Звездолет "Иосиф Сталин"

Владимир Перемолотов

"Звездолет "Иосиф Сталин" (1)

11,3 авторских листа.

СССР. Ленинград.

Октябрь 1927 года.

...Выключатель звонко щелкнул, добавляя к тусклому осеннему Ленинградскому полусвету яркость электрических ламп. Тени, что до этого мгновения лежали притаившись в сгустившимся сумраке, проявились четкими линиями и прямыми углами и потянулись друг к другу. Спустя несколько секунд к теням лабораторного оборудования добавились тени людей. Эти, вместо того, чтоб спокойно лежать, двигались, на несколько секунд замирая перед тенями приборов и срывались с места — сегодняшний день требовал действий! Он был особенный — лаборатория профессора Иоффе готовилась к проведению эксперимента. Ключевого эксперимента!

Середину лабораторного зала занимала толстая, даже на первый взгляд тяжелая чугунная плита. На ней, как на постаменте, высилась гора приборов со всех сторон облепивших стальную, блестящую как зеркало трубу, в свою очередь опутанную проводами, словно бабочка, залетевшая в паутину. Профессор смотрел на все это сверху, из застекленной кабины, слегка нервничая.

"Как хорошо, что в науке не бывает поражений, — не справляясь с волнением, и оттого постукивая костяшками пальцев по столу, подумал он, — а есть только отступления и перегруппировки сил. Военным куда как сложнее..."

Старший лаборант внизу взмахнул рукой, привлекая внимание. Профессор наклонился к микрофону.

— Готовность?

По залу ответной волной прокатились отклики: "Готов! Готов! Готов....". Все. Теперь без нервов. Один на один. Ум ученого против скрытности Природы.

Она и сегодня оставалась серьёзным противником, не желающим расставаться со своими тайнами, но исследователи постепенно подбирали ключи к её запорам... Один за другим срывались покровы тайн, открывались кладовые... Атомное ядро, ракеты, химия. Может быть, и этот эксперимент даст возможность сделать еще один шаг вперед, к власти Человека над ней?

— Всем отойти от установки! Приступаем!

Эхо умолкло, и с последним его откликом ученый бросил свою маленькую армию вперёд.

Рубильник, словно палец римского кесаря, предрекая очередной тайне скорый и бесславный конец, упал вниз и, заполняя тишину лаборатории звуком, тихонько загудели моторы, солидно взвыли трансформаторы, защелкали пакеты переключателей. По залу поплыл свежий грозовой аромат, маскируя собой запах масла и креозота.

Стрелка амперметра медленно отклонялась вправо, к красному сектору, показывая растущую силу тока. Тусклый свет ламп становился ярче.

— Напряжение?

— Выходим на позавчерашний уровень... — донеслось из-за спины. Не сводя взгляда с установки, Абрам Федорович поморщился. Позавчера они отступили — сгорел трансформатор. Но сегодня — сегодня нет! Сегодня они пройдут дальше!

Электрический шторм, бившийся в толстых кабелях, действовал и на людей. Слова стали отрывистыми, жесты — резкими.

Своими руками ученые и техники Страны Советов делали доселе неизвестное достоянием всех людей на Земле, точнее вырывали его из тайников Природы. Это грозило опасностью, смертельной опасностью, но никто тут отступать не собирался. Отработанные на модели 37-бис технические решения для этого монстра не годились. Тут требовалось что-то иное, что еще не забредало ни в одну голову.

Профессор щурясь, наклонился над пультом. Сверкающие огоньки вспыхивали, словно угли костра под порывами ветра.

— Полную мощность, — прогремел усиленный жестяным мегафоном голос.— Затычки в уши...

Из общего механического шума постепенно вырастала одна частота. Пилящий звук пробирал до костей и словно царапал мозг изнутри.

Визг становился все нестерпимее и нестерпимее. Не спасали затычки. Там, внизу, люди срывали шлемофоны, зажимали уши ладонями, кто-то, не выдержав напора, упал на колени, а там и вовсе рухнул набок. Тут, за толстым стеклом, было не на много легче.

Защиты от звука не существовало. Его нужно было просто перетерпеть, а вот потом... Что будет "потом" никто ещё не знал.

Профессор стиснул зубы. Трижды они подходили к этому рубежу и трижды отступали. Сегодня они зайдут за него, чем бы это все не закончилось!

Чугунная плита, основание установки с весом килограммов триста, затряслась мелкой дрожью. Её края расплывались в воздухе, становясь мутными тенями. Так вот что бывает, когда перетерпишь это мерзкое царапанье мозга.

— Резонанс! Правый край входит в резонанс!

Абрам Фёдорович не обратил внимания на крик. Природа сдавалась, махала белым флагом.

Из опутанной проводами трубы потянулся тонкий луч. Пока слабый, едва видимый... А звук все неистовствовал, неистовствовал, и казалось, что это он превратился в луч света, на глазах наливающийся цитронной желтизной.

— Левый край входит в резонанс!

Борясь с желанием сорвать шлем и зажать уши руками, Абрам Федорович на секунду закрыл глаза, и этой малости хватило, чтоб все полетело к черту.

Вибрация плиты потихоньку сталкивала трубу излучателя со станины, и в какой-то момент луч, став ослепительно-белым, плавно поехал в сторону, коснулся стены и неторопливо пополз вверх по ней, оставляя за собой светящуюся алым полоску.

Кто-то из техников бросился вперед и попытался плечом остановить излучатель, но человека отбросило в сторону. Кирпичная стена стонала и трещала.

Когда светящаяся полоска дошла до самого верха, кусок метр на два с треском вывалился наружу.

Из разрезанных труб фонтаном била вода, превращаясь с одной стороны в пар на раскаленном срезе, а с другой — потоком несшаяся вниз. Клубы пара рвались на улицу и за ними, то пропадал, то проявлялся, косо срезанный огрызок кирпичной трубы институтской котельной.

Это теперь казалось пустяками, страшными, но пустяками в сравнении с главным.

Установка работала! Работала!

"Какая физика! — подумал профессор. — Какая славная физика!"

СССР. Москва.

Октябрь 1927 года.

... Стук в дверь застал Федосея Малюкова в тот момент, когда он, стащив один сапог, раздумывал что лучше сделать — прямо сейчас закрыть глаза и уснуть, нахлобучив на голову старый летный шлем, или все же перед этим снять второй сапог.

Размышляя над этим, он несколько секунд балансировал на грани между сном и бодрствованием, безучастно слушая, как кто-то колотит кулаком в дубовые, царских еще времен, створки.

Спать хотелось неимоверно, и под мысли о том, что все-таки надо встать и открыть, он уже даже начал задремывать, но тут незваный гость, видно потеряв надежду достучаться до хозяина руками, пустил в ход ноги.

Федосей заскрипел зубами. Захотелось, накрыть голову подушкой и кануть в ласковую глубину сна... Но вместо этого придется встать и идти открывать. Гости ведь могли быть и с работы.

На всякий случай сунув в карман наган, Федосей побрел по коридору растирая на ходу глаза и ловя носом запахи еды. Пахло щами и жареной на хлопковом масле картошкой. Есть тоже хотелось, но спать — куда больше. А еще больше хотелось спустить незваного гостя с лестницы. Федосей уже начал догадываться, кого к нему принесло.

Оставшаяся ее от прежних времен добротная дубовая дверь, ставленая еще прежним хозяином квартиры каким-то камергером двора и пережившая все смуты, налеты и перевороты этого века уже не дрожала, а содрогалась под ударами каблуков. Протершийся за это время дерматин — когда-то благородно-черный, а теперь местами протертый до белесости не мог заглушить настойчивости неизвестного гостя, лупившего ногами в полированный дуб.

— Кто? — сквозь зевок спросил Малюков.

— Свои...

Федосей воздохнул и отодвинул засов. Угадал. Дядя пришел. Поликарп Матвеевич Малюков. Этого не прогонишь.

— Здравствуйте, Поликарп Матвеевич...

Гость прямо в дверях троекратно, по-родственному, облобызал племянника и немножко потряс за плечи.

— И тебе не хворать. Чего ты сонный такой?

Он отодвинул племянника и по-хозяйски отправился в Федосееву комнату.

Федосей зевнул еще раз, с подвыванием, с хрустом в челюстях.

— Работа... — сказал он дядиной спине.

В семи комнатах бывшей камергерской квартиры жили пять семей, и у Федосея тут имелась своя комната. Хоть и тесная как готовальня или пенал, но — своя. Сам он уселся на кровать, кивнув дяде на табуретку. Тот основательно расселся, задвинув ноги в начищенных сапогах под койку. Одним взглядом обежав комнату, дядя понял, что племянник со времени их последней встречи так и не разбогател — то же солдатское одеяло на железной кровати, ситцевые занавески на окне, полуувядшая герань да полка с книгами, да стол.

— А я тебе жаловаться пришел, — бодро сказал родственник.

— Дал бы ты мне лучше поспать, дядя Поликарп, — угрюмо отозвался племянник, поглаживая мягкую кожу шлема.

— Ага! Ты тут спишь, а у нас во дворе контрреволюция завелась.

Федосей служил в ОГПУ, но хорошо зная дядину склонность к преувеличениям, никак не отреагировал.

— Какой-то контрик недобитый рабочим людям жить не даёт. В сарае у себя так чем-то ревет, что стекла лопаются...

— И что?

— Так спать же невозможно! Так ревет! Каждую ночь ревет... Как же спать-то?

Лучше б он про сон не говорил. Федосеева голова упала на грудь, но дядя был начеку — тряхнул племяша за плечо.

— Эй, племянничек! Ты чего?

— Ну, а в милицию не пробовал? — устало спросил Малюков. -Это ж милицейское дело...

От возмущения Поликарп Матвеевич привстал.

— Плевал он на милицию. Участковый, товарищ Фирсов, трижды приходил, только тот ему бумаги какие-то показывал.

— Ну вот видишь — бумаги... — довольный, что нашелся повод отвязаться от родственника, сказал Федосей. — Раз бумага есть, значит все правильно. Работает твой сосед над чем-нибудь нужным для Мировой Революции...

Он почувствовал, что его уносит в сон, и не стал противиться этому. Все-таки два дня в засаде неспамши и нежрамши... Хорошо хоть не без толку. Взяли субчиков...

— Да какие бумаги, Федосей? — гость стукнул ладонью по столу, заставив племянника вынырнуть из дремы. — Такими вещами надо на работе заниматься. Неужели у советского ученого места нет, чтоб на Мировую Революцию работать? Есть же лаборатории... Институты... А он — дома. В сарае. Знаешь, что это значит? — внезапно понизив голос, спросил он.

— Что? — тоже машинально перейдя на шепот, переспросил племянник.

— Что это — не советский ученый! Я вот вовсе не исключаю, что он на Польскую разведку работает!

Малюков вздохнул. Спорить бесполезно. Характер у дяди, честно говоря, был сволочной. Это признавала вся родня. Так что проще что-нибудь сделать, чтоб успокоить родственника, чем препираться. А потом спать. Сутки...

— Ладно. Чего ты от меня хочешь?

— Не от тебя. Я хочу, спать нормально. Если он работу на дом берет, то я отчего страдать-то должен? У меня смена полседьмого. Я на паровом молоте работаю!

Тут его осенило новым аргументом.

— А вот если б я домой паровой молот принес...

— Что. Ты. От. Меня. Хочешь? — раздраженно повторил вопрос Федосей.

— Приструни гада... — неожиданно мирно сформулировал дядя. — Поможешь?

Федосей вздохнул еще глубже, словно хотел донырнуть до того места, где лежит сон и выбросить его из головы. Задавив раздражение он медленно кивнул, поймав себя на мысли, что кивнув в следующий раз он просто пожжет не поднять голову. Уснет... Нет. Надо вставать, надо двигаться.

Экономя трудовую копейку, прижимистый Поликарп Матвеевич хотел уж отправить племянника до квартиры пешком, но Федосей возмутился и заставил дядю сесть в трамвай. Платить за проезд, правда, пришлось племяннику. Зато те пять остановок, что отделяли их от дядиного дома он продремал прижавшись к родственному плечу, а не разглядывая позолоченные поздней осенью клены на бульваре. Деревья провожали октябрьское тепло и готовились встретить ноябрьские дожди.

Старинный четырехэтажный дом, построенный в начале века, смотрелся крепко, но обшарпано. Обычное для столицы дело — вместо стекол в подъездной двери — фанера, на лестничных площадках искуренные до крайности папиросные гильзы. Федосей потянул носом. Хорошо хоть пахло не кошками, а сырым деревом.

На втором этаже дядя ткнул пальцем в дверь. Проверяя на месте ли удостоверение, Федосей коснулся кармана гимнастерки и требовательно застучал. Ответили не сразу, но неожиданно.

— Кто там?

Никаких дыр в двери не виднелось, но Федосей мог поклясться, что их внимательно разглядывают.

— ОГПУ. Откройте.

Федосей подмигнул дяде, что ухмыляясь в предвкушении торжества справедливости, стоял рядом.

Хоть и без ордера на обыск и без сопровождающих ничего кроме как просто поговорить с жильцом он не мог, но ведь не где-нибудь работал, и удостоверение имел и знал, как обыватель к этим четырем буквам относится... А вот у жильца реакция оказалась отнюдь не обывательской.

Дверь к счастью оказалась не толстой, так что щелчок взводимого револьвера Федосей успел услышать и оттолкнул мстительно скалившегося дядю в сторону.

Бах! Бах! Бах!

Брызнули щепки. Дырки в двери легли наискось. Стрелок там оказался с опытом. Бил так, чтоб наверняка кого-нибудь зацепить. И зацепил бы, если б не острый слух Федосея.

Грохнувшись спиной на ступени, дядя взвыл от боли.

Уходя в сторону, Федосей потянул наган из кармана, но стрелок не стал ждать. Ударом ноги распахнув створку, шумный сосед прямо по упавшему навзничь дяде пробежал наверх. Дядя снова взвыл, но уже от обиды.

— Стой!

Двумя прыжками сосед взвился вверх и ушел в мертвую зону, прикрывшись лестничным маршем. Мелькнул — и пропал. Сон с Федосея как бритвой срезало. Он наклонился над дядей.

— Чердак есть?

Хлопавший глазами дядя только кивнул. Не ожидал он такой прыти от соседа.

— Ранен?

— Нет...

— Тогда бегом вниз, милицейских зови ...

Шаги летели вверх по лестничным пролетам, и Федосей бросился следом.

Он пробежал два этажа — выше некуда. Украшенная лепниной в виде виноградных листьев и гроздьев площадка четвертого этажа пустовала, только деревянная лестница в десяток ступеней рывками вползала наверх, в темноту чердака. Беглец обрубал концы. Если ему удастся втащить наверх лестницу, то чекисту останется скакать обезьяной, да руками махать — три метра в высоту человеку никак не перепрыгнуть.

Вполне понимая, что может схватить пулю, Федосей ухватился за нижнюю ступеньку, но не стал тянуть лестницу к себе, а рывком толкнул её еще выше. Из темноты сыпанули ругательства. Не ругательства даже, а так... Интеллигентное чертыханье. Выпустив лестницу, беглец упал и чекист, сдернув трофей вниз, отпрянул в бок. Вовремя.

В чердачном проеме сверкнуло. Пустой подъезд откликнулся громом эха. Визг отрекошетировавшей пули превратился в стеклянный звон и улетел в окно.

Выстрел ответил на выстрел и тут же над головой сквозь какое-то шуршание послышался топот убегающих ног. Нервы у вражины сдали. На всякий случай Федосей бросил вверх кепку, проверяя нервы врага, потом приставил лестницу, взлетел наверх.

Сквозь далекое чердачное окно лился сероватый свет, в котором чердак казался заполненным плотным туманом.

От стены до стены чердак перегораживали веревки, увешанные сохнущим бельем. Сероватые простыни колыхались от сквозняка, словно заросли водорослей под приливным течением.

Отодвигая стволом нагана сырые полотнища, чекист, осторожно ступая по сухим дубовым листьям, пошел вдоль стены, ловя звук чужих шагов.

Бах!

Федосей прыгнул в сторону. Грохот выстрела в пространстве чердака походил на гром, но от него преследователю больше пользы, чем стрелку. Стреляли издалека, не прицельно. Не раз попадавший под пули Федосей ощущал разницу — когда стреляют чтоб попасть, а когда — чтоб отпугнуть. Тут — пугали.

Враг уходил. Бежал.

За простынями что-то скрипнуло, задребезжало железо, и тут же удар. Глухой, словно... Ну конечно! Враг спрыгнул на землю, надеясь уйти...

Федосей обрывая веревки, рванул следом. Никуда теперь ему не деться. С двумя патронами в барабане не воевать, а только застрелиться.

Сразу за окном уступами вниз уходили крыши каких-то сараев.

На глазах Федосея беглец припустил к выходу со двора. Четыре дома тут сходились друг с другом, огораживая двор в котором все должно было случиться. В этот момент туда вбежал милицейский с наганом и державшийся за его спиной дядя. Другого пути со двора не вело. Федосей радостно оскалился. На улицу стрелку теперь не выскочить — под аркой прохода, выходящего на улицу, стояли двое — милиционер и дядя.

"И в город ему не уйти, — подумал Федосей, прыгая по крышам. Железо под ногами прогибалось, грозя не удержать на себе. — Приплыл дядя...."

Только беглеца не интересовал город и выход на улицу.

Шуганутой мышью он юркнул в сарай. Не спуская взгляда с двери, Федосей быстро на ощупь дозарядил барабан своего нагана. Не успел он порадоваться нежданной передышке, как в слепых окошках вспыхнул оранжевый свет, внутри что-то взревело, и деревянная хибара словно взорвалась изнутри. Федосей видел это с десяти шагов. Неслышно, за затопившим дворик ревом, вылетели стекла, крыша дрогнула и, разваливаясь на куски, отлетела в сторону. Через секунду по двору прокатилась волна жара, от которого занялись доски, и на столбе пламени в небо унесся какой-то неразличимый за ярким пламенем кусок темноты.

Откатившись в сторону Федосей ведя за огненным пятном стволом нагана, пускал в небо пулю за пулей. Когда патроны кончились — обернулся.

Обалдевший от происходящего дядя сидел на земле, не решаясь подняться, а милицейский с дрожащими губами, за его спиной крестился, зажав в кулаке свой так ни разу и не выстреливший табельный ствол, словно наперсный крест...

Федосей смотрел на него с удивлением, силясь понять, что все-таки произошло. Что все это было? То, что только что случилось на его глазах настолько выбивалось из обыденности, что он вобщем-то спокойно и ласково даже остановил милицейского.

— Эй, товарищ! Кончай религиозную пропаганду. Лучше сбегай, наряд вызови...

Федосей произнес это и вспомнил, как дядя рассказывал о местном участковом. И тут же уточнил.

— С Лубянки наряд...

По всему выходило, что не милицейское это дело, а по линии его родного ведомства. Все тут не просто так.

Получасом спустя в оцепленном дворе работали чекисты, и окна соседних домов светились желтым электрическим светом.

А сам Федосей еще через двадцать минут сидел перед своим начальником Болеславом Витольдовичем и дописывал рапорт, стараясь вложить все еще переполнявшие его эмоции в казенные обороты.

Карандаш от такого старания сломался и он, без спроса выхватив из стаканчика с принадлежностями другой, закончил.

— Вот. Там...

Ему хотелось рассказать об увиденном своими словами, но начальник остановил его жестом.

— Погоди, погоди товарищ Малюков. Дай ознакомиться...

Старший майор читал рапорт, профессионально выделяя самое главное. Федосей знал такой взгляд у начальника. Сам он так еще не умел. Тот вроде бы смотрел сквозь документ, как-то умудряясь видеть его не частями, а целиком. Это позволяло не упускать мелочей и видеть картину в подробностях. В какой-то момент взгляд шефа стал другим. На секунду оторвавшись от рапорта, Болеслав Витольдович поднял голову, что-то припоминая. Посмотрел на Федосея, потом на шкаф с папками.

-Тут точно?

Лист с рапортом очутился перед Федосеем. Палец начальника указывал на одну из строк.

— Что? — спросил Малюков, прочитав указанный начальствующим пальцем абзац.

— Цвет. Не ошибся? Оранжево-лиловый?

Для верности проверяя самого себя, Малюков прижмурил глаза, вспоминая.

-Точно! — уверенно подтвердил чекист. -Яркий-яркий... И грохот...

Шеф отвернулся, отыскивая нужную папку за спиной. Нашел. Положил перед собой. Краем глаза, деликатно отвернувшись, Федосей увидел название "Происшествия". Болеслав Витольдович, полистав, вытянул из недр какой-то лист и, положив рядом с рапортом, поднял взгляд на подчиненного. Пару секунд он смотрел на Малюкова, словно сомневался — стоит ли доверять его словам, но все-таки, видно решил, что стоит попробовать и стал читать, попеременно водя пальцем то по одному листу, то по другому. Через минуту он снова поднял взгляд на гостя.

— Спасибо... Вот где, оказывается, гнездо то у них...

Взгляд у шефа стал просветленно-загадочным. Федосей, ничего не понимавший, только кивнул. В ответ — мол, пожалуйста, ничего особенного...

— Дядя, говоришь, привел?

— Дядя...

— Молодец твой дядя. Какого матерого вражину зацепил! Мы не смогли, а он... Вот оно классовое-то чутье!

Федосей пожал плечами. Понимал он во всем происходящем не больше половины.. Мгновение поколебавшись, шеф протянул младшему товарищу папку.

— Первый лист. Дальше не заглядывай...

Федосей сделал правильное лицо. Мол, и в мыслях не было ничего такого, чтоб заглянуть, и напоминать-то не стоило, не первый день в органах.

В папке оказался рапорт одного из постов наружной охраны кремля. Из него явствовало, что неделю назад постами отмечено перемещение какого-то неизвестного летательного аппарата над периметром стен вдоль Москвы-реки. Сам аппарат ввиду ночного времени разглядеть не удалось, но кое-какая информация там присутствовала — полет сопровождался оглушительным грохотом и оранжево-лиловыми вспышками. Под словами "оранжево-лиловые" темнела вдавленная полоска, где шеф ногтем подчеркнул самое главное. Задержать аппарат не удалось. После предупредительных выстрелов часовых скорость неизвестного аппарата существенно увеличилась, и он исчез из контролируемой постами зоны, улетев вдоль реки к окраинам Москвы. Окончив чтение, Федосей поднял взгляд на начальника. Тот, сцепив пальцы, о чем-то думал.

— Прочитал?

— Да.

— Мнение?

— Если это враг...

— Если! — усмехнулся шеф. — Вариант "Друг" даже не рассматривай!

— Почему?

Федосей ощутил, как именно сейчас он переходит какую-то грань в отношениях со своим прямым начальником и такой наивный вообще-то вопрос вполне уместен.

— Потому что друзья не по нашей с тобой части.

Физиономия Федосея не то чтоб выразила несогласие с этим словами, но что-то такое там шеф углядел и добавил, разъясняя ситуацию.

— Да даже если и так, это ведь Кремль, а не молочная лавка. Представляешь, если такие друзья под окнами у товарищей Сталина и Калинина летать повадятся. Сперва просто так, как в тот раз, а потом, может быть и с бомбой...

Став серьёзным добавил

— Судя по маневренности, если это действительно аппарат, созданный руками человека, а не какая-нибудь шаровая молния, получается настоящая террор-машина. Подлетел, выстрелил, скрылся... И не догонишь!

— Самолет...— начал Малюков, но шеф перебил его, поняв главную мысль.

— Самолет его может и догонит, а может быть и нет. Да и когда он от Тушино или с Ходынки до Кремля долетит? А тут...

Его ладонь покрыла рапорт

— А тут за полминуты его включил и удрал. Ты-то ему времени, думаю, больше не дал?

Малюков отрицательно покачал головой. Действительно у беглеца после его прыжка с крыши на землю оставалось на все по все не более двух минут. А ведь еще добежать нужно, замок отомкнуть... Болеслав Витольдович неожиданно перешел к иным личностям.

— А твой дядя — молодец! Хоть и на паровом молоте стучит. Кремлевцы его упустили, а дядя твой...

Болеслав Витольдович покивал со значением.

— По первому рапорту...

Он тряхнул папкой "Происшествия".

-...у нас создана группа, которая занимается этим случаем. Сам видишь, какие возможности этот аппарат может врагам предоставить. Так что подключу тебя к ним.

— Меня? — удивился Федосей. — Так ведь у меня...

Он хотел напомнить, что дел и без этого по горло, но шеф не дал договорить.

-Тебя, тебя...твой дядя хоть и хорош, но не его же подключать?

ССCP. Москва.

Декабрь 1927 года.

Фотография оказалась какой-то зыбкой, неясной. Скорее всего, над снимком, прежде чем он попал в журнал, изрядно поработал фотограф-ретушер, и теперь приходилось гадать, что на том изображении отражает реальную жизнь, а что — фантазию ретушера. Но даже с такими успокоительными мыслями американские ракеты смотрелись куда серьезнее, чем то, что стояло у них в углу. Там, на снимке, чтоб пора-зить читателей буржуазной, падкой на всяческие сенсации прессы, для сравнения корреспондент подпирал рукой раскрашенный в белые и черные клетки бок ракеты. Каким бы коротышкой он ни был, в любом случае корреспондент вряд ли сбежал из цирка лилипутов, и пусть даже это бушмен из Бельгийского Конго, но и в этом случае все равно ракета превышала его размером минимум вчетверо. Только вряд ли это бушмен. Нет у американских газетчиков привычки брать в корреспонденты бушменов или и иных карликов. Так что, скорее всего это обыкновенный американец среднего роста, а это значило, что мистер Годдард делает ракеты размером, самое малое в семь-восемь метров, то есть втрое больше, чем они.

Фридрих Артурович вздохнул не без зависти. Под фотографией лаконичная подпись "Озеро Окичоби. Флорида. Испытательный полигон лаборатории мистера Годдарта". У них тут все скромнее. Ну, коќнечно там деньги. Тысячи долларов. Там финансирование, там лабоќратория. А тут — группа. Не лаборатория даже, а группа общественников. Группа изучения реактивного движения. Несколько соединенных в общем интересе ученых, в шутку нашедшие для аббревиатуры ГИРД совеем другую расшифровку — группа инженеров, работающих даром.

Но ведь работающих! Пусть и результаты не такие значимые, но все-таки...

А с клеточками этот американец здорово придумал. Если ракету так раскрасить, то любое осевое вращение видно будет куда как лучше. Только рановато пока об этом говорить. Их ОP-1 пока с земли не поднимается. Только готовится.

Двигатель лежал перед ним на станине, прикрученный толстыми металлическими обручами. Чтоб не прожечь дверь факелом выхлопа его отнесли в самый дальний конец сарая.

На сегодня они назначили третьи по счету испытания прямоточного реактивного двигателя его конструкции. Оба прошлых раза его сиятельство закапризничал, и запускаться не захотел. Кто знает, что будет сегодня? Может быть ничего. Вообще ничего. Хотя нет. Должно получиться! Он сам, инженер Тихомиров, да два техника уже проверили все, до чего могли дотянуться руки.

— Видели?— Цандер перебросил журнал коллегам.

— Видели. С размахом работает мистер Годдарт.

— Ничего. И у нас все будет.

— Обязательно... — с нескрываемым пессимизмом отозвался инженер. -Начќнем, благословясь?

Техник Малыгин перекрестился, и Тихомиров одобрительно посмотрел на это.

— Зажигание!

Зажужжало магнето, и тут же этот звук заглушил басовитый рев. У двигателя вырос яркий хвост, а сарай вздрогнул, затрясся мелкой дрожью. Заработал! Заработал!!

Фридрих Артурович с довольным видом обернулся к Тихомирову и увидел как тот, неслышный за ревом тычет пальцем в станину. Соломенно-желтый факел выхлопа толкал ее вперед и двигатель, словно от нетерпения, ерзал по ней туда-сюда. От этого выхлоп, словно собачий хвост, болтался вправо-влево. И не легким было это движение. От этого ерзания трясся не только сарай, но и тяжеленный стенд.

Дзинь, дзинь, двинь...

Гонкое пиканье рвущихся скреп прорвалось сквозь рев пламени. Откуда-то сбоку подлетел неслышно разевающий рот техник и сбил инженеров на землю. Тут грохнуло так, что на какое-то время Цандер вообще перестал слышать. Казалось еще чуть-чуть и голова треснет от грохота, но обошлось. Двигатель, словно огромная лягушка спрыгнул со станины, порвав оставшиеся железные скрепы и выбив стену, выпрыгнул наружу.

Лежа на спине Цандер видел, как тот мгновенно растопил ледяной сугроб, превратив его в лужу талой воды, взревел, как верно взревел бы человек, прыгнувший из раскаленной бани в ледяную воду, и затих.

Это было плохо, но одновременно и очень хорошо! Диалектика!

В голове Фридриха Артуровича билась единственная мысль — "Работает". То, что никого не убило, стало только добавочным поводом для радости, но главное все-таки то, что двигатель работает!

Этот вариант конструкции сказался удачным. А вот над креплением придется крепко подумать. ...

СССР. Москва.

Декабрь 1927 года.

... Отложив в сторону Ленинградские бумаги, товарищ Сталин смотрел в окно, задумчиво постукивая пальцами по коробке папирос. За стеклом маячили потемневшие от холодных дождей купола кремлевских соборов, в которых когда русские цари просили процветания и милости у Бога! Надо же.. Нашли у кого просить! Прошло то время. Ушли в прошлое ладан и молитвы. Теперь все иначе. Все по-другому. Человек сам стал хозяином своей судьбы!

Какое время катится!

Жизнь человечества ломают не только социальные революции, но и революции технические. Все бегут вперед, стараясь опередить друг друга, прекрасно понимая, что отставшего обязательно затопчут или низведут до положения полуколонии, сырьевого придатка. Сто лет назад британцы изобрели паровую машину — и началось. Сперва пар, потом — электричество... Теперь замахнулись на атом. Кончится ли это когда-нибудь?

Пальцы покрутили папиросу и бросили её назад, в коробку.

Вряд ли... Когда еще Ленин написал о неисчерпаемости атома и угадал... Точнее не угадал, а научно предвидел. Учение Маркса всесильно, потому что верно! Наука из игрушки для интеллигентов постепенно становилась частью политики. Это понимали на Западе, это понимал и он.

В стране трудились на оборону, а на самом деле на Мировую Революцию все кто только мог — и рабочие и крестьяне и ученые.

Он покосился на папку.

Может быт, за тонким картоном лежал еще один шанс для Мировой Революции?

Мир не просто менялся, он бурлил.

С очевидной для марксиста неизбежностью Западная цивилизация потихоньку сползала к предсказанному еще великим Лениным кризису мировой капиталистической системы. Национал-социалисты в Германии, фашисты в Италии... И победители и побежденные не испытывали радости от устройства послевоенного мира — все хотели перемен, и только Советский Союз оставался островком стабильности и предсказуемости. Обстановка в Европе накалялась. Классовая борьба стала фактом даже для тех, кто не верил в неё — стачки, забастовки, локауты. Все — газеты, радио, профсоюзные лидеры и даже писатели дамских романов — все предрекали миру и цивилизации что-то ужасное.

Поводов ощущать это именно сейчас имелось немало.

Сотни тысяч, миллионы безработных в Старом и Новом свете бродили, представляя собой отличную почву для разжигания Мировой революции. Казалось — брось туда спичку и.... В голове всплыла строчка пролетарского поэта:

"Мы на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем".

"Не так-то все просто, — подумал Иосиф Виссарионович. — Нет, ошибался поэт.... Пробовали— не вышло. Обожглись только. Тут нужна недюжинная ловкость, хладнокровие, умение предвидеть и кое-что еще... Не просто раздуть мировой пожар и не сгореть самому....."

Пока недовольные оставались всего лишь пресным тестом. Они еще не стали силой. Чтоб это произошло, туда нужно будет бросить хорошую закваску, чтоб тесто расперло старые, прогнившие бочки общественных отношений и разорвали обручи, скрепляющие их в государство, и он имел эту закваску. Имел! Коминтерн не сидел без дела.

Может быть лет пять назад он и рискнул бы еще раз, бросил бы в Европу профессиональных революционеров, мастеров бунтов и провокаций, стачек и восстаний... Но не сегодня. Уроки Рурского восстания он усвоил хорошо.

Вождь поднялся и тяжёлой походкой подошел к окну. Под ногами заскрипели паркетины, и этот звук отчего-то напомнил ему звук фанфар.

Как все начиналось!

Части Рурской Красной Армии ударами из Эссена и Дюссельдорфа взяли Мюльгейм, Дуйсбург и Хамборн, форсировали Рейн-Херне-канал... Капп бежал в Швецию... А сколько средств ушло в Германию! Сколько сил! И все зря... Хотя нет.. Почему зря? Не зря. Поражения оттачивают тактику революций! Зато теперь ясно, что одних профессиональных революционеров недостаточно, чтоб восстание стало победоносным. Сколько не бросай туда людей этого окажется недостаточно, если.... Вот именно "если"!

Все-таки что бы там Келлог не говорил в Локарно, а ничего не изменится, пока мир не станет целиком коммунистическим. А все, что говориться — пустые словеса. Так, дипломатическая завеса для дураков....

Война грядет, приближается. И это будет Большая Война, побольше той, что случилась в 14-м году. И деваться некуда — СССР в неё втянут помимо его воли.

А что бы выжить и победить в этой войне, уже мало только умело махать клинком. Нужно иметь что-нибудь еще...

Может быть то, что написано в этой папке и есть то самое "еще"? Может быть...

Он все же закурил и после первой затяжки стал смотреть на алый кончик папиросы.

То, что может дать Мировой Революции профессор Иоффе стоит дорогого. Это сила! Только уж очень неповоротливая сила.

А ведь Революция должна не только защищаться, она должна вперед идти! А может быть даже не идти, а лететь?

Постояв у открытой форточки, он вернулся к столу и снова взял в руки Ленинградскую папку. Та раскрылась на отчете и взгляд, остановился на вчера еще прочитанном и очерченном абзаце. "Проведение эксперимента показывает возможность передачи, лучами профессора Иоффе энергии без рассеивания ее в окружающем пространстве и мировом эфире на значительные расстояния".

Там же лежали фотографии с места эксперимента: отрезанный кусок; стены, косо срезанная кирпичная труба, на которой отчетливо виднелись капли стекшего вниз и застывшего камня. А вот эту он вчера просмотрел. На кусочке картона изобразилась какая-то металлическая труба с путаницей тросов. Сталин перевернул фото. На оборотное стороне четким писарским почерком было выведено "Часть мачты парохода "Пингвин", случайно оказавшегося в створе действия луча установки на расстоянии 22 километров от места проведения эксперимента. Вот откуда мачта тут. Все ясно. 22 километра. Это ведь не предел? Если и вправду "без рассеивания"... Кто знает, что такого там натворил этот луч в Швеции... Генеральный вспомнил о шарообразности Земли и остановил бег фантазии. Нда-а-а-а-а как удобно было бы, окажись Земля плоской. Ну, раз Магеллан оказался прав, то достать до всего остального мира прямо из Ленинграда не поручится. Хотя зарекаться, определенно не стоит...

Генеральный убрал фотографию и вернулся к отчету. "Установка ЛС, является развитием идеи и конструкции, уже воплощенной в изделии 37-бис и ставшей новой ступенью в практике применения технологии беспроводной передачи энергии на расстояние.

Может быть, одни советские ученые помогут другим? Сталин улыбнулся. Хорошо, что их много в СССР.

Соединить одно с другим! Четверть века назад они соединили марксизм с рабочим движением и вот он результат — первое государство рабочих и крестьян — СССР!

Постояв у приоткрытой форточки, Генеральный вернулся к столу. Так что же? Ленинградцы или москвичи? Иофе или ГИРД?

Отодвинул папку Ленинградской лаборатории, посмотрел на пакет с надписью ГИРД. Тоже ведь вопрос...

Немцы, американцы, австрийцы — все вдруг озаботились ракетами. Ну, с немцами понятно — нет у них другого выхода. Если по мирному соглашению Германия может иметь не более трехсот пушек, то поневоле задумаешься о новых видах вооружения, но американцы... Практичные и не привыкшие бросать свои доллары на ветер американцы, вбухивают в свой полигон "Окичоби" десятки тысяч долларов. Что они наши в ракетах?

"Обо всем самому приходится думать, заботится..." — подумал Сталин, бросая недокуренную папиросу. — "Самому принимать решения. Легко царям — обо всем думали министры и целая армия чиновников, а мне вот приходится самому..."

Звонком вызвав Поскрёбышева, приказал:

— Пригласите, товарища Цандера...

... Этот кабинет ученый уже видел на фотографии в "Правде".

И этот стол, и лампу с зеленым абажуром и даже это самое кресло, в котором сидел. Видел, но никак не предполагал, что оно настолько неудобно.

Широкое и мягкое, оно, правда, имело один неоспоримый недостаток — быстро встать из него становилось большой проблемой. Фридрих Артурович догадывался, для чего тут стояло именно оно, а не что-то другое, и чуть улыбнулся. Трудно сказать, как это расценивать. Вряд ли как недоверие — иначе не сидел бы он тут. Скорее как напоминание, чтоб помнил постоянно, с кем говорит, да и на всякий случай — мало ли что может прийти в голову гостю Вождя.

Хозяин сел напротив и жестом пододвинул ему пепельницу.

— Разговор наш, товарищ Цандер хоть и будет сугубо научным, но при этом конечно о бдительности и конфиденциальности забывать не следует. Говорить мы будем о серьезных вещах.

Сталин кончиком трубки постучал по зеленой материи стола и этот едва слышный звук подчеркнул слова. В кремлевских кабинетах об иных вещах не говорили. Фридрих Артурович кивнул, хотя этого и не требовалось. Все и так было понятно.

— Слушаю вас, товарищ Сталин.

— Мне нужно составить собственное мнение о ряде научных вопросов, связанных с...

Он замешкался, подбирая слова. Мундштук выписал в воздухе плавную плоскую восьмерку.

— ...с возможностью исследования пространства реактивными приборами. Вы, конечно, читали Циолковского...

Что-то в голосе товарища Сталина не давало гостю возможности оценить эти слова как вопрос... Однако и за утверждение это принять было трудно. Гостю показалось, что Сталин, словно проверяя себя, заглянул в невидимые для Фридриха Артуровича списки, где поименно проставлены все книги, что лежали у ученого дома и на службе. Ученый не успел ответить. Вождь улыбнулся и сам себя перебил.

— Конечно, читали. Не могли не читать... Мы тут затеваем большое дело... Я хотел бы знать ваше компетентное мнение о возможных сложностях в его реализации. Что вы скажите?

— Я, товарищ Сталин, не совсем понимаю ваш вопрос... — несколько озадачено, с запинкой ответил ученый.

— Выражусь точнее. Я бы хотел знать, что думает сегодня мировая и советская наука о возможности освоения человеком околоземного космического пространства.

Ученый не замешкался с ответом ни на секунду.

— Наука считает это дело крайне перспективным! — осторожно ответил он, — И настойчиво ищет возможность сделать это.

Он замолчал, решая, нужны ли хозяину кабинета подробности. Сталин по-своему понял его заминку.

— Ищет и находит?

— Старается найти...

— Я вижу, что советская наука в вашем лице испытывает в этом плане некоторые затруднения? — проницательно заметил хозяин кабинета, и, не дожидаясь ответа, продолжил.

— Что, по-вашему, нужно советской науке, чтоб преодолеть трудности? Давайте прямо. По-большевистски!

Вождь улыбнулся, а Фридрих Артурович отчего-то вспомнил виденный пару лет назад фильм — "Аэлиту". Там вопросы завоевания околоземного пространства решались легко, в каком-то сарае. До того просто, что даже завидно становилось. Красноармеец этот еще с гармошкой...

— Много чего, товарищ Сталин. Например, те ракеты, что я знаю нельзя запустить просто из сарая...

Подумав, что и сам Сталин, раз уж интересуется этим делом, мог посмотреть фильм, добавил.

— Наши кинохудожники несколько приуменьшают трудности связанные с запуском ракеты...

— Да, конечно, у некоторых писателей есть желание упростить...

Вождь вдохнул ароматный дым.

— ..но и у некоторых ученых есть свойство...

Сталин улыбнулся, показывая, что имеет ввиду именно этих абстрактных "некоторых", а не конкретного присутствующего в кабинете ученого.

— ... немного преувеличивать трудности связанные с этим.

Мягкий грузинский акцент просто не позволял принять эти слова как упрек. Скорее это походило на начало хорошего тоста. Ученый прижал руку к груди, словно они сидели за праздничным столом, и ему предстояло говорить ответное слово.

— Поверьте, товарищ Сталин. Я не преувеличиваю и не приуменьшаю. Я говорю о том, что мне известно, и опираюсь при этом на работы такого признанного авторитета как Циолковский... Собственно главное — сама ракета. Нужны лучшие двигатели, более эффективное горючее. Средства для опытов.

— А что самое главное?

Сталин одобрительно улыбнулся, махнул рукой, показывая ученому, чтоб продолжал.

— По моему мнению, завоевание околоземного пространства невозможно без хороших ракет.

Сталин осторожно качнул трубкой. Завиток дыма закрутился расплывающейся кривой, расплылся, словно акварель в воде.

— А что бывают и плохие ракеты?

— К сожалению да.

— А что такое по вашему "хорошая" ракета?

— Хорошая ракета -это устройство, которое способно поднять на высоту 100-150 километров полезную массу в три-четыре раза больше собственной.

— А сейчас?

— Сейчас в лучшем случае половину, а чаще всего не больше трети. Да и высота полета...

Он пожал плечами, словно извинялся за плохие ракеты.

— А это в принципе возможно? — продолжил разговор Сталин. — Построить ракету, которая сможет поднять над землей груз, скажем, в тысячу пудов?

— Теоретически да. Насколько я знаю американцы в Окичоби...

Уверенности в его голосе не нашлось. Сталин слегка нахмурился.

— Если я правильно вас понял, речь может идти только о будущем? А сегодня, сейчас, эта проблема для советской науки неразрешима?

— Впрямую — нет, но существуют обходные пути... Несколько лет назад товарищ Циолковский предложил идею ракетного поезда. К сегодняшнему дню теоретически верное решение можно воплотить на практике, даже с не очень хорошими ракетами.

— Что вы имеете в виду, товарищ Цандер?

Нет ничего слаще, чем разъяснять другим очевидные для себя вещи. Положив руки на колени, Фридрих Артурович попытался наклониться вперед.

— Главная проблема — вес ракеты. Получается заколдованный круг — чем больше её вес, тем больше надо горючего, чтоб запустить её в космос. Чем больше горючего — тем больше вес... Он сейчас составляет до трех четвертей веса ракеты! Отсутствие хороших двигателей заставляет нас использовать те несовершенные модели, которыми мы располагаем на сегодняшний день. Чтоб облегчить ракету Циолковский предложил...

Ему все-таки удалось немного сползти с кресла. Не спросясь, он подхватил чистый лист бумаги из папки на столе перед собой и зеленым карандашом, тоже без спросу позаимствованным из стаканчика, несколькими линиями набросал эстакаду, устремленную вверх, под углом градусов в сорок пять. У основания он нарисовал прямоугольник на маленьких колесах.

— Ракета ставится на тележку с электромотором и разгоняется до наиболее возможной скорости, после чего она отрывается и летит далее самостоятельно!

Сталин смотрел на рисунок, потом положил на него ладонь.

— Чем длиннее и выше эстакада...

— Совершенно верно. Тем больше полезного груза унесет ракета.

— Длиннее и выше, — повторил Сталин, глядя на ученого. Ум политика и здравый смысл уже подсказали решение. — Наверное, самое разумное строить это устройство в горах?

— Да, товарищ Сталин.

Сталин обернулся, посмотрел на карту.

— А это ваше приспособление возможно построить в любом месте или есть ограничения?

— В принципе да, в любом. Но и ограничения есть.

Вождь нахмурился, потом улыбнулся.

— Теперь я вас не понимаю товарищ Цандер...

Фридрих Артурович чуть виновато улыбнулся.

— Это вопрос эффективности системы, а не возможности — не возможности. Чтоб все сработало с наибольшей эффективностью нужно, чтоб сошлись три условия.

На листе с чертежом он поставил три цифры — один, два, три. Сталин смотрел за ним с доброжелательным вниманием. Он уважал специалистов, знающих свое дело.

— Гора должна быть достаточно высокой, находиться как можно ближе к экватору и хорошо бы недалеко от уже освоенных человеком территорий.

— А это еще зачем?

— Дороги, жилища, снабжение.... Слишком дорого это все обойдется, если начинать на совершенно пустом месте.

Возле цифр появились слова "Высота", "Экватор", "Цивилизация". Сталин молчал минуту, что-то прикидывая. Потом поднялся, подошел к карте мира, что висела на одной из стен кабинета, и жестом пригласил к себе гостя.

— Ну так что, товарищ Цандер, вы можете предложить Советскому правительству? Какое, на ваш взгляд, место, с учетом всех условий, должно быть самым подходящим, если скажем, через год мы соберемся запустить ракету товарища Циолковского?

Ответ у ученого уже имелся.

— Только Кавказ, товарищ Сталин.

— Кавказ? — переспросил вождь с сомнением. О Кавказе Сталин знал поболее многих.

О чеченских восстаниях там центральные газеты не писали, но Менжинский регулярно докладывал — стреляют на Кавказе....

Цандер тоже знал — на Кавказе неспокойно. Если жизнь в Советском Союзе уже можно сказать вошла в колею, то там, да еще в среднеазиатских республиках еще постреливали... Но откуда в России другие горы? Не Уральские же...

— Уральские горы к сожалению...

Сталин кивнул.

— Понимаю... Низковаты. Ну, а за рубежом?

Ученый слегка наклонился, стараясь уловить мысль вождя.

— Вы не стесняйтесь, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Считайте, что наш разговор теоретический. Так сказать из области чистой науки. Вы, как ученый, решайте научные вопросы, а политические аспекты проблемы предоставьте решать политикам и военным.

Фридрих Артурович не мог не улыбнуться в ответ. Правда улыбка у него вышла озадаченная. Из этого кабинета открывались такие горизонты, что дух захватывало. Тут видно было не только колокольню Ивана Великого и половину Москвы. Кавказ видно, Тибет, Пиренеи, Гималаи... А почему бы и нет? Если разговор теоретический, а поступь Мировой Революции тверда и её победа неизбежна? Он слегка кивнул, принимая условия игры, и посмотрел на карту другими глазами.

— Альпы и Пиренеи это удобно, но это ведь самое логово — работать спокойно не дадут. А кроме этого в плане близости к экватору наш Эльбрус все-таки предпочтительнее. Далее...

Карандаш в его руке зигзагом спускался сверху вниз, на секунду задерживаясь там, где бумага окрашивалась в коричневый цвет.

— Кордильеры и Анды — слишком далеко. Неудобно. Килиманджаро в Африке — почти то, что нужно. Гора стоит почти прямо на экваторе и высота приличная, но места уж больно дикие....

Карандаш ушел вправо, в Азию. Стремительно словно Буденовская конница прокатился по Афганистану, по Персии, по равнинам Индостана и остановился.

— Вот разве что Тибет....

Он широко улыбнулся, радуясь, что вовремя вспомнил нечто важное.

— Джомолунгма, товарищ Сталин.

Сталин до того пристально рассматривавший Европу, повернулся.

— Это где?

— Тибет, Гималаи, Иосиф Виссарионович. Не так давно в массиве Тибетских гор англичане обнаружили гигантскую вершину. Возможно самую высокую гору мира. Они там давно хозяйничают, а значит места вокруг более-менее цивилизованные. Сама же гора имеет форму пирамиды...

Сталин на глаз попытался определить расстояние от Владивостока до огромного коричневого пятна в самом центре Азии.

— Как её назвали колонизаторы?

— Англичане зовут её Эверестом, а местные жители дали ей несколько имен. Джомолунгма, Сагарматка.

Сталин покачал головой, словно вслушивался в то, что эхом мелькнуло в голове.

— Что значит последнее слово?

— Мать Богов.

— Мать богов, — повторил Сталин. Он замолчал, глядя на карту, и Цандер не решился оторвать его от размышления. Генеральный стоял долго, только изредка сообразно посещавшим его мыслям наклонял голову то вправо, то влево. Несообразно моменту товарищ Цандер вспомнил дачного петуха, что так же вот примеривался к зерну, прежде чем склевать его.

— Мы, конечно люди неверующие, — наконец сказал он, -но в этом есть символ. Не так ли, товарищ Цандер?

Ученый вздрогнул, застигнутый на вздорной мысли.

— Может она родить нам бога Революции?

Фридрих Артурович несмело кивнул.

О чем размышлял вождь он не понял, но...

— Её высота более восьми километров, — торопливо продолжил ученый.— Если на ней построить наземную разгонную систему, то можно будет запускать на околоземную орбиту гораздо более тяжелые грузы. Сотни, а может быть и тысячи пудов!

Голова Сталина несколько раз повернулась туда-сюда. Цандер понял, что вождь смотрит то на Тибет, то на Кавказ. Вот он наклонился над Индостаном, словно хотел рассмотреть поближе что-то увиденное сквозь бумагу.

Несколько мгновений вождь походил на ученого, застывшего перед микроскопом, постучал трубкой по Тибетским горам, потом повернулся и сделал тоже самое с Кавказом.

— Товарищ Сталин...

Иосиф Виссарионович поднял брови, выныривая из своих мыслей.

— Я хотел бы все же обратить внимание на сложности технические... В прошлом году мы с товарищами из ГИРДА вели работы по созданию реактивных двигателей на бензо-воздушной смеси и на металлическом топливе, однако мощность изделия...

Сталин улыбнулся, словно разделял беспокойство ученого, но знал что-то такое, что делало сомнения ничтожными.

Когда за Цандером закрылась дубовая дверь, Генеральный вернулся к карте.

— Что ж... Если нет ничего другого, подумаем о ракетных поездах.

Отчего-то ему представилась пачка папирос "Казбек" — черный силуэт всадника на фоне горы и воображение тут же дорисовало бегущий по склону поезд, фонтаны огня, клубы дыма и ракета, лежащая на крыше одного из вагонов. Это было красиво! По-большевитски! Конечно, всё будет совсем не так, но обязательно будет! Он знал, что время технических чудес еще не прошло. Оно только-только наступает!

Через месяц пленум ЦК. Там все и надо решить.

Главное видеть будущее!

CCСP. Москва.

Декабрь 1927 года.

Как ни старались они, работая с жильцами дядиного дома, а ничего у них не получалось. Отчего-то всегда выходило так, что каждый помнил жильца (чекисты в своих разговорах называли его изобретателем) не так как другой и то, на чем настаивал один, категорически отрицали все остальные. Такой малости как имя жильца никто не вспомнил и даже хваленый дядя не стал исключением.

Разговоры о нем вязли, как вязнет пуля в мешке с шерстью терялись, как теряется человек в тумане... Начиналось все вроде бы как полагалось, но... Через минуту— другую общего разговора все увязало в "не помню", "не знаю", "не заметит", "так откуда же". Тогда они начали работать с семьями, жившими в одной коммуналке, рассчитывая, что родственникам все проще договориться между собой. Эта семья стала третьей по счету, но обе предыдущие ничего нового не добавили к протоколам.

Супруги Дегтяревы сидели аккуратно, понимая где сидят, и важность происходящего. Видно, что женщина, Марфа Петровна водит глазами по сторонам, высматривает, запоминает, что рассказать подругам что видела. Такие глазастые как раз много замечают, и можно было бы ждать приятных неожиданностей, но и тут ничего не вышло. А муж её, Ерофей Кузьмич сидит довольно спокойно, отвечает бодро, но несколько растерянно. Видно и сам не понимает как такое может быть — жил бок о бок с человеком, а тот раз и врагом оказался, и сказать про него нечего.

— Может, ходил к нему кто?— устало спросил Федосей, двигая по столу бланк протокола допроса.

— Да вот как, раз недавно...

— Ну

Федосей поймал себя на мысли, что хочет взять мужика и тряхнуть, чтоб побыстрее добраться до правды.

— Собралось чуть не полтора десятка.

— Собрание?— насторожился Милюков — Что за люди?

— Да нет,— махнул рукой гость. — Именины справляли...

Произнес это и задумался.

— Вот чудо то, — удивился он. — Как — зовут не помню, а про именины не забыл. Как это?

— Так, как же ты забудешь, — вклинилась в разговор женщина. — Он тебе тогда стакан мадеры налил. Вот и запомнил...

И уже обращаясь к чекистам, объяснила.

— Мой-то Ерофей, грех жаловаться, мало выпивает, но до редких вин большой охотник.

Ерофей Кузьмич кивнул, соглашаясь с супругой, и губы облизал.

— Не мадерой. Ромом угостил.

Женщина хотела возразить, но Федосей ее перебил.

— Так когда что было?

Это могло оказаться важным. Если враг их человек в возрасте, то нарекался родителями по святцам, а скорее всего так оно и было, так что может статься, что хотя бы с именем они определяться.

— Так ...

Ерофей Кузьмич заскреб в затылке, глядя на жену вопросительно.

— Так на позапрошлой неделе.

Чекисты переглянулись.

— Heт, — твердо сказал Ерофей Кузьмич неправильно поняв чекистов. — Там все как у людей сделали. Пили, пели, плясали. Песни пели хорошие. Про Стеньку Разина, про "Как ныне сбирается..."

Он тяжело задумался.

— Ну и... -подбодрил его Федосей. — Дальше-то что?

Малюков ждал подробностей, но Ерофей Кузьмич только руками развел.

— Ничего... Не помню. Словно отшибло...

Федосей уже готовый к чему-то такому вздохнул и подтолкнул к ним протокол допроса.

— Спасибо. Подпишите и — свободны. Вы нам очень помогли.

Глядя в закрывшуюся дверь, Федосей пробормотал.

— Это не изобретатель. Это просто волшебник какой-то...

СССР. Москва.

Январь 1928 год.

Опыта водителю оперативной машины хватало. Так что мотор он выключил метров за 300 от нужного дома и дальше машина катилась под уклон. У нужного подъезда авто совершенно бесшумно остановилось выпустив на обледенелый тротуар группу в кожанках. Коротко сверкнув фонариком, Федосей сверился с номером подъезда. К счастью табличка хоть ржавая и гнутая оказалась на месте, а то бывали казусы. Третий подъезд. Тот, что нужен. Взгляд перепорхнул на далекую крышу дома. Там, блестя под лунным светом, висели длинные сосульки. Но это на самом верху. Им — ниже.

— Второй этаж. Дверь справа...

Один за другим чекисты бесшумно скрывались в темноте подъезда, но уже через несколько секунд тишина рассыпалась грохотом шагов, сыпанувших верх по лестничным маршам — враги не спали и вовремя обнаружили группу захвата.

— Бегом. Наверх! — скомандовал Федосей — Стучилин и Грошек внизу.

Во дворе грохнули выстрелы и, перекликаясь, закричали люди. Этого от врагов можно было ждать, и они ждали. Ничего. Там им не вырваться.

Грохот от ног за спиной. У кого-то стальные подковки высекают искры, и от этих вспышек темнота становится все мрачнее. Грохот ног над головой стих. Все. Седьмой этаж. Выше только крыша, Федосей потряс головой, дежавю какое-то. Хотя нет. Похоже, но не идентично. Тутошняя лестница оказалась. железной, вделанной в стену и утащить ее беглецам наверх никак не возможно. Они предпочли искать спасения в бегстве. В ту же секунду, когда чекисты выбежали на площадку в люке как— раз исчезали чьи-то ноги. Из-за Федосеевой спины выстрелили. Ноги беглеца подогнулись. С коротким криком подстреленный соскользнул с лестницы, попытался удержаться, но ослабевшие руки подвели. Он слетел вниз, не удержался, ударился спиной о перила и канул в пролет между лестќничными маршами. Федосей наклонился над семиэтажной бездной.

— Врача ему! Быстро!

Но уже через мгновение стало не до милосердия. Рядом, в темноте что-то щелкнуло, словно металл ударился о камень.

— Граната!

Уже не боясь выдать себя, Федосей включил фонарик. Луч мазнул по полу. Тяжелое рубчатое яйцо катилось под ногами, словно выбирая жертву. Не задумываясь, он ударом ноги отбросил его вниз, вслед упавшему — тому уже все равно. Внизу ахнул взрыв. С визгом в потолок впились осколки. За шумом Федосей подтянулся, выбросив тело за обрез люка, откатился в сторону. Поведя револьверным стволом, увидел распахнутую оконную створку. Она еще дёргалась от прикосновения чужой руки. Не ветра, а именно руки.

— На крышу!

Команда несла людей, словно крылья. Враги бежали, а значит, их чекистское дело было верным, правильным, народным делом!

На скользкой крыше они сбавили скорость. Увиденные с тротуара сосульки оказались частью заледеневшего ручья недавно бежавшего тут и — замерзшего.

— Под ноги смотреть!— крикнул Малюков и тут же грохнул выстрел.

— За трубой!

Косой, наклонный край крыши стек к решетчатым перильцам из кривого железа и на этом склоне, словно обрубки каменных деревьев стояли трубы высотой в половину человеческого роста. Как раз удобно присесть и ждать, кто выскочит, чтоб снять первым же выстрелом.

Прижавшись к крыше, Малюков крикнул:

— Предлагаю сдаться!

— В чеке своей предлагай, — крайне нелюбезно ответили из-за трубы.

К удивлению своему Федосей не уловил в голосе обреченности. Там за трубой, определенно на что-то надеялись. Только вот на что?

Федосей повертел головой. На крыше чужих не имелось. Враг за трубой, да трое федосеевых товарищей. Оптимист вражина... На что только надеется при таком раскладе?

Он скомандовал "вперед", но его никто не услышал. Неземной силы грохот накрыл их словно удар грома, растянувшийся во времени. Звук обрушился, навалился, подмял под себя, залил все вокруг оранжевым светом. Федосей хотел оглянуться, но сгорбившаяся за трубой фигурка неожиданно выскочила вперед и бросилась к краю крыши.

Из-за спин чекистов наперерез ему вылетел сноп оранжево-лилового пламени, на верхушке которого чернела фигурка человека. Фонтаны огня буровили воздух, удерживая тело над крышей. Перекошенные человеческие тени приникли к мокрой крыше и скользили там вместе с талыми ручейками. Пока Малюков раскрыв рот наблюдал это вознесение и сравнивал с тем, что видел совсем недавно, кто-то легонько хлопнул его по спине. Он невольно обернулся и тут же отшатнулся в сторону. Что-то гибкое как змея задело щеку и унеслось вперед, волочась по талой воде и льду. Рёв усилился, стало плохо видно — воздух заволокло паром. Федосей уже понял, что сейчас будет. Не в силах проорать так чтоб его в этом грохоте услышали, он примером показал, что следует делать.

Взять живыми им никого не удалось, значит теперь одна задача — никого не упустить.

Беляк тем временем уже зацепился за веревку и все это — и беляк, и оранжевый грохот поползло вверх. Там решили не рисковать. И правильно решили. Внизу их ждала вторая группа.

Федосей вскинул ствол вверх. Рука вздрагивала от выстрелов, но он не слышал их. Рядом, по уносящемуся в небо врагу палили еще три револьвера, только казалось тем все нипочем, аппарат поднимался, а под ним раскачивался беглец. Неразличимо за грохотом двигателя хлопал в ответ его револьвер, добавляя лунному сиянию ночи редкие огненные вспышки. Враги уносились в небо, словно обгоняя пули, или были заговорены от них.

Всем существом Федосей чувствовал так: истончается удача, как бессильно опускаются руки, как становится тише только что нестерпимо громкий звук... И в одно мгновение все переменилось.

Уже превратившийся в яркую точку аппарат вспыхнул так ярко, что тени людей прижались к их ногам. У аппарата словно бы добавилось сил и рев, уже ставший затухающим обрушился на них с новой силой. Уже не дергаясь из стороны в сторону, эта летающая странность рванула в зенит, словно пришпоренная лошадь. Свет и рев уходили вертикально вверх, пока безоблачное небо не смешало их со звездами.

— Тормоза отказали... — Федосей по голосу узнал водителя. -Теперь лететь будет, пока в Луну не врежется.

— Или горючее не кончится...

— Ага.

— И куда это он?

— Сказано же — на Луну.

— Я серьезно спрашиваю.

— И я серьезно. Вот если б он вниз летел— то наверняка бы в Америку с такой высоты угодил бы. Ну, а что там наверху я не знаю. Не Царствие же Небесное, в самом деле...

— Вот он и будет номер первый, кто узнает.

На крыше стало тихо. Аппарат уже взлетел так высоко, что его шум терялся на фоне обычных городских шумов.

Федосей стоял, опустив руки. Горячей волной прокатилось ощущение обиды и несправедливости. И себя жалел и упущенный аппарат. Хотелось задрать голову и взвыть по-собачьи от обиды на жизнь,

Он вздернул голову, не для того чтоб завыть, разумеется, а чтоб посмотреть что там сейчас творится в небе и успел увидеть самое интересное. Небо, в котором среди звезд уже и не различить никак незваного гостя, вдруг беззвучия вспыхнуло в том месте, где потерялась эта летающая штука. Машинально Федосей начал считать секунды, но напрасно. Целую минуту он ждал грохота, но тот так и не долетел до земли. Все, кто стоял на крыше поняли, что это значит. Вспышка— взрыв аппарата. Причем взрыв на такой высоте, что даже если люди там и смогли чудом уцелеть после него, то высота с которой они должны будут упасть на землю не оставляла им ни одного шанса. Ни для пилота, ни для болтавшегося на веревке пассажира— беглеца.

— Первый номер взял да помер ...

Снова этот остряк водитель.

— В нашем советском небе всякой белогвардейщине места быть не должно. Так ведь товарищи?

СССР. Ленинград.

Январь 1928 года.

...Набережная Мойки в начале зимы не лучшее место для беседы — холодно, ветрено, дождливо, но если встретиться надо не привлекая чужого внимания, то трудно придумать что-нибудь лучше. Мало найдется желающих пройтись удовольствия ради по набережной в такое время. Поэтому двое мужчин неторопливо шли вдоль ограждения, перебрасываясь короткими фразами и глядя на лед в проталинах, почти в полной уверенности, что никому их разговор не интересен.

Одеты по-простому, не нэпманы. Один в старомодном габардиновом пальто и дореволюционной еще шляпе с широкими полями — явный никчемный интеллигент "из бывших". Второй — в щегольской бекеше и простоватом черном полушубке и валенках с калошами. Это выглядел бы пролетарием, если б не пенсне на носу.

Пряча лицо в воротник пальто, тот, что в бекеше сказал:

— У меня новости...

— ОГПУ? — быстро спросил габардиновый интеллигент.

— Ну, не такие плохие, слава Богу...— блеснул стеклами пенсне его товарищ. — А пожалуй даже наоборот.

Он остановился и облокотился на ограждение. По еще незамерзшей воде бежали круги, словно там где-то ходила рыба, но это был обман. Просто холодный мокрый ветер касался воды.

— Позавчера мне стало известно, что у профессора Иоффе все получилось. Ну, помните, я говорил об этом на именинах у нашего изгнанника?

Голос прост и обыден, но первый вздрогнул, словно от удара и ухватил товарища за руку.

— Что вы говорите, князь?

— Спокойнее, Семен Николаевич. Спокойнее... — оглядываясь по сторонам, сказал тот, кого титуловали князем. — Не ровен час, меня за карманника примут. Мы ведь и так знали, что это рано или поздно произойдет. Ну, так раньше произошло, а не позже.

Князь осторожно разжал чужие пальцы на своем запястье. Его визави собрался и уже спокойнее попросил:

— Подробности, пожалуйста...

Понизив голос и отвернувшись к реке, князь спокойно сказал:

— Особая лаборатория товарища Иоффе за успехи в социалистическом соревновании выдвинута на награждение переходящим Красным Знаменем.

Как насмешка над его словами в холодной осенней воде дрожало отражение пушкинского дома. Семен Николаевич поморщился, и князь добавил серьезно.

— Зря морщитесь. Мои люди в институте видели установку в действии. Это— что-то... Думаю, что месяца через три-четыре краснопузые доведут её до нужных кондиций и задумаются, что с ней делать дальше, как употреблять.... К этому времени мы должны быть готовы.

— Вам известно, что они собираются делать дальше?

— Это очевидно. Испытания. Доводка до оптимальных показателей по весу, габаритам, мощности. Судя по завесе секретности, испытывать станут в каком-то очень серьёзном месте. Где-нибудь вроде "Троцкого". А случится это, похоже, не раньше чем через три месяца.

— Три месяца?— Семен Николаевич что-то прикинул и покачал головой.— Нет. Нам не успеть... Против нас и география и психология.

— Большевики не любят ждать. У них все как-то с опережением получается. Надо и нам успевать за ними.

— Нет, — спокойно возразил Семен Николаевич. — Это невозможно. Знаете, есть такое слово "невозможно"?

Князь помолчал. Он знал это слово.

— А сколько нужно?

— По крайней мере, полгода.

— Тогда нужно сделать так, чтоб три месяца превратились в шесть. Наше предложение должно быть очень своевременным. Вы же помните "Кто дает вовремя, тот дает вдвойне"...

Князь снял пенсне и задумчиво протер его шарфом.

— Нда-а-а-а... Задаёте вы задачи, друг мой.

— Не я задаю — жизнь задаёт.

Князь потеребил пальцами подбородок.

— В принципе возможно. Это, конечно, риск... Расследования начнут... Но если по другому никак ... Ладно. Попробуем сделать это все тут, в Питере... Хотя, а если они и впрямь решатся доводить аппарат на "Троцком", то все возможно и упростится. Нашего человека там наверняка привлекут к работе, ну а уж он-то...

— А мы можем подтолкнуть их к этому?

Князь пожал плечами.

— Попробуем. Ладно. С этим понятно.

Он хлопнул ладонями по парапету, подводя итог одной части разговора.

— А как у нас с...

Он остановился, подбирая нужное слово. Хоть и не было рядом чужих, а лишнего говорить не хотелось. — М-м-м-м... Как у нас с международной поддержкой наших усилий?

— Как уговорено. Начнем, разумеется, с Германии, а там...

Он махнул рукой и князь понял, что та часть хорошо продумана и там все идет как нужно, а не иначе.

— И вот еще что.

Князь полез в боковой карман и достал оттуда небольшую коробочку, кокетливо перевязанную розовой лентой.

— Это еще что? — поинтересовался Семен Николаевич, убирая подарок в карман, подальше от чужих глаз и пальцев.

— Это как я и обещал пресловутое "изделие 37-бис". Интересная штучка, между прочим. Вы с ней поосторожнее...

СССР. Балашиха.

Январь 1928 года.

... Броневичок скатывался по склону, плавно покачивая стволами обеих "максимов". Холодный ветер, качавший ветки редких, высоких колючек и еще более редкие метёлки сухой травы соскальзывал с толстых ребристых кожухов на промерзшую от утреннего мороза броню и попадал под колеса.

Литой резины ободья на стальных дисках наворачивали его на себя, перемешивали с подтаявшим снегом, глиной и обломками веток в холодную грязь.

На все это смотрел военный с большими красными звездами на петлицах.

Зима в этом году в Подмосковье выдалась холодная, и начальник штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии Михаил Николаевич Тухачевский подумал каково сейчас красноармейцам внутри, за броней и передернул плечами. Длинная кавалерийская шинель пошла складками, и он поглубже надвинул на лоб буденовку. Холодно. Ветрено. Хорошо, хоть не шумно...

Рядом, позади, на бруствере укрепленной траншеи, лежала каска, но он не стал её надевать — артиллерийских стрельб сегодня не обещали, а к пулеметному треску он привык еще с Империалистической, когда командовал бронедевизионом таких же вот как этот красавцев.

Он поднял к глазам бинокль и броневичок превратился в броневик — стали видны заклепки и щербины от когда-то пробовавших на крепость броню пуль и осколков. Да нет... Пожалуй, не таких. Те, пожалуй, попроще ... В груди маршала поднялось теплое чувство благодарности народу и Партии, что не жалели денег, чтоб вооружить Красную Армию самой современной техникой. Там, за Западной границей, пожалуй, ни у кого не было лучше. Ни у поляков, ни у французов, ни у бедных немцев...

Хотя по нынешним временам, когда наука идет вперед семимильными шагами и даже эти красавцы уже не Бог весть что.

Пора начинать. Не оборачиваясь, знал, что ждут его слова, спросил:

— Что ж, Владимир Иванович, готовы?

— Я, как советский пионер, Михаил Николаевич...

— Ну, тогда удивляйте меня, как обещали.

За спиной краскома, над изогнувшейся углом траншеей поднялся сложный, суставчатый контур антенны, напоминавшей те кусты, что сейчас крушил броневик.

— Ветер?

Кто-то невидимый, скрытый в тран-шее бодро, радостно даже, отрапортовал.

— Девять метров в секунду, профессор. Направление — строго на северо-восток!

— Отлично... Огонь!

Началось то, зачем он приехал.

В хорошую германскую оптику он увидел, как броневичок вздрогнул, чуть повернул башню, словно что-то в нем расслабилось, и сквозь холодный воздух до траншеи донесся частый грохот двух пулеметов. Маршал смотрел спокойно, ничего удивительного в этом для себя не видя. Навидался уже...

"Даже мишень не поставили, — внутренне улыбнулся он, — штатские... Куда палят?"

Глядя, как бесцельно броневик ворочает башней, поливая горизонт свинцовыми струями, он выпустил улыбку наружу.

— Не удивил, Владимир Иванович... В белый свет, как в копеечку они у тебя садят? Это многие могут... — пошутил маршал, так и не оторвав бинокля от глаз. — Эдак у нас первогодки палят. Глаза зажмурят — и палят!

Ученый не ответил.

— Сейчас к нему с гранатой подползти и все. Конец вашему чуду, Владимир Иванович, — поддел ученого маршал. — Без поддержки пехоты ему на поле боя не выстоять. Так?

— Нет. Не так, уважаемый Михаил Николаевич. Не так!

— Смотрите, — прошептал кто-то за спиной.

Маршал оглянулся и натолкнулся на хитрый профессорский взгляд.

— Смотрите! Смотрите! — подтвердил с усмешкой профессор. В голосе его сквозило обещание неожиданностей и приятных сюрпризов. — И представьте, что вокруг него собралась вражеская пехота, чтоб гранату кинуть. Окружает его, окружает...

Застывший броневичок в один миг окутался дымом, словно враг-невидимка добрался-таки до него и сунул гранату в мотор.

Только не дым это оказался и не пар... Облако отсюда выглядело зеленоватым. Оно расплывалось в воздухе, словно капля краски в воде и, прижимаясь к земле, текло вширь, поднимаясь выше колес.

— Что это? — уже догадываясь об ответе, спросил Тухачевский. Навидался он таких облаков, когда Антоновщину выводил в тамбовских лесах.

— Мотоброневагон "Ураган". Помните, восемь месяцев назад я на совещании у товарища Ворошилова обещал? Так вот он!

Газ растекался. Он оказался тяжелее воздуха и ник к земле, оплетая щупальцами кусты и травы. Кольцо вокруг броневика стремительно расширялось и отсюда казалось, что оно движется вширь быстрее, чем мог бы бежать человек.

Взревев мотором, газовый монстр развернулся и, словно катер, выставляющий дымовую завесу, прокатился несколько десятков метров вдоль горизонта, поливая полигон свинцовыми струями.

— Экипаж в противогазах?

— В том-то и штука, что нет, — весело ответил профессор. Ветер рвал волосы из-под шляпы. — В том-то и штука...

— Как это "нет"? — ахнул военный. — Как это "нет"?

Он спрыгнул с бруствера вниз, встал перед улыбающимся профессором и, перекрывая грохот пулеметов, скомандовал:

— Немедленно прекратить! Кто вам дал право так людьми рисковать?

Он хотел сказать что-то еще, но сдержался, сообразив, что что-то не так.

Ученый с усмешкой поднял руку, останавливая поток грозных слов, и закончил начатую фразу.

— То-то и оно, что нет там никакого экипажа, Михаил Николаевич!

Тухачевский замолчал. Потом бросил взгляд на стальные стержни, что торчали над траншей за спиной профессора, и слегка кивнул, запоздало подумав, что ждать чего-то другого от Отдела Волнового Управления не стоило. Конечно, нет экипажа... Владимир Иванович, поняв, что маршал догадался и сам, соглашаясь, качнул головой.

— Так точно, товарищ маршал. Он на дистанционном радиоуправлении.

Тухачевский не успел ответить. Ассистент профессора, наблюдавший за испытаниями в стереотрубу, негромко сказал.

— Профессор! Ветер меняется.

Словно не доверяя коллеге, профессор лизнул палец и поднял его над головой. Пару секунд стоял, рассчитывая что-то в уме, потом отдал короткую команду.

— Приготовить противогазы...

По траншее прошелестело короткое движение. Каждый, кто тут сидел, знал, что такое боевой газ. В два длинных шага профессор дошел до блиндажа и крикнул в полураскрытую дверь:

— "Смерч" выводи, "Смерч"!

В глубине траншеи залязгало, словно кто-то там перекидывал вверх-вниз пакетные переключатели коммутатора. Несколько секунд спустя за бруствером взвыл на форсаже мотор, и десятком метров левее траншеи навстречу облаку покатилась низкая танкетка, вместо орудия украшенная каким-то огромным, ступенчатым жерлом. Она в несколько секунд достигла облака, точнее облако наплыло на стальной корпус и в туже секунду из трубы извергся фонтан пламени.

Вал огня упал на землю, танкетка круто и стремительно развернувшись, покатилась вдоль фронта зеленоватого тумана, обрабатывая его волнами огня. Не выдержав термической атаки, газовое облако втягивало ядовитые щупальца и таяло.

— А это что такое?

Смотреть в огонь сквозь оптику Тухачевский не мог и бинокль опустил.

— Телемотодрезина "Смерч". Дистанционно действующий подвижный огнемет для поддержки пехоты при штурме укрепленных районов, — отрапортовал профессор. — Особо эффективна при отражении газовых атак противника.

В голосе его слышалась гордость человека сделавшего то, что никто до него не делал.

Газ, укрощенный огнем, опустился на землю.

— Если б на Ипре у французов нашелся бы с десяток таких машин, то слова "иприт" в военном лексиконе возможно и не образовалось бы. Вот, пожалуй, и все... Мы закончили. Ничего другого не покажу. Давайте-ка в блиндаж, Михаил Николаевич.

Под ногами заскрипели деревянные ступени, они спустились под землю. Точнее под перекрытие из двух накатов бревен. Тут топилась печка, и следа не было холода и ветра. Над простым деревянным столом висела керосиновая лампа. Теплый, желтый свет на струганных досках, после холодной резкости утра создавал ощущение уюта. Гость зябко потер рука об руку.

— Что ж, Владимир Иванович. Удивил...

Он смахнул рукой со скамьи и уселся, снизу вверх глядя на профессора.

— Ну, что... Работу одобряю. Не зря народные денежки тратишь... Ты, помнится, обещал еще и сухопутную торпеду... Успеешь к концу года?

— Успеем, товарищ Тухачевский... Должны успеть. А Абрам Федорович?

— Что Абрам Федорович? — не понял Тухачевский.

— Он-то успел?

— Что успел?

— То, что обещал, — уклончиво ответил Бекаури.

— А что он обещал?— также шепотом поинтересовался Тухачевский, оглядываясь на дверь. Рука машинально сжала в кармане рукоять шашки, а точнее того, что в секретных документах проходило под названием "изделие 37 бис". — Он много чего обещал...

— Ну то, что обещал к годовщине...

Владимир Иванович наклонился к самому уху, чтоб ни один, даже самый искусный шпион не смог услышать то, что ему знать не полагалось, и прошептал.

— Лучи Смерти....

Секунд десять Тухачевский оторопело рассматривал лицо ученого. Нужно же как-то реагировать на то, что вот так вот, в рядовом разговоре, кто-то сообщат тебе сведения, которые ты сам совершенно искренне считал, знают в стране не больше десятка человек и по своей сути считаются настолько секретными, что дальше некуда. С другой стороны и сам Владимир Иванович кладезь секретов. Одним больше — одним меньше... Маршал вздохнул от нелепости ситуации.

— А откуда вы про них вообще знаете, Владимир Иванович? Вам что своих секретов не хватает, раз чужие собираете?

Владимир Иванович, явно смутившись, затряс перед собой указательным пальцем, словно злого духа отгонял.

— Нет, нет. Вы меня не так поняли... Я ведь не просто так... Я с целью развития социалистического соревнования...

Тухачевский ничего не сказал. Не арестовывать же его? Знает и знает...

— Ладно, Владимир Иванович... Только, сами понимаете, вы своей осведомленностью не щеголяйте.

Он встал, показывая, что больше не собирается говорить на эту тему.

— Через три дня Пленум. Там и поговорим о ваших,— он выделил голосом "ваших" — делах.

СССР. Москва.

Январь 1928 года.

... Пленуму ЦК ВКП (б) предстояло решить много важных вопросов.

В первый день Сталин выступил там с речью об индустриализации и хлебной программе. Его противники, живущие за розовыми стеклами пенсне и не желающие понимать того, что происходит в мире, дали ему бой и сшибка получилась серьёзной. Бухарин, Томский и Рыков пытались переломить ситуацию, заученными в гимназии на уроках риторики движениями воздевали на трибуне руки, жалели крестьянство, пели осанну мелкобуржуазной стихии...

Он слушал их и презрительно улыбался. Дураки! Кто, интересно, их пожалеет и защитит, если придут интервенты? Крестьяне? Кулаки? Те их первыми на вилы...

Не понимают бывшие товарищи, что если ничего не делать, то так и будет. Так и будет! И спасение одно — стать сильнее. Надо не смотря на этот собачий лай ставить тяжелую промышленность, вооружаться готовиться к войне...

После заседания он пригласил к себе нескольких старых товарищей. Мысль, что уже несколько месяцев не давала ему покоя требовала проверки критикой.

В конце концов идея, захватившая его после разговора с Цандером могла бы стать идеальным решением. Если, конечно, товарищи поддержат и если найдутся средства на это... Мысль о деньгах отозвалась горьким сожалением.

"Деньги, деньги.. Всегда деньги... — подумал Генеральный. — Революцию делали — без них никуда, а сделали — итого пуще нуждаемся..."

Они встретились, после того как рабочий день Пленума завершился.

Их собралось тут около полутора десятков, тех, кому он верил, кто мог повернуть это дело в ту или другую сторону и доверие которых ему было необходимо, чтоб двинуть дело дальше. Сталин прошелся перед окном, дожидаясь пока соратники рассядутся и сразу, без заходов начал, словно продолжал прерванный недавно разговор.

— Так вот товарищи! Я думаю, что никого из вас не надо убеждать, что друзей у СССР нет. Нет ни на Западе, ни на Востоке. Конечно, речь идет о правительствах, а не о народах. А значит мы волей-неволей должны рассчитывать только на свои силы. Сам факт существования государства рабочих и крестьян является для врагов поводом для нападения, а накатывающийся кризис без сомнения усугубит существующие противоречия, и они вполне могут обернуться еще одной мировой бойней. Только там будут драться не все против всех, а все против нас. Сама жизнь толкает нас к мысли готовиться к неизбежному! Наши теоретики...

Сталин выговорил это слово с презрением, словно выругался.

— Наши теоретики считают, что это не главное... Что же тогда главное, если не это? К счастью наши советские ученые не сидят, сложа руки, и у Красной Армии имеется кое-какое современное вооружение....

— Мало!— подал голос Тухачевский и тут же извинился. — Извините, товарищ Сталин. Есть, но мало...

Генеральный кивнул и продолжил.

— Раз уж товарищ Тухачевский высказался так резко, добавлю. Да. Мало. И к тому же оружие подобного типа есть и у наших врагов, что позволяет им надеяться на победу.

Сталин повернулся и пошел в обратную сторону.

— Тем не менее, сегодня у нас есть возможность обрести то, что чего пока нет у лакеев Мирового Империализма.

— Что это? О чем говоришь, Коба? — спросил Буденный.

Генеральный уселся.

— А вот сейчас нам товарищ Менжинский объяснит, что к чему.

Вячеслав Рудольфович вышел вперед и, привычно засунув большие пальцы под ремень, охватывавший гимнастерку, заговорил.

— Товарищи! В настоящее время советскими учёными считается возможным создание ракеты, способной не просто подняться над землей, но и самодостаточно существовать в заатмосферном пространстве довольно долгое время.

Мы, как могли, проверили эту информацию. Западные ученые также подтверждают такую возможность...

Взмахнув рукой, словно рубанув шашкой, Семен Михайлович остановил товарища по партии.

— Погоди, погоди... Не части Вячеслав Рудольфович. Это-то нам зачем? Оружие — понятно. Броневики там, аэропланы... Шашки новые. Ну, а в небеса-то зачем? Бога за бороду ухватить хотим? Зачем все это? Пусть нам даже удастся забросить на 400 верст в небо кусок железа. На чем он там держаться будет, не знаю, ученым виднее. Ладно, пусть... Чем это может грозить нашим врагам? Оттуда до земли и из морской пушки недострелить!

Сталин улыбнулся.

— Ну не четыреста, а всего лишь на двести. А грозить будем шашками, Семен. Твоими знаменитыми кавалерийскими шашками. Только новой конструкции.

Товарищи засмеялись. О любви Семена Михайловича к кавалерии тут знали все.

— Да я серьёзно, Коба, — обиделся Буденный.

— И я серьезно, Семен.

Глядя поверх голов, Сталин обратился сразу ко всем.

— Советские ученые уже изобрели такое оружие, которое может попросту предотвратить войну, доказав империалистам нашу силу! Это должно охладить горячие головы, как на Западе, так и на Востоке. Есть теперь у нас такая шашка, которой и сто верст не помеха!...

По комнате пролетел шум — скрипнули стулья, кто-то выдохнул. Генеральный знал, что тут сидели прагматики — люди двумя ногами стоящие на земле. Мысли их связывали с насущными задачами, стоящими перед страной — с коллективизацией, с индустриализацией, с борьбой с неграмотностью... Но эти же люди своими руками ломали, раздвигали рамки возможного выстраивая на земле то, чего тут еще никогда не существовало — первое государство Пролетарской диктатуры.

— Значит "шашка" у нас уже есть. Мы её над Землей подвесим и...

Буденный посмотрел на Сталина, предлагая тому продолжить. Тут могли быть варианты.

— И тогда мы сможем спокойно строить социализм в отдельно взятой стране... Если захотим.

Недосказанное поняли все. Ворошилов покряхтел, сильно потер затылок.

— Нда-а-а-а-а. А мы все "кавалерия, кавалерия"...

Сталин хмыкнул, словно соглашался со старым товарищем, но все-таки возразил.

— А ты её, Клим, тоже со счетов не сбрасывай... Новые Советские республики они ведь не только на Луне, а и на земле образовываться будут. А туда еще доскакать надо.

Бравый кавалерист поскреб подбородок, ничего не сказал. Молчание висело несколько секунд.

— Первыми в мире над Землей подняться..... — Протянул Молотов. — Это ж, сколько денег потребуется?

— Кто не желает кормить свою армию, будет кормить чужую, — напомнил Тухачевский.

— Коллективизация, индустриализация, борьба с неграмотностью... — продолжил Вячеслав Михайлович, словно и не слышал ничего.— Где деньги возьмем, Коба? Как я понимаю это все по-настоящему... Тут копеечной свечкой не обойдемся?

Сталин сидевший боком дернул щекой, из трубки полетели сухие искры. У этой идеи имелись два слабых места. Одного из них и коснулся старый товарищ. Утрируя грузинский акцент и так заметный в его речи, он ответил:

— Вай! Всэм дэньги нужны! Всэ приходят ко мнэ и говорят "Вот, Коба, хорошее дэло есть. Большая польза от него будэт Мыровой Рэволюции! Дай нам нэмножко дэнег, пожалуйста..."

И тут же нормальным голосом, показывая, что шутки кончились, добавил.

— Кто бы пришел и сказал "На. На деньги Коба. Бери! Для хорошего дела ничего не жалко!.."

Возразить никто не решился. Прав Генеральный. Страна из разрухи поднималась. Не то что рубль — каждая копейка на счету. Сколько новостроек заложено! Сколько заводов и фабрик!

— Сам знаю, что деньги нужны, — тоном ниже сказал Сталин. — Вот и думайте, где их взять... Ведь если все получится — будем старый мир в кулаке держать. Для такого дела ничего не жалко.

Он повернулся к Молотову.

— Скажи Вячеслав, когда мы в подполье были, откуда у нас деньги появлялись?

— Много откуда, — отозвался Вячеслав Михайлович, отлично знавший, откуда у подпольщиков могут появляться деньги. Банков хватало, богатеев, что по глупости своей себе спокойное будущее себе купить хотели, казначейства... — Только как тогда, сейчас не получится. Мы теперь сами государство. Самих себя не экспроприируешь. А Запад нам не даст ни копейки без политических уступок... Налоги, если только новые...

Голос прозвучал неожиданно.

— На тебе, Коба, деньги... Бери.

Тот, кто произнес эти слова, слава Богу, не стал копировать грузинского акцента. Сталин медленно повернул голову, отыскивая говорившего. Луначарский смотрел на него спокойно, без тени усмешки в глазах. Вряд ли это шутка. В такой момент шутить мог только дурак, а сюда дураку не забраться. Не так уж, конечно он близок был, чтоб так вот запросто Кобой назвать, но тут, наверное, что-то стояло за его словами...

— Есть у нас деньги, Иосиф Виссарионович, — поправился нарком культуры. — Точнее будут.

Сталину странно было смотреть на человека придумавшего что-то, чего ему самому не пришло в голову. И ведь наверняка какое-то очевидное решение нашел, раз так быстро сообразил.

— Продадим на Запад часть царских да церковных сокровищ. Для новой, пролетарской культуры этот золотой хлам не нужен. Придет время, все одно придется его плавить и на унитазы переливать, а капиталисты сейчас за золото, из которого они сделаны, дадут нам все, что нужно.

Нарком культуры усмехнулся.

— Мы на их деньги построим, что нам нужно, а потом с помощью того, что выстроим, вернем себе все, что раньше отдали...

Только нужно будет сообщить через газеты, что у нас неурожай или наводнение где-нибудь. Тогда дадут. Еще и позлорадствуют, но нам не впервой.

Два часа спустя товарищ Менжинский, нарком, руководитель одной из самых эффективных спецслужб мира, сидя у телефона, переводил формулировки пленума на сухой язык приказов.

— Да. Да. Конечно... Есть решение пленума Политбюро... Ну, разумеется секретное... Ты же представляешь о чем идет речь. Нет. Нет. Решение принято и наше дело выполнять его. Формулировка? Что значит "формулировка"? А, ты в этом смысле... Ну хорошо. Записывай... Работать придется в следующих направлениях. Первое — исследовать все потенциальные объекты по списку два на предмет наличия условий и использования в Проекте. Группы посылай небольшие по три-пять человек.

Второе. Обеспечить работу исследовательских республиканских лабораторий по списку три.

Третье. Силами отдела идеологической работы ЦК создать условия для пропаганды в массах идей освоения космического пространства.

Четвертое. Связаться с Коминтерном и через их людей в Европе обеспечить материально-техническое снабжение по спискам шесть и девять...

Пятое....

СССР. Москва.

Январь 1928 года.

-.. .так вот, товарищи... Полчаса назад все мы стали свидетелями того, как закладывался первый кирпич

нового здания. Казалось бы, что тут удивительного? Мало сейчас в СССР строится домов? Немало! Но это не просто дом! Может быть это завод или фабрика?

Первый секретарь Московского горкома партии Николай Александрович Угланов покачал головой.

— Может быть, новый театр или научная лаборатория? Нет, товарищи и не театр и не лаборатория, хотя имеет он прямое отношение и к науке и к культуре. Сегодня мы стали свидетелями нового шага нашего народа по пути культуры.

Сжатая в кулак ладонь взметнулась над головой.

— Сегодня мы заложили первый камень в фундамент первого советского планетария!

Зал вскипел аплодисментами. Рабочая молодежь била в ладоши от души. Человек на трибуне несколько

секунд хлопал вместе со всеми, но потом поднял руку, останавливая аплодисменты.

— Товарищ Ленин учил нас "Учиться, учиться и еще раз учиться". Большевик, да и любой советский человек, не должен стоять на месте. Пусть учение Маркса-Ленина-Сталина и может объяснить все на свете, но и астрономия в нашей жизни вещь не последняя. Конечно, на земле дел у нас, коммунистов и комсомольцев много, но так уж устроен человек, что он не только в землю сморит, но и на небо поглядывает.

Наше поколение дерзнуло поднять руку на вековую несправедливость в отношениях классов, когда один класс беспощадно эксплуатировал другой. И где она, эта несправедливость? Где помещики и фабриканты, где городовые, что защищали их власть?

На каждый вопрос зал откликался одобрительным шумом.

— Нет их, растаяли в прошлом... Мы штурмовали Зимний дворец, смели с престола царизм, а вам выпадет доля штурмовать...

— Небесный престол! — выкрикнул из зала молодой, полный нерастраченного задора голос. Зал грохнул молодым смехом. Улыбнувшись, товарищ Угланов продолжил:

— Что ж, верно говорит товарищ! Надо нам привыкать, что интерес у пролетариата к небесам самый практический. К небесам, к Луне и Марсу, где, возможно, ждут избавления от удавки своих правящих классов наши угнетенные товарищи.

С трибуны секретарь видел молодые лица, веселые от сознания простоты, полноты и понятности жизни. У них имелось все, что нужно — цель, ощущение справедливости мира и собственной силы, которую нужно было куда-то применить.

— Нам надо привыкать, что нет границ у пролетарского государства. Его территория — весь мир!

...Они шли с субботника, но Федосеевы мысли крутились не вокруг того, что они только что делали, а просто так. Уж больно хорош вечер...

Хорошо в конце недели пройтись по вечерней Москве. Впереди выходной, люди кругом веселые. Где-то кино закончилось, идет молодежь, смеётся. Совсем рядом — каток. Там веселый визг, девушки стайками на коньках лед режут так, что хруст стоит. Цветные фонарики вдоль улицы. Воздух чистый, морозный, как живая вода из старинных сказок.

Народная власть вокруг! Власть Советская!

Таким вечером хорошо со своей девушкой пройтись. Из кино или так. Вместе со всеми.

Без девушки тоже неплохо. Вон впереди три пивных ларька. С ними рядом больше взрослых — рабочие отдыхают, да вон несколько внесезонных интеллигентских шляп. Не отстаёт прослойка от гегемона.

Федосей непроизвольно глотнул.

Взять кружку-другую "Венского", сдуть пену и не торопясь, прислушиваясь к разговорам вокруг, выхлебать их. Или присоединиться к какому-нибудь кружку спорщиков и поговорить о международном положении, о борьбе индийских и китайских товарищей с их кровавыми кликами... Душевно!

Только сегодня ни девушки, ни пиво Федосею не светили. Не один он прогулкой наслаждался — с начальником. Так что это вроде бы и не прогулка получалась, а какое-то совещание на ходу.

А с другой стороны и это не повод для грусти, кстати, не каждый день так вот выпадает с начальником пройтись. Ради такого случая девушек можно и на завтра отложить. Тем более, действительно выходной надвигается...

Шеф только-только вернулся из командировки в Петрозаводск и торопливо входил в курс накопившихся дел и изменившихся за две недели отсутствия обстоятельств.

Федосею-то хорошо. Он сейчас прогуляется — и домой, а Болеславу Витольдовичу опять на службу, потому как накопилось дел-то, накоќпилось, потому и приходилось кое-что обсуждать кое-что так вот, на ходу, совмещая проветривание головы с производственным совещанием. Конечно, о делах не впрямую говорили, но обмолвками, понятќными для посвященных...

— Как дядя поживает? Новости есть?

Федосей вздохнул.

— Нет.

— Понятно. А сараюшка его? Не разобрались?

Федосей снова вздохнул.

С сарайчиком, из которого стартовал неведомый летун вообще все получалось так запутанно, что в пору открывать по нему отдельное делопроизводство. По документам, разумеется, никакого сарайчика во дворе дядиного дома не стояло, но это еще полбеды. Для такого огромного города как Москва в этом не нашлось ничего удивительного — горожане всегда были людьми предприимчиќвыми и трудолюбивыми. В сарайчике, половину которого разделили на клетушки держали всякую малонужную домашнюю утварь, что в коридоре на стену не повесишь, а на чердак тащить тяжело. Во второй же половине: обосновался НЕКТО. Самым скверным оказалось то, что никто так и не смог вспомнить и описать хозяина той половины. Опро-сили всех жильцов и — ничего. Никто нечего не помнил... Федосей вспомнил эти бестолковые допросы и передернул плечами. Никто и ничего...

Можно было бы подозревать в соседях сообщников, но даже местные бабки, которых в сообщники к контрреволюционерам ну никак не запишешь, оказались в неведенье. Да. Кто-то туда заходил. Кто-то ревел. Сверкало иногда. И все.

— И с сараюшкой никак. Тупик, какой-то...

— А с квартирой? Так и не выяснили? В жилконторе же должно все ...

— По документам в той квартире проживал некто Краснсуфимцев. Сапожник, прописался полгода назад. Где работал — неизвестно. Ночевал тем не часто, но последние две недели жил там постоянно. Даже говорят, именины справил.

— Фотография? Описание?

Федосей отрицательно покачал головой.

— Вся штука в том, что его мало кто видел.

— А соседи?

Федосей припомнил, как, в конце концов, он собрал сразу всех жильцов этой коммуналки, всех восьмерых мужчин и женщин и попытался с их помощью составит хотя бы описание человека, которого каждый из них на протяжении последних недель видел неоднократно, но из этого ничего не поручилось.

Сперва ему показалось, что эти люди издеваются над ним, а потом он сообразил, что те, кто стоял за пилотом этого странного аппарата что-то сделали с соседями, заметая следы. Он видел, что те честно стараются но ничего у них не выходило: одни запомнили его рыжим, другие — лысым. У одних он оказался среднего роста, у других — коротышкой.

Сошлись они только в одном, когда старый дед Бахтаров объявил, что в той квартире уж лет пять никто как не живет, и он уже начал присматриваться к ней, потому как младшему сыну Ильясу, пришло время жениться и молодым будет нужно свое жилье. На него дружно зашикали, но дед твердо стоял на своем.

Ну, дед. С такого ничего не возьмешь.

— А соседи его не помнят.

— Как это возможно? Их проверяли?

— Проверили. Обычные люди. Трудящиеся.

Болеслав Витольдович только хмыкнул.

— А участковый? Товарищ Фирсов, кажется?...

— А вот тут самое интересное. Он вообще не помнит, что бывал по тому адресу. Дядины обращения в милицию есть и ответы участкового на заявления дядины есть, а никто ничего не помнит.

Шеф только плечами пожал, и пожатие это трактовалось только как "поглядим, поглядим, чего вы тут без меня наворотили", но уж никак не как, "ну что тут поделаешь"...

— Протоколы допросов, отчеты...

— Да, все это есть... Подшито.

Болеслав Витольдович остановился около витрины ГУМа. За стеклом, на фоне черного с блестками бархата, висела на тонких нитях модель космического корабля. Не яйца, как в "Аэлите", а какого-то футуристического механизма — с усами-антеннами и даже тонкими, словно у кузнечика, ногами.

Болеслав Витольдович спросил не оборачиваясь.

— Это ты сегодня там про небесный престол вспомнил?

— Ну я... А что?

— Да так.... Ты "Аэлиту" смотрел?

— Смотрел... А что?

Начальник не ответил, точнее, ответил вопросом на вопрос.

— А слышал, что Межрабпромфильм планирует еще два фильма снять о покорении космоса?

"В кино он меня что ли хочет пригласить? — подумал Малюков. — Как девушку..."

— Нет...

— А Циолковского читал?

— Ну...

— Обязательно почитай. Вот в командировку поедешь — возьми с собой.

— Какую командировку? — удивился Федосей. — Когда?

— Я бы на твоем месте спросил "куда". Тем, что послезавтра, я тебя, наверное, не удивлю?

Этому Федосей и впрямь не удивился. В ОГПУ полагалось так — "сказано — сделано".

— А вот тем, что в Африку, наверное, озадачу... Командир спецгруппы ОГПУ — звучит? Считай, что премия тебе обломилась за ударную работу.

Федосей улыбнулся. Не то чтоб не поверил, а как-то не увязал себя с Африкой. Где он и где Африка!

— Все шутите....

Тот ответил, но иначе, чем хотел Федосей. Став серьезным, начальник сказал:

— Все всерьез, Федосей Петрович. Ты ведь до нас, вроде, в авиации служил?

Морозный парок окутал голову Болеслава Витольдовича.

— Служил...

Федосееву подноготную его начальник знал не хуже собственной. Ошибиться не мог. Ну, а если что и подзабудет и это не беда. На каждого из них своё дело есть. Серая такая папочка с завязками. Федосей её и сам недавно видел. Издали.

— Где у самолета хвост, а где винт не забыл?

— Пропеллер, — машинально поправил начальника Федосей. — Не забыл.

— Вот и славно! Тогда завтра идешь на Лубянку. В распоряжение товарища Сиднева.

— А почему именно меня?

— А потому...

Федосей почувствовал, что начальник слегка рассердился на него и вполне мог ограничиться одним словом, но передумал.

— Потому что не так много в аппарате сотрудников с реальным летным прошлым.

Он покачал головой со скрытым недовольством — все-таки человека забирают, а работы меньше не делается — но что поделаешь? Надо — так надо...

— Настоящий летун им понадобился, а точную задачу тебе поставят на месте. Понятно?

Малюков молча кивнул, прощаясь с выходным, а заодно с девушками и с пивом.

— Смотри там. Покажи московскую школу...

Пользуясь временной расслабленностью начальника, Федосей спросил:

— Где это "там"?

Ну не в Африке же в самом деле... Болеслав Витольдович улыбнулся, как показалось Федосею с долей зависти.

— А вот завтра и узнаешь...

Французская республика. Париж.

Январь 1928 года.

...Агент Коминтерна Владимир Иванович Дёготь нервничал.

Человек, которого он ждал, опаздывал. Точнее, если уж придерживаться бытовавших тут норм морали — задерживался. Отчего-то априори предполагалось, что у народного избранника, депутата парламента, столько важных забот, что они его задерживают, а уж удел всех остальных бездельников, вроде него, тратящих свою жизнь неизвестно на что — опаздывать.

"Не торопится господин социалист!" — подумал агент Коминтерна. — "Дьявол! И почему-то никто не хочет учитывать то обстоятельство, что ты находишься тут на нелегальном положении и во вчерашнем "Русском слове" о тебе напечатана целая статья, хорошо еще, что без портрета. Сволочь, этот Бурцев! Белая шкура!"

Он аккуратно оглянулся.

Обычное парижское кафе, каких в городе тысячи, его и выбрали-то из-за неприметности. Десяток столиков, старые стулья, облезлая стойка, разросшийся фикус, запах кофе и анисовой водки в воздухе. За большими, в половину стены окнами — странный зимний дождь, расплывчатые силуэты прохожих. Народу тут с его приходом не прибавилось. Хвост, или то, что показалось хвостом, он благополучно стряхнул в универмаге "Самаритен". Правда, прятался тут один подозрительный тип за фикусом, но, скорее всего на счет него Владимир Иванович ошибался — тип сидел там еще до его прихода и столик перед ним густо покрывали пустые рюмки.

Чтоб не привлекать к себе внимания он и сам заказал кофе с круассанами. Теперь кофе остыл, и коминтерновец без удовольствия прикладывался к чуть теплой чашке.

Входной колокольчик тихо звякнул.

Ага! Вот и он! Наконец-то...

Хорошо одетый мужчина с лицом честным и открытым, которые так нравятся старым девами и провинциальным журналистам, остановился в дверях, стряхнул с зонта капли Парижской погоды и обвел взглядом зал. Дёготь поймал взгляд, призывно взмахнул рукой. Солидно, словно океанский лайнер, случайно забредший в речной порт, новый гость пошел к столу. Сразу видно, что человек привык совсем к другой обстановке.

Коминтерновец привстал и слегка поклонился. Обошлось без паролей. Лидер парламентской фракции социалистов был личностью достаточно известной, чтоб Дёготь узнал его без всяких условных знаков.

— У меня для вас посылка, мсье. От ваших друзей...

Из бокового кармана посланец Коминтерна достал небольшой, толщиной с указательный палец замшевый мешочек и положил на стол перед собой, прикрыв его краем блюдца. Француз осторожно коснулся мешочка, словно боялся, что тот растает.

— Что там?

— Бриллианты. Пять камней. Четыреста двадцать шесть карат, — ответил агент Коминтерна, продолжая поглядывать по сторонам. Мало ли что. Хоть Бога теперь нет, а бережет он по-прежнему только береженых.

— Откройте...

— Вы считаете это уместным? — на всякий случай спросил Дёготь. Француз промолчал и коминтерновец выдавил на клетчатую скатерть пять блестящих горошин. Грани алмазов вспыхнули, запалив огоньки в глазах француза.

— Почему камни, а не деньги, как обычно?

— С драгоценностями обращаться проще, чем с купюрами. Меньше хлопот с перевозкой.

Положив на стол шляпу, француз подгреб мешочек и камни поближе

— Я все-таки предпочел бы деньги.

Дёготь вопросительно поднял брови. Француз пояснил.

— У купюр не бывает истории, как у камней. Это ведь из царских сокровищ?

"Так вот ты какой, французский социалист!" — почти с удовольствием подумал Дёготь — "Ты не товарищ. Ты — попутчик!" и отрицательно качнул головой.

— Нет. Это из народных сокровищ. Откуда у царей сокровища? Вы когда-нибудь видели царя с кайлом или с лопатой?

Француз не ответил. Хмыкнул только.

Звякнул входной колокольчик. Дёготь вновь рефлекторно посмотрел на дверь. Долгую секунду он вглядывался, надеясь, что огляделся. Черт! Вот оказывается к чему попы сняться!

— Уходите, — сказал он негромко, — немедленно уходите...

Француз, не переспрашивая, поднялся и пошел к стойке. Вовремя!!! Новый гость остановил свой взгляд на столике у камина. По тому, как тот улыбнулся, чекист понял, что его узнали. Новый посетитель снял шляпу, рукавом плаща смахнув брызги с лица.

— Здравствуйте, товарищ Дёготь!— сказал он по-русски. — Чертовски рад вас видеть в наших палестинах!

В голосе плескалось такое облегчение, что тот, кто понимал по-русски, порадовался за него. Догнал! — звучало там, -Загнал!! Настиг!!!

Притворяться и тянуть время не имело смысла.. Тем более, что преследователь вроде бы один. Пока один.

— Господин Бурцев! Какая радость!

Агент Коминтерна оттолкнулся ногами и вместе со стулом упал навзничь. Падая, он выхватил браунинг и дважды выстрелил.

Он, кажется, задел беляка, но даже обрадоваться этому не успел. Стекло витрины разлетелось, впустив в кафе еще двоих. Они еще не видели противника, и стволы револьверов угрожающе исследовали внутренности кафе. На счастье Дёгтя парижане, только что безучастно потреблявшие кофе и аперитивы, повскакивали с мест и заметались по залу.

Дёготь успел увидеть, как его депутат, перепрыгнув через беляков, выбежал на улицу и сердцу стало полегче. Теперь беспокоиться приходилось только о себе.

Стрелять Дёготь не спешил. Выстрелить, значило обозначить себя, а три револьвера против его браунинга все-таки слишком несправедливо. Ухлопают и довольно быстро.

В его планы это не входило. Гораздо больше пользы будет, если он не падет смертью храбрых, а тихонечко отступит.

Только тихонечко не получилось.

Те, у входа, наконец, разобрались, где враг. Над головой коминтерновца звякнуло и с грохотом обрушилось зеркало. Осколки фейерверком разлетелись по стойке, сметая бутылки. Там забулькало, и к ароматам кофе и аниса добавился запах дешевого коньяка. Кто-то рядом горестно взвыл. Под причитания Дёготь перескочил за стойку. Сметая осколки, он упал на толстенького француза, осторожно выглядывающего из-за стойки и тихонько бормочущего "Полиция, полиция...".

Над головой свистели пули, орал господин Бурцев. Не тратя на него время, чекист ужом ввинтился в дверь за портьерой, что вела на кухню. Должен был быть там выход на улицу... Должен!

Он почти добрался до него, когда пуля, словно разыгравшаяся собака, рванула руку. Через мгновение пришла боль, но она только подстегнула беглеца. Опустошая обойму в дверной проём, Дёготь пятился, не обращая внимания на набухающий кровью рукав.

Спиной вломился в пирамиду ящиков и, опрокинувшись, обрушил их на себя. Боль вылетела из горла звериным рыком. Он уперся во что-то стеклянное и толкнул назад, преграждая путь погоне. От этого усилия мир пришел в движение и рассыпался жалобным звоном и бульканьем. Обгоняя запах разлившегося вина, Дёготь добежал до двери. По случаю дневного времени её закрыли только на засов. За оббитой железом дверью изливалось дождем Парижское небо. Дёготь несколько раз вздохнул и, стараясь держаться спокойно, поднялся по ступеням наверх. Слева, рядом с входом в кафе уже собралась толпа, в которой виднелись блестящие плащи полицейских. Стараясь не тревожить раненую руку, Дёготь повернул направо.

Через четверть часа он уже сидел в аптеке мсье Жака и, стискивая зубы, получал первую медицинскую помощь.

Бинт на руку ложился аккуратно и туго. После каждого витка жар из руки уходил, и закрывшему глаза Дёгтю казалось, что, что не бинт ложится на раненую руку, а змея окольцовывает её. Не злая, конечно, не ядовитая, а та, что изображена на эмблеме медиков. Иногда движение месье Жака причиняло боль, но Дёготь терпел, только шипел сквозь зубы.

— Что, обязательно было стрелять? — спросил француз, отвлекая пациента от боли.

— Обязательно...

Мсье Жак нахмурился и покачал головой неодобрительно.

— И все-таки неосторожно...

— У нас так говориться — "Сам погибай, а товарища выручай".

— Вы прямо-таки образец христианской морали.

— Отнюдь.

Француз затянул последний узел и провел по повязке рукой, словно портной, положивший последний стежок.

— Не жмет? — он даже, кажется, иронизировал.

Дёготь шевельнул плечом.

— Спасибо, нет... Наша мораль различна. Вот вы, мсье Жак, оказали бы медицинскую помощь врагу?

— Разумеется! Я же давал клятву Гиппократа!

— То-то и оно... — В голосе чекиста доктор уловил нотки горького превосходства. — А для меня враг моего класса находится вне моральных норм!

Деготь скомкал окровавленную рубашку и отбросил её в сторону. Кривя лицо в ожидании боли, он начал натягивать чистую сорочку.

— Общество разделено на классы... Вы согласны с этим?

— Разумеется. Я — марксист.

— В таком случае будьте последовательным марксистом. Признайте, что в обществе, где один класс эксплуатирует другой, не может быть одной, общей для всех классов морали.

— Ну почему же, — возразил месье Жак. — Христианство...

Дёготь попробовал застегнуться, но у него не получилось. На помощь пришел француз. Ловкие пальцы врача занялись пуговицами.

— Буржуазия и христианство придумали множество норм, которые помогают им держать мой класс в повиновении. "Не убий", "не укради"...

— Вполне здравые мысли. Если б не они, то неизвестно что стало бы с человечеством.

— Согласен. Мысли верные. Только почему-то сама буржуазия их не соблюдает и крадет прибавочную стоимость и убивает нас непосильной работой.

Коминтерновец неудачно шевельнулся. Боль ударила в плечо острой иглой. Он зашипел и уже сердито сказал:

— Неужели вы не видите двуличия? Эти нормы принимают неколебимость только там, где кто-то покушается на собственность сильных мира сего! А во всех других случаях...

Дёготь осторожно опустил раненую руку в рукав пиджака, попробовал пошевелить её. Больно! Только терпеть боль куда как лучше, чем лежать во французском морге. Эта мысль добавила ему оптимизма.

— Так что, мсье Жак мой вам совет — пересмотрите свои нравственные нормы. Если выгодно вашему классу — убейте, если выгодно — украдите. И пусть замороченная буржуями совесть не терзает вас. Объясните ей — у трудящегося человека и буржуя, сосущего из него кровь, не может быть одной морали.

Он хотел добавить о классовом чутье, но понял, что увлекся и скомкал разговор.

— Извините мсье Жак... Заговорил я вас.

Француз проворчал что-то неопределенное, но с явным намерением еще подискутировать на эту тему, но Деготь прекратил бесполезную дискуссию

-У вас писем для меня нет?

Хозяин на секунду застыл, припоминая, и хлопнул себя по лбу.

— Вот хорошо напомнили... Есть! Есть письмо!

Владимир Иванович сунул конверт в боковой карман. Сидя в такси, он поискал метки на нем, улыбнулся, после чего сунул обратно. В этой бумаге за ничего не значащими строчками, и шифром ожидало его новое задание.

Уже дома прочитав послание, он только головой покачал. Задачу ему поставили не то чтоб сложную, но странную. Эта странность и настораживала... Предписывалось агенту Коминтерна встретить и сопровождать перемещения спецгруппы ОГПУ по Европе, конкретнее по Швейцарии и Испании.

Раскуривая папиросу, он попробовал догадаться, что это может означать, но так ничего и не придумал.

Что-то странное происходило на Родине....

Швейцарская республика. Монблан.

Январь 1928 года.

Неделей спустя, он, и еще трое товарищей уже разъезжали в Швейцарии, и только тут Владимир Иванович понял мудрость московских руководителей!

Ни один из прибывших товарищей за границей не бывал, а, кроме того, не знал ни языков, ни правил поведения.

Началось со смешного — они ему не поверили! Он не представляли, что никакой маскировки, чтоб подобраться к Монблану, не нужно, а достаточно приличной одежды, чтоб не выделяться. К их огромному удивлению Деготь оказался прав.

Кругом бродило столько буржуев, что четверо прилично одетых чекистов затерялись в них совершено без проблем.

Дегтю, уже привыкшему к фальшивому изобилию послевоенной Европы, это было знакомо, а вот прикомандированные к нему товарищи смотрели на все это со сдерживаемым пролетарским гневом.

У них перед глазами мелькали переполненные людьми добротные рестораны, автомобили и фуникулеры. На них, первый раз попавших за границу, впечатление это произвело ошеломляющее.

Они долго стояли около витрины шоколадной лавки, не в силах уйти и не решаясь войти вовнутрь, опасаясь не сдержаться.

— Вот живут, капиталисты проклятые, — наконец сумел отвернуться от витрины боец Евстухов. — Пролетарию хлебушка не досыта, а у него, у падлы, все стекло в шоколаде... Натуральный нэпман!

— Ничего. Поправим, — бодро отозвался руководитель группы товарищ Варейкис, искоса поглядывая на Дёгтя, словно прикидывал чего ждать от нового человека. — Для того мы с вами, товарищи, сюда и прибыли. Придет время — восстановим и тут пролетарскую справедливость!

Коротким движением он расправил усы.

— Задача наша простая, — пояснил он для Дёгтя, — все ж не здешний Зимний брать. Нужно только по горам походить, осмотреться... Прикинуть что к чему. И пусть вам эта мишура глаза не застит.

Он повернул голову и оба чекиста посмотрели вместе с ним на чистенькие улицы городка, на витрины магазинов, на упитанных людей, выходящих из вращающихся стеклянных дверей.

— Шоколад у них и, правда сказать, хороший. Может быть, даже и лучший на всем земном шаре. Только благородная горечь это все пот и слезы нашего брата — пролетария...

Он говорил, и глаза товарищей твердели в предчувствии классовых битв.

Вместе с группой Владимир Иванович облазил окрестности. Ему ничего не говорили ни о сроках, ни о задаче группы и он слегка тяготился своей никчемной ролью гувернера. Через пару дней прогулок — по другому не скажешь — вокруг Монблана, он вроде бы догадался, что нужно гостям и словно невзначай обратил внимание товарища Варейкиса на туристические проспекты, что лежали рядом с портье в их шале.

Тот, сперва отнесся к ним с подозрением, но там оказались карты. Вот в них-то он вцепился, словно в секретную документацию. Весь следующий день он проверял, измеряя шагами расстояние до приметных пунктов, сверяясь картой. Карта не врала ни в одной цифре. Гости повеселели настолько, что купили-таки шоколада.

После этого они еще пару раз заезжали в маленькие городки, точнее деревеньки, что стояли вокруг Монблана и перебрались в Испанию.

Швейцария промелькнула и сгинула. Товарищ Варейкис, довольный тем как пошла работа, кое чего рассказал оправдавшему доверие коминтерновцу. Теперь их ждала Испания и Дегтю стало понятно, что им предстоит делать, правда, неясно для чего.

Глядя на проносящиеся мимо окна испанские красоты, товарищ Деготь сожалением думал, что курорты в тех местах вряд ли есть, а значит, красивых бумажек с описанием окрестностей для них никто не приготовил. Все придется самим...

Королевство Испания. Гора Муласен.

Январь 1928 года.

...У камня, похожего на скособоченный крест их ждали два маленьких ослика. На одном невозмутимо сидел дочерна загорелый проводник, на другом — целая гора поклажи: связки веревок, мешки и даже маленькая бочка.

Позади, на дороге, остался грузовичок, доставивший их сюда, и остался Пабло, утирающий кровь из разбитого носа. Оглянувшись, Дёготь засопел. Сопляк, мальчишка... Анархист. Нервы никуда... Не революционер, а институтка! Хотя какой он революционер? Анархист! Помнил Владимир Иванович анархистов. Не князя Кропоткина, конечно, а матросиков российских во время Гражданской насмотрелся. Тоже не дисциплины, ни порядка. Один гонор...

Он скрипнул зубами. Окажись на его месте свой — не задумываясь расстрелял бы неврастеника.

Сволочь!

А может быть провокатор?

Коминтерновец посмотрел на испанца. Кровь засохла, но под глазом уже голубел синяк. Синячище...

Нет, все-таки сопляк.

Ну не нравятся священники. Ну и что? Разве это повод орать "инквизитор" и расстреливать старика? Чекист повернулся и зашагал вверх за товарищами, стараясь попасть след в след, чтоб не зачерпнуть в ботинки жидкого снега.

Чуть задание не сорвал, гнида...

Группе поручили обследовать две вершины. Муласен и Ането. Группа начала с Муласена. По всем параметрам та больше подходила для дела: гора была выше и находилась ближе к экватору, да и железнодорожная сеть вокруг неё оказалась погуще, но приказ есть приказ и спецгруппа ОГПУ покинув Сьера-Неваду перебралась в Пиренеи, чтоб посмотреть на вторую кандидатку. Та была всего на пятьдесят метров ниже, так что все могло быть...

СССР. Москва.

Январь 1928 года.

— Поздравляю вас, Абрам Федорович, с награждением преходящим Красным знаменем... Хорошо про вас сегодня Нарком сказал! — с несколько кисловатой улыбкой поздравил товарища профессор Бекаури.— Так понимаю, создали вы таки свой "фонарь Плутона"?

Невозмутимо пережевывая бутерброд с балтийской килькой, профессор Иоффе отозвался.

— Что ж это вы, Владимир Иванович, чужими-то тайнами интересуетесь? Не иначе как боитесь в социалистическом соревновании проиграть?

Его визави откинулся на скрипучем стуле и несколько нервно ударил по столу пальцами.

— Ничуть. Думаю, что первый квартал за мной будет! Мои-то изделия уже в полной боевой готовности. Хоть сейчас на полигон.

— И у меня все в полном порядке, дорогой Владимир Иванович. Можете совершенно за меня не беспокоиться.

— Что и комиссия уже приняла? — забеспокоился Владимир Иванович.

— Да нет еще. Жду.

Профессора забавляло смотреть, как его коллега совершенно по-детски переживает неудачу. Тот с явным облегчением вздохнул, но любитель килек расчетливо добавил:

— Пока только опытный образец есть.

— И...? — вновь напрягся Владимир Иванович.

— Линейный корабль за четверть часа располосовал, — скромно сказал Абрам Федорович, отрывая кильке голову. — От борта до борта.

Владимир Иванович дожевав бутерброд, возразил с изрядной долей показного сарказма в голосе.

— Подумаешь... Архимед, как вам известно, вообще зеркалами обходился, когда корабли жег.

— Так то Архимед, — согласился его оппонент. — Куда уж нам грешным до него... Да вы не расстраивайтесь, Владимир Иванович. Второе место тоже почетно. Работайте над своей дрезиной. Может быть, даже вымпел получите за второе место.

— Нет уж, Абрам Федорович! Первый квартал за мной! Не отдам и не просите. Штука эта ваша, наверное, хороша, но у Красной Армии другие планы! Вы доклад Тухачевского читали? Война моторов! Танки! Вот как! А у вас...

— А что у меня?

— Тяжело, верно ваш фонарик-то с место на место передвигать? Махина, поди?

— А у меня разные образцы есть. И побольше, и поменьше... На все случаи жизни. Про "изделие 37-бис" слышали?

— Что бы вы не говорили, а для маневренной войны ваш аппарат не годится!

Абрам Федорович недоуменно пожал плечами.

— Нет, конечно. Да ведь и задачу четко поставили: оборонительное оружие прямой видимости. Если такой "фонарик", как вы выражаетесь, поставить на хорошую гору, то в радиусе прямой видимости, а это думаю километров тридцать— сорок, врагов у нашего государства не окажется. Целых, разумеется. Я ведь две половинки за одного врага не считаю...

Стул под Владимиром Ивановичем скрипнул. Профессор, довольный тем, что услышал, откинулся назад.

— Вот-вот... С вашими масштабами только какой-нибудь Ватикан или Андорру оборонять. Мировая Революция наступать должна, а не на горах отсиживаться...

— Вот для этого вы свою дрезину и изобретайте,— отправляя в рот очередную рыбку, ответил Иоффе. — Вы дрезиной всякую мелочь истреблять станете, а я уж тем займусь, что вам не под силу окажется...

Германия. Геттинген.

Февраль 1928 года.

Сон сгинул. Мир вокруг стал четче, резче, словно кто-то смахнул пыль со стекла, сквозь которое он смотрел на него. Такие сны приходили к нему редко, и казались напоминанием о чьей-то чужой, случайно прожитой жизни. Господи! Присниться же такое.... Вместо нормального сна, полагающегося каждому лютеранину...

Хотя, что нормального теперь в Германии? Ничего! Чего уж тогда удивляться таким снам?

После Черного Вторника двадцать третьего года, когда за доллар давали четыре миллиарда двести миллионов марок Германия так и не оправилась... Деньги стали мусором, бумагой не стоившей ничего. А в прошлом году, подгадав как раз под 13 число, и второй раз фатерлянд на ногах не удержался и в туже грязь со всего маху....

Он закряхтел, расправляя затекшие ноги.

Все тут не слава Богу. Нет денег. Ни на что нет денег. Ни на науку, ни на опыты...

А в России сейчас все по-другому...

Хотя где ж та Россия — теперь на территории расчихвощенной старой Империи растет новая — Союз Советских Социалистических Республик. И царь новый — Иосиф Первый...

Мысли о России посещали профессора почти месяц. Он думал о ней не как о недавнем враге его Империи, а как о стране, в которой происходит что-то необычное.

Память вернула ему воспоминания двадцатилетней давности, когда он учился в Санкт-Петербурге.

Там тоже зима... Только другая. Здешняя, похабная, какая-то, не похожая на русскую, немецкая зима — сырость, промозглый холод и темнота, ветер треплет ветки лип на Фридлендверг.

Хоть и холодно, а другой тут холод, фальшивый...

Русский холод он как соленый огурчик из дубовой бочки, с хрустом, с льдинкой на зубах... А тут.. Хотелось сплюнуть отчаянно, но он только вздохнул. А тут кисель какой-то. Ни снег, ни дождь...

Слякоть и бедность....

Что делать? Что?

Не поднимаясь с кресла, профессор Вохербрум протянул руку к серебряному подстаканнику, отхлебнул жидкого, цвета соломы, чайку, поднял старое серебро на уровень глаз и с удовольствием прочитал: "Его превосходительству профессору Санкт-петербургского университета господину В.В. Кравченко от сослуживцев". Подстаканник попал к нему давным-давно какими-то неведомыми путями. Попал и остался, словно и впрямь что-то значил для него.

"Теперь там, наверное, таких не дарят", — подумал хозяин кабинета. — "Красные знамена, вымпелы.... Да не людям. Не личностям, а трудовым коллективам... Как это во вчерашней "Правде"? "Время одиночек прошло".... Что ж.. Может быть в этом они не так уж и не правы.... Интересы личности — ничто! Интересы коллектива — все!

За прозрачным изогнутым стеклом чайного стакана виднелся желтоватый лист позавчерашней газеты. С тех пор как в Германии стало можно купить "Правду", он старался не упускать возможности почитать новости с края света.

Как к ним не относись, а в одном они правы. Большое дело в одиночку не поднять. Коллективы, звенья, бригады... В одиночку трудно, а без денег просто невозможно. Он вспомнил, сколько ушло на экспериментальный образец его установки, и с досадой тряхнул головой. Пожалуй, этот подстаканник и впрямь последняя ценность, оставшаяся в доме.

Взгляд пробежал по полосе и наткнулся на знакомое имя. В набранной мелким шрифтом небольшой заметке говорилось о награждении. "...Наградить лабораторию товарища Иоффе А.Ф. переходящим красным Знаменем за успехи в деле укрепления обороноспособности СССР". Что-то крутилось в голове, связанное с этим именем, но что? Ведь вчера то же самое. Учились они вместе, что ли? Нет... С памятью надо что-то делать. Что вчера случилось-то? Встречался ведь с кем-то... А с кем? Он поморщил лоб.

Напрасно.

Вчерашний вечер ускользал, не давая поймать себя... Так и не вспомнив, досадливо махнул головой и перевел взгляд ниже.

Там имелась большая фотография. Не секретной лаборатории, конечно, а передовиков — шахтеров.

На фотографии из шахты вылезали герои-ударники. Шахтеры несколько вымученно улыбались. Зубы у них сверкали как у обожаемых большевистскими политическими пропагандистами негров, плечи ширились нерастраченной силой. При всем при том были они чистыми, словно работали не с углем, а со снегом или же где-то в недрах земных прятали хорошую баню.

Он улыбнулся детскому простодушию пропагандистов.

Ниже заметки про шахтеров колонкой из девяти абзацев мир стремился поделиться с ним своими бедами.

В Эфиопии итальянцы резали негров. На Дальнем востоке китайцы и японцы делили что-то между собой и в делёжке отчего-то принимали участие американские канонерки. На КВЖД опять провокации...

Что в русских, что в своих, немецких, газетах одно и тоже...

Взгляд сквозь окно улетел к качающимся на ветру ветвям.

Мысли его были просты — о будущем.

Тут и не поймешь уже, что лучше— то ли безрадостная бедность европейского захолустья, а Германия, чего уж там скрывать, и стала таким вот захолустьем, или строительство новой Империи. По здравому рассуждению следовало уехать в САСШ, там-то уж... Но отчего-то душа не принимала такого решения. Ах, Россия, Россия... Приворожила она его что ли?

Конечно, чем рано или поздно заканчивается строительство Империй, он знал. Империя развивается, ей становится тесно в отведенных Всевышним границах и те начинают потрескивать. Сперва тихо, потом погромче, а потом получается то, после чего все хватаются за головы — "Как же это мы все просмотрели?".

А с другой стороны все и так идет к одному и от него не зависит. Когда это получалось, чтоб от умных людей в этом мире что-то зависело бы? Мир сам по себе безо всякого его участия все больше и больше становился похожим на пороховую бочку.

Вот в 1914 году такого никто и не слышал. Тогда в газетах печатали новости, а не неприятности со всего мира. Хотя возможно этих неприятностей в те времена вовсе не случалось?

Он вдохнул.

Если так, то совсем все плохо... А чем все кончилось? Мировой бойней... Что будет с миром, если предвоенные новости нельзя сравнить с тем, что печатают нынешние газеты? Да что было, то и будет.

Как и во все времена, вожди рвали мир на части. Пока они только пробовали силы, выбирали куски пожирнее, но рано или поздно они решатся откусить своё. Или то, что считают своим... А потом разинут рот и на чужое. Отчего-то так всегда и получалось...

Надо что-то делать.... Надо... Иначе будет поздно.

Он пододвинул поближе лист бумаги и, несколько секунд подумав, решительно опустил перо в чернильницу.

"Дорогой господин Сталин!..."

Германия. Берлин.

Февраль 1928 года.

... Всякий умный знает, что любая сложная вещь состоит из того, что ограничивает и того, что наполняет.

Не важно, что это за вещь — кувшин пива, бригада рабочих, полицейский отряд, аэроплан или даже Генеральный Штаб. Обязательно должно быть и первое и второе.

Но даже если вместо двух условий соблюдено только одно — и это не беда. Нужно только немного подождать и, если есть что-то одно, то рано или поздно обязательно появится и другое — в кувшин нальют новое пиво, бригаду или отряд доукомплектуют до полного штата и пошлют в бой. Это— закон жизни, который выполняется неукоснительно.

Применительно к тому, что видел герр Мюллер, полицайпрезидент города Берлина, это означало надежду.

Старого Генерального Штаба у проигравшей войну Германии не было, но это вовсе не значило, что его у неё никогда не будет. Время уже начало работать на несчастную Германию и у неё появилось Управление Сухопутных сил Рейхсвера, которое и находилось в здании прежнего Генштаба.

В стенах, что помнили победы германского оружия, оставались какие-то люди, пусть и не чета гениальным предшественникам, трясшим Европу, словно старую грушу, но все-таки, как немцы, причастные к подвигам гениев.

Герр Мюллер шел старыми коридорами, кожей чувствуя, что в этих стенах уже витает дух новой Германии. Поражение еще не забыли, но страна его уже пережила.

Перед дверью генеральского кабинета его ждал полковник Рейхсвера. Жгуты аксельбантов, погоны, пробор через центр головы, тонкие усики, запах бриолина. Адъютанта командующего герр Мюллер знал, и тот, на правах старого знакомого, подхватив под руку полицейского, повел к двери.

— Не больше двадцати минут, герр Мюллер, — шепнул он. — Очень вас прошу. У генерала масса дел на сегодня.

Полицайпрезидент не стал отвечать. Только плечами пожал. В его папке тоже не пустяки лежали.

Адъютант сообразил, что значит молчание гостя, прищелкнул каблуками, приглашающее отодвинулся и полицайпрезидент вошел в кабинет того, кто в настоящий момент олицетворял то ли силу, то ли, напротив, бессилие униженной Версальскими соглашениями страны.

Ганс фон Сект, генерал Рейхсвера, поднялся навстречу.

— Здравствуй, Густав!

Мужчины обменялись рукопожатием.

— Ты в каком качестве? Как старый друг или как полицайпрезидент?

— А вот это ты сам и решишь...

Генерал пожал плечами и показал на сервированный около окна столик. Полицайпрезидент довольно хмыкнул.

Столик полированного дуба, с инкрустацией в виде Прусского орла, спиртовка и исходящий паром кофейник, бутылка орехового ликера и пачка печенья. Это были хорошие советчики.

Пока генерал на правах хозяина разливал кофе по крохотным чашкам саксонского фарфора, а ликер по таким же крохотным рюмкам, гость достал из бювара лист бумаги и положил его перед генералом текстом вниз.

Хозяин улыбнулся, показывая, что официальная часть разговора закончилась.

— Густав, ты загадочен как барышня. Может быть, тебя пощекотать и ты сдуешься? И чем же ты меня хочешь поразить?

— Чужим письмом.

Генерал с удовольствием развалился в мягком кресле.

— Вот как? У тебя есть время читать чужие письма? Видно наши уголовники стали пай-мальчиками и у тебя появилось свободное время...

— Читай, Ганс, читай... И помни. Мне нужен совет.

Прочитав имя адресата, генерал остро взглянул на гостя, но тот только кивнул. Мол, все верно. Ошибок нет... Генерал не стал переспрашивать. Только брови его взлетели вверх.

Минут пять они сидели молча. Гость осторожно прихлебывал кофе и похрустывал овсяным печеньем, а хозяин снова и снова строчку за строчкой, пробегал глазами.

— Фантастика какая-то, — пробормотал, наконец, фон Сект, откладывая лист в сторону. — Бред. Если б я был врач...

От кофе поднимался ароматный пар, и прежде чем ответить герр Мюллер быстро втянул в себя запах доброго напитка. Редкий, надо признать в нынешние времена запах... Настоящая "Арабика"!

— Даже если б ты оказался самим Зигмундом Фрейдом, тебе вряд ли удалось определить, правда там написана, или нет. Если дело касается науки или техники, то в наше время никто с уверенность не может сказать бред это или предвидение гения. Скажи лучше, что мне делать с этим....

Генерал вернул письмо в лапы орла.

— Почему ты выбрал в советчики меня?

— Ты видишь, кому адресовано?

— И что? — ответил вопросом на вопрос генерал.

— Все знают, что мы сотрудничаем с Россией, а ты, вроде бы, лично курируешь военное сотрудничество с ними.

Вместо ответа генерал долил кофе. Гость кивком поблагодарил.

— Даже я что-то такое слышал о ваших тайных проектах, о летных школах... Кроме того, я всего лишь полицейский, а ты — политик.

Генерал нахмурился.

— Ты всего лишь полицейский, а я всего лишь военный.

Гость напоказ покачал головой, словно разоблачил детскую хитрость.

— Ты теперь не только военный. Ты теперь политик — вхож и к Президенту и к Канцлеру.

Оба знали, что это не комплиментом, а самая настоящая правда, и хотя генерал тоже понимал это, он упрямо сказал.

— Это ничего не значит.

Полицейский не стал возражать, только хмыкнул. Фон Сект вновь посмотрел на опасную бумагу.

— Я твой первый советчик? — спросил он, наконец.

— Так вот впрямую — да. Мои ребята поговорили в частном порядке с несколькими учеными...

— И что?

Гость поставил пустую чашку на блюдце, промокнул уголок рта белейшей салфеткой и несколько смущенно сказал:

— Нормальные ученые считают, что это бред. А сумасшедшие...

— У нас есть сумасшедшие ученые? — Фон Сект облегченно засмеялся. — Вот это новость!

— Чему тут удивляться? Если они есть в романах и голливудских фильмах, то отчего им не быть в реальной жизни? Ты же знаешь, что художники черпают сюжеты из нашей жизни...

— Ты бы тогда добавил "так называемые", чтоб не смущать собеседника.

— Хорошо. Так называемые сумасшедшие...

Не отреагировав на смех хозяина, герр Мюллер закончил:

— А так называемые сумасшедшие ученые говорят, что это бред только на первый взгляд. Там есть рациональное зерно...

Генерал взял рюмку. Ликер мягко обжег горло, добавляя вкусу кофе особые оттенки.

— А сам ты что думаешь?

— Я человек не военный и даже не представляю, как можно использовать эту штуку, если её можно построить, в военных целях. Только, разве для разведки, для наблюдения как с аэроплана? С такой высоты и стрелять-то бессмысленно.

Он пожал плечами, ничуть не стыдясь своего незнания.

— Но даже если я и не прав, то, думаю, как бы дело не повернулось, Германии от этого хуже не будет. Нам так досталось в прошлую войну, что чтобы из этого не вышло, это нас минует. Мы незавидная добыча, — горько сказал полицайпрезидент. — А вот спесивым лимонникам и лягушатникам.... У большевиков свои претензии к нашим врагам. Послевоенная жизнь для них и для нас повернулась так, что до определенного периода они у нас будут общие.

Фон Сект покачал головой. Это было правдой, но правдой сегодняшнего дня. Все-таки старый товарищ прав. Теперь он стал больше политиком, чем военным и смотрел дальше.

— А ты можешь сказать, когда этот период закончится?

Гость пожал плечами.

— Это дело политиков. Твое дело...

Генерал кивнул.

— Ты прав... Но, открою тебе секрет, об этом не знает никто: ни я, ни Гинденбург и даже Мерке... Что касается России, то ты и тут прав. Мы сотрудничаем с ними, но!

Он поднял палец и повторил со значением

— Но! Мы сотрудничаем так, чтоб не упустить свою выгоду. Ни один из наших совместных проектов не выгоден только им или только нам. Даже та секретная летная школа в Липецке о которой ты упомянул. Только ведь это...

Генерал снова взял в руки бумагу и бегло просмотрел, освежая в памяти трижды прочитанный текст.

— Если они это получат, то выгодно будет только им. Не так ли?

— Только в том случае если это правда и если они придумают, как сделать из этого оружие. Если же нет...

— При желании человек сделает оружие из всего... Если речь идет об оружии, то тут не может быть никаких "если". Не забывай, что первые воздушные шары строились для увеселения публики, а теперь мы загружаем их бомбами...

Полицайпрезидент согласился. Человек принужденный ежедневно читать сводки всех Берлинских преступлений знал, на что бывает способен человек.

— Так что посоветуешь?

Упругим шагом генерал прошел от стола к двери и обратно.

В документах, сопровождавших позорный мир, враги Германии предусмотрели и тщательно прописали все, чтоб страна не смогла обрести своей былой мощи. Бедной разоренной Германии оставили несколько сотен орудий и мизерную стотысячную армию! Мало того, победители еще и следили, чтоб все соглашения неукоснительно выполнялись.... К счастью в слепоте, которой без сомнения их наказал Господь, они не посчитали ракеты серьёзным оружием и никак не ограничили работу военных с ними. Под это дело военные возрождающейся Германии активно работали в этом направлении и все хоть что-то представляющиеся из себя ученые, были на заметке у Рейхсвера. А этот...

Генерал остановился, посмотрел на фамилию. Вохербрум... Машинально пожал плечами.

Никто...

Скорее всего, это глупость, очередная химера, рожденная в мозгу возомнившего себя гением никому неизвестного профессоришки. Пустышка, скрывающая за громкими фразами злобу и зависть к другим, более успешным, более хватким, захватившим теплые места в его неблагополучной нынче, униженной Родине.

Самым важным для него все-таки оставался грядущий политический кризис, а это письмо...

Дни канцлера Мерке сочтены, да и в любом случае это не его дело. Идти с этим к Гинденбургу?

Несколько недель, может быть месяц и все может поменяться. У нового канцлера появятся свои заботы и вряд ли это будут заботы о глупых мыслях сумасшедшего ученого.

Ну, а если все-таки, в письме есть смысл, то большевики доведут дело до конца. У них есть, и люди, и деньги, и нет того контроля, который установили тут члены Сердечного Согласия. В этом случае их сотрудничество пойдет на пользу Германии. А если у русских что-то получится, то он, немец, узнает об этом и воспользуется их удачей.

Он уселся на место, уже имея решение. В конце-то концов, это справедливо! Ведь это изобретение немецкого ученого!

— Я бы на твоем месте послушался нормальных ученых.... А чепухой пусть занимаются русские. Что, кстати, случилось с письмом?

— Как водится, перлюстрировано и задержано. Пока задержано...

Генерал глотнул кофе, глянул на старого товарища поверх чашки.

— А тебя не настораживает тот факт, что все это делается столь явно...

— Признаться да... Но я думаю, что это от чудаковатости ученого. Они же как дети. Только и разбираются, что в своих приборах, а в жизни...

— Меня смущает и другое. Если о письме узнали мы, то вполне мог бы узнать и кто-нибудь еще...

— Враги?

— Конечно. Неужели ты еще не привык к мысли, что у Германии сегодня нет друзей?

Восточная Африка.

Февраль 1928 года.

...Хоть и считалось что вокруг зима, а на зимний лес это никак не походило. Все-таки восточная Африка, а не Херсонская губерния.

С какой стороны не смотри. Ни на лес не походило, ни на степь. Уж этого-то добра Гриша Бунзен, когда служил в Частях Особого Назначения, навидался.

Деревья тут, конечно имелись, но лес не мог быть таким редким, а степь — такой заросшей. Потому и называлось это место и не так и не эдак, а совсем иначе — саванна.

Чем-то пряным пахло от этого слова, чем-то необычным...

Кучки то ли кустов, то ли деревьев негусто стояли посреди заросшей высокой — кое-где по пояс — жухловатой, тронутой зноем травой, покрывавшей землю до самого горизонта.

И уж совсем редко посреди этого зелено-желтого великолепия, поднимались настоящие деревья — баобабы. Гриша как ни считал кубические сажени всегда сбивался — такое срубить — и всю родную деревню можно на зиму дровами обеспечить!

У одного из них они и выбрали место отдыха.

Солнце поднялось так высоко, что уже не грело — жгло.

Для Гриши, сотрудника ОГПУ с пятилетним стажем это была первая настоящая загранкомандировка. Формально, конечно, он уже покидал пределы СССР, когда в составе спецгрупп громил лагеря душманов в Иране и Афганистане, но то все как-то не по настоящему — верхом, а то и пёхом...

А теперь все иначе — пароход, паспорта, почти три недели плавания....

Может быть это и нескромно с его стороны, но он считал свою командировку вполне заслуженной, так как был уверен, что лучше других подходит для этого дела. Во-первых, он читал Майн Рида и Жокколио, а во-вторых, ему искренне хотелось освободить негров, угнетенных всяческими Себастьянами Перейрами и Альвецами. Прочитанные в гимназической юности книги прорастали радикальными мыслями.

Правда сразу, еще в Москве ему сказали, что в этот раз освобождать никого не придется, что это только рекогносцировка, но это конечно надо считать безусловным намеком на будущее. Мировая революция потому и называется мировой, что ареной классовых битв станет весь мир, а значит и этот кусок саванны. Будет! Будет у негров своя советская республика, только вот когда...

Товарищ Гриши, боец Федор Угольник на деревянных ногах дошел до огромного ствола и присел прислонившись. Гриша проводил его взглядом. Тяжело товарищу...

Да не только ему — всем тяжело.

Их маленький отряд без особенного шума и без дипломатических околичностей (ну какая, скажите, в Африке дипломатия?!) высадился на африканский берег с парохода "Спартак" месяц назад.

Готовили экспедицию умные люди, поэтому вместе с людьми сгрузили и легкий самолет. В аэропланах Гриша не разбирался — понял только, что называется такая штука "биплан" и для взлета-посадки такому вот чуду природы нужно метров двести-триста ровной земли. Так, во всяком случае, объяснил командир товарищ Малюков.

Замысел был прост.

Чем топать на своих двоих через всю Африку они могли преодолеть, по крайней мере, половину пути атмосферой, вдалеке от ядовитых змей, ягуаров, крокодилов и британских шпионов. Недостатка ни в тех, ни в других, похоже, испытывать они не должны.

А вот вторую половину им предстояло преодолеть-таки своими ногами, для чего в самолет погрузили все, что могло понадобиться при пешем переходе — провизию, оружие, медикаменты.

Вместе с моряками корабельной команды они за полдня расчистили на берегу площадку и — вперед. Взметя винтом песчаный вихрь, самолет оторвался от африканского берега и направился в глубину континента.

С посадкой сложностей возникнуть не должно. Места в африканской степи хватило бы, как сказал командир, для всей авиации республики.

Биплан оказался пусть не комфортабельной, но вместительно машиной. Несколько бочек бензина на обратный путь, четырех человек со всем необходимым, он занес сюда легко и быстро. Зато теперь вопрос как отсюда выбираться, после случившегося-то... Самолет есть, а пилота — нет.

Да... В самом начале их насчитывалось четверо....

Осталось — двое...

Командира и пилота, товарища Малюкова, пришлось оставить в подвернувшейся по пути деревне еще неделю назад. Заболел командир так, что безо всякого микроскопа видно — дальше везти — потерять товарища. Григорий, взявший командование на себя, оставил его в надежде, что то, что не смогла сделать их аптечка, сделает туземная медицина. Жили же тут негры спокон веку и не переводились.

А третьего товарища они своими руками похоронили вчера. Змея, гадина подколодная, и ведь не по земле, а откуда-то сверху, с ветки... Обвила горло, ужалила — и нет человека. Вечная память товарищу.

Смерть, конечно, никому не в радость, но что обиднее всего, так это то, что в целях секретности даже обелиск или фанерную звезду на могиле поставить нельзя. Раз тут они по секретному делу, то и следов не должно остаться ни при жизни, ни после смерти. Только камнем привалили, да начертил он, макнув пальцем в воду, пятиконечную звезду на камне. Поднялось солнце — и исчезла звезда, как и не было её.

Он вздохнул и посмотрел на товарища. Кто знает, что от них останется... Может и хоронить будет нечего...

А Федор был плох. В его желтых глазах зрачки смотрелись зернышками черного перца.

— У тебя лихорадка, товарищ. Хинин нужен... Или, на худой конец, джин...

— Джин? — слабо оживился Федор. — Да. Джин это хорошо. Только где ж тут его взять? Вот если только товарищ Малюков нагонит, может у него первачом и разживемся. Тогда и полечимся...

Знахарь за лечение командира денег не взял, ни английских, ни советских. Пришлось оставить ему три литра спирта, в котором чернокожий доктор как оказалось, хорошо разбирался. Кто ж знает, может и впрямь поможет?

— Ты вон лучше туда погляди — красота какая!

И марева, из дрожащей синевы невозможным образом появилась вершина. Та самая. Они уже второй день видели её. Каменная громада Килиманджаро словно безо всякой опоры висела в воздухе. Темная синева, служившая основанием, постепенно приобретала коричневые оттенки, а вершина сияла ослепительной белизной, словно кто-то там рассыпал сто вагонов рафинада.

— Недалеко уже... — сипло сказал Федор, — дня два три, как думаешь?

— Это как пойдет, — осторожно отозвался Григорий. — Какая дорога будет.... Если ничего не помешает, то возможно... Выполним приказ.

Он старался не думать о том, что если Малюков все-таки погиб, то от оставленного самолета толку не будет никакого. А это значит снова мерить Африку ногами.

Он уселся рядом с товарищем. Солнечный свет лился на саванну потоком расплавленного золота. От этого даже прохлада тени казалась горячей.

"Три дня пути", — подумал он, отгоняя от себя видение высыхающей на горячем камне звезды.— "Три дня жары..."

Ох, тяжко в Африке...

СССР. Москва.

Февраль 1928 года.

...Покрытые лаком деревянные панели, украшавшие стену кабинета, отбрасывали на стол теплый свет заходящего солнца, и было довольно светло, но настольную лампу Сталин все же включил. Когда-то она стояла на столе у Ленина и стала для него вещественным доказательством преемственности идей и лозунга "Сталин — это Ленин сегодня!".

— Наши агентурные группы, Иосиф Виссарионович, прорабатывают горные вершины по списку номер два. Однако уже сейчас, на основании неполных данных можно сделать предварительные выводы. С Европой, учитывая складывающуюся политическую обстановку, как я вам уже докладывал, нам сейчас лучше не связываться. Нет пока сведений из Африки, но это самый трудный участок. Подождем еще немного. А пока наиболее перспективными считаю два направления — Индийское и Турецкое.

Сталин повернулся к карте. Менжинский коснулся указкой коричневого пятна Тибета и голубого — Черного моря.

— По обоим направлениям работа ускорена и через несколько недель можно будет принимать окончательное решение.

— А что с Джомолунгмой?

— В Индии, товарищ Сталин, у нас хорошие возможности. Очень все удачно складывается. В настоящее время там работают и наша группа, и экспедиция Рериха. Несколько лет назад ситуация сложилась таким образом, что прибытие четы Рерихов...

— Это какие Рерихи? — перебил его Сталин. Менжинский не стал вдаваться в ненужные подробности. Голова вождя не копилка для мелочей.

— Это наши Рерихи.

Сталин не стал переспрашивать, только кивнул.

— Когда они прибыли в Дарджилинг, расположенный на южных склонах Гималаев, их приезд совпал с бегством из страны Таши-Ламы — духовного правителя Тибета. Для буддистов это стало знаком приближения эры Шамбалы.

Сталин вопроса не задал, просто посмотрел на Менжинского и тот поспешил добавить.

— Шамбала, Иосиф Виссарионович, по их вере место, где небо связано с землей. Там проживают Махатмы — учителя. Рерих в свое время привозил от них письма Ленину... По существующей легенде эти Учителя будут в Шамбале до тех пор, пока правитель Шамбалы.....

Чекист на секунду оторвал взгляд от желтых сталинских глаз и заглянул в лист на столе.

— ... Ригден Джапо не соберет свое войско на последнюю битву Добра и Зла. Индийская секция Коминтерна сейчас пытается использовать эти сведения для пропагандистских целей. То, что мы будем делать, всегда можно объяснить тем, что мы готовим приближение эры Шамбалы.

Индия.

Февраль 1928 года.

... Из-за деревьев несло сыростью и чем-то еще, что сдохло там неделю назад и за эти семь дней наполовину сгнило. Аромат стоял такой, что скрыться от него никакой возможности не представлялось. Да и где скрываться? Товарищ Озолинь огляделся. Вокруг, насколько глазу видно, тянулось болото и другого более-менее сухого куска земли, чтоб лечь и вытянуть ноги, рядом не имелось. Ничего тут не было, кроме болотной вони и бесчеловечно красивых цветов в зарослях зеленых веревок и звенящей неизбывной злобой комариной стаи над головой.

Странная страна — Индия. Странная и страшная. Дышать нечем — душно, а уж крокодилы с комарами да змеями... Люди— черные.

Вспомнив о местных жителях, зло ощерился.

Конечно пролетарский интернационализм вещь правильная, только отчего-то тут не всегда выходило так, как полагается в теории. Он поймал себя на крамольной мысли и тут же поправился. Ну, этому-то конечно объяснение есть — сколько лет тут англичане эксплуатировали туземцев, морочили им головы.

Надо же, никто из местных крестьян в проводники наниматься не захотел. Никто! И кому отказали? Командиру отряда имени товарища Ригден Джапо! Буддисты, называется. Ну ничего... Сами с усами, справимся. Найдем нужное место. Заложим там город-сад на горе капиталистов всех цветов кожи...

Что говорить — тяжко. Тяжко! Но ведь возможно! Так как для большевиков вооруженных всепобеждающим учением Ленина-Сталина вообще нет ничего невозможного...

Рядом послышался шлепок. Его товарищ, Фима Бургис прихватив двумя пальцами, рассматривал здоровенного, в половину воробья, комара. Заметив раздраженный взгляд командира, улыбнулся обезоруживающе и объявил:

— Здешний комар против нашего в большом теле, но по части массовости и свирепости, безусловно, уступает советскому сибирскому гнусу.

Комар оглушено шевелил лапами, и непонятно было — толи помирает, то ли собирается с силами. Товарищ Озолинь шутки не принял, отвел глаза, сплюнул в болото. Индия, одним словом...

— Да ты патриот, я смотрю, товарищ Бургис...

Его комары тоже жрали, и он пытался отмахаться от них какой-то веточкой. Не березовой, конечно. Ветка оказалась какая-то чудная — гибкая как осьминожье щупальце и сок её жег пальцы.

— А по мне, что не комар — то кровопийца. А у кровопивцев, как учат товарищи Маркс и Энгельс, национальности не бывает.

— А бывает ОГПУ и Особое совещание...

Ему вдруг пришла в голову очевидная мысль: если уж они тут в этом болоте, то...

— А ведь, наверное, наши товарищи сейчас в разных местах работают. И в Америке и в Европе...

— И в Африке, — кивнул Бургис... — Сам понимаешь, товарищ, Революция-то мировая, а не местечковая...

Восточная Африка.

Февраль 1928 года.

... Веревки, словно напившиеся крови волосатые пиявки, врезались в тело. Еще утром Гриша чувствовал их, но теперь боль ушла, и он только видел, как меж витками вспухла бледная, обескровленная кожа испещренная ручейками дождевой воды. Муть в голове не давала собраться с мыслями. Сколько он стоял так, привязанный к столбу? Пять часов? Семь? Десять? Он не помнил.

Думать он уже не мог и с удивлявшим его самого спокойствием вспоминал когда-то зачитанную до дыр книжку Жюля Верна про пятнадцатилетнего капитана.

Лил дождь, капли неласково долбили по голове, по земле, по крытым листьями крышам хижин, но жизнь в деревне не прекращалась. Несмотря на непогоду, коренные негры степенно переходили из хижины в хижину, а дети и свиньи бегали друг за другом, перемешивая грязь, в которую превратилась земля.

У свободных от дел, настроение было праздничным — все готовились продолжать вчерашнее торжество. Начитавшийся в детстве авантюрных романов, Гриша не знал его названия, зато точно знал, чем это кончится для него. От этого знания иногда он, не стесняясь собственных слез, плакал, зная, что мучители ничего не увидят — дождь все скроет. Глаза единственного человека, кого он мог стыдиться, не мигая, смотрели на него с одного из кольев частокола, окружавшего деревню, куда каннибалы пристроили голову советского чекиста.

Федору Угольнику повезло меньше, чем ему, хотя кто знает, имеет ли тут вообще смысл говорить о везении?

Его негры съели вчера, оставив только голову, то ли из уважения к смелому белому, то ли испугавшись невиданных тут желтых, звериных, глаз.

Двадцатилетний чекист впал в забытье, а когда очнулся — небо над головой стало голубым. Серая пелена дождя раздернулась, показав солнце, и от земли сразу потянулись вверх струи теплого воздуха. Знойная духота еще не пришла, и Гриша попытался вдохнуть полной грудью.

Черт! Это ж надо как не повезло! До горы оставалось всего — ничего и тут засада... Не такая, что белые или зеленые бандиты делали, а какая-то своя, негритянская, с сетями, с веревками...

Хозяева тоже почувствовали перемену погоды.

В глубине деревни ударил барабан. Сперва негромко, словно пробовал тишину на хрупкость, а потом все громче и громче. То тут, то там двери хижин распахивались, выпуская жителей. Первыми, конечно, оказались вездесущие дети и свиньи. И те и другие с визгом забегали вокруг столба, создавая праздничную суматоху.

Несколько секунд их визг заглушал звук тамтама, а потом все перекрыл грохот далёкого выстрела.

Во влажном воздухе он прозвучал глухо, но узнаваемо.

— Мганга! — прошептал Гриша оставаясь в книжном бреду. — Идет великий Мганга!

Злость на писателя, придумавшего для своих книжных героев такой далекий от реальной жизни счастливый конец, подняла его голову. Он дернулся, попытался повернуться, но сил не хватило.

Откуда-то издалека донесся стук копыт.

Кто-то завопил, но крик оборвался выстрелом. Бабах!

Негры тут ходили пешком. Лошадь — это человек. Белый человек!

Лошадиный скок стал слышнее. Во влажном воздухе прогремело сразу несколько выстрелов.

Бах, бах, бах!

И тут же, не успело эхо смолкнуть, на площадь выскочил всадник. Только не белый, а свой, красный!

Гриша подумал, что бредит.

На его глазах, бросив поводья, товарищ Малюков болтался в седле грохоча обеими маузерами. Непрерывной чередой стволы плевались горячими пулями, а всадник уворачивался от копий и стрел. Конь под ним чужой, непривычный к бою, шарахался из стороны в сторону, однако командир не промахивался. Пистолеты били без промаха, выкашивая ряды каннибалов, выбравшихся из хижин. Черные тела, белые оскаленные зубы, пестрые накидки...

Вперед, назад, вперед, назад... Чернокожие пришли в себя, сообразив, что командир один. Прятались за маленькими загородками и, пуская оттуда стрелы, они перебегали с места на место. Только что с того?

Товарищ Малюков вскочил ногами в седло, став сразу выше на метр, и в шесть выстрелов положил незадачливых лучников.

С другой стороны бежал еще десяток.

Гриша видел их, но пересохшее горло не слушалось, и он только прохрипел что-то отчаянно-угрожающе. Товарищ чекист его понял. Одним движением он соскользнул в село и ни секунды не задержавшись, свалился с него, повиснув вниз головой.

Бах, бах, бах, бах....

Конь прянул в сторону, стрелы пролетели мимо, а пули вылетели из-под лошадиного брюха и нашли цель. Крики стали стонами и затихли. Чекист не стал нарушать сгустившейся тишины — он точно знал, когда следует остановиться. Враги кончились. Пока кончились...

Григорий смотрел на него, понимая, что все, что он видит — чудо. Чудо мужской и большевистской дружбы. Командир вылечился и не бросил товарищей, а догнал, пришел на помощь!

Товарищ Малюков снова сидел в седле, расслабленно опустив руки с маузерами. Дымок из вороненых стволов уже вытек, и они казались безобидными железками. В его расслабленности угадывалась нарочитость, но проклятые каннибалы не могли знать, что его командир — чемпион Управления по стрельбе "по-македонски", с двух рук одновременно, и эта поза не усталость от сделанного, а только готовность сделать еще больше.

Острый взгляд спасителя пробежался по окрестностям. Полтора десятка неподвижных тел, несколько еще дергающихся свиных туш, зеркала луж на земле, охапки поленьев. В свежем влажном воздухе тишина, нарушаемая только дальними криками мартышек да близкими хрипами умирающих. Не спуская глаз с хижин, командир спросил.

— Ну, что, товарищ Бунзен, не доросли здешние жители до классового сознания? Свой кусок мяса все еще дороже общественного блага ценят?

Гриша с перехваченным спазмом горлом, не ответил, только просипел со свистом, словно пробитая пулей гармонь.

— Молчи, товарищ, молчи... Сам вижу, что рано им про классовую солидарность рассказывать...

Двумя выстрелами он перебил веревку и молниеносно сменил обоймы. Глаза его метнулись туда-сюда. Полтора десятка трупов для этого стойбища не так уж и много. Очухаются туземцы, ей-ей очухаются...

— Про таких товарищ Фридрих Энгельс в "Происхождении семьи, частной собственности и капитала" знаешь что сказал? Не знаешь!

Гриша дернулся, отлипая от столба. Руки не шевелились, но ноги двигались. Шаг, другой... Он уперся лбом в теплую ляжку коня, понимая, что все неприятности кончились.

— Это упущение, — гудел над головой командирский голос. — Читать надо классиков, Гриша, читать и конспектировать! Они плохого...

Бах! Бах!! Бах!!!

Два копья разлетелись в щепки, а копьеметателей отбросило сквозь травяную стену убогой хижины.

— Они плохого не посоветуют! Угольник где? Живой?

На непослушных ногах Гриша дошел до головы Федора, согнал мух и не чувствуя ни страха, ни отвращения, вообще ничего, кроме ненависти, подхватил её подмышку.

— Правильно мыслишь, товарищ Бунзен. — Одобрительно сказал командир. — Чекисты своих не бросают.

Подхваченный командирской рукой Гриша взлетел вверх и устроился у того за спиной, упершись лбом промеж лопаток.

— Никчемное это место.

Гриша не ответил. Место позади командирской спины в эту секунду стало для него убежищем, в котором ничего плохого с ним случиться просто не могло. Ни-че-го!

— Никакого путного города тут не поставишь. Дорог нет, классового сознания нет, воды нет...

Тишина джунглей раскололась тонким воем. Чекист скрипнул зубами. Тут не поймешь о чем воют — то ли своих жалеют, то ли о том, что столько вкусной еды уходит. Ему отчего-то хотелось думать, что вой по второму поводу. Конь тронулся к воротам, осторожно обходя трупы и лужи.

— Джина и того нет. Хотя не всё тут так плохо — лекари, например, так и вовсе неплохие...

САСШ. Нью-Йорк.

Март 1928 года.

Какая малость иногда меняет жизнь человека!

Иногда это бывает взгляд, иногда — поступок, который потом и не вспомнишь, иногда слово...

Для американского мультимиллионера мистера Реджинальда Вандербильта этой малостью стала посылка, полученная неизвестно от кого, судя по штемпелю — из немецкого Геттингена и хилая брошюрка на дрянной желтой бумаге. Письмо из посылки и брошюра лежали перед ним, помогая принять сложное решение.

Клочок бумаги оказался письмом. Брошюра — Манифестом коммунистической партии, сочинением господ Маркса и Энгельса. Он, может быть, и не обратил бы внимания на письмо — мало ли приходит к нему и с застенчивыми просьбами и с беззастенчивыми предложениями, но в посылке, подтверждая слова, лежала та самая большевистская штуковина.

Миллионер бросил взгляд на строки.

"Уважаемый господин Вандербильт! Зная о Вашем интересе к положению дел в Европе, хочу проинформировать Вас о предложении, направленном одним представителем Германских научных кругов вождю большевиков господину Сталину. Оставляя в стороне вопрос о принципиальной возможности или невозможности предложенного проекта, обращаю Ваше внимание на сам факт постановки вопроса ученым. Очевидно, что реализация этих планов предоставит в распоряжение большевиков огромные пропагандистские и военно-технические возможности. Будучи уверенным в Вашей бескомпромиссной позиции в вопросах взаимоотношения с Советами, надеюсь, что эту информацию Вы сможете использовать во благо всей Западной Цивилизации.

Подтверждение моим словам следует искать не только в реальной политике коммунистов последних лет, но и в основополагающем документе, идеологически оправдывающим их претензии на мировое господство — "Манифесте Коммунистической партии"..."

На следующий день после получения письма он в клубе принял участие в разговоре по поводу признания СССР. Далекий от политики он слушал спорщиков, а когда его самого попросили высказаться поинтересовался, понимают ли тут собравшиеся чего, в конце концов, хотят большевики?

В этом клубе он знал почти всех. В основном его членами состояли крупные бизнесмены. Этих он понимал — сам был таким. Они хотели одного — прибыли, но что хотят большевики?

Клубные друзья посмеялись и ответили в том смысле, что соверќшенно неважно, что хотят Советы. Главное понимать, что хотят от Советов они и могут ли Советы предоставить то самое, что они хотят. И только мистер Пирелли, ярый противник признания посовеќтовал прочитать тот самый Манифест, сказав, что без этой книги большевиков не понять. Надо прочитать и отнестись к этому серьезно.

...Эта грозная книга оказалась такой тоненькой, что мистер Вандербильт поначалу её и в руки-то брать не хотел — десяток страниц не более, на желтой, некачественной бумаге. Тьфу!

Но мистер Пиррелли сумел убедил его, что прочитать её все же стоит. Ведь именно эта брошюра была, как он выразился, "библией коммунистов".

Но разве можно сравнивать это с Библией? Священная книга, определившая развитие Европейской цивилизации выглядела настолько солиднее, что и сравнивать их нельзя. Сравнивают только что-то хотя бы приблизительно одинаковое, а тут одинаковость проявлялась только единственному параметру — и к той и к другой приложили руку евреи (что, по мнению мистера Вандербильта, лишний раз говорило о таланте нации). Однако, прочитав "Манифест Коммунистической партии" это кощунственное сравнение с Библией миллионер принял без внутреннего сопротивления. Как когда-то Библия взорвала языческий мир олимпийских богов, так и этот труд господ Маркса и Энгельса мог стать для христианской цивилизации источником неисчислимых бедствий. И это отнюдь не являлось преувеличением!

Он читал этот человеконенавистнический пасквиль с карандашом в руках и теперь, раскрыв "Манифест" глаза сами находили очерченные фразы:

"Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма".

"Оружие, которым буржуазия ниспровергла феодализм, направляется теперь против самой буржуазии.

Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и людей, которые направят против нее это оружие, — современных рабочих, пролетариев".

"Описывая наиболее общие фазы развития пролетариата, мы прослеживали более или менее прикрытую гражданскую войну внутри существующего общества вплоть до того пункта, когда она превращается в открытую революцию, и пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии".

"Одним словом, коммунисты повсюду поддерживают всякое революционное движение, направленное против существующего общественного и политического строя".

Слова Манифеста жгли, слова кололи, но и брошюра и письмо сходились в одном. Это несомненная опасность. Таинственное Письмо и брошюра сошлись для него словно патрон и винтовка, словно запал и бомба. Сошлись и взорвали его спокойствие.

Но самое главное та большевистская штучка из посылки.

Это уже не слова — дела!

Он неторопливо, действительно получая наслаждение от процесса, стал выдёргивать странички, рвать их и складывать обрывки в пепельницу, а когда там набралась изрядная куча бумажного мусора, достал длинную каминную спичку. Он мог бы позвать прислугу, но захотел доставить себе удовольствие лично уничтожить дьявольскую брошюру.

Бумага занялась быстро, корчащиеся в огне черно-пепельные полоски ползли по обрывкам, словно войны, штурмующие вражескую крепость, не оставляя врагам надежды на пощаду. Едва он подумал об этом, как богатое воображение сыграло с ним злую шутку.

В огоньках, охвативших куски коммунистической пропаганды мистеру Вандербильту почудились красные полчища, орды бородатых мужиков, вздымающих над головами окровавленные штыки.

Острые язычки алого пламени походили на лучи пятиконечных звезд на колышущихся знаменах революционных конников.

Он с трудом оторвал взгляд от пламени. Взгляд упал на старый глобус, точнее бар, стилизованный под изображение Земли, как её представляли двести лет назад. Отблески пламени заплясали на полированных поверхностях Европы и Азии, грозя затопить собой весь мир.

Миллионер повернул глобус, чтоб открыть бар и подкрепиться стаканчиком старого шотландского виски и от этого движения революционные отблески легли на Американский континент.

"Призрак бродит по Америке.... Мировой пожар Революции!" — прошептал он. Торопясь, плеснул в стакан и поспешно отхлебнул.

Он знал, что говорил.

Одним из его немногих увлечений с молодых лет оставалась археология. В личном музее хранилось много предметов, принадлежащих иным временам и иным цивилизациям. Чего там только не было! Золото, серебро, камни, резная кость. Все это говорило о том, что нечто безвозвратно кануло в прошлое, оставив о себе только воспоминания. Опыт и знания подсказывали мистеру Вандербильту, что любая цивилизация рано или поздно заканчивается и гибнет под напором внешних врагов или внутренних противоречий. Персы, египтяне, греки, инки... Все они прошли этим путем и канули в безвременье, отступив перед чужой силой, так как не озаботились в свое время разобраться со своими врагами.... История всегда повторялась. Слабый исчезал — хотелось ему того или нет — и на его месте появлялось что-то новое, сильное.

Они не сумели защититься. Он — сможет! Во всяком случае, сделает все, что от него зависит!

То, что написали эти господа, это не просто фразы, и "Манифест" — не просто книга. Это — продуманный план разрушения привычного мира. Это вызов, черт побери! Тот мир, в котором он жил, нуждался в защите!

Взгляд миллионера упал на лаковую шкатулку, привезенную из Китая. Продавец— антиквар уверял, что она принадлежала самому Лао-Цзы, и содрал с него кучу денег. Иероглифы красиво бежали по крышке, складываясь в предложение.

"Настоящий воин сперва выигрывает войну, а потом идет воевать..." — вспомнилась ему фраза китайца. Мистер Вандербильт подобрался. Ему бросили вызов... Что ж. Он примет его. Уже принял!

Чтоб выиграть войну, не начиная её, нужна информация.

Он еще разок отхлебнул из стакана и пододвинул к себе пачку вечерних газет.

Там, как водится, писали всякую чушь — моды, автомобили, политика и спорт, но о большевиках — почти ничего! Только солидная "Нью-Йорк таймс" посвятила Советской России одну заметку, предварив её словами "по сведениям из непроверенных источников..."

Ошеломленный мистер Вандербильт отодвинул листы таблоидов, уставился на глобус.

Это было удивительным, невероятным! Страна, занимающая одну шестую часть все суши в представлении газетчиков просто не существовала! Её, по их мнению, не было! Только белое пятно, скрывающее за собой все что угодно! Какая великолепная маскировка!

Миллионер представил, как никому невидимые бородатые коммунисты прокрадываются в САСШ и...

Ему стало нехорошо. Страх дохнул холодком в затылок, заставив руку с бокалом вздрогнуть.

Следствием такой слепоты правительства могло стать все, что угодно!

Решительно отодвинув в сторону сигарный ящик, он освободил место для листа бумаги и вывел там "Уважаемый господин Президент!"

В голове складывались обороты и периоды, но он не отпустил их на бумагу. Поверит ли ему Президент? Почему он должен поверить ему? Что он может предъявить Президенту, кроме своих предположений? Ничего! Информация! Нужна информация!

Зачеркнув первую строку, он в столбик написал названия стран: СССР, Польша, Германия, Чехия, Румыния, Финляндия, Китай и задумался.

Постепенно против каждой из стран стали появляться имена и фамилии. Там ему нужны были свои люди. Не из газет же ему узнавать новости. Знаем мы эти газеты...

Семь стран. Семь фамилий. Чувствуя себя командиром небольшой армии, он достал чистый лист и написал наверху:

"Мистер Гаммер!

Я понимаю ваши трудности работы в большевистской России и сочувствую вам, но сочувствие — это единственное, чем я могу облегчить ваше задание.

С момента получения Вами настоящего письма к вашим многочисленным (и, напомню, хорошо оплачиваемым!) обязанностям прибавится еще одна. Я прошу Вас собирать любую информацию о политических настроения в СССР и всему тому, что связанно с внешней политикой Союза. Хорошо зная Вас, не жду жалоб.

Вместо жалоб на трудности, постарайтесь понять и меня. Вопросы, которые я стану задавать вам, не могут быть конкретными, ибо конкретны только частности, а меня интересует вопрос глобальный — безопасность Западной цивилизации. В силу этого мне интересно все, что может только хоть как-то повлиять на взаимоотношения большевиков и цивилизованного мира и в первую очередь, конечно, военно-технические разработки, которые могут нарушить сложившееся равновесие.

Поверьте, вы не одиноки. Такую же незаметную работу будут делать десятки моих корреспондентов в иных странах и чаще всего в значительно худших условиях!

Искренне ваш мистер Вандербильт."

Отложив написанное письмо, он тут же пододвинул новый лист и написал "Господин Президент...."

В чем, в чем, а в том, что такие дела без Президента не делаются его убеждать не нужно!

САСШ. Вашингтон.

Март 1928 года.

...Президент принимал их не в Овальном кабинете, а в одной из гостиных Белого Дома. По принятому протоколу это означало неофициальность мероприятия. Вроде как встречу старых приятелей для разговора о чём-то не особенно серьёзном. Лучших условий мистер Вандербильт добиться для себя не смог.

Мистер Калвин Куллидж смотрел на гостя внимательно, но без доброжелательности. Словно он уже сожалел о том, что выделил ему время. Вместе с ним на приглашенного к Президенту миллионера смотрели портреты предшественников мистера Куллиджа на президентском посту. На мгновение гость почувствовал себя на суде присяжных.

— Слушаю вас, мистер Вандербильт.

Миллионер внутренне усмехнулся. Президент еще не знал, чем гость готов его удивить. Интересно есть тут где-нибудь поблизости камин? Но не успел он слова сказать, как Президент продолжил:

— В общих чертах я представляю то, что беспокоит вас, и сразу скажу, что с некоторыми вашими озабоченностями я согласен и все же думаю, что вы несколько преувеличиваете возможности большевиков. Кто же их сегодня боится? Они бедны и смешны...

Госсекретарь Келлог, уже знавший, откуда тут дует ветер, быстро вставил:

— Вы слышали, что их покойный вождь предложил сделать с золотом?

Несколько озадаченный напором мистер Вандербильт сказал:

— Э-э-э-э-э... Он, кажется, хотел сделать из него...

Конечно, он знал, что после своей окончательной победы большевики хотели отлить из благородного металла унитазы для общественных уборных, и поставить их в крупнейших городах мира, но оставаясь в рамках приличной беседы, не решался заговорить об этом.

— Вот именно. Именно! — помог ему чиновник. — Меркурий! Меркурий, а не Марс! Надо торговать с ними, а не дразнить их. Их новая экономическая политика отчетливо показывает, куда они движутся. Дайте им время и коммунисты превратятся в обычных социал-демократов. Нам нужно не конфликтовать с ними, а покупать там концессии, экспортировать наши вещи и наш образ жизни. Нужно немного времени, чтоб их идеология, соприкоснувшись с реальной жизнью, приспособилась к ней. Поверьте, совсем скоро там все будет, как и у всех. Ну, вспомните хотя бы Великую Французскую Революцию. Сколько было шуму, сколько пролилось крови и голов полетело! И что?

Мистер Вандербильт отчетливо понимал, что от него ждут согласия, может быть даже извинений, что он так долго надоедал занятым и важным людям. Но они не на того напали! У него в портфеле нечто!

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — сказал миллионер. — И совершено напрасно недооцениваете их научного потенциала и ненависти к окружающему миру.

Госсекретарь выразительно пожал плечами.

— На счет сегодняшней ненависти я не спорю, — примирительно сказал Президент Куллидж. — В этом смысле от них можно ждать всего.

Он качнул бокалом с виски и кубики льда звякнули, коснувшись стекла.

— Есть в них какая-то сумасшедшинка... Я не удивлюсь, если они в рамках реализации своего утопического пятилетнего плана в припадке классовой ненависти они запланируют предпринять что-нибудь удивительное...

Президент совершенно простецки щелкнул пальцами.

— Что-то воде поворота Гольфштрема, чтоб заморозить Западную Европу. С них станется. Но пусть об этом беспокоятся европейцы. Да и как большевики смогут это сделать?

— Их научный потенциал...

Госсекретарь не выдержал и снова вмешался.

— Помилуйте, мистер Вандербильт! Какой потенциал?

В его голосе помимо воли появились нотки взрослого, разговаривающего с упрямым ребенком.

— После того как самые умные из русских, спасаясь от ужасов Гражданской войны, рассеялись по всему миру, превратившись в таксистов и швейцаров...

Теперь нотки взрослого прорезались в голосе миллионера.

— Вы в плену стереотипов, мистер Госсекретарь... Вы забываете, что с тех пор прошло больше 10 лет. И большевики, одержимые жаждой мировой власти не жалеют денег на науку и промышленность. У меня там есть свои информаторы и они говорят, что люди, думающие как и вы — неправы. Пока еще, слава Богу, не непоправимо неправы. У большевиков есть и ненависть к нам, и светлые головы, которые могут эту ненависть отлить во что-то вещественное. Я готов показать...

— Ах, оставьте... Что они могут?

Миллионер помимо воли вложил в ответ толику язвительности.

— Гольфштермом, как это не покажется вам странным, они пока не интересуются. По моим сведениям они ищут на нас управу в космосе.

Портфель стоял рядом, словно верная собака.

Президент с Госсекретарем переглянулись.

— Как вы сказали? — наклонился к нему Госсекретарь.

— Они собираются подвесить над планетой нечто грандиозное и смертельно опасное. Вам должно быть понятно, что это означает господство в воздухе над территорией противника.

С минуту все молчали. Ответил ему Президент. Ответил мягко, словно нездоровому человеку.

— Поверьте моему опыту, мистер Вандербильт, есть вещи возможные "в принципе", но невозможные именно сейчас и именно в этом месте. Если б вы сказали о гигантских дирижаблях, я мог бы в это поверить. Я знаю, что у нас ведутся работы в этом направлении. Или об огромных самолетах, воздушных авианосцах... Но то, что вы говорите пока не под силу ни им, ни нам. Нам! Величайшей и богатейшей нации мира. Чего уж говорить о нищей России? Все что может эта несчастная страна может быть решено политически. Европа не даст шанса большевикам.

Миллионер покачал головой. Думая о большевистской угрозе он упустил очевиднейшую для любого американского политика вещь. Президент уже не был президентом. Он превратился в "хромую утку". Последние месяцы своего президентства он не хотел неожиданностей ни для своей страны, ни для собственной репутации. Что бы он не показал — все окажется напрасным. Разве что Второе пришествие... Но как его тут организуешь?

— Я был бы только рад, если б ваши слова оказались правдой. К сожалению, господин Президент я не разделяю вашего оптимизма. Конечно наши инициативы в Локарно и Париже, я имею в виду государственного секретаря Келлога...

Он слегка поклонился мистеру Келлогу.

-... и президента Аристида Бриана, возможно и повлияют на политику Европейских государств, но Россия.... Я бы, господин Куллидж, не рассчитывал даже на это. Россия останется в стороне. Неуклюжие попытки господина Литвинова организовать разоружение и всеобщий мир прямо сейчас смешны и подозрительны... Франция?

Он рассуждал, призывая к этому же Президента и Госсекретаря. Он не мог не поверить, что такую ясную для него логику событий никто тут не понимают.

— Нет. Вы доверяете Бриану? Красноречие Литвинова может оказать на него влияние.

— Да, у французов свои интересы... — согласился Президент. — Кстати, два дня назад я говорил с Аристидом.

— И что?

— Он меня успокоил. Сказал, что я могу быть совершенно уверен в том, что войны в ближайшее время не будет. По его мнению, большевики не до войны — они сейчас слишком слабы.

— А Коминтерн?

— Он не считает его серьёзной политической силой. Для него важнее роль Германо-Французского сотрудничества в деле сохранения Европейского мира.

— Это ответ лавочника, — нейтрально заметил Госсекретарь. — Не забывайте, что у Бриана на шее сидят тысячи мелких вкладчиков в русские ценные бумаги. Эти пойдут на все, если почувствуют хоть малейшую возможность вернуть свои деньги. Им нужно дружить с Россией.

Миллионер возразил.

— Это страусиная политика. У них короткая память. Они забыли, что большевики отказались платить по царским долгам? Конечно у французов свои интересы, но нельзя же не замечать очевидного.

— У Бриана свои критерии очевидности.

— Возможно,— не стал спорить миллионер, — но нельзя не видеть тенденции. Год назад Россия была слабее, чем сегодня, но она и тогда заявляла о Мировой революции. Через год она станет еще сильнее, чем сейчас... Вы знаете, что они работают над новыми вооружениями?

Президент нейтрально пожал печами и демонстративно глянул на часы.

Почувствовав, что все вот-вот кончится, миллионер разыграл главный свой козырь.

— Господин Президент... Вы верите в силу науки?

— Конечно.

— У меня есть любопытное письмо, — сказал он. — Оно адресовано Сталину. Немецкий ученый предлагает русским аппарат, который может подняться выше атмосферы Земли, в космос.

Лист бумаги из бювара лег перед президентом, но тот не потянул руки к нему.

— Я знаю кое-что о последних разработках вооружений большевиками, и мне становится как-то не по себе.... Комбинация того, что уже есть у большевиков, и того, что предлагает немец, может ввести большевиков в соблазн перекроить карту мира.

Президент молчал. Несколько секунд Президент смотрел на него. Мистер Вандербильт почувствовал, что беседа потеряла смысл. Что письмо? Клочок бумаги... Если не верить живому свидетелю, как поверить бумаге? Только еще готовясь к разговору, он знал, что ему зададут этот вопрос и надеялся, что этого не случиться. Он умолк.

-У вас есть документы? У вас есть какие-то иные свидетельства реальной опасности?

Не дождавшись ответа, Президент поднялся и сухо кивнув, вышел.

Из Президентского кабинета мистер Вандербильт вышел с твердым убеждением, что покажи он ему ту большевистскую штуку, то ничего бы не изменилось. Президент предпочел бы её не заметить. Нет, тут его не поймут.

Соратники, если они у него и есть, могут быть только по другую сторону Океана. Там-то большевиков знали не понаслышке.

Великобритания. Лондон.

Март 1928 года.

...Ветер с Темзы легко шевелил портьеры кабинета канцлера казначейства, иногда долетая до массивного стола, перевидавшего на своем веку множество сановников и переживших множество политических кризисов.

Будь ветер любопытен, он прислушался бы к словам Канцлера, читавшего вслух письмо, но что ему до людских страстей? Играть портьерами куда как интереснее...

"...Уважаемый господин Черчилль!

Не имея чести быть представленным, все же рискую обратиться к вам, так как ситуация, складывающаяся в мире настолько угрожающая, что позволяет мне надеяться на Вашу снисходительность.

Наблюдая за Вашей политической деятельностью, я увидел в Вас человека, яростно сражающегося за те принципы, которые и сам считаю основополагающими.

Сознательный антибольшевизм и отчетливое понимание той опасности, что несет большевистская Россия для Мировой Христианской цивилизации — выделяют Вас среди британских политиков первой величины и позволяют надеяться, что мы поймем друг друга, и плечом к плечу встанем против общего врага, покушающегося на самые основы нашей цивилизации.

Не все понимают исходящую из России опасность. Убаюканные внешними проявлениями миролюбия они не замечают, или не хотят замечать этой опасности. Этой смертельной опасности!

К сожалению я обращаюсь к вам как частное лицо — мне не удалось найти единомышленников в своем Правительстве, однако надеюсь, что со временем эта ситуация изменится.

В настоящее время Правительство и Президент САСШ не видят в большевиках противников. Молю Бога, чтоб эта странная слепота не обошлась для американского народа слишком дорого. Возможно, что эта аберрация здравого смысла вызвана тем, что между мой страной и Советской Россией лежит океан. Между Британией и СССР океана нет.

В качестве жеста доброй воли пересылаю Вам копию письма, которое подтверждает разделяемую нами истину — большевикам нельзя доверять ни при каких обстоятельствах. Надеюсь, что вашей энергии хватит, чтоб довести до своего правительства всю катастрофичность создавшегося положения — ведь, повторюсь, Великобритания отделена от большевиков не океаном, а всего лишь проливом, а изобретение, о котором идет речь, попросту стирает Ламанш с военных карт континента...

С уважением, искренне Ваш Р. Вандербильт..."

Сэр Уинстон Черчилль, Канцлер казначейства, отложил одно письмо и протянул своему гостю второе, пришедшее в том же конверте.

Его гостем сегодня стал руководитель МИ-6. На лице его читался явный скептицизм, но он все-таки взял письмо и углубился в бумагу.

Черчилль глядел в окно и постукивал пальцами по столешнице.

Большевики, большевики, большевики... Нигде нет от них спасения. Пока красную заразу удалось вбить в прежние границы Российской Империи, но не сиделось там большевикам. Где тихо, где в наглую, они лезли в Европу через свой Коминтерн. Черчилль, вероятно как никто в этом мире понимал заокеанского миллионера. Как и тот он видел то, что отказывались видеть другие. Но, слава Всевышнему, он имел рычаги влияния.

Три минуты гость читал, а потом вернул письмо хозяину. Высоко поднятые брови его красноречиво говорили о реакции на новости.

— Вам что-нибудь известно об этом?

Тот пожал плечами, глядя на него спокойно и даже доброжелательно.

— Один сумасшедший ученый не может стать угрозой Великобритании. Так что беспокойство мистера Вандербильта мне представляется излишним... Армия и флот позволят нам защитить страну от любых посягательств большевиков! Слава Богу, который любит Англию, у нас есть все, что необходимо!

Лицо Черчилля изменилось. Только что это было лицо человека, ожидавшего встретить понимание, но прошло мгновение и в нем не осталось ни теплоты, ни понимания.

— Ваш оптимизм не внушает оптимизма мне... — сухо произнес он. — Британия, между прочим, вечна именно оттого, что мы внимательно смотрим по сторонам и замечаем то, что может угрожать нашей Родине!

Что бы вы не думали, а человек, о котом нам пишут из-за океана, опасен.

Он взял письмо и, аккуратно сложив его, убрал в конверт.

— Не сам, конечно, а своими идеями, которые собирается довести до большевиков. Я не знаю, сколько истины в его измышлениях, но знаю упрямство красных. Если там что-то есть, они обязательно доведут дело до разрушительного конца, и я с трудом смогу представить последствия этого.

Его собеседник пожал плечами.

— Не думаю, что это возможно...

— А это не важно... Тут есть адрес. У вас есть кого посадить перед домом этого профессора, чтоб мы могли узнать наверняка заинтересовало это русских или нет?

— Ну... Если вы считаете это важным.

В глазах шефа МИ-6 светилось не понимание, а недоумение.

— Не так давно немцы не поверили в то, что танки стали реальностью и поплатились за это на Сомме. Мне бы не хотелось, что мы уподобились им. Если большевики заинтересуются тевтоном, то вы обязаны будете предпринять все необходимые меры, чтоб до Москвы он не добрался.

— Любые меры? — осторожно поинтересовался разведчик. Это слово его озадачило. Оно было редким в его лексиконе.

— Да, — повторил канцлер казначейства. — Любые!

САСШ. Вашингтон.

Март 1928 года.

...Мистер Вандербильт, владелец заводов, газет, пароходов и многого другого, сложил письмо, сунул его в боковой карман, положил подбородок на сцепленные ладони, а те — на позолоченного серебра рукоять трости и стал смотреть в окно. Плавное покачивание рессор не успокаивало, а напротив, поднимало в душе мутную злобу от недавнего разговора.

Даже вереница зеленеющих деревьев за стеклом казалась не праздничным обрамлением города, а издевкой. Сквозь чисто вымытые окна автомобиля Вашингтонские улицы смотрелись достойно, однако он помнил, что шумели и тут недавно демонстрации.

Конечно, в центр города смутьянов и горлопанов не пустили, но все же они появились в столице и не постеснялись выйти на улицы поорать и побездельничать, вместо того, чтоб как все порядочные американцы работать в поте лица, как вот, например, Чарли.

Мистер Вандербильт посмотрел на водителя и некстати вспомнил, что как раз восьмого марта шофер не работал. Неприятный холодок коснулся сердца, а Чарли, словно почувствовав неладное, повернулся и вопросительно глянул на босса.

Нет, Чарли конечно, вне подозрений, но сколько вокруг настоящих смутьянов только и ждут момента...

Он гневно дернул щекой, поняв, что слово в слово повторяет то, что только что говорил Госсекретарю. Вспомнился и пустой, ничего не обещающий взгляд.

Ему не верили! Ему никто не верил!

— Что же делать?

В вопросе часто задаваемым миллионером самому себе чувствовалась изрядная доля растерянности. Почему-то получалось, что опасность ползучего большевизма вдел только он. Никто, ни Госсекретарь, ни сенаторы, ни сам Президент не верили в очевидную угрозу. Они думали, что все закончилось, что красный медведь, обломав когти на Польше и Германии, вроде бы успокоился, перестал тянуть лапы в Европу, где у САСШ имелись свои интересы и стал принюхиваться к Азии. Это устраивало всех — и Конгресс и Президента Северо-Американских Соединенных Штатов.

Миллионер не задавал вопроса "Почему". Вопрос имел значение риторического.

С одной стороны торговля с Советами приносила фантастические прибыли. В огромную страну, только что пережившую пятилетнюю Гражданскую войну, а до этого поучаствовавшей в Мировой, продать можно было все что угодно.

А с другой стороны, что тоже совсем не дурно, головы об Азии должны болеть у Великобритании и Франции. Таким образом, сиюминутные интересы для политиков оказались важнее завтрашних, а золото — сильнее принципов и здравого смысла.

Правительство верило большевикам, а он — нет. После того, что они сделали со своей страной и пытались сделать с Германией, Венгрией, Польшей — не верил. Особенно после того, как получил посылку от своего конфидента в СССР мистера Гаммера. И кто-то еще пытается убедить его, что там не осталось умных людей! Идиоты!!! Нет, большевики не перед чем не остановятся, и, дай им волю, когда-нибудь доберутся и до Америки!

Иногда он казался себе Ноем, стремящимся объяснить тупым согражданам неизбежность Потопа или ангелом с трубой, что когда-то вострубил, но от этого ничего не менялось.

Люди, разделявшие его убеждения, были либо слабы, либо неизвестны, да и насчитывалось их не так много.

Его трубе никто не внемлил, его слов никто не понимал.

Ною было легче — он мог твердо надеяться на своих сыновей. А у него не было ни сыновей, ни союзников. Он вздохнул. Надежды на Президента и на Госдепартамент не осталось, а это значило, что опереться на авторитет власти он не мог.

Конечно, у него имелся авторитет денег, но чтоб бороться с идеологией большевизма этого не хватало. Британцы поверили ему. Черчилль написал о своей озабоченности, но этим и кончилось. По всему выходило, что к авторитету денег нужно добавить авторитет личности. Только вот где отыскать такую личность?

... Они уже поворачивали к особняку, когда обгоняя их, мимо пронесся темно-синий "Роллс-ройс". Чарли притормозил и "Роллс" подрезая его, словно правила не для него писаны, свернул к подъезду отеля. Водитель что-то проворчал сквозь зубы, вынужденный остановиться.

Из машины вышел молодой мужчина и направился к дверям.

Миллионер не обратил бы внимания на нахала, но навстречу ему, из темноты, ударили вспышки яркого света. Репортеры — человек двадцать — встали стеной перед входом, щелкая затворами фотокамер, и гостю пришлось лавировать среди них, чтоб пройти внутрь. Мистер Вандербильт смотрел на эту кутерьму, не вполне понимая, что происходит.

— Кто это, Чарли?

Шофер обернулся. На лицо невозмутимо-уважительное выражение, но в голосе миллионер почувствовал удивление.

— Это мистер Линдберг. Мой тезка!

— А-а-а-а! — сразу вспомнил миллионер. — Авиатор!

— Лучший авиатор! — почтительно поправил его шофер. — Его знает весь мир!

Линдберг уже вошел в отель, но некоторые корреспонденты продолжали пережигать лампочки, чтоб запечатлеть хотя бы спину героя.

"Весь мир? — Подумал миллионер. — Может быть, это как раз то, что нужно?"

... По стенам кабинета стояли шкафы, за стеклом которых хранились археологические находки, сделанные и самим Вандербильтом и финансируемыми им многочисленными экспедициями — черепа, осколки керамики и несколько золотых фигурок чьих-то Богов. Газеты писали, что историей мистер Вандербильт интересовался очень живо и денег на исследования не жалел. Оттого экспонатов в шкафах имелось множество. То, что не было золотым, наверняка было уникальным и стоило дороже золота. Несколько минут хозяин молчал, давая гостю проникнуться торжественностью момента, который тот не понимал. Чарльз Линдберг, великий летчик, год назад первым в мире перелетевший Атлантический океан, оглядывался с любопытством, но и только. Шкафы, древности, пыль времени за прозрачными стеклами.

И не одной модели аэроплана...

— Как вы думайте, почему я пригласил вас сюда, мистер Линдберг?

Авиатор повернулся. Хозяин дома стоял в дверях, одетый в строгий деловой костюм.

"А разговор-то будет о делах..." — подумал гость, а вслух предположил:

— Затрудняясь ответить. Может быть, вы нашли модель какого-нибудь древнего летательного аппарата и хотите поразить меня ею?

Он усмехнулся почтительно, чувствуя границу, разделяющую их. Все-таки перед ним стоял один из самых богатых людей Америки.

Археолог-любитель верно оценил юмор героя Атлантики и вежливо рассмеялся. В несколько шагов он оказался рядом и с чувством тряхнул руку летчику. Пожатие герою Атлантики понравилось — короткое, энергичное...

— Нет. Я хотел бы обсудить с вами вопросы далекие от авиации, но близкие политике.

— Я далек от политики...

— Все мы далеки от неё, правда только до тех пор, пока политика сама не начнет вмешиваться в нашу жизнь. Как вы относитесь к большевикам?

Вопрос из числа тех, на которые нельзя отвечать не подумав. Не потому, что нельзя ответить одним словом, а потому что никогда не задумывался об этом.

Авиатор поднял брови, потом опустил их, словно пытался заглянуть в собственную душу.

— Никак, — честно ответил он. — Это самое правильное слово. Никак.

Хозяин кивнул, словно и не ждал ничего другого.

— То есть вы не видите в них угрозы для Америки, для нашего образа жизни?

— А она есть?

Вандербильт ответил не сразу. Он подошел к одному из шкафов, погладил его, словно тот стал живым. За стеклом лежали несколько невзрачных вещиц и что-то блестящее. Совсем близко в стеклянной дверце лежала шипастая дубинка из черного дерева.

— Я привел вас сюда, чтоб кое-что проиллюстрировать. Все это — остатки прошлых цивилизаций. Вы знаете, отчего они погибли?

Вопрос был явно риторическим и Линдберг только вежливо поднял брови.

— Они погибли оттого, что не смогли вовремя отразить удар своих врагов. Или не увидели их...

— Неужели и их всех погубили большевики? — как мог серьёзно спросил Линдберг.

— Вы шутите, — сказал миллионер, — и значит не чувствуйте угрозы с их стороны... К сожалению не вы один. Никто не хочет задуматься, что если мы не поторопимся, то от нас не останется даже этого...

Его рука коснулась стекла витрины.

— Никто не воспринимает их всерьез... Мистер Линдберг! Я хотел бы предложить вам работу!

— Я не хочу быть частным пилотом, — резко сказал летчик и, смягчая свой отказ, поправился. — Даже у вас, мистер Вандербильт.

По удивлению, с которым на него посмотрел хозяин, гость понял, что ошибся. Мистер Вандербильт подтвердил это.

— Нет. Нет. Речь идёт совсем о другом. Мне вы нужны как личность, как человек, которого уважают по обе стороны Атлантики. Позвольте я все объясню...

Он опустил руку в ящик стола.

Линдберг слегка напрягся. У него в его собственном кабинете в этом ящике стола лежал револьвер, но через секунду к облегчению своему понял, что ошибся. Хозяин положил на стол что-то звякнувшее о край серебряного подноса, на котором стоял коньяк и ящичек сигарами. Чарльз протянул руку, но хозяин остановил её на полпути.

— Это очень опасно. Посмотрите из моих рук.

То, что мистер Вандербильт держал на ладони, больше всего напоминало не вещь, а половину вещи. То ли рукоять, то ли обломок трубки, а более всего — небрежно сделанное стремя от спортивного седла. Он сам видел такие, когда играл в поло, в Сент-Луисе. Чарльз невольно скосил глаза в сторону хозяйской археологической сокровищницы.

— Это что, очередная археологическая находка? — усмехнулся он, стараясь шуткой не обидеть хозяина. — Одно из стремян царя Ашоки?

— В этой вещи археологии не больше, чем в завтрашней газете, — серьезно ответил эксцентричный миллионер. — Но она может стать причиной гибели Западной цивилизации. Это новое оружие большевиков.

Гость пригляделся, не видя, но пытаясь уловить угрозу от этой малости. Он представил как большевики, набрав в дырявые и грязные рогожные мешки таких вот трубок, влезают в свои дрянные деревянные аэропланы и носятся над Европой разбрасывая их над головами всяких французов и немцев. Бог с ним, с французами. Сам Чарльз против них ничего не имел, а вот немцы... Этих-то стоило бы погонять пусть даже руками большевиков.

Он сдержал смех. Все-таки лицо мистера Вандербильта стало очень, очень серьезным. Пусть не точка зрения, но его миллионы заслуживали уважения и сдержанности.

Утончено вежливо знаменитый пилот спросил:

— Значит вы, мистер Вандербильт, считаете, что красные начнут бросать эти штуки нам на голову? Это что гранаты нового вида?

Миллионер не обиделся.

— Наверное, процент дураков среди большевиков не больше, чем среди людей нашего круга.

Он вопросительно посмотрел на гостя. Тот только плечами пожал, показывая, что не принимает слова на свой счет.

— Поэтому бросать это нам на головы они вряд ли будут...

— Слава богу! А то я уж было подумал....

Не дослушав, хозяин осторожно, очевидно, что это дело и для него в диковинку, что-то сделал с трубкой. В одно мгновение над рукояткой (Именно! Именно рукояткой!) взвилось зеленоватое мерцание. Оно оказалось изумрудно-зеленым у основания, там, где пальцы мистера Вандербильта сжимали рукоять, и постепенно истончалось, поднимаясь вверх. Для гранаты это было слишком. Это все больше походило на елочную игрушку.

— Что это? Китайский фонарик?

Он спросил это, не стараясь скрыть насмешки. Человек, обладающий таким количеством миллионов, мог позволить себе и более странные шутки.

— Это новое оружие большевиков!

Скажи мистер Вандербильт что-то другое, менее серьезное, гость совладал бы с собой, но, услышав про оружие, не смог сдержаться — рассмеялся. Хлопнув ладонями по коленям, он откинулся в кресле, показывая, что оценил шутку.

— Господи, какое убожество!

Летчик непроизвольно взмахнул руками.

— Я читал, что у них там плохо с хорошим металлом, но чтоб настолько... Это ведь больше похоже на заготовку к кавалерийской сабле.

— У вас есть что-нибудь ненужное, что не жалко потерять и достаточно крепкое? — хладнокровно ответил вопросом на вопрос хозяин.

Сдерживая рвущуюся на губы улыбку, Линдберг вытащил из кармана небольшой браунинг и рукоятью вперед протянул хозяину.

— Я всегда ношу его с собой, но раз уж я нахожусь под защитой большевистских выдумок, то теперь, я думаю, он мне не пригодится.

Миллионер взвесил оружие на руке и нехотя отложил в сторону.

— Надо бы вас проучить, но уж больно хорош пистолет, -проворчал он. — У меня был такой же, когда я ездил к папуасам на Пальмовые острова. Ворье эти туземцы.

Он оглядывал комнату в поисках чего-нибудь крепкого и ненужного. Прочного дерева или металла в археологической коллекции хватало, но все что тут хранилось, представляло ценность.

— Слава Богу, что мы отделились от них. Пусть теперь голодают, а эти проклятые голландцы пусть несут там бремя белого человека.

Его взгляд добежал до камина и остановился. Рядом с горкой приготовленной растопки стояла корзина со щипцами. Он выбрал самые длинные.

— Ну ладно. Смотрите... Думаю, что их длинны хватит, чтоб переубедить вас.

Он слегка приподнял руку. Рукоять завибрировала в руке сильнее и из нее вылез.. Более всего это походило на кукурузный лист. Но откуда там кукуруза?

Встав так, чтоб гость все увидел в подробностях, хозяин поднес язык зеленоватого пламени к кончику щипцов и слегка тронул металл. Движение было легким, кистевым... Но и этого хватило, чтоб кусок щипцов оторвался и упал на ковер. Глухой стук не успел смолкнуть, как миллионер начал крошить остаток, режа металлические прутья на десяток кусков. Куски падали на ковер, скрадывавший звуки почти неслышно, и только последний коснулся ворса со звоном, ударившись о то, что упало раньше.

Полминуты они молчали, глядя друг на друга. От веселья Линдберга ничего не осталось. Зеленоватое пламя разрезало металл на куски не хуже чем раскаленный нож — масло. Против этого бессильны и танки и линкоры и дирижабли. Он представил это, поставленное на военный аэроплан...

— И как далеко действует это... Эта штука?

— Эффект регулируется.

Миллионер что-то повернул и зеленое пламя, вытянувшись вперед, словно растворилось в воздухе. Если это раньше можно было бы назвать саблей или кинжалом, то теперь оно смотрелось как прозрачное копьё. Хозяин шевельнул кистью, и за спиной гостя что-то загремело. Фотографии готтентотской экспедиции мистера Вандербильта, развешанные гостеприимным хозяином на дальней стене качались, словно их касалась рука невидимки.

— Откуда это у вас? — разом став серьёзным, спросил победитель Атлантики.

— Из России... Большевистские выдумки.

— Понимаю. У вас там свои люди?

— Да, там есть мои люди.

Миллионер выделил голосом слово "мои".

— Мои... А не нашего правительства... Разве вы не знаете, что у нас нет зарубежной разведки?

Линдберг пожал плечами.

— В моей жизни до сих пор необходимости в зарубежной разведке не ощущалось.. Для получения новостей я обычно обходился газетами. Кстати, почему молчит пресса?

— Потому что об этом не знает никто.

Большевистский аппарат лег на стол.

— Я смотрю на эту малость и пытаюсь представить, что могут сделать с ней большевики со своим пристрастием к гигантизму и нелюбовью к мировому капиталу.

Летчик молчал. Он-то отлично представлял, что может выйти, если установить такой аппарат на самолете или дирижабле.

Молчал и Вандербильт, предоставив авиатора своим мыслям.

— А можно его сделать больше? Более разрушительным? — наконец нарушил тишину авиатор.

Миллионер пожал плечами.

— Не знаю. Но очень хотел бы узнать. От этого, извините за патетику, зависит судьба нашего мира!

Миллионер решительно положил ладонь на столешницу. Нечего ходить вокруг да около!

— Так вот, мистер Линдберг... Я недоволен действиями нашего правительства. Оно не видит опасности. Я говорил с Президентом Кулиджем. Он не верит мне. Да что ждать от "хромой утки"? Меня призывают ждать, а я ждать не хочу. Раз мое правительство не может защитить меня от большевиков, то я....

— Неужели вы собрались сместить правительство? — понизив голос, переспросил летчик. Миллионер замялся, даже задумался на секунду. Мысль, поданная летчиком, сперва показалась дикой, но потом...

— Что вы, Чарльз. Я же не большевик. Просто я хочу финансировать разработки подобного оружия у нас.

Он наклонился, заглядывая в глаза собеседнику.

— Либо у моей страны будет оружие, которым она сможет себя защитить себя от революции голодранцев, либо смогу убедиться, что это невозможно в принципе. Наши враги тут не только большевики, но и собственная косность! Это — очень непростая задача!

Он смотрел прямо в глаза своему гостю.

— Ваш полет на "Духе Сент-Луиса" говорит, что вы можете добиваться своих целей. Вы чертовски настойчивы и умны.

Польщенный Линдберг хотел его перебить, но хозяин только рукой взмахнул.

— Это не комплимент, мистер Линдберг. Это, к счастью для Америки, констатация факта. Поэтому я хочу, чтоб вы отказались от личных амбиций и послужили своей Родине!

— Я не понимаю вас... — совершенно искренне сказал сбитый с толку летчик.

— Я уверен, что найду единомышленников в Европе! Британия, Франция... Они знают истинную цену большевикам!

— Но я...

— Я предлагаю вам стать моим посланцем в Старом Свете! Мы должны провести идею совместной борьбы с большевизмом! Мы должны совместно противостоять их агрессии на земле и в космосе!

— Постойте, постойте мистер Вандербильт. Но причем тут космос? Эта ваша штука — не космос.

— Это не моя "штука". Не забывайте, что это большевистская штука... К тому же, как вы думаете, показал бы я вам это, — он кивнул на стол. — Если б у меня не имелось совершено точных сведений, о том, что опасность для Америки с этой стороны вполне реальна? Слава Богу, мои люди из "Нансеновского комитета" снабжают меня проверенной информацией.

Он понизил голос.

— Я абсолютно точно знаю, что большевики планируют построить где-то в горах стартовую площадку для своих ракет. Я даже догадываюсь где именно. Если мы позволим им это....

Летчик молчал. Аргумент в руке миллионера хоть и мал, но несокрушим. То, что тот говорил, похоже также было правдой и беспокойство миллионера и его готовность тратить деньги...

— У большевиков уже есть человек, готовый построить аппарат, способный выйти в космос и если им все-таки удастся увеличить это оружие в размерах, нам нечего будет противопоставить им. Не-че-го!

Он раздраженно хлопнул ладонью по столу.

— Мне известно, что Эдиссоновские лаборатории кое-что делают в этом направлении, но даже я сознаю, что они далеки от гениальности. Правда еще есть надежда на...

Он поднял рукоятку и подбросил на ладони. Теперь она не казалась гостю детской игрушкой. В ней дремала сила. Чужая злая сила.

— Вы согласны?

— Да, — без колебаний ответил летчик.

— Тогда вам придется для начала поехать на полигон мистера Годдарта, в Окичоби, а позже — во Францию или Англию. В Европе также ведутся работы по созданию новых видов вооружения, надеюсь, что они продвинулись дальше наших ученых. Так что если мы и сможем что-нибудь обнаружить, то только там.

Летчик кивнул.

— Я согласен.

САСШ. Полигон "Окичоби".

Апрель 1928 года.

... Полигон, как и обещал инженер, появился внезапно. Дорога обогнула невысокий холм и за ним, как из-под земли, показались блестящие жестяные крыши.

Глаз, за три часа автомобильной гонки истосковавшийся по городскому пейзажу, в первую очередь выхватил группу небольших домиков и невесомую решетчатую конструкцию, поднимающуюся в небо, а только после этого зацепился за озеро. В горле сразу стало сухо.

— Полигон Окичоби, — объяснил инженер Нельсон. — Именно тут, мистер Годдард, формирует будущее нашей авиации.

Он привстал с сидения, протянул в сторону руку.

— Во-о-о-н там. Посмотрите. Вон они наши игрушки!

За домиками и озером, расстояние отсюда не определить, стройные, словно заточенные карандаши, целились в небо ракеты, грозя разрисовать его голубизну своими ярко-алыми носами.

Дорога пошла под уклон, с обеих сторон её загородили глинистые стены с редкими жесткими кустами. Воздух стал прохладнее и влажнее. Через минуту, выбравшись из этого ущелья, они свернули на объездную дорогу и направились к ракетодрому.

Шлагбаум с будкой охранника, длинные бараки, несколько деревьев и, наконец...

То, что издалека казалось изящным и стройным вблизи производило впечатления сдерживаемой мощи.

— Вот это, мистер Линдберг, и есть завтрашний день авиации.

Нельсон фамильярно похлопал ладонью по боку ракеты.

— Через океан — за пару часов, а может быть и того меньше!

Линдберг потрогал рукой толстую, в обхват, колонну. Она словно складывалась из черных и серебристых прямоугольников. Черные обжигали пальцы, а серебристые только слегка грели кожу. Его рекорд до сего времени не превзойденный, составлял тридцать три часа. Именно столько ему понадобилось год назад, чтоб пересечь на легком одномоторном самолете Атлантический океан и он даже сейчас, спустя год, помнил каждый их них. Но два часа? Фантастика!

— Ну, когда это все еще будет! — с сомнением отозвался великий летчик.

— Быстрее, чем мы можем предположить! Весь мир трудится, чтоб эти мечты стали реальностью.

— Весь мир? — переспросил Линдберг, вновь касаясь стального бока. Привыкший к тому, что для полета нужны крылья, летчик машинально искал их, не находил и оттого все сильнее чувствовал несуразность разговора.

Инженер же энергично кивнул.

— Слава Богу, пока нет никакой завесы секретности над всем этим. И идеи и технические достижения доступны каждому. Немцы, французы, чехи, русские. Даже китайцы и те что-то делают в области ракетостроения.

За три часа пребывания в его автомобиле летчик понял, что его спутник не просто энтузиаст ракет, а почти что фанатик.

— Но Америка-то впереди всех, я надеюсь? — серьезно спросил Линдберг. Инженер рассмеялся. Звучал смех сильного и гордого человека, понимающего свою причастность к великому делу.

— Разумеется. Но не потому, что она Америка, а потому что выиграет любой, кто первым обратит внимание на преимущества реактивного движения.

Американский швед махнул рукой, жестом этим охватывая городок, засмеялся.

— К счастью у нас есть деньги на исследования, чего не скажешь о Европе или Азии.

Он смешно выпятил губу, демонстрируя отношение этим несерьезным потугам.

— Там бедность и любительщина... Теоретики. Все на бумаге, а у нас...

Он с любовью посмотрел на огромную эстакаду, уводящую взгляд в небо.

— Вот он путь в реальное будущее. Уже сейчас мы можем подняться почти на пятьдесят миль, а в ближайшем будущем!...

— Жаль, что у нас нет возможности запретить подобные исследования в других странах...

Нельсон посмотрел на авиатора и странно улыбнулся. Он не понял, пошутил тот или сказал это всерьез.

— Науку запретить нельзя.

Линдберг кивнул с некоторым сожалением.

— Но к счастью в ней всегда кто-то становится первым, а все остальные — последними. Последними, а не вторыми и третьими... Я думаю, миллионы мистера Вандербильта помогут нам оставаться первыми.

СССР. Москва.

Апрель 1928 года.

Сталин повернулся на звук открывшейся двери. В проеме вытянувшись стоял Поскребышев с неизменной папкой в руках.

— Что?

— Председатель ОГПУ товарищ Менжинский.

Иосиф Виссарионович кивнул, и секретарь исчез, словно не за дверью пропал, а сквозь стену сгинул. Не прошло и трех секунд, как в дверях появилась коренастая фигура Председателя.

— Здравствуйте, Вячеслав Рудольфович.

Сталин шагнул навстречу главному чекисту.

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

Сталин сесть не предложил, и чекист остался стоять, глядя, как хозяин кабинета перебирает бумаги в красной папке.

Под алым сафьяном, Менжинский знал это наверное, хранились письма, что не просто адресовались товарищу Сталину, таких присылали множество — Вождю писали со всего мира — а те, что референтура выделяла для того, чтоб Хозяин сам посмотрел и принял решение.

Вытащив несколько листков, Генеральный подтолкнул их к Председателю.

Менжинский попытался поймать взгляд Сталина, но тот отвернулся к окну.

Сталин смотрел на кремлевский двор, думая, как отнесется к письму чекист.

Решения, принятые в ноябре прошлого года потихоньку выполнялись. Трудились ученые, спецгруппы ОГПУ работали по всему миру, собирая информацию, чтоб мечта о Мировой Революции скорее стала реальностью... Ленинградские товарищи не подвели. Несмотря на коварную диверсию, они сумели создать новую установку — более мощную и компактную, чем предыдущая модель, так что враги просчитались — авария, получается, пошла только на пользу. Но вот ракетчики...

Природа ставила препоны, и не всегда их можно было обойти быстро и дешево. Ракеты, конечно, летали, но невысоко и поднять могли не так много, как нужно. Каждый удачный старт радовал ученых как новый шаг в неизвестное, но слишком мелки оказались эти шаги...

Слишком медленно все двигалось!! Может быть, это письмо и есть то решение, которое он так ищет?

ГИРД и сам Цандер работали как могли, но не все получалось.

Внизу, под окнами промаршировали куда-то кремлевские курсанты. Синие звезды на буденовках прокатились мимо, и из-за грохота полусотни сапог ему показалось, что под гостем скрипнул, освобождаясь, стул. Он обернулся. Нет. Ошибся. Чекист все ещё смотрел бумаги.

Дерево заскрипело, освобождаясь от груза. Сталин обернулся. Председатель ОГПУ поднимался из-за стола, держа листки в руке.

— Прочитали?

— Прочитал, Иосиф Виссарионович...

— И что думаете?

Чекист развел руки. Он не скрывал растерянности.

— Тут не знаешь что и думать... Неужели это правда?

Сталин прошел от стены до стены, вернулся к столу.

— Не знаю. Как раз это и надо узнать...

Он трубкой показал на письмо.

— Забирайте его. Все равно вашему ведомству разбираться... Да и разберитесь заодно кто такой этот Вохербрум.

СССР. Ясная Поляна.

Апрель 1928.

Аллея катилась под ноги, и ему почему-то захотелось почувствовать себя графом Толстым. Не тем отщепенцем, который перешел на службу к большевикам, а настоящим графом. Львом.

— Что ж, Сергей Николаевич, давайте подведем промежуточные итоги. Что мы имеем на сегодняшний день?

— Что ж... Без ложной скромности могу сказать, что нам есть чем гордиться.. Во-первых, нам удалось переправить в САСШ, мистеру Вандербильту, переданный вами образец "изделия 37-бис"...

Сергей Николаевич покачал головой с сожалением во взгляде.

— Честно скажу, жалко было до слез, но что прикажите делать? Ничем другим мы не могли подтвердить серьезности намерений большевиков. То, что вам удалось достать образец — настоящее чудо, но и то, что мы передали его через половину мира в нужные руки чудо не меньшее.

— Он точно получил его?

— Точно. Его человек в России подтвердил это.

— Хорошо...

— Он же информировал нас о том, что мистер Вандербильт общался с Президентом.

— Это та встреча, о которой мы уже знаем или что-то новое?

— Нет. Та самая неудачная встреча. Президент не заинтересовался этим.

— Или не поверил ему.

— Или не поверил... Но мистер Вандербильт обратился к французам и британцам.

— Я об этом не знаю. И?

— Там к его словам отнеслись с большим доверием. Во всяком случае, британцы отправили агентов к дому профессора в Геттингене.

Князь усмехнулся.

— Очевидно, они ждут реакции большевиков на письмо.

— Да уж. Пора бы. А что у вас?

— Профессор Иоффе совершенствует свою машину. Тут мы имеем сведения из первых рук. Вес оборудования они уменьшили втрое и сумели вчетверо поднять мощность.

— Вчетверо? Если можно на каком-то примере.

— На последних испытаниях аппарат разрезал броненосец "Святитель Николай" меньше чем за полминуты. А там броневая сталь...

— Если я правильно понимаю устройство готово к применению?

— Скорее уж оно готово к новым испытаниям...

СССР. Москва.

Апрель 1928 года.

...Вячеслав Рудольфович Менжинский с порога оглядел комнату.

Как и все помещения ГИРДА кабинет Цандера оказался маленьким и невзрачным. По всем стенам полуподвальной комнаты, расположенной недалеко от Красных Ворот стояли стеллажи, забитые папками для бумаг, заставленные образцами приборов. Причудливые сочетания железа, стекла, меди и резины стояли даже на подоконнике. Ну и, разумеется, в комнате, как и во всех других помещениях лаборатории, пахло керосином.

Чекист скупо улыбнулся.

— Спасибо за экскурсию, Фридрих Артурович. О ваших нуждах обязательно поговорю с товарищем Тухачевским, а теперь я хотел бы узнать ваше мнение о тех материалах, которые наше ведомство предоставило вам для рецензии.

Фридрих Артурович прикрыл дверь и пригласил гостя к столу.

— Что тут можно сказать...

Скрипнула дверца старинного сейфа. Хозяин вытащил на свет нетолстую папку. Сдвигая бумаги, он задумался на мгновение, формулируя свое впечатление от документа, полученного от Менжинского неделю назад. Темно-зеленая папка с грифом "совершенно секретно" перевернула его жизнь. По-другому не скажешь — тут надо быть честным.

— Это... Это гениально. По существу это совершенно новый подход к решению проблемы завоевания пространства. Это все настолько отличается от того, чем занимаемся мы, что...

Он развел руками.

— Теоретически все безупречно. Но я не могу сказать насколько это воплотимо практически... Это ведь какой-нибудь немец?

Менжинский улыбнулся.

— Почему сразу немец? Разве в Англии или Североамериканских Штатах не ведутся работы в этой области?

— У нас и у немцев похожий менталитет. Если б это был русский ученый, я бы о нем знал. А если не немец, то кто тогда? Американец? — с сомнением произнес Цандер. — Возможно, конечно... Нет. Вряд ли... Там они идут традиционным путем.

Ученый засмеялся.

— Нет, Вячеслав Рудольфович. Не обманете. Это все-таки, скорее всего немец. Тут иная школа...

Чекист слегка нахмурился.

— Это действительно так отчетливо видно?

— Знающему человеку — да.

Высокий гость промолчал и, гордый собственной наблюдательностью, ученый продолжил.

-У них есть несколько светлых голов, но нет ни денег, ни возможностей. Теоретики, которым для работы нужны лишь лист бумаги и карандаш...

Цандер остановился, неожиданно осознав, что подсказок не будет. Назови он даже неведомого гения китайцем, то чекист сидел бы с той же непроницаемой улыбкой. Уже больше сам для себя он сказал:

— В любом случае это гениальный безумец, нашедший решение где-то в стороне от дороги, по которой пошли большинство ученых..

— Но все-таки нашедший решение?

Чекист наклонился к ученому. Тот пожал плечами.

— Скорее всего, да. Нужно строить образец и тогда...

— Ну ладно, товарищ Цандер.... Вижу, вы не на шутку заинтригованы... Что ж. Откровенность за откровенность. На наше счастье в Германии есть не только теоретики. Фамилия Оберт вам о чем-то говорит?

— Еще бы!

— У него есть несколько толковых учеников, готовых к сотрудничеству с нами...

САСШ. Нью-Йорк.

Апрель 1928.

... "Ничего у них там нормально не работает. Даже почта", — подумал миллионер, глядя на два письма отправленных с разницей в две недели и дошедших до него одновременно. — "То ли дело здесь... Одна коротенькая записка и этот миссионер прибежал..." Он глянул на мистера Бакли, сидевшего напротив, прижав короткие ручки к груди.

"Подождет минуту..."

Вскрыв конверты, он пробежал по вестям из СССР наискось, и только потом стал отмечать карандашом важные места.

"... как я уже имел честь сообщить Вам, в высших большевистских кругах в настоящее время с большим энтузиазмом обсуждаются планы исследования околоземного космического пространства. Полагаю, что интерес этот далек от продекларированного чисто научного и преследует совершенно иные, практические цели. Вероятнее всего, это маскировка подготовки очередного витка Мировой Революции.

Подготовка общества к переменам идет неявно, но массированно. О её масштабах свидетельствует тот факт, что при отсутствии в Москве многих совершенно необходимых для цивилизованного города учреждений, Московским Городским Комитетом ВКП(б) и Моссоветом принято совместное решение об ускорении строительства в Москве первого в СССР планетария.

Весь колоссальный пропагандистский потенциал большевиков ориентирован на формирование у обывателей и рядовой партийной массы ощущения близких и кардинальных перемен, связанных с космосом.

С уважением Ваш А. Гаммер."

"Положение, наконец, полностью прояснилось. Собранные мной сведения совершенно определенно указывают на интерес большевиков к региону Британской Индии и Дальнему Востоку.

Пишу об этом с ужасом, смешанным с восхищением безумными большевистскими замыслами. В планах Советов скрыто нечто грандиозное. К их реализации привлечены все. Даже Коммунистический Союз Молодежи ведет активные поиски среди прокоммунистически настроенной молодёжи людей, говорящих на урду, фарси и хинди.

Учитывая, что темп набора студентов в Институт Народов Востока в связи с этим не увеличился, предполагаю, что планируемое Советами мероприятие состоится в самое ближайшее время".

Письма оказались короткими, всего чуть более половины листа, отпечатанного на "Ремингтоне", но для мистера Вандербильта они значили больше самых толстых томов!

Все, что он знал о замыслах большевиков, всё, о чём догадывался, наконец-то свелось в одну точку. Не отводя глаз от письма, миллионер подтянул к себе "Атлас мира". Книга сама раскрылась на закладке "Британская Индия", где всю верхнюю часть листа полного формата занимало коричневое пятно Гималаев. Ведя пальцем по горным вершинам, миллионер бормотал:

— Кайлае? Шиша-Панта? Чо-Айя? Саграматка?

Его взгляд метался от одной горной вершины к другой. Что ж, новости не самые приятные, однако многое проясняющие. Вот она, большевистская тайна! Вот он секрет, за который не жалко никаких денег. Большевистская стартовая площадка!

Он почти забыл о госте, а преподобный Бакли умильно смотрел на него поверх круглых очков и ждал главного — момента, когда чек с пожертвованием перекочует из руки мистера Вандербильта в его руку, а потом и в бумажник. Рука дающего качалась в привлекательной близости, но все ж не так близко, как того хотелось бы священнику.

Увидев свое отражение в очках гостя, мистер Вандербильт смял свою радость. Этот человек мог бы ему помочь...

— Так вот о пожертвовании... Разумеется, вы вправе потратить его как вам будет угодно, — медленно сказал мистер Вандербильт. — Но вы не должны забывать, что не у всего в этом мире имеется продолжение.

Рука преподобного Бакли, протянутая к чеку, дрогнула. Он все понял правильно. Финансовая помощь миллионера Теософскому обществу должна быть обставлена какими-то условиями. Что ж. Это не страшно. Это даже очевидно... Если уж сама основательница Общества, госпожа Блаватская допускала прием пожертвований, то и им, её ученикам и последователям надлежит действовать в том же духе не нарушая сложившихся традиций.

— Мне бы хотелось, чтоб часть этого пожертвования...

Жертвователь остановился, словно прислушивался к чему-то происходящему в глубине самого себя или, возможно, к таинственному голосу, звучащему в голове.

— ..значительная часть пожертвования вы направили на защиту старинных теософских святынь.

Он вновь замер, прислушиваясь к внутреннему голосу.

— ... например, горы Джомолунгмы. Мне хотелось бы, чтоб теософское общество присоединило свой голос к голосам тех, кто предупреждает мир о святости этого места для всего цивилизованного человечества.

Преподобный Бакли замер.

— Вообще-то число теософских святынь невелико...

Миллионер разжал пальцы и чек, наконец, оказался в его руке. Преподобный посмотрел, не поверил, подслеповато прищурился и, чтоб убедиться, что не ошибся в числе нулей, поднес бумагу к глазам. Это не просто чек. Это король чеков!

— ..но Джомолунгма, безусловно, самая почитаемая из них. Госпожа Блаватская особенно выделяла и также как и вы понимала её важность для мирового порядка. Я думаю, мы сумеем привлечь внимание мировой общественности к нашей святыне...

САСШ. Вашингтон.

Апрель 1928 года.

Мистер Вандербильт стоял на невысокой трибуне, украшенный гербом САСШ, глядя на конгрессменов, пришедших выслушать его.

Этих людей он знал, их фотографии часто мелькали в газетах — благородные лица с аристократической бледностью и родословной от "Мэйфлауэра", соседствовали тут с апоплексического вида телами стоимостью в сотни миллионов долларов, числящих в недавних собственных предках предприимчивых фермеров, удачливых золотоискателей или расторопных бандитов.

Председатель комиссии ударил по столу деревянным молотком, призывая к тишине. Шум возмущенно взлетел вверх и обернулся неясным бормотанием. Конгрессмены негромко переговаривались, поглядывая на трибуну.

— Господа! Прошу тишины!

Тише не стало, но лица повернулись к председательствовавшему. Он еще раз ударил молоточком по столу и поднял его вверх, сразу став похожим на дирижера.

— Сегодня перед нами выступит мистер Реджинальд Вандербильт. Он прокомментирует материалы, которые вы получили накануне.

Вандербильт поклонился с трибуны. Понимая, что настоящей тишины ему не дождаться он начал, надеясь, что интерес к его словам все-таки заставит их замолчать:

— Господа! Мое сегодняшнее обращение к вам — попытка частного лица обратить внимание Конгресса на процессы, которые происходят в Советской России. Вас уже ознакомили с материалами и вы, я надеюсь, оцените серьезность вызова, который бросают большевики Западной цивилизации!

Это было заходом заготовленной речи, но у конгрессменов такое не проходило. Его тут же перебили.

— Это ваши газетные статьи вы называете серьёзным вызовом? Не смешите нас! Для начала мы должны разобраться вызов это или простая газетная утка, — прозвучал чей-то голос. — Уважаемому председателю комиссии не надо придумывать новых проблем, когда перед нами стоят совершенно конкретные задачи...

Конгрессмен слегка поклонился председателю и повернулся к Вандербильту.

— Если принять ваши слова за правду, то это и впрямь чревато прямым конфликтом с большевиками. Не идеологическим, а политическим и военным. Но правда ли это? Нужны прямые доказательства подготовки к агрессии!

Он тряхнул папкой с бумагами так небрежно, что стало понятно — ничего серьёзного конгрессмен от Нью-Мексико там не углядел.

— Донесения ваших шпионов, неизвестно кем написанные статейки. Ваши собственные впечатления от ваших статеек и шпионских сообщений. Цитаты из Маркса... При желании эти материалы можно интерпретировать как угодно.

Это противник, понял миллионер. Это не просто один из тупых дураков, что не слушал праотца Ноя и плохо кончил, а кто-то из тех, кто смеялся и отговаривал других.

— Например? — не сдержался миллионер.

Конгрессмен ухмыльнулся. Не усмехнулся, а именно ухмыльнулся.

— Например, поисками Ковчега праотца нашего, Ноя.

Вандербильт вздрогнул.

— Или пути в загадочную Шамбалу. Или пропавшего золота инков.

Миллионер не остался в долгу.

— Вы правы. Извращенный ум может интерпретировать это еще более экзотически. Например, ваш ежеутренний интерес к биржевым котировками, дурак может объяснить желанием тренировать память!

Вандербильт гордо вскинул голову.

— К сожалению, не только у меня, но и у Правительства есть сведения о том, что большевики и Коминтерн интересуются самыми высокими вершинами планеты.

По его губам пробежала ироничная улыбка.

— Интерпретировать это, вы правы, можно по всякому, включая сюда интерес большевиков к высокогорному туризму или исследованию атмосферы. Ваша же задача — увидеть в обычном необычное, за простыми и объяснимыми поступками увидеть формирующуюся угрозу Американскому образу жизни. Вы не верите мне? Отлично! Проверьте меня! Я не прошу у вас ничего другого!

— Чем бы большевики там не интересовались, это все так далеко от Америки и так смехотворно несерьезно, как и их причитания о Мировой Революции...

Холодное бешенство скользнуло по лицу миллионера, искривив губы. Они не понимали. Не понимали, потому и не боялись.

— Конгрессмен, а вы слышали что-нибудь о Циолковском?

Тот наклонил голову к плечу. Как демократ он недолюбливал нынешнего президента республиканца.

— Поляк? Мы поддерживаем Польшу!

Вандербильт отмахнулся от фразы. Это было не главным.

— Может быть...

— Что значит "может быть"? — искренне удивился оппонент. — Это часть нашей внешней политики! Санитарный кордон вокруг красной России...

— Может быть он и поляк. Сейчас это советский ученый, предложивший идею ракетных поездов.

Сенатор пожал плечами. Потом в глазах его забрезжило понимание, но не успел задать вопрос. Вандербильт сказал:

— Его работы позволяют...

— Вы действительно верите, что большевики собрались на Луну? — перебил его конгрессмен. За его невольной невежливостью скрывалось изумление.

Миллионер, не оценив тона, кивнул.

И тут конгрессмен засмеялся... Постепенно, заражаясь его весельем, захохотали почти все. Демократов, по традиции в комиссии оказалось больше, и они задавали тон. Республиканцы вели себя тише, но и им ничто человеческое не было чуждо, сдержанно улыбались забавному утверждению.

-У них нет денег на борьбу с голодом в собственной стране. Чтобы выжить, они распродают царские сокровища, а вы говорите о захвате Луны!

— Большевики на Луне это не самый скверный вариант. Большевики над Вашингтоном и Нью-Йорком — это куда хуже...

Зал его не слышал — продолжал хохотать. Вандербильт, не выдержав, грохнул кулаком по трибуне и воздел руки вверх:

— Господи! Вразуми их!

Шум не стих, а напротив, усилился. Не те тут сидели люди, чтоб их остановил голос пусть и богатого, но не самого богатого из них.

— Большевики не продают царское золото! Большевики его сеют! Сеют, чтоб потом пожать стократно больше!

Две-три минуты он стоял и слушал их смех. В этот хохот он и обронил с трибуны последнюю фразу.

— Ну, что ж Господа, пора кончать это словоблудие. Жаль, что мне не удалось убедить вас в подступающей к нашему порогу опасности... Обратившись к Конгрессу я не нашел понимания. Значит, я обращусь к американскому народу и то, что не хочет делать правительство, сделает частная инициатива!

Так и не услышанный, он сошел с трибуны и покинул зал.

После Конгресса настроение у миллионера стало не очень. Однако, вспоминая смех, которым его провожали, он воинственно выпячивал челюсть.

— Они еще узнают, кто прав, еще пожалеют о вчерашнем дне!

Это он сказал чашке с жасминовым чаем, и та согласилась с хозяином. Издалека долетел телефонный звонок и голос секретаря.

— Кто там? — раздраженно спросил миллионер. Не хватало еще журналистов! Вареное всмятку яйцо со срезанной верхушкой призывно желтело, готовясь принять в себя немного горчицы и свежайшего сливочного масла из Оклахомы. Яйца "по-английски" были слабостью мистера Вандербильта. Уже понимая, что завтрак придется прервать, он отложил серебряную ложечку.

— Мистер Робински, — сказал секретарь. — Он звонит из Китая... Вы просили соединять в любое время.

— Естественно, откуда ему еще звонить, если я направил его туда, и плачу, чтоб он там и оставался... — проворчал миллионер, чувствуя себя немножко мучеником. Телефон стоял рядом.

— Хэллоу! Мистер Робински, слушаю вас, говорите!

Тонкий голос корреспондента пробил толщу воздуха, земли и воды и электрическим током побежал по катушке динамика.

— Это я, мистер Вандербильт. Получил вашу телеграмму и спешу отчитаться.... Мне кажется, что выбор большевики уже сделали...

Шум вселенского эфира налетел волной и смыл голос.

— ...они назвали эту операцию "Метеорит".

Миллионер наклонился над аппаратом, словно это чем-то могло помочь разговору.

— Что? Что? Джомолунгма? Повторите! Джомолунгма?

— Нет, мистер Вандербильт. Они затевают что-то на своем Дальнем Востоке. .... Их дипломатическая активность в Китае.... У меня есть данные...

Шум нарастал и пропадал, словно прибой стучался в телефонный наушник.

— Вас обманывают! Могу поспорить на все ваши деньги, что все разговоры о советском Дальнем Востоке — фальшивка ОГПУ! Им нужна Джомолунгма! Поверьте моему чутью, что вся эта шумиха вокруг Дальнего Востока — только дымовая завеса. Ищите в этом направлении. Я приказываю искать!

Он порывисто прошелся по кабинету, не отрывая трубки от уха. Провод волочился за ним, словно шлейф королевской мантии.

— Это же обычная большевистская тактика — успокоить, а потом вонзить саблю в спину.

— Пока у меня нет данных о том, что они интересуются именно Джомолунгмой. По моим сведениям общий интерес к региону Дальнего Востока у большевиков нешуточный. Достоверно известно, что вся информация по региону собирается в Харбине в их консульстве.

— О чём вы?

— Они собирают дневники географических, геологических и даже этнографических экспедиций.

Голос дрогнул, поплыл, уносимый мировым эфиром, а мистер Вандербильт почувствовал себя рыбаком, у которого на другом конце лески появилась рыба его мечты.

— Они нам нужны! — крикнул миллионер.— Их надо добыть! Мы должны знать точно, что у них на уме! Купите! Украдите, чёрт вас подери...

— Не все в наших силах, — вздохнул голос из Китая.

Миллионер нахмурился.

— Вы понимаете, что стоит на карте, мистер Робински? Судьба западной цивилизации!

Он замялся, неожиданно сообразив, что для человека, более десяти лет проведшего в Китае, судьба Западной цивилизации может показаться не такой уж и ценной. Тут нужен БЫЛ другой аргумент. Что ж... Такой аргумент имелся...

Мистер Вандербильт цинично усмехнулся. Слава Богу, его корреспондент не видел этой улыбки.

— Один ваш промах, и может статься, что из заработанного вами золота большевики отольют огромный унитаз! Это будет очень большой унитаз, потому что мы оба знаем, сколько я вам плачу!

— А что я могу? — прошелестел голос. Обеспокоенности в нем теперь плескалось куда больше чем в начале разговора. — Китайцы ленивы и не хотят отрабатывать деньги, которые им мы им платим.

— Что-о-о-о-о? Что вы мне тут рассказываете? Если эти ваши китайцы не хотят работать — найдите других! Их там почти пол миллиарда! Чан Кайши, Гоминьдан, Кофуций... Не важно кто. Пусть работают! Заставьте их работать!

Китай. Харбин.

Апрель 1928 года.

...Майские дни 1928-го года в Харбине радовали только погодой. Политическая обстановка складывалась такая, что хоть святых выноси. Про святых Семен подумал образно, конечно. Выносить следовало вовсе не святых, а портфель с документами.

Третий этаж... Высоко... Зато во дворе все еще никого не было.

Уже стоя снаружи Семен осторожно, чтоб не скрипнула, прикрыл одну створку, отодвинулся в сторону, прикрыл и другую.

За стеклом осталось бледное лицо первого помощника консула.

— На вокзал. Как можно быстрее, — почти беззвучно прошептал он. — Любым поездом до границы....

Семен кивнул.

Ухватив ручку портфеля зубами, старясь не думать о десятках людей, что таскали его в своих грязных и потных ладонях, совсем рядом с больными проказой и китайской чесоткой, он повис, нащупывая ногой выступ на стене.

Он помнил его, тот должен проходить где-то совсем рядом. Всякий раз, подходя к зданию консульства, Семен видел выступ и удрученно качал головой от беспечности начальства. Этот карниз казался ему удобной дорожкой для врагов, желающих добраться до сейфа в его кабинете, да насестом для толстых китайских голубей.

Теперь, отсюда, все смотрелось по-другому. Карниз должен стать дорогой к спасению.

Гомон и птичьи крики китайских солдат, выбивающих парадную дверь, остались с обратной стороны, а тут... Тут пока не было ни птиц, ни солдат. Голуби сидели на крыше дома напротив и вместе с десятком узкоглазых, с чайными чашками в руках, смотрели на него с удивлением, будто не видели никогда такого. Притворялись. Семен самолично видел, как китайские циркачи и не такое вытворяли...А может быть туземцы считали, что белому человеку это делать не положено? Ну и пусть. Для дела Мировой Революции Семен и не такое мог совершить!

Считая шаги, он добрался до угла и сполз по водосточной трубе вниз, прыгнул на крышу соседней скобяной лавки, с неё — на улицу.

Никого. Повезло! Отряхнулся, как ни в чем не бывало и — вперёд!

Деловито покачивая портфелем, прошел мимо лавок, что стояли позади консульства, и слился с толпой.

На его счастье все произошло именно в Харбине, где белых жителей жило едва не больше чем желтых. Особенно в сеттльменте. И уж особенно много среди белых насчитывалось бывших соотечественников. Белых вдвойне — по цвету кожи и в политическом смысле этого слова. К сожалению.

Так что в глаза он не бросался. С деловито-озабоченным видом сел к рикше, ткнул его рукой в спину.

— Вокзал...

Дипломатический паспорт сейчас оказался скорее помехой, чем спасением. Провокацию такого масштаба наверняка обставили с размахом. Раз с ними армия, то и полиция наверняка где-то недалеко. Не хватало еще нарваться на китайских полицейских. Кричать сейчас "караул" — только дураком себя показывать.

Пока ехал, смотрел по сторонам и не зря. Уже на привокзальной площади взглядом выхватил из толпы коменданта консульства. Соскочив на мостовую, Семен бросился к товарищу.

— В консульство нельзя. Провокация... Наган с собой? Патроны? Деньги есть?

До границы добираться ой как далеко, и все это обязательно понадобится. Товарищ Пугачев несколько мгновений тугодумно хмурился, вживаясь в то, что сказал коллега, потом трижды кивнул. К провокациям все в консульстве загодя готовились. Понимали, что обязательно случатся... Дважды в неделю товарищ Гимейн, комиссар проводил политбеседы, где вскрывал сущность политического момента.

— Давай со мной. Надо скрыться... Портфель спасти.

Европейских купированных вагонов в поезде оказалось всего два. Билеты удалось взять во второй. Остерегаясь неприятных неожиданностей, Семен взял купе целиком. Вагон оказался полупустым и когда поезд тронулся, он с облегчением откинулся назад. Половину дела сделали. Портфель с особо секретными документами лежал рядом на полке, а за окном бежали мелкие одноэтажные домики рабочих пригородов, постепенно сменяемые рисовыми полями.

— Веселый, видно портфель... — пробормотал Пугачев, глядя на полку. Платком вытер запотевшее лицо, отдышался. — Не знаешь, чай у них тут есть?

Семен нервно засмеялся.

За окном мелькали станции. Поезд уходил от Харбина все дальше, но спокойнее от этого на душе у Семена не становилось. Казалось с каждой секундой все туже и туже натягивается какая-то невидимая нить

Над головой что-то несколько раз стукнуло, словно кто-то пробежал по крыше вагона. Товарищ Пугачев задрал голову, стакан в его руке дрогнул, и горячий чай выплеснулся на запястье. Он смешно, по-гусиному, зашипел и закрутился, отыскивая место, куда без вреда можно было бы поставить стаканы. Семёну стало ясно, что то, что натягивалось — лопнуло. Вагон дернулся, и под визг раскаляющихся тормозных колодок пассажиров швырнуло на стену. В одну секунды все звуки смешались в какофонию — визг железа, звон бьющегося стекла, напряженные голоса людей, паровозный свисток и... грохот выстрелов.

Случайность? Ха! Не бывает таких случайностей!

— Дверь, — откуда-то снизу заорал товарищ. — Дверь держи!

Но его крик перекрыл другой голос, откуда-то с другой стороны вагона.

— Быстро, быстро, быстро! Третий вагон!

Кричали по-русски. На мгновение стало темно и стекло за спиной со звоном разлетелось осколками. Мелькнули чьи-то ноги в сапогах, но снизу дважды грохнул наган Пугачева, и гостя снесло под колеса.

В запертую дверь ударили прикладом, Семен ответил через дверь двумя выстрелами.

То, что им не отбиться от нападавших знал и он, и те, кто стоял за дверью. Там стояла Власть, а у них только шесть патронов на двоих.

За окном опять что-то мелькнуло, и Пугачев всадил в мелькнувшую тень две пули. Четыре патрона. Зря стрелял. Кто-то сообразительный просто провел перед окном темной тряпкой. В ответ выстрелы за стеной грохнуло. Пробив стену купе, пули пролетели над Семеновой головой. Промахнулись, гады! Весело скалясь, он посмотрел на товарища, но тому уже стало не до улыбок. Зажимая ладонью расплывающееся кровавое пятно на груди, товарищ заваливался навзничь.

"Все.. — подумал Семен. — Теперь все...."

Холодок осознанного поражения скользнул по спине. Застрелиться? Было бы дело в нем самом — застрелился бы... А портфель? Что делать с бумагами?

Семен прижал его к груди, понимая, что на решение у него есть не более нескольких секунд. Залить бумаги кровью? Он нагнулся к товарищу. В купе на мгновение потемнело. Палец сам нажала на курок, и Семен услышал, как боек сухо щелкает по железу.

Через мгновение, словно он ждал этого звука, с крыши свесился человек. Его голова кистью маляра мазнула по голубому небу, пропала и снова появилась. Бородатая рожа с серьгой в ухе радостно оскалилась.

— У него патроны кончились, вашбродь! У-у-у-у-у, морда большевистская....

Дверь купе тут же сдвинулась. Выставив винтовки с плоскими штыками, в проеме застыли несколько китайских солдат. За их спинами стоял офицер, явно европеец. На его лице читалось удовлетворение от хорошо сделанной работы.

Быстрая тень пробежала по дверному проему, и за его спиной Семен в окне увидел железные фермы моста и широкую реку, несшую быструю воду в глубину Поднебесной.

Офицер улыбнулся без злорадства, а вроде даже с пониманием и протянул руку.

— Портфель, пожалуйста, господин чекист...

Семен опустил руку. Портфель коснулся ноги, словно щенок ткнулся носом. Офицер улыбался, и Семен улыбнулся в ответ. Нужная мысль нашлась сама собой. Портфель подсказал, что нужно сделать. Тень мостовых ферм пробегала по незваному гостю и китайцам позади него. Купе наполнил особый колесный перестук, говоривший, что под колесами уже не земля, а железо и воздух.

— Портфель...

Семен повернулся всем корпусом и с разворота, заканчивая движение, отпустил портфель в полет. Оставшееся за спиной стекло осыпалось осколками. Офицер вскрикнул, вытянул шею. Семен увидел, как темно-коричневый квадрат пролетел между опорами и пропал внизу.

Он испытал не радость или гордость от сделанного. Скорее всего, это было чувство удовлетворения, оттого что сделал то, что должен...

САСШ. Аламогордо.

Апрель 1928 года.

...Лаборатории исследовательского центра мистера Николо Теслы находились в Нью-Мексико.

Пролетая над бескрайними равнинами, мистер Вандербильт вспоминал заседание комиссии Конгресса по разведке, истекающего смехом конгрессмена от Нью-Мексико, и сам мстительно улыбался. Пусть сенатор посмеялся, пусть, однако, возможно именно на его земле теперь ковалось оружие, способное противостоять большевистским ордам.

В лабораториях лучшего исследовательского комплекса САСШ нашлись люди, которые не из политических, а из чисто научных соображений тоже думали над вопросами обороны своей страны.

Сменив частный самолет на автомобиль, мистер Вандербильт добрался до лабораторий Великого Серба. За трехэтажным зданием Центра виднелись легкие домики и ангары. Все тут производило впечатление курортного места — легко, воздушно, приятно...

Профессор Николо Тесла вышел из-под козырька, и на ходу протягивая руку, направился к гостю.

— Рад вас видеть, мистер Вандербильт... Что-то я не помню вашей фамилии среди жертвователей нашего фонда?

Миллионер улыбнулся, сделал шаг навстречу.

— Здравствуйте, профессор. У вас хорошая память, но это вполне поправимо.

— С памятью? — еще шире улыбнулся профессор, приглашающе указывая рукой на стеклянную вертящуюся дверь. Он производил впечатление довольного всем миром ребенка.

— Нет, мистер Тесла, с финансовой помощью. Если мы найдем общий язык...

— Находить общий язык в этой области — мое любимое занятие.

Прохладными коридорами хозяин вел гостя в свой кабинет. Мимо проплывали двери лабораторий, за ними что-то трещало, иногда слышались радостные крики.

— Молодежь, — пояснил профессор, пропуская его в свой кабинет. — Штурмует передний край науки.

Мистер Вандербильт понимающе кивнул.

— В таком случае я попал туда, куда нужно. Вы умный человек, профессор.

— Надеюсь...

— И понимаете, что я летел к вам из Вашингтона не для того, чтоб обмениваться любезностями.

Не вдаваясь в объяснения, миллионер, открыв портфель, вытащил большевистский сюрприз, покрутил там что нужно, и когда из рукоятки появился зеленый "кукурузный лист", махнул им по легкому, собранному из металлических трубок, складному стулу. Лист "пророс" сквозь железо и дерево. Куски трубок покатились по полу. Профессор осторожно крякнул.

— Позвольте...

— Только осторожнее.

— Разумеется...

Профессор заинтересованно повертел железку в руках, покачал головой.

— Интересно... Откуда это у вас?

— Это мне переправили из Советской России. И я боюсь, что это не последняя новинка из большевистских арсеналов.

С минуту профессор крутил опасную большевистскую выдумку так и эдак, осваивая новинку. Разобравшись, вернул вещь гостю.

— Хороший экспонат. Не знаете это запатентовано?

— Не знаю.

— У меня тоже есть, что показать вам. Видимо правы люди, утверждающие, что идеи носятся в воздухе. Во Франции этим занимается Лауни. В России — мой коллега профессор Иоффе.

Тесла покосился на портфель в руках миллионера.

— Интересное решение он предложил. Очень интересное! Маневренность в обмен на мощность... Проходите...

За дверью оказался большой зал, в центре которого стояла громоздкая конструкция, отчасти напоминавшая приспособление, пристраиваемое к кровати тех, кому не посчастливилось сломать ногу — тросы, блоки, противовесы...

Покоилось все это вокруг лежащей на постаменте толстой, в обхват трубы, причем отчего-то у миллионера крепло ощущение, что труба тут — отнюдь не самое главное ...

Стены вокруг постамента сплошь заставлены аппаратурой. Металл, стекло, эбонит... Циферблаты, стрелки, индикаторы. В дальнем углу стояли несколько трансформаторов под нагрузкой. Там трещало, и сквозняк доносил запах, какой бывает после грозы.

Профессор перекинул несколько рубильников и зал залил яркий свет.

— Мы пошли несколько иным путем и стали делать установку большой мощности...

Профессор с натугой поднял с пола кусок железа толщиной в десяток дюймов.

— Броневой лист, — пояснил он. — Точно такой же, насколько мне известно, ставят на наши броненосцы. А стульев мне жалко. Идите-ка сюда...

Он что-то подкрутил, глядя в маленький прицел.

— Смотрите...

Луч ударил в наклонное зеркало и, отразившись, уперся в образец.

— Пять секунд, — пробормотал профессор, вращая никелированный маховичок. — Один, два, три...

На счете "пять" железный лист распался на две половинки. След разреза светился алым, закатным светом. От него в воздух поднимался дымок, словно от раскуренной кубинской сигары, только наверняка не в пример менее ароматный.

— Это все, что вы можете показать? — невпечатленный увиденным, спросил профессорский гость. Прислонив к лицу белый, благоухающий жасмином платок, стал похожим на киношного гангстера. Он не сомневался, что большевистской саблей обстрогал бы этот кусок железа даже быстрее. Тесла почувствовал это пренебрежение.

— Это все, что мы можем показать на четверти процента мощности, — обиженно отозвался ученый. — А что мы можем на полной мощности я вам показать не могу.

Он перешел на шепот.

— Ибо и сам не могу представить.

Едкий дым сгоревшего металла долетел до них. Профессор поморщился, помахал ладонью перед лицом, и знаком позвал гостя из зала. За трансформаторами нашлась дверь, ведущая на балкон.

Отняв носовой платок от лица, мистер Вандербильт сказал:

— И все-таки... Если дать полную мощность.

— Единственное, что я могу в этом случае гарантировать, так это то, что установка разрушится. Это ведь экспериментальный образец.

— Но сколько-то она проработает на полной мощности?

— Конечно. Секунд десять, может быть пятнадцать...

— И что тогда?

Тесла всплеснул руками.

— Да все, что угодно...

— Ну, например...

Профессор посмотрел по сторонам, желая сделать ответ более наглядным. Там, где горы превращались в далекую холмистую равнину, над горизонтом поднимался полумесяц Луны.

— Ну, например, распилит Луну.

Миллионер рассмеялся. Слова профессора, конечно, попахивали фантастикой, но такой уровень фантастичности его устраивал. В любой шутке ведь есть только доля шутки.

— Я запомню ваш ответ, профессор. А теперь, если вы не возражаете, давайте обсудим размер моей помощи вашим лабораториям.

Приятный для всех разговор через пять минут прервал телефонный звонок. Профессор, жестом извинившись, снял трубку, но через секунду протянул её миллионеру.

— Это вас...

— Видимо это мой секретарь и что-то очень срочное. Я действительно жду очень важных новостей.

Телефонный звонок прервал их на самом приятном месте. Мистер Вандербильт протягивал профессору Тесла выписанный чек, а великий серб, не теряя достоинства, приподнялся из кресла и тянул руку к нему.

— Это мистер Робински. Из Китая.

— Простите профессор. Это действительно очень срочно.... Слушаю вас.

Послышался тонкий, комариный голос.

— Мне удалось это...

Миллионер сильнее прижал трубку к уху.

— Что?

— Я выполнил поручение...

— Что вы там бормочите? Говорите яснее... И быстрее! Я занят!

— Я добыл информацию. Правда ценой международный скандала... Пришлось ворваться в Советское консульство, а потом по поездам ловить большевистских курьеров...

Кося глазом на хозяина, гость сказал:

— Международный скандал — не самая большая цена за безопасность западной цивилизации. Хватит ходить вокруг да около. Что вы узнали? Джомолунгма?

— Точные данные будут через несколько дней, но скорее всего вы правы. Именно Джомолунгма.

Несколько секунд миллионер молчал. Слова из Китая стали для него оружием, которым он собирался защитить весь мир.

— Спасибо, мистер Робински. Вы спасли Западную цивилизацию! Как только документы окажутся в ваших руках, сразу телефонируйте мне подтверждение. ...

Он положил трубку на рычаг.

Держа руку на телефоне, мистер Вандербильт смотрел куда-то вдаль, забыв о хозяине.

— Насколько я помню, вы, мистер Тесла, сетовали, что у вас нет достойной цели? — спросил миллионер.

— Я? — искренне удивился профессор.

— Вы, вы...

Вандербильт порвав старый чек, развернул чековую книжку и выписал новый. Мгновение подумав, он приписал к нему еще один ноль.

— Так вот, профессор. Это ваше затруднение я разрешу.... Скоро. Очень скоро будет у вас достойная цель...

СССР. Москва.

Апрель 1928 года.

— Ну, Генрих Григорьевич, что там с Китаем?

Ягода открыл папку, что принес собой, хотя необходимости в этом не было. Информацию он хранил в голове.

— В Харбине местная военщина и недобитые белогвардейцы организовали нападение на нашу дипломатическую миссию.

— И что?

— Нападавшим удалось похитить документы, которые мы собирали в рамках операции "Метеорит".

Недрогнувшим голосом ответил Ягода.

— Какие именно материалы? Что вы туда собрали?

— Материалы российских и зарубежных экспедиций, исследовавших Индию и страны Дальнего Востока. Вот перечень.

Ягода положил справку перед Председателем ОГПУ. Тот сложил её пополам, отодвинул в сторону.

— За ними кто-то стоял?

— Конечно... Сейчас мы выясняем кто именно.

— Как это получилось?

— Портфель с документами удалось вынести из консульства. Мы сделали все, чтоб он не достался врагам, но те сумели перехватить его в поезде и только после перестрелки с нашими курьерами сумели вытащить его из реки, куда те выбросили портфель.

Что думал Менжинский, Ягода не знал. Но догадывался.

— Информация, которую они получили, исчерпывающа?

— Практически да. Она позволяет увидеть направление мыслей. Теперь у них есть над чем подумать.

Менжинский все-таки раскрыл лист, пробежал по нему взглядом, пару раз покачав головой. С минуту сидел задумавшись.

— Но ведь большевики никогда не отступают, товарищ Ягода?

— Нет, товарищ Менжинский. Никогда.

— Ну вот и делайте из этого выводы. Про американцев что-нибудь известно?

Ягода отрицательно покачал головой.

— Ничего нового...

САСШ. Аламогордо.

Май 1928 года.

...Что произойдет, если техники, оставшиеся на земле, что-нибудь перепутают, никто старался не думать. Каждый из четверых, кто находился в дирижабле, не понаслышке представлял, что может сделать с их летающей лабораторией установка профессора Тесла.

Энергетический луч, шутя резавший плиты броневой стали, пузырь, наполненный водородом, прошил бы насквозь, даже не заметив. Поэтому все внимание техников занимало зеркало, подвешенное под гондолой.

Собственно оно и было тут самым главным предметом. Оно, да еще громоздкий механизм, с легкостью его поворачивающий, в случае если дирижабль отклонялся в сторону. Именно девятиметровому зеркалу предстояло поймать луч и отбросить его от гондолы в сторону Японии, где его, по слухам, ждал еще один отражатель... Сколько таких отражателей висело в небе не знал никто, как не знали и о конечной цели. Да и мало кого это интересовало — всем принимающим в этом участие обещаны такие премиальные, что неприятные мысли оттеснялись куда-то назад.

Тибет. Южный склон Джомолунгмы.

Май 1928 года.

...На пещеру отшельника отряд наткнулся случайно.

Небо уже темнело, когда измотанные, хуже ездовых собак, четырехчасовым переходом по горам, где и не вдохнуть полной грудью, и на камень не наступить с уверенностью, они услышали звук, которому не должно было быть места в стылом воздухе. Непонятно откуда, словно гул огромного шмеля доносилось — "оум-м-м-м-м, оум-м-м-м-м". Товарищ Озолинь остановил движение группы и завертел головой. Этот звук он знал. Местные попы вставляли его в молитву, где можно и где нельзя. Означал он только одно: где-то рядом сидел человек. Сидел дурак-дураком и молился своему Богу.

Небо, горы, холодный камень вокруг, сухой воздух режет легкие...

— Осмотреться, — негромко приказал командир. — Найти, кто ноет...

Искать особенно не пришлось.

Отшельник, грязный и сухой как деревяшка старик, неподвижно сидел в ближней пещере на куче неизвестно откуда взявшейся трухи, не отводя взгляда от вершины.

Внимания на незваных гостей не обратил никакого. Чекисты пытались говорить с ним, толкали, сдвигали с места, но упорный старик только поворачивал голову к вершине, да тянул свое "оум-м-м-м-м-м", принимая их, не иначе, за демонов или бесов, пришедших сбить его с праведного пути.

— Умом двинулся, — сказал товарищ Бургис. — То ли от холода, то ли с голодухи. Помню в Германском плену...

— Ну, этот-то в Германском плену точно не сидел... — остановил его товарищ Озолинь. — Заночуем здесь. Дежурство обычным порядком. Первым — Ма.

Кореец коротко кивнул.

— За ним Бургис. Смена через два часа. А сейчас есть и спать.

Положив кусок хлеба перед отшельником, они отошли вглубь пещеры и устроились, прижавшись друг к другу, съели по куску хлеба с салом, а костра разжигать не стали. Не из чего.

Закат в пещерном проеме окрасил небо в темно-синий цвет, оставив сиять в небе покрытую снегом вершину. Коммунисты смотрели на неё, пока их не сморил сон.

Товарищ Озолинь засыпал, вспоминая жару, от которой мучились на равнине. Неизвестно теперь что хуже — та жара или этот холод.... Тут, в горах, все было иначе. От камней несло холодом, от которого вспоминался погреб на родной мызе. Эх, когда еще удастся там побывать?

Он не привык задавать себе лишних вопросов, но они сами лезли откуда-то. Проваливаясь в сон чекист не переставал думать о том, что творилось вокруг него. Задачу, которую им ставили в Москве, они выполнили. Что они тут теперь делают? Чего ждут? А ведь приказано им обосноваться недалеко от горы и ждать... Чего ждать?

Утро следующего дня принесло ответ на этот вопрос.

Цеппелин, маленький и блестящий, словно рыбий малек, казалось, застыл в небе. На фоне снега он был бы почти незаметен, но чекистам повезло. Они видели его на фоне темно-голубого неба. Блестящий бок пускал веселый блик прямо в глаза.

Отшельник тоже наверняка заметил диковину. Если год смотреть в дыру, сквозь которую неизменно видно только не меняющиеся со временем горы, то даже птица, пролетевшая мимо, станет событием. А это оказалось побольше птицы.

Только и это не заставило отшельника не прекратить своего унылого бормотания...

Товарищ Озолинь покосился на старика. Возможно, его Боги каждый день показывают ему и не такое, а, скорее всего, после доброй порции опиума вообще могло и не такое пригрезится. Недаром с утра, показалось ему, тянуло чем-то приторно-сладким.

— Цеппелин? Чего это ему там понадобилось?

Наверное, только отшельника и не интересовал ответ на этот вопрос. Он бормотал, бормотал, тянул свое "оум-м-м-м-м-м" не переставая.

— А может быть это уже наши? — вздохнул Фима Бургис. — Вот было бы здорово! Представляешь, сейчас оттуда кулаков на веревках спустят и начнут они лес валить, камни колоть...

Эту вообщем-то здравую мысль даже обсудить не успели.

Откуда-то из-за горизонта появилась тонкая, вспушенная белая полоса. Даже не появилась. Возникла. Мгновение назад её еще не было и раз, все увидели.

Она коснулась подвешенной в атмосфере машины и, отразившись, уперлась в коричневый бок горы, близко к вершине. И в то же мгновение там ударил снежный фонтан. Его воздушная белизна подчеркивалась алым основанием. Настолько ярким, что казалось из-под снега встаёт Солнце.

До горы им оставалось не далеко — не больше двадцати километров, но в прозрачном воздухе видно все было на "ять". Все это продолжалось всего несколько секунд.

Ветер принес гул и грохот, словно там бушевала буря, и молнии раз за разом били в камень. Гора ревела, стонала, фонтанировала огнем и серыми, перетертыми в пыль камнями.

Под эту какофонию вершина горы дрогнула и съехала вниз, превратив каменную пирамиду в кривой усеченный конус.

И отшельник умолк.

СССР. Москва.

Май 1928 года.

... Товарищ Менжинский поднял голову на скрип двери, с сожалением отрываясь от фотографий.

В кабинет зашел заместитель.

В успехе, без сомнения, имелась и доля его работы. Менжинский коснулся рукой бланка спецсообщения, что утром пришло от Индийской группы.

— Поздравляю вас, Генрих Григорьевич. Блестящая задумка, блестящее воплощение. Почитайте-ка вот это.

Ягода взял бумагу в руки и вопросительно глянул на начальника.

— Это сообщение Индийской группы, — пояснил Менжинский. — Читайте и верьте каждому слову. Поверенные товарищи.

Ягода быстро, наискось пробежал глазами лист, задержался на выводах.

— Половину горы? Вот это да... Чем же они гору срезали?

— Разбираемся, товарищ Ягода. Разбираемся и непременно разберемся... Чем же это, любопытно, вы так наших недругов напугали?

Чекист пожал плечами.

— Точно сказать не могу. Операцией "Метеорит" предусматривалось несколько уровней дезинформации. Самый верхний -распространение информации о том, что мы срочно собираем любые сведения по Дальнему Востоку и Индии — географическую, этнографическую... Потом, через ЦК комсомола мы довели до нужных людей информацию о том что подбираем молодежь со знанием английского, урду и хинди... Ну, а на завершающем этапе для убедительности подбросили им портфель с документами.

— А сейчас? Каково сейчас состояние вопроса?

— Как и предусмотрено планом "Гепард", мы начали подтягивать ресурсы к турецкой границе.

САСШ. Вашингтон.

Май 1928 года.

Растерянность Госсекретаря миллионер увидел, едва открыв дверь. То, что он не пытался скрыть её, прежде всего, говорило о том, что она вызвана тем, о чем пойдет разговор. Миллионер с трудом скрыл улыбку. Уголки губ дернулись, но он взял себя в руки.

На столе перед чиновником лежал ворох газет. Даже издали видно было, что каждая из них хотела перекричать другую заголовком.

— Вы уже видели это, мистер Вандербильт?

Госсекретарь брезгливо бросил газету на стол и схватил салфетку, вытирая пальцы.

Гость Белого дома подошел поближе. Номер, казалось, еще оставался горячим. Краска пачкала пальцы, и бумага грела руки. Через весь лист шрифтом толщиной палец протянулся заголовок экстренного выпуска.

"Дядюшка Джо хочет захватить Джомолунгму!"

— Да-а-а-а, — протянул он. — А я ведь предупреждал вас! Жаль, что то, что должно волновать Правительство САСШ, больше волнует бульварную прессу.

Он с фальшивым сожалением покачал головой.

— Это от этого, мистер Госсекретарь, на вас лица нет?...

— Добрый день, мистер Вандербильт, — спохватился Госсекретарь. — Вы правы... Это все несколько неожиданно.

СССР. Москва.

Май 1928 года.

...Африканская эпопея осталась позади. Не растаяла в небытие, а осталась воспоминаниями, какими-то деревянными, остро и необычно пахнущими фигурками, двумя новыми шрамами и двумя же кокосовыми орехами, что теперь лежали на полке над столом. Время командировки пролетело, и Федосей сызнова погрузился в московскую жизнь, в дожди, в позднюю весну.

Старые товарищи, старый начальник... И привычки у начальник ничуть не изменились. Они опять шли по Москве и в душе Федосея зрело ощущение, что не просто так они опять прогуливаются на свежем воздухе. Сперва Федосей шел на полшага позади, но начальник движением головы поставил его рядом.

— Ну и как там, в Африке?

Спросил, словно не знал уже всего, что полагалось ему знать.

— По-разному, — тут же отозвался Малюков. — Все больше курорт...Фрукты в рот прыгают, сами понимаете, солнышко... Негритянки...

Он, улыбаясь, согнул руку углом, уперев кулак в грудь, показывая какие бывают негритянки, и тут же помрачнел — вспомнил шамана или колдуна, кто его знает, как они там себя называют, что поставил его на ноги. Ведь чем лечил — лучше и не вспоминать (шевелилось лекарство-то, норовило в сторону уползти), но ведь вылечил!

Начальник и сам понимал, что всей правды не услышит — секретность, но хотел прощупать настроение героя.

— Вот и славно, — обрадовался Болеслав Витольдович. — Я-то думал, что тебе отдых требуется, а получается, что ты уже на пятилетку вперед наотдыхался. Пока ты там африканский пролетариат за сиськи трогал, мы тут тоже без дела не сидели.

— Нашли чего? — встрепенулся Федосей.

— Нашли... Кто ищет, тот, знаешь ли, почему-то всегда находит. Это закон природы. Нашли...

Он замялся, подбирая слово.

— Ну, скорее все-таки не полигон, а испытательную площадку, где они свои террор-машины испытывали.

Федосей ничего не спросил. И так все стало ясно. Все это шеф сказал бы совершенно другим тоном, если б...

— Опоздали мы. Они там все хорошо подчистили. Кстати и тут никто ничего не помнит. Мистика какая-то. Подчистили и подожгли, в конце концов, но...

— Что нашли-то? — громко и невежливо спросил Малюков, которого начальственные арабески дергали по нервам. Полгода работы — и ничего почти. Театр теней какой-то...

— Не все сгорело. Там кусочек остался, там — щепочка... Накладной клочок...

Видно, что шеф говорит нехотя. В нем боролась профессиональная осторожность с пониманием того, что какой-то минимум информации выдать все-таки придется.

— Короче говоря, появилась ниточка. Прямо в Тверь. На виду и официально будешь проверять сведения о наличии в Особом, имени братьев Гракхов авиаотряде антисоветской организации. А на самом деле — ниточки искать, что из Твери к московќским летунам тянутся. Тамошнему особому отделу о настоящем твоем деле не известно. То есть работаешь самостоятельно. Цени это и учитывай.

СССР. Звенигород.

Май 1928 года.

Судя по всему здание лаборатории не так давно было обычное казармой, только теперь над ней надстроили еще один этаж. Видно, что строили в спешке — половина новой стены покрывал белесый солевой налет — строители добавляли соль в раствор, чтоб он не замерзал на морозе.

"Значит не так давно они тут, — подумал товарищ Тухачевский. — И что они тогда успели сделать? Чем похвалятся?" Поднявшись на второй этаж, он остановился, пропуская вперед руководителя лаборатории. На этом этаже, конечно, казармой и не пахло. Все пространство вдоль длинного коридора делилось на комнаты, и теперь перед комиссией тянулся ряд одинаковых дверей. Бернард Бернардович в нужном месте предупредительно взмахнул рукой, напќравляя комиссию в комнату. Замнаркомвоенмор остановился в дверях, огляделся. Подсознательно он ожидал увидеть людей в белых халатах, холодный блеск хирургической стали, яркий свет бестеневых ламп, но ничего этого там не нашлось. В глаза бросились несколько столов и стульев, школьная доска и в самом конце — металлические шкафы. За широким, в половину стены окном во всю бушевала весна, раскачивали кронами порядком зазеленевшие березы . Рядом с окном, впритык к стене оставляя совсем немного места столу и стульям стояли несколько металлических шкафов, насквозь медицинского облика, а вдоль окна необычной формы медные воронки с катушками провода на горловинах. Вторая боковая стена также оказалась стеклянной. За ней, вытянувшись по стойке смирно стоял атлетического сложения стриженный парень в коќротких трусах.

— Это один из наших испытателей, — объяснил товарищ Кажинский.

— Буратино готов, — донеслось из-за шкафов. Он улыбнулся чему-то своему.

— Меж собой мы называем их "буратино".

— Ничего похожего на колпачок и коротенькие штанишки я не вижу — сухо сказал 'Тухачевский — Не похоже...

— А веревочки? — удивился Бернард Бернардович — Веревочки-то? Они там, словно куклы на веревочках!

И правда. От человека за стеклом — от его рук, ног, головы уходили провода. Только не вверх уходили, как это было бы у марионетки, а вбок и за спину. Они, словно ручьи, стекавшие в реку, вливались, в конце концов, в толстый провод — шланг, казавшиеся длинным хвостом.

— Тогда уж, скорее кенгуру, — сказал Тухачевский. — Ну давайте, показывайте что у вас.

Он встал поудобнее, готовясь смотреть на "буратино".

Хозяин лаборатории деликатно ухватил его за рукав гимнастерки.

— Да смотреть-то собственно следует в ту сторону.

Он показал на окно уже распахнутое по случаю весны. Тухачевский, не теряя времени, подошел ближе. Внизу, на небольшом плацу стояло человек сто красноармейцев, одетых по форме Љ2.

— Готовность... — женский голос пролетел, и ветер унес его к березовым листьям.

Тухачевскому показалось, что он смотрит на хлебное поле. Так бывает, когда по гряде колосьев проносится ветер и те на мгновение застывают в неподвижности, чтоб через миг снова поддаться на уговоры беспечного воздуха. Тут произошло то же самое. Люди колыхнулись — это было общее движение — и застыли на месте. Это было не правильно. Неестественно. Он смотрел на них с непониманием и раздражением. Что-то шло не так. Люди стояли одинаково, и от этой одинаковости по спине скользнул предательский холодок. Они не стояли одинаково неподвижно, как истукаќны, они не стояли по команде "смирно", когда глаз командира отмеќчает, что кто-то покачивается, а кто-то вертит головой. Строй стоял одинаково подвижно. Они разом, словно стали единым организќмом, косяком рыб, делали одинаковые мелкие движения — слегка наклоняли голову или шевелили руками. Они даже дышали как один человек!

Откуда-то сверху, из громкоговорителей, укрепленных на крыше, вниз обрушился бодрый голос:

-Здравствуйте, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику!

Тухачевский повернулся Кажинскому.

— Мы взяли пластинку на радио, — чуть извиняющимся голосом объяснил ученый. — Ну... Для объективности, что ли...

Тот же женский голос остановил профессора.

— Начали...

— Теперь смотрите!

Хозяин развел руками, призывая смотреть одновременно и за "буратино" и за бойцами на плацу.

"буратино" размахивал руками в такт бодрой музыке, маршировал на месте, наклонялся и, одновременно с ним, размахивала руками и наклонялась сотня красноармейцев за окном. Тухачевский смотрел на все это не более десятка секунд. Стоило ли подключать сюда большую науку, если с этим легко справился бы один хороший старшина?

— Да. Физическая культура в армии важный элемент воспитания, — нейтральным голосом сказал он, маскируя раздражение от увиденного. — Только объясните мне, почему ваша физкульт-лаборатория считается секретным подразделением Красной Армии?

Он хотел обескуражить хозяина, но тот предпочел не заметить тона.

— Наверное, потому, что мы занимаемся не физкультурой. Сейчас, вы видели демонстрацию возможностей управления человеком на расстоянии.

Тухачевский вспомнил не менее секретный Отдел Волнового Управления, товарища Бекаури и все понял. Там — танки, тут — люди. А так все в принципе одинаково!

— Вы можете управлять людьми? — на всякий случая перепросил он.

— Ну... -замялся ученый. -В определенных пределах. Пока мы можем внушать им некоторые базовые эмоции, заставить делать что-то совсем простое...

В голове замнаркомвоенмора вспыхнула картина: одним движениям все мехводы всех танковых армад Страны Советов посылают свои машины вперед... И несокрушимая, ничем неостановимая железная волна бежит, захлестывая— вражеские окопы, громя укрепления. И нет у бойцов РККА ни страха, ни сомнений. Дисциплина! Одна воля на всех! Его воля!

Он судорожно вздохнул.

— Это существенно повысит боевую дисциплину в войсках!— гость, наконец, перевел дыхание. Он добавил к: картинке танковой атаки идеально строгие парадные коробки батальонов на Красной площади на Перво-майском параде.

— В едином порыве на классового врага!

— Вообще-то мы ставили перед собой несколько иные задачи,— чуть стушевался хозяин. — Это все не для наших красноармейцев.

Тухачевский непонимающе наклонил голову.

— Бойцы Рабоче-крестьянской Красной армии и без наших усилий выполнят приказ своих командиров. Сознательность красноармейцев общеизвестна. Но вдруг нашим противником окажутся одурманенные буржуазной пропагандой простые люди, готовые умереть за своих угнетателей? Так ведь уже случалось в нашей истории.

Тухачевский кивнул, действительно. Вся Гражданская война да, Польская компания. Именно так: все и было.

— Так вот с помощью нашего оборудования мы сможем со временем управлять чужими солдатами.

СССР. Калинин.

Май 1928 года.

...Прозрачный круг пропеллера, деловито рокоча, взбивал прозрачный воздух, превращая его в холодные струи и отбрасывая назад. Впереди, за винтом аэроплана, мир обнимало бело-голубое небо. Хоть и холодное, но уже весеннее. Во всяком случае, по-весеннему бело-голубое.

Красвоенлет Федосей Малюков знал, что под брюхом машины есть и размокшая от поздней весны земля, и лужи, и грязь, но сейчас ей-богу не до этого. Он слегка потянул штурвал на себя и машина, взвыв мощным двухсотсильным мотором, рванулась вверх, словно радовалась этому небу и этому солнцу вместе с ним. От восторга он заорал в голос, и поток встречного ветра утащил за собой его длинное "А-а-а-а-а", смешав звуки с холодным воздухом.

По полку пошел слух, что в скором времени на аэропланы должны поставить новейшей разработки рации и тогда вот так от души не порешь. Но пока еще можно.

Если не считать африканской истории, то не летал он уже больше года и теперь от того, что он держал дрожащий штурвал, радость полета распирала его и, не сумев сдержаться, он бросил аэроплан из "горки" в "штопор", а затем в "мертвую петлю". Небо и земля поменялись местами. Над головой мелькнуло белое на грязной едва-едва оттаявшей земле здание поста управления полетами, темно-зеленые квадраты палаток. Тренированный глаз уловил там движение. Разглядеть того, кто выбежал на летное поле он не успел, хотя гадать нужды не было. После его воздушного хулиганства это мог быть только товарищ Бехтерев, орденоносец, комполка... Или комиссар товарищ Зямшиц. Хотя нет. Комполка сейчас наверняка на "Троцком".

Педаль, штурвал. Машина завалилась на крыло и пошла на разворот. Вот он!

Мишень— полотняный конус — тащил за собой древний по авиационным меркам аэроплан. Такой древний, что впору списать его еще лет десять назад, но ни у кого рука не поднималась. Шутка ли дать распоряжение на списание аэроплана, числящимся под названием "Орел Энгельса"?

Да у кого из красвоенлетов на такое рука поднимется?

Энгельс, конечно, не тот. Не настоящий... Хотя как сказать...

Это "Товарища Троцкого" можно было бы в одночасье переименовать. Полтора пуда краски и все. Сегодня на боку одно название, а завтра — другое. Все-таки Главвоенмор к дирижаблям отношения не имел. Ну, может быть, только вдохновлял немного красвоенлетов своим именем, а с самолетом все обстояло совсем по-другому. Самолет сделал самый настоящий Энгельс. Нет, конечно, не тот, что с Марксом, но все равно настоящий. Евгений Робертович, штабс-капитан русской армии. Что характерно не белогвардеец, так как погиб в 16-м году и не успел им стать. Он собрал машину в мастерских Севастопольской летной школы и хорошо собрал, на совесть, раз дожил аэроплан до нашего времени. Его чинили, латали. Раз в пол года перебирали 80-ти сильный "Гном" и аккуратно подновляли надпись на борту "Орел Энгельса". Проверяющие, кто добирался до него, не разбирались, что к чему и только похваливали за политически правильное название.

Пока он думал, белый конус мишени оказался заключен в сжимающиеся круги прицела. Зачерненные проволочные кольца казались ребрами тоннеля, уходящего к конусу.

Гашетку на себя...

К грохоту мотора добавился треск пулемета. Аэроплан задрожал, от далекого конуса полетели клочья, он дернулся, теряя воздух и проваливаясь вниз. Попал!

Пару секунд Федосей раздумывал, не уйти ли снова на радостях в "мертвую петлю", но не рискнул. Комполка обязательно припомнит воздушное лихачество и на политзанятиях вставит фитилище, толщиной с руку, как он это умеет, с присовокуплением тяжкого положения мирового пролетариата, Интернационала, угнетенных народностей. Придется стоять и чувствовать себя предателем Мировой Революции... Нет, не надо.

Тем более что и поводов-то особых для радости пока не наблюдалось. Летать конечно здорово, но не за этим он тут, а ниточек в руках пока никаких не появилось. Ни тонких, ни толстых. Никак пока не получалось рационально объяснить как баллоны и кое что из ремонтного оборудования, списанное и уничтоженное по акту попало врагам в Москву. А ведь немало он уже тут. Вон на земле и вишня расцвела, а у него успехов — ноль без палочки.

По всему видно ошиблись товарищи в Москве. Случайность? Только не должен он на случайности надеяться. Враги могут быть где-то рядом. Хотя бы на том же "Троцком". Затаились и ждут.

От таких мыслей стало вовсе невесело. За последний год через отряд прошло более двадцати человек, а начальник снабжения переведен сперва в Особую Дальневосточную, а оттуда — в Туркестан и кто в те времена отвечал за списывание и уничтожение неясно до сих пор.

Вместо "мертвой петли" он плавно, как и полагалось, развернулся к востоку, где за плотным строем надвигающихся на аэродром облаков находилась цеппелин-платформа.

Отсюда "Товарищ Троцкий" выглядел серебряным огурцом, для чего-то подвешенным в небе, но это только казалось... С каждой секундой он разрастался, закрывая собой и голубизну неба и белый пух облаков. Впереди, сейчас Федосей это не видел, но так оно и было, округлый нос воздушного гиганта украшала красная звезда с серпом и молотом, а с этого курса он видел только алые буквы "...роцкий". Развернись громадина боком, то отсюда, с расстояния в три версты не особенно напрягая глаза, мог бы прочитать фамилию недавнего председателя Реввоенсовета, Главвоенмора товарища Троцкого. Рабочие-путиловцы настояли на таком названии, несмотря на политические осложнения для заводского парткома, коими это могло обернуться.

Хотя, товарищ Сталин, похоже, на такие мелочи внимание предпочитал не обращать, тем более, что аппарат считался секретным и мало кто знал, не только его название, но и просто о его существовании.

Ниже огромного, разделенного на внутренние секции тела дирижабля на тонких, невидимых издалека тросах висела посадочная платформа.

После стрельб, когда он поразил мишень, оставалось сделать самое простое — сесть на платформу. Точность при этом требовалась не меньшая. На сумасшедшей скорости верст в двести в час ему нужно будет проделать библейский фокус с верблюдом — проскочить в игольное ушко...

Посадочный створ, конечно поболее игольного ушка будет, но ведь это дирижабль, а не верблюд. Он на месте не стоит.

Дирижабль медленно развернулся, становясь по ветру, потихоньку превращаясь в сверкающую живым серебром сферу.

Холодный ветер скользнул по щекам. Расстояние в две версты. Самое время посадочной команде начать давать указания. Повод для волнения имелся, но, честно говоря, не такой ужи большой. Федосей сажал самолет не в первый раз, и до сих пор как-то все у него получалось. Хотелось бы надеяться, что и впредь...

Дымная струя ударила вправо от дирижабля и тут же вниз пошла зеленая ракета.

Д-а-а-а-а. Рация тут и впрямь оказалась бы кстати...

Федосей довернул штурвал, доводя курс до верного и снижая скорость. Три секунды, пять, десять.... Желтая ракета. Значит все верно!

Посадочная платформа, только что почти не различимая, обрела цвет и протяженность. Она подплывала снизу, словно гладь реки, на которую нужно сесть.

Над головой потемнело. Мир вокруг стал широкой щелью между платформой и оболочкой дирижабля. Хлесткий удар колес о палубу. Аэроплан тряхнуло. Машина попыталась подскочить в воздух, но зацеп уже захватил посадочную балку, и самолету не осталось ничего другого как остановиться. Из патрубков с треском рванул сизый дымок, мотор взвыл в последний раз и замолк. Прозрачный круг перед машиной исчез, превратившись в лопасти тянущего винта.

Федосей выпрыгнул на крыло, съехал на палубу, и в два шага дойдя до появившегося сбоку человека, вскинул ладонь к виску:

— Красвоенлет Малюков полет закончил! По вашему распоряжению отрабатывал атаку на движущуюся цель. Условная цель поражена с первого захода! Происшествий нет!

Позади Товарища Бехтерева обнаружился еще один человек в военном реглане, только вместо летного шлема или пилотки его голову украшала фуражка с непривычным тут черным околышем. Из-за этой фуражки Федосей сразу окрестил его "простым железнодорожником". Хотя наверняка никаким железнодорожником гость не был — ни простым, ни сложным. Не полагалось ни тем, ни другим бывать на "Товарище Троцком" даже в порядке шефской помощи. Похоже, что появился новый персонаж, которому придется найти место в его схеме.

Малюков не успел рассмотреть гостя попристальнее, как товарищ комполка выдал со злым придыханием:

— Распоряжение? А вертеться в воздухе как вошь на гребешке тоже было мое распоряжение?

Он поглубже вздохнул и начал, разгоняясь:

— Нам трудовой народ бензин по капле из себя выжимает....

Чем чекист Малюков тут на самом деле занимается, не знал никто. Для начальника Особого отдела у него имелась своя легенда, а для товарища комполка Федосей и вовсе оставался обычным летчиком, присланным осваивать новую технику.

Федосей уже смирился, что получит "по-полной", но тут все и кончилось. Добавить грозный командир ничего не успел. Довольно бесцеремонно "железнодорожник" дернул его за рукав.

— Ну, не начинай, Семен, не начинай. Дай-ка я с ним сам поговорю. Если будет за что, я ему и за тебя и за себя вставлю так, что из ушей потечет.

Комполка резко дернулся и "железнодорожник" более жестко добавил:

— И за Мировую Революцию тоже...

Федосей удивился, но про себя.

Занятно. Выходит, гость знает про засекреченного комполка больше, чем положено обычному человеку. Учитывая, чем занимался комполка, и степень секретности вокруг эскадры боевых дирижаблей выходило очень интересно.

Характерно и другое. Товарищ Бехтерев возражать не стал, только погрозил проштрафившемуся летчику пальцем, мол будет у них еще время, и ушел в сторону. "Железнодорожник" проводил его взглядом, дождался, пока голова комполка исчезла в обрезе люка, повернулся к летчику.

— Ну, где тут у вас местечко поспокойнее, — добродушно спросил он. В голосе уже не слышалось ни жесткости, ни напора. — Давай отойдем в сторонку, чтоб людям не мешать.

Федосей возражать не стал, хотя на палубе и так никого не было. Только в дальнем конце двое механиков крепили его машину, чтоб не снесло ветром. "Железнодорожник" ушел в дальний конец, подошел к самому краю, словно показывал, что не боится высоты и встал так, что носки начищенных сапог повисли над трехверстной пропастью.

Глядя вниз, на плотный слой облаков, стелющийся под ними, он достал портсигар, и протянул летчику. Федосей отрицательно качнул головой.

— У нас не курят, — напомнил он. На "Троцком" редко кто забывал, что над головой, за тонкой оболочкой хранятся сотни кубических сажен водорода и что жизнь боевого корабля зависит от небрежно погашенного окурка или незатушеной спички. Поэтому сюда старались посылать некурящих, но иногда, как и сейчас, наверное, если дело того требовало, сюда попадали и подверженные дымному пороку. В этом случае, помучившись, летчики либо бросали пагубную привычку, либо списывались в другие полки с нервными расстройствами.

— Да знаю, я знаю.... Битый час тут у вас мучаюсь...Тебя дожидаюсь.

Он сунул не зажженную папиросу в зубы и зажевал мундштук.

— "Папиросы "Ира" — осколки от старого мира" — с усмешкой сказал гость и призывно махнул рукой. — Вон смотри, смотри Федосей Петрович красота-то какая! Куда нас с тобой ум человеческий и Революционный порыв забросил!

Рука "железнодорожника" указывала на облачную пелену внизу. Федосей еще не сообразил, куда нужно смотреть, а в ухо ему зашептали.

— Привет тебе от товарища Демьянова, красвоенлет. Завтра бумага придет. Откомандируют на курсы пропагандистов. Вместо этого явишься с бумагой в Особый отдел. Там скажут что делать...

Федосей машинально отметил, что стоит мнимый "железнодорожник" очень правильно, так, что, если кто и остался на палубе, то не смог бы увидеть его губ, и прочитать по ним, о чем идет разговор.

Правильный оказался железнодорожник. Из наших, из чекистов...

...Особый отдел Третьего, имени Братьев Гракхов Особого авиаотряда располагался на окраине Твери, в дому бывшего купца второй гильдии Третьякова. Купец, как классово чуждый элемент об этом, естественно не знал, так как, как раз сейчас проходил перековку на Соловках, но чекисты, против правил, вспоминали кровососа добрыми словами. Похваливали бывшего хозяина за запасливость и предусмотрительность — за хорошие подвалы, за теплые, не прожорливые печи и конечно, за вишневый сад, что тот умудрился рассадить вокруг дома. От цветения вишни воздух вокруг дома в мае-июне становился медвяный и временами даже перебивал запах злой махорки начальника Особого отдела товарища Демьянова.

Федосей, предъявив документы часовому на крыльце, глотнул настоянного на цветах воздуха и углубился в недра Особого отдела. Коридоры, коридоры, двери, двери...

Осторожно открыв нужную, увидел самого товарища Демьянова.

Начальник работал. Перед ним грудой лежали какие-то бумаги, по внешнему виду чертежи. Поверх них два циркуля, линейка, цветные карандаши. Отбросив невеселые мысли и состроив нужное лицо, Федосей набрал полную грудь воздуху, гаркнул со всей силы.

— Красвоенлет Малюков прибыл по вашему приказанию!

Получилось это у него здорово. Чайные стаканы, что стояли в углу на столике хоть и не разлетелись в осколки, как это говорят, случалось у Федора Ивановича Шаляпина, но бодро звякнули.

— Ну, что, москвич, удаль молодецкую девать некуда? — не поднимая головы, отозвался товарищ Демьянов.

— Так точно! — снова гаркнул красвоенлет. Все-таки две недели на ветру и свежем воздухе ставят голос летчику не хуже чем оперному певцу.

— Ну, хватит...

Начальник демонстративно сунул палец в ухо и поковырялся там.

— Ну, нашел чего на "Троцком"?

Хозяин кивнул на табурет, усаживая летчика перед собой.

— Пока ничего... Пока если что и есть платформе интересного, так это неуставные отношения техника Гинзбурга с метеорологом Стасовой....

Он улыбнулся, вспоминая ненароком подгляденное.

— А что невеселый такой?

Федосей махнул рукой. Товарищ Демьянов хмыкнул.

— Ну, ищи, ищи...

Федосей знал, что особист не верит, что в авиаотряде могло что-то происходить такое, о чем он не знал бы. Не могла завестись крамола — слишком серьезные тайны хранились тут и слишком серьезную проверку проходил каждый допущенный до них, но раз Москве захотелось — пусть ищут. А он тем временем попользуется прикомандированным. Для общей, разумеется пользы.

-Тут у нас новая головная боль образовалась. Хочу тебя на время к нашим делам пристроить...

Ты на "Троцком" освоился?

Федосей кивнул.

— Ну вот. Там Ленинградские товарищи что-то секретное затевают. Ты погляди там, чтоб они свои секреты с нашими не перепутали...

СССР. Цеппелин-платформа "Товарищ Троцкий".

Май 1928 года.

Обещанная "пара дней" растянулась на неделю, которую Федосей провел на ставшем почти родным "Троцком".

Засекреченная цепеллин-платформа теперь делилась на две части — на секретную и сверх секретную. На секретной находилось несколько самолетов, а на сверхсекретной части стояли и просто валялись штабеля ящиков, катушки провода, мотки бронекабеля, напоминая, возможно, подготовку к строительству то ли Великой Китайской Стены, то ли какой-нибудь из некрупных египетских пирамид. Все это, конечно служило более возвышенной цели, чем увековечивание имени какого-нибудь фараона или императора. Кому нужна неповоротливая пирамида или глухая стена? Революция должна не за стенкой отсиживаться, а нести справедливость в мир, так что не стройка тут, а сверхсекретный полигон, где испытывалась "ЛС установка".

Кого не посвятили с тайну двух заглавных букв (а таких было большинство) расшифровывал заглавные буквы как "Ленин — Сталин", однако своей они догадливостью хвалились зря. Они ошибались.

Те, кто знал о деле не по слухам, а по насмерть засекреченным инструкциям, расшифровывали эти буквы правильно — "Лучи смерти".

Под замечательную установку, созданную в секретной Ленинградской лаборатории товарища Иоффе на "Троцком" отвели всю нижнюю палуб. У каждого трапа, что соединял верхнюю и нижнюю палубы, теперь стояли часовые, охраняя оружие Мировой Революции от дураков и происков империализма, хотя толку от красноармейцев с трехлинейками ждать не приходилось.

Соблюдая режим секретности, прежних хозяев цеппелин-платформы распустили в увольнения и отпуска, оставив только самый минимум, а все остальные ходили туда-сюда беспрепятственно, потому как имели такие документы, что у часовых руки опускались. Точнее поднимались. К козырькам фуражек.

Федосей, которого вниз не допустили, все эти ограничения воспринял с внутренней обидой, но быстро смирился. Похоже, что все, что происходило на нижней палубе, было настолько серьезным, что даже его полномочий секретного сотрудника ОГПУ не хватало на то, чтоб прикоснуться к тайне. Хорошо хоть по верхней палубе ходить не запретили, чем Малюков и пользовался.

К виду с трехверстной высоты он уже привык, но голубизна и даль того, что видели глаза, по-прежнему завораживала. Все-таки вид с самолета, сквозь вращающийся винт и вид с дирижабля отличались друг от друга. Полет на "Троцком" более походил на парение птицы и от этого авиатор до сих пор не мог насмотреться на все это, словно далекие его предки, прикованные к пашням и наковальням или к разночинским чернильницам, смотрели на всю эту красоту его глазами и не могли насмотреться.

А на нижней палубе в несколько расстроенных чувствах пребывал агент Коминтерна...

Владимир Иванович Дёготь имел все основания считать себя человеком не трусливым. Много в жизни повидал, в разных предприятиях поучаствовал, да и оперативная работа в Коминтерне требовала крепости характера, но тут вот он чувствовал себя... Ну... Не в своей тарелке, так скажем. Для человека выше десятого этажа не поднимавшегося, вид трехверстной глубины под ногами действовал на нервы. Оттого, коминтерновец старался не смотреть по сторонам, а сосредоточился на коробке, что держал в руках. Что за штука находилась в ящике, он не знал. Хотелось надеяться, что нужная. Из-за неё срочно, с риском привлечь к себе внимание итальянской контрразведки пришлось сворачивать итальянские дела и в четыре дня добраться из Рима в Тверь. Добраться то добрался, и прибор привез в целости и сохранности, только вот профессору сейчас оказалось не до него. Поэтому-то теперь Владимиру Ивановичу и приходилось нервничать на нижней палубе. Стараясь не смотреть по сторонам, он даже прикрыл глаза, чтоб не видеть в сотне метров от себя плотную массу белоснежного облака, в которой невидимые лучи профессора прожигали быстро затягивающиеся дыры.

Около установки шла непонятная постороннему взгляду работа. Металл скрипел о металл, что-то свистело ну и ругались там так, как это привычно было всегда русскому человеку.

В стеклянном окошке какого-то электрического прибора размером с хороший шкаф отражалась часть установки с оператором. Дёготь стал смотреть туда, наблюдая как лысоватый человек сидит на чем-то похожем на мотоциклетное седло, прильнув глазом к трубке прицела.

Над облачным слоем, издали похожем на заснеженную равнину, вдалеке, не меньше чем полудесятке километров, плыли два воздушных шара. Ветер нес баллоны параллельным курсом. Явно целя в них, оператор завертел никелированные колеса.

— Объект в прицеле.

Вокруг зазвучали голоса.

— Накачка?

— 70%... 80%... Норма.

— Завершение цикла. Поправка шесть.

— Цель уходит.

— Подстройка...

— Расширение в норме.

— Импульс!

Площадку накрыл свист, переходящий в шелест, словно с огромного дерева вместе с листьями ветер сдул десяток змей и вдалеке вспыхнули два огонька. Несколько секунд все молчали и только когда кто-то из военных, не отрываясь от стереотрубы, сказал:

— Уничтожение! Поздравляю, товарищи!

Люди бросились обниматься, и Дёготь позавидовал им. Эти все понимали и были при делах.

На площадке все смешалось и вдруг — выстрел...

Еще выстрел!

Вскочив, он увидел как один из "синих халатов" бежит прочь, расталкивая других. Никто еще ничего не понял. Люди растерянно оглядывались, но тут установка вздрогнула и обрушилась внутрь себя. Проволочная сеть заходила волнами и со звонким протяжным звуком стала рваться.

Дзинь... Дзинь... Дзинь...

Только теперь все поняли что происходит.

Наперерез беглецу бросились сразу два синих халата, но тот отбросил одного, сбил с ног другого и юркнул в лабиринт ящиков.

— Там он! Там!

Военные, кто с винтовкой, кто с наганом, обступили убежище, отрезая беглецу путь к отступлению, хотя куда бежать с дирижабля?

— Выходи, гад!

"Не выйдет", — подумал Дёготь.— "Застрелится. Во всяком случае я бы застрелился..."

Он ждал звонкого щелчка выстрела, но вместо этого взревело так, что защищаясь от ощутимости звука, все прижали ладони к ушам. В глубине составленного из ящиков лабиринта сверкнуло, повалил дым, и тут же сами ящики покатились, рассыпаясь на ходу горящими доскам, и из кучи хлама вылетел огненный факел. Округ пахнуло таким жаром, что люди отшатнулись. Кожа на лице Дёгтя стянулась, и он представил, как скручиваются волосы на голове, превращались в обугленные пружинки. Сквозь вопли обожженных людей неслись далекие крики.

-Уйдет! Уйдет!

Вразнобой захлопали винтовочные выстрелы. Только напрасно. Веселой шутихой прокатившись по палубе, диверсант, с ящиком, из которого хлестали огненные струи, выпал за борт и там только превратил падение в полет. Торжествующе взревев, враг ушел в небо, оставив в воздухе огненный след.

Только теперь Дёготь посмотрел на профессорскую установку. На краю палубы дымились железные руины, которые одинокие фигуры в синих халатах заливали из пенных огнетушителей.

Федосей, обитавший палубой выше, мгновенно сопоставил крики "Уйдет, уйдет!" с летуном с огненным ящиком за спиной и в два прыжка оказался в кабине. Как куски головоломки в голове оранжево-лиловый факел Московского летуна наложился на уже далекую оранжево-лиловую кляксу беглеца.

— Заводи! От винта!

Чем хороша военная команда для человека — командный голос выводит человека из ступора, заставляет делать привычное дело, а не охать, ахать и разводить в недоумении руками.

Подстегнутый командой техник подскочил к неподвижному винту, ухватился за лопасть обеими руками.

— Контакт!

— Есть контакт!

Рывок, мотор трещит, заглушая удаляющийся рев и разрозненные выстрелы, плоскости нарезают воздух, и машина медленно скатывается в небо. Малюков падал метров триста, пока мотор не набрал обороты.

Развернув аэроплан, он бросился за уходившей в небо яркой, словно сигнальная ракета, точкой. Скорость у него была — о-го-го! Как и у тех двух! Он! Точно он! Вот она ниточка!

Федосей наддал, чувствуя, что еще немного и мотор аэроплана захлебнется. Он бросил взгляд на приборы и взвыл в голос. На чем бы этот гад не летел, его штука оказалась куда мощнее и быстрее биплана. А вот быстрее ли она пули? Это стоило проверить.

Уверенный в своем превосходстве, враг не маневрировал, и Федосею оставалось дождаться момента, когда стремительно уменьшающаяся огненная точка попадет в прицел.

Когда это произошло, Федосей нажал на гашетку, надеясь не на мастерство, а на везение. Длинная, на расплав ствола, очередь опередила аэроплан, соединив его с врагом. Этого оказалось достаточно. Звездочка в прицеле вспыхнула еще ярче и превратилась в кляксу черного дыма...

СССР. Москва.

Май 1928 года.

...От Кремля до Лубянки четверть часа пешком, а автомобиль домчал товарища Менжинского до здания ОГПУ за пять минут. Этого времени хватило, что бегло просмотреть письмо еще раз. Если все что там написано — правда, то это шанс. А шансы надо использовать быстро.

Часовые, коридор, кабинет, телефон...

— Товарищ Артузов? Здравствуйте!

Менжинский откинулся на спинку жесткого стула.

— Артур Христианович, есть поручение вашей службе.... В рамках выполнения решения ноябрьского пленума... Разумеется оформим все как положено... Суть такова: нужно вывезти одного человека из Германии. Думаю, что группа из двух человека с этим вполне справится. Одного товарища рекомендует Коминтерн, второго — своего дашь... Какие требования? Простые. У тебя таких 12 на дюжину... Образование... Ну хотя бы пару курсов Университета... Чтоб в технике разбирался. Ну и чтоб наш был до мозга костей, до гвоздей в ботинках. Сам понимаешь какое дело затевается...

Старший? На счет старшего позже решим. Вы сперва человека представьте... Хорошо. До свидания...

Он положил телефонную трубку и несколько секунд заново перебирал сказанные слова. Вроде бы не сказал ничего лишнего. Конечно, лучше бы все делать через своих людей, но... Эх, коротки руки! Коротки!

Чекист глянул во двор. С третьего этажа видно как голуби топчутся на очищенной дворниками брусчатке, не пугаясь военных, сновавших из подъезда в подъезд.

Теперь дело было за Коминтерном. У них связи за рубежом, возможности. А кто будет главным — это уже другой вопрос... Лев Давидович, хоть и оказался скрытым врагом советской власти, но когда еще во врагах не числился, мысли высказывал очень правильные. "ГПУ и Коминтерн как организации не тождественны, но они неразрывны. Они соподчинены друг другу, причем не Коминтерн распоряжается ГПУ а, наоборот, ГПУ господствует над Коминтерном". Хорошая цитата, правильная. Хоть на стенку вешай... Ай да Троцкий, ай да....

Взяв стопку исписанных листов, он на мгновение задержался, остановленный появившейся мыслью. Полуобернувшись, почти не глядя достал из шкафа отчет по расследованию диверсии на "Троцком". Оказался же там кто-то бравый и сообразительный, как раз такой, какой нужно.

Вот кто нужен! И искать никого не следует. Он вспомнил недавно читанный отчет о событиях на "Троцком". Кто его писал? Пошарив на столе, нашел нужную бумагу. Молодец. Технически грамотный. Сняв трубку, сказал весело:

— Артур Христианович! Я уже подобрал нужного человека. Кандидатура Малюкова возражений не вызывает? Нет? Ну, я так и подумал... Болеслав Витольдович, я думаю, не обидится.

СССР. Москва.

Май 1928 года.

...Солнечный луч, пройдя сквозь хрустальный графин с водой, расплылся на столе Федосеева начальника разноцветной лужицей — желтой, зеленой, синей.

— И цвет тот же?

— И цвет, и звук. Такое ни с чем не спутаешь. А перед этим он что-то с установкой сделал и та развалилась.

— Развалилась?

— Развалилась...

Болеслав Витольдович покачал головой, но в этом движении Федосей уловил не злость, а облегчение.

— Вот, Федосей, это вот и есть потеря бдительности. Одного врага просмотрели — и какую тот беду учинил... Кто это? Выяснили?

— Конечно. Радист с "Троцкого". Как он все проверки проходил сейчас разбираются. Товарищу Демьянову нынче не позавидуешь.

— Как же он на нижнюю палубу пролезть-то смог? Там же, наверное, часовые кругом?

— Это я потом уже догадался. Все просто. Спустился по веревке и аппарат там же спрятал. Тут другое интересно... С таким аппаратом он мог бы уничтожить и саму платформу.

— Мог бы... — согласился шеф.

— Почему ж тогда не уничтожил? Народное добро пожалел? Не верю я этому... Получается, сообщник у него там имелся. Или сообщники.

— Ты с тверскими товарищами этой мыслью поделился?

— Они до этого и без меня дошли.

— Получается, правы мы оказались?

— Получается так. Мне теперь нужно....

Один из телефонов мягко тренькнул. По тому, как Болеслав Витольдович поднялся и одернул гимнастерку, Федосей понял, — не простой телефон звонит и оборвал фразу на середине.

— Слушаю, Артур Христианович.

Быстрый взгляд на Федосея.

— Да тут. Хорошо...

Трубка опустилась на рычаг.

— Ты, я смотрю, у нас нарасхват.

Малюков смотрел непонимающе.

— Полчаса тебе чтоб поесть и бегом на Лубянку, к товарищу Артузову на инструктаж для выполнения специального задания.

Красвоенлет хотел, было спросить зачем, но сдержался. Работа в ЧК отучила задавать праздные вопросы. Все равно, что нужно и так разъяснят, а что не нужно — хоть в ногах валяйся — не скажут. Только и откликнулся:

— Служу трудовому народу....

До Лубянки тут рукой подать.

Справа, с Лубянской площади, сквозь чисто вымытые окна бывшего страхового общества "Россия" в коридор лился весёлый солнечный свет. Стараясь не наступать на крестообразные тени оконных переплетов, Федосей отошел от стола дежурного и двинулся, выглядывая таблички на дверях. В своем реглане он смотрелся тут странновато, и взгляд дежурного чекиста ощутимо царапал авиатору спину. Хотя такое уж это место — Лубянка, что ходило тут множество самых разных людей и авиаторов, и кавалеристов, и даже контрреволюционеров.

Под бдительным взглядом Федосей дошел, наконец, до нужной двери, оглянулся. Чекист кивком подтвердил, правильно, мол, и не опустил глаз, пока незнакомый летун не скрылся за дверью.

За первой оказалась вторая, так же добротно обитая "чертовой кожей", а только за ней — кабинет товарища Артузова.

Почти половину комнаты занимал огромный стол, за которым уже сидели двое.

Федосей не успел оглядеться, как оттуда прозвучал уверенный голос.

— Знакомьтесь, товарищи.

Не вставая из-за стола, а только оторвавшись от бумаг, хозяин кабинета устроившийся за поперечиной Т-образного стола показал рукой на сидящего по левую руку незнакомца. Тот расположился спиной к окну и лица Федосей не разглядел. Темненький какой-то... Кабы не негр...

— Это товарищ Деготь. А это...

Такой же небрежный жест в сторону Федосея.

— ...это товарищ Малюков.

Федосей дернулся, было поинтересоваться что такое "деготь" — кличка или фамилия, но сообразил — раз его назвали по фамилии, то и нового товарища так же.

— Присаживайтесь. Я сейчас освобожусь.

В два шага Федосей добрался до стола, но гостеприимство хозяина на этом иссякло. Опустив голову, он снова уткнулся в бумаги. Работал...

Бумаг, вперемешку с газетами на французском и немецком, на столе лежало множество. Упершись в них локтями в сатиновых нарукавниках, товарищ Артузов что-то быстро писал железным ученическим пером. Глаз выхватил "с учетом изменившихся обстоятельств работу по индийскому направлению считаю...". Федосей отвел глаза. На всякий случай. Любопытных в ОГПУ не любили. Точнее не любили тех, кто направлял любопытство не в ту сторону, куда нужно.

Выбрав стул, сел на другую сторону стола, напротив разглядывавшего его незнакомца, положил фуражку на соседнее сидение, огляделся. Нет. Не негр. Наш товарищ. Может быть цыган? А вокруг не богато... Стол для совещаний с десятком жестких, под парусиновыми чехлами, стульев вокруг, графин и несколько пепельниц явно оставшихся от прежних хозяев. Сейф в углу и огромные, в гвардейский рост, часы при входе. Гляделись они так неподъемно, что ясно становилось — именно они и являются настоящими хозяевами кабинета. Люди в их окружении менялись, словно в царской свите, а сами они наверняка стояли тут от рождения и простоят до самой смерти... И умрут вместе со зданием..

Через минуту хозяин положил ручку в чернильницу и, сплетя пальцы, посмотрел на гостей.

— Ну, раз уж мы все тут перезнакомились, то давайте займемся делом. Задача перед вами простая. Вам, товарищи, нужно будет поехать в Германию и привезти оттуда одного человека.

Он поддернул нарукавники, став на мгновение похожим на потерявшегося в коридорах страховой компании старорежимного бухгалтера.

— Поручение, простое. Что называется для двоих старичков.

Артузов посмотрел сперва на одного, потом на другого, словно прикидывал, подходят ли гости по возрасту для такого дела.

— Похитить? — после секундного размышления уточнил Деготь.

— Для каких двоих? — поинтересовался Федосей.

Хозяин ответил сразу обоим.

— Для глухого и слепого. Даже такие вдвоем справятся. А похищать никого не нужно. Нужно встретиться и проводить. Товарищ немец хочет приехать к нам в СССР.

— Если все так просто, то вполне можно было бы и одним старичком обойтись,— пошутил "цыган".

— Останься у меня прежние старички, может быть, я и одним обошелся бы, — жестко ответил Артур Христианович. — А так приходится вас вдвоем посылать...

СССР. Ленинград.

Июнь 1928 года.

... Вокзальные фонари, словно устав от бесконечного стояния на одном месте, вздрогнули, качнулись и потихоньку, со скоростью ленивого пешехода двинулись назад, утаскивая с собой пятна желтого электрического света. За темно-красными занавесками в окне мелькнули спины белофартучных носильщиков, отголоском недавних политических потрясений пробежал мимо плакат с карикатурным изображением не то Келлога, не то Бриана, а потом остался только чистый, выметенный ветром и метлами перрон...

А потом и его не стало.

Лязгая буферами, поезд, набирая скорость, катился мимо привокзальных построек — водокачек, бункеров, будок и пакгаузов, покидал колыбель Октябрьского переворота — город Ленинград.

Федосей не отрывая взгляда от окна, уселся. Ехать им предстояло совсем недалеко — к бывшим соотечественникам, ныне же поданным Финской Республики.

Напротив, на плюшевом диване, оставшимся, похоже еще с дореволюционных времен, сидел новый товарищ и напарник.

Его экипировали не хуже. Из мрачноватого мастерового, стараниями интендантов и парикмахеров ОГПУ он превратился в солидного представителя Наркомата путей сообщения, следующего в тот же Стокгольм на переговоры с фирмой Эриксона о покупке шведских паровозов для СССР.

Глядя на окружавшую его роскошь, Федосей размышлял, что может быть это не так здорово как мчаться на аэроплане, но свои плюсы у этой жизни, безусловно, есть.

Чужие документы означали необходимость жить чужой жизнью, и ничуть не кривя душой, Федосей мог признаться, что новая жизнь ему нравится. Документы на имя инженера Швельдовича, солидного человека, посланного в командировку такой солидной организацией как Наркомпрос, диктовали новый образ жизни. С хорошей одеждой, увесистым золотым перстнем на безымянном пальце левой руки, толстым бумажником, в котором вместе с совзнаками лежали английские фунты и швейцарские франки и неподъемным кожаными чемоданом...

— Ну, что, заглянем в ресторан, товарищ инженер?

Коллега и не подумал отказаться, и они просидели в вагоне ресторане до самой Финляндии. Когда за плюшевыми занавесками мелькнула пограничная станция, путешественники вернулись в купе и без помех прошли паспортный контроль.

В Хельсинки маленький, юркий "рено" доставил их на аэровокзал, прямо к причальной башне дирижабля "Хельсинки— Берлин". Федосей мысленно одобрил выбор кураторов, планировавших маршрут. Продукция фирмы "Люфтшифбау Цеппелин" отличались надежностью и комфортом. Причем комфортом в первую очередь.

Простым советским инженерам такой комфорт оказался бы не по карману, потому на борт они поднялись уже в совершенно ином качестве — не как советские инженеры, а под личиной успешных немецких коммерсантов, по делам спешащим в столицу Германии и достаточно обеспеченными, чтоб оплатить скорость и комфорт путешествия.

Мысль о комфорте притащила за собой следующую — насколько же важен, видимо, этот неизвестный немец для Страны Советов, если все это делается ради него. Озвучивать свои мысли Федосей не стал. Возможно товарищ знал больше и выглядеть дураком в его глазах не хотелось.

Но он ошибался.

Мысль о том, что можно бы путешествовать и с меньшим размахом, закралась и голову Дегтя, но, так и не поделившись с товарищем сомнениями, он, как и Федосей решил, что наверху, откуда исходят директивы, виднее.

В Берлине они пересели на аккуратный германский поезд, который привез их в аккуратный городок с университетом.

Германия. Геттинген.

Июнь 1928 года.

Чистый перрон, бдительный шуцман, удаляющийся свисток паровоза. Прибыли.

Глядя на тихий, залитый солнцем Геттинген никому и в голову не могло прийти, что живут в нем в принципе, те же самые люди, что совсем недавно развязали Мировую войну. Чистенькие улицы, спокойные, улыбающиеся горожане, неспешно идущие по своим мирным делам по Вильгельм-Веберштрасе или сидящие в садиках перед аккуратными домиками. Европейские чистота и порядок. Вместо сухой пыли, как это непременно случилось бы в Российской провинции, ветер нёс по городу звуки одинокого колокола с готической башни Якобкирхе и запах чего-то съестного.

Оставив вещи в гостинице, посланцы страны Советов не торопясь прошлись по городу, удивляясь веселым молодым лицам. Жизнь в городе кипела, и они отошли в сторонку, чтоб посмотреть на неё из пивного зала на центральной площади.

Дождавшись, когда кельнер составит с подноса кружки и отойдет, Деготь, обежав взглядом площадь, сообщил.

— Похоже вон тот дом.

Гости Геттингена сидели за столиком уличного кафе, полосатым тентом отгородившего своих посетителей от жаркого июньского солнца. Своей респектабельностью они несколько выделялись из заполнивших кафе студентов из университета Георгии Августы, но заинтересованного взгляда проходившего мимо шуцмана не удостоились. Выглядели они солидно, по-профессорски, а профессура университетского городка пиво уважала еще тех пор, когда сама училась в этих стенах. Традиция...

— Напомни-ка адрес.

— Николаусбюргервег, дом два.

Дёготь прищурился, читая название на эмалевой табличке. Домики вокруг стояли разные, но объединяла их не архитектура, а какая-то заграничная чистота. В России, и теперь похожей со стороны на разворошенный муравейник, такие домики можно встретить теперь разве что на страницах сказок братьев Гримм в исполнении дореволюционных издательств.

Нужный им дом выходил окнами на площадь. Одноэтажный, с четырьмя окнами под красной черепичной крышей он двумя окнами выходил на площадь, а два других едва проглядывали сквозь заросли цветущего жасмина. Входную дверь с блестящей табличкой ничего не загораживало.

— Точно. Он... Неудачно стоит...

— Для кого не удачно?

— Для тех, кто туда заходит. Все на виду. Не спрячешься.

Он покрутил головой, задумался.

— В таком доме неверную жену поселить хорошо... Все видно. Кто пришел, когда...

— Зачем... — хохотнув, подхватил Федосей и уже серьезно поинтересовался. — А ты от кого собрался прятаться? Мы тут почти официально. Зайдем к человеку для разговора. И выйдем.

— Если дадут...

Деготь и правда так считал. В страну они вошли чисто, нигде не наследив. Постороннего интереса к себе они не чувствовали и каждый раз проверяясь не обнаруживали слежки. Кураторы постарались на совесть, но понимая, что все идет, как и должно идти, не мог избавиться от ставшей чертой характера подозрительности. Да. Все хорошо. Но разве это не подозрительно?

Владимир Иванович положил ногу на ногу и с удовольствием отхлебнул из кружки. Почти настоящие документы давали чувство безопасности, только звоночек, что тренькал где-то внутри, не давал расслабиться. При всей благостности что-то шло не так.

— Да это я так. Умозрительно...— давя в себе паранойю, объяснил он. — У меня, если хочешь, сейчас не мозги работают, а условные рефлексы.

Он еще приложился к кружке и добавил. — А теперь уже, может, и безусловные...

Ополовинив кружку "гёссера" он поставил оседающее белой пеной стекло на стол и сказал по-русски, благо столик стоял с краю, да и студенты шумели так, что ничего слышно не было и в двух шагах.

— Смотрю я вот на этот домик и думаю, как из него можно мышеловку сделать.

— И что, можно?

— Легко... Посадить людей вон там и там.

Рука его дернулась показать, где именно должны сидеть люди, но только дернулась. Секунду спустя он, продолжая задержанное движение, поднял кружку, обмакнул в пиво губы, покачал восторженно головой, словно только-только распробовал пенный напиток и вполне буднично добавил.

— Так они там и так сидят.... Без моей подсказки. Вот так штука...

Один читал газету, небрежно посматривая поверх листа. Второй со скучающим лицом смотрел сквозь струи фонтанчика, украшавшего площадь. На лице — усталость от бестолковой работы. Время от времени он шевелил крыльями большого носа — старался уловить запах жасмина.

Деготь поднял кружку и, словно любуясь напитком на свет, еще раз осмотрел площадь. Брови его сошлись, избороздив лоб морщинами.

— Может быть это и случайность только не верю я в такие вот случайности.

Они допили заказанное пиво и заказали еще по кружке, наблюдая за людьми на площади. Закончив с ними, полчасика погуляли по городу, осмотрев нужный дом с обратной стороны. Вернувшись на площадь, посланцы Москвы не увидели изменений — все оставалось по-прежнему. К этому времени стало окончательно ясно, что личность профессора интересует не только гостей из СССР. Вокруг домика расположились, по крайней мере, три человека. Они сидели так, что видели и дверь и окна, выходящие на боковую улицу.

— Нет, дружок, очертя голову мы в этот пряничный домик не полезем. Тут серьезные люди сидят. Профессионалы. А нахрапом их не взять, — сказал Дёготь.— Придется хитростью...

... Посмотреть со стороны — так ничего интересного. Ну, идут два работника фирмы "Мюр и Делиз", ну несут ковер. Не один, правда, а целых два. Ну и что, событие это какое-нибудь из тех, о которых говорят "из ряда вон"? Да ничего подобного! Всего на всего картина эта означает, что дела в благословенном фатерлянде налаживаются, раз кто-то может позволить заказать себе хороший турецкий ковер. Точнее два турецких ковра.

Рабочие вышли на площадь и как водится, начали тыкать пальцами в стороны, но быстро сообразили, что к чему и направились прямиком у нужной двери. К двери домика на Николаусбюргервег. Дошагав, с немецкой аккуратностью прислонили сперва один, а потом и другой ковер к притолоке и вежливо постучали.

Не прошло и минуты, как дверь отворилась.

В лицо они немца не знали, и оттого первым делом Федосей посмотрел вниз, на ноги. Наверняка перед ними стоял хозяин дома — выйти к гостям в затрапезных шлепанцах мог себе позволить только он. Или чудак не от мира сего, оказавшийся в гостях.

— Здравствуйте, господа. Что вам угодно? — любезно осведомился немец.

Деготь достал какую-то бумагу казенного серого цвета и помахал ей так, чтоб все кому нужно увидели, что не просто так люди пришли, а по делам.

— Нам нужен профессор Вохербрум.

Человек в тапочках посмотрел на рабочих заинтересованно. Он попытался соотнести себя, двух рабочих, ковры, но логика не дала верного ответа и он с любопытством откликнулся.

— Я профессор. Слушаю вас...

Деготь смерил немца взглядом и негромко сказал.

— Твой размер.

— Да уж вижу...

— Я вас не понимаю, господа...

— Позвольте войти профессор, -негромко сказал Федосей, одновременно похлопывая рукой по ковру. — Наверное, мы те, кого вы ждете... Вы ведь писали в Москву?

— Да, я писал господину Сталину, но я не просил его прислать мне ковры, — улыбнулся профессор все еще стоя на пороге. Он видел в происходящем чью-то шутку, не иначе, — или в СССР вручение ковра является знаком особого внимания?

Федосей чувствовал, как спину царапают взгляды наблюдателей. "Интересно по губам там кто-нибудь читает? А то ведь есть такие умельцы..." Он поднялся на ступеньки, загородив немца от взглядов.

— Это скорее знак того, что особое внимание привлечено к вашему дому. Может быть вы, все-таки проявите традиционное немецкое гостеприимство?

Профессор машинально посторонился и, прислонив один из ковров к дверям, гости вошли в дом. Когда дверь закрылась, Дёготь не спрашивая разрешения, присел за окном и чуть-чуть отодвинул занавеску. В просвете между горшками с геранью виднелась площадь и кафе, где они пили пиво. С десяток секунд он сидел неподвижно, следя, не заинтересовался ли кто-нибудь ковроносцами, но на улице ничего не менялось.

— И все-таки что все это значит? — глядя на присевшего Дёгтя спросил профессор.

— За вашим домом следят, — объяснил тот.

В глазах немца мелькнуло недоверие.

— Вот как? Интересно.

Он попытался выглянуть в окно, но Дёготь аккуратно оттер его в сторону.

— Ничего интересного, — возразил он. — Добрым людям, вроде нас, только лишние хлопоты. Как вы думаете, кто это может быть?

Хозяин улыбнулся.

— Скорее всего, вам просто что-то показалось.

Дёготь усмехнулся в ответ, но так, что хозяин сбавил тон.

— Вы уверенны?

— Разумеется...

Он дернулся еще разок, желая отодвинуть занавеску, но Федосей укоризненно покачал головой.

— Полиция? — Предположил профессор, но тут же сам себя опроверг. — Да нет. Не может быть. Я не давал повода.

— Ваша работа не связана с государственными секретами?

С легкой горечью непризнанного гения немец сказал.

— Если б Германию интересовали мои разработки, то ко мне относились бы иначе...

— Может быть преступники?

Вохербрум пожал плечами и невольно оглянулся. Это оказалось лучше любого ответа. Сравнивать его с церковной крысой Федосей не стал бы, но честно говоря, брать тут и впрямь было нечего. Какие-то книги, нелепые безделушки...

— Не думаю, — ответил хозяин, — что наших воров интересует физика или химия...

Пожатием плеч он отбросил и эту гипотезу.

— Думаю, что все же вы ошиблись. Кому я нужен?

— Вы нужны нам, профессор!

Из бокового кармана Дёготь достал плотный конверт и протянул его хозяину. Голос его стал торжественным и официальным.

— Господин Вохербрум! Нам поручено передать вам приглашение Советского Правительства приехать в СССР для участия в научной работе.

Профессор повертел конверт в руках, не решаясь его вскрыть, словно это означало необратимость решения.

— Это несколько неожиданно... — произнес он.

— У вас изменились планы?

— Нет, нет! Просто я устал ждать.

Он вдруг сообразил, что принимает у себя представителей другого государства, и сконфузился.

— Одну минуту, господа. Одну минуту! Я сейчас...

В три шага он пересек комнату и скрылся за дверью, ведущей вглубь дома. Стеклянные тарелки в комоде звякнули, а китайский болванчик закачал пустой головой.

— Думаешь там не немцы? — шепотом спросил Федосей, кивая на окно.

— Скорее всего, нет.

— С одной стороны это плохо.

— Зато с другой стороны — хорошо. С гостями можно не церемониться. Жаловаться не побегут.

Профессор появился минут через пять уже без конверта и одетый в потертую пиджачную пару и новые ботинки. По одежде видно, что не чести его наука у буржуев — рукава пиджака обтрёпаны, на локтях — пузыри.

— Если хотите, мы можем говорить по-русски. Я в достаточной степени владею вашим языком.

С акцентом, но вполне сносно сказал профессор.

— Это как вам будет угодно, профессор.

Тот, спохватившись, приглашающе развел руки.

— Вы присаживайтесь, господа, присаживайтесь...

Квартира оказалась крошечной. У противоположной стены стоял маленький диван, да темнела еще одна дверь, то ли в другую комнату, то ли в чулан...

— Спасибо, герр Вохербрум, мы ненадолго. Так что вы нам скажите? Или вам нужно время подумать?

— Я готов ехать туда, где нужен! — торжественно сказал немец. — Везите меня.

— Ваш отъезд не может никого обеспокоить?

Он отрицательно взмахнул рукой.

— Нет. Родственников у меня нет, а соседи и друзья привыкли к тому, что я много езжу по нашей бедной стране.

— Отлично. Вы идеальный спутник, — наконец улыбнулся Дёготь. -Осталось придумать, как вывести вас, такого идеального, из дома мимо любопытствующих...

— Надеюсь, что вы не планируете вынести меня отсюда, завернув в ковер? — с неким беспокойством спросил профессор, кося глазами на сверток.

— Была бы на то моя воля, — совершенно серьезным голосом ответил Дёготь, — я бы вас в карман положил и в кармане бы вынес...

— Ну? — заинтересовано повернулся к нему немец.

— Что "ну"? Желание есть, а вот возможности такой нет. И про ковер вы зря подумали — заметят... Там не дураки сидят.

Профессор посмотрел на ситуацию, как на задачу, которая все-таки имеет решение.

— И что же делать? Вы ведь знаете, что нужно делать?

— А с чего вы решили, что мы знаем?

Профессор посмотрел на них недоуменно.

— Если бы вы не знали, то не пришли бы сегодня. Так что? Знаете?

Чекисты переглянулись. Не дурак, профессор.

— Для начала принесите, если не трудно, молоток и что-нибудь из вашей повседневной одежды...

— Зачем? — заинтересованно спросил хозяин, не двигаясь, впрочем, с места.

— Несите, несите. Устроим маскарад...

Профессор, похоже, не понял, какое отношение к маскараду имеет молоток, но подчинился.

Им повезло, что он оказался одной комплекции с Федосеем, и не пришлось придумывать чего-то нового.

На этом и строился план. Малюков, отойдя подальше в угол начал стаскивать с себя спецовку. Профессор застал полураздетого гостя из СССР, когда тот, прыгая на одной ноге, стаскивал с себя штаны.

— Раздевайтесь и вы, профессор.

— Зовите меня Ульрих Федорович, — позволил хозяин. — Объясните, зачем все это?

— Чтоб без помех выйти.

— Вам придется переодеться в мою одежду, — объяснил Федосей. Стоять большевику перед иностранцем в полуголом виде было холодно и неудобно. Он стеснительно пошевелил пальцами ног. — Вы и мой товарищ выйдете отсюда вместе.

— Наверняка те, кто сторожит меня, если они не плод вашего воображения, знают меня в лицо.

— Не плод. Можете не сомневаться, и, разумеется, знают. Только они ничего не разглядят. Вы пойдете так, что от наблюдателей вас загородит второй ковер.

Дёготь, не принимая участия в разговоре, подхватил молоток и несколько раз ударил по стене. Грохот улетел в открытое окно и не вернулся. Тем, кто стерег профессора на улице, следовало объяснить — что ж там так подзадержались посыльные? А они, оказывается, господину профессору ковер вешают!

Секунд десять профессор хмурил брови, наверное, прикидывая уместен ли в этих стенах такой маскарад, но по зрелому размышлению решил — уместен и сбросил с плеч пиджак...

Немец не стал скакать на одной ноге, надевая комбинезон, а сев на стул цивилизованно, по-европейски натянул обе штанины. Пока они переодевались, Деготь постукивал молотком по полу и пару раз прошел мимо окна, давая наблюдателям повод для размышления.

— Так, профессор...

Дёготь задумался, что-то посчитал в уме.

— Ульрих Федорович... — поправил немец гостя.

— Ульрих Федорович. Я выхожу первым. Ковер у меня на правом плече. На правом.

Он для убедительности похлопал себя по правому плечу.

— Через тридцать шагов я споткнусь и уроню свой край ковра. Вы до тридцати считать умеете?

Деготь хотел пошутить, разрядить обстановку, но профессор принял его слова за чистую монету.

— Разумеется. Я же профессор физики!

— Хорошо, — не показал удивления чекист. — Будьте к этому готовы. В этом месте вы остановитесь и перекинете ковер на левое плечо и прежним порядком, я первый вы за мной, мы уйдем с площади. С ковром на левом плече. Если мы сделаем все, так как обговариваем, подмены никто не заметит.

— А ваш коллега? Как он?

— Не беспокойтесь, — сказал Федосей.— Я сумею уйти так, что меня никто не заметит. Дождусь ночи и уйду. Они ведь следят за вами и вряд ли подумают, что человек с вашей репутацией станет ночью бегать по крышам. Так ведь?

— Да, — с облегчением улыбнулся Ульрих Федорович, сообразив, что жертвовать жизнью и свободой ради него пока никто не собирается. — Этого от меня вряд ли ждут...

Дёготь присел, оттянув занавеску, и тут же вскочил.

— Выходим, Быстро!

Профессор, уже проникшийся значимостью момента ни о чем не спросил.

Деготь поправил на нем спецовку, смахнул несколько пылинок и вышел за дверь поднимать второй ковер...

Едва дверь за ними закрылась как Федосей присел у окна. На противоположном конце площади, под полосатым тентом кафе, где они недавно сидели яростно спорили двое, отбрасывая пытавшегося как-то вклиниться между ними официанта. Любители пива вскочили, те кому было плохо видно вытягивали шеи. Кто-то звал шуцмана.

Это случилось более чем кстати.

Размеренно шагая, товарищи уносили с площади ковер.

...Посмотреть со стороны — так ничего интересного. Ну, идут два работника фирмы "Мюр и Делиз", ну несут ковер. Уже не два, а один. Ну и что, событие это какое-нибудь из тех, о которых говорят "из ряда вон"? Да ничего подобного! Всего на всего картина эта означает, что один ковер живущему на вилле профессору не понравился...

Федосей вернулся в гостиницу под утро.

Профессорская репутация урона не потерпела. Не смотря на то, что дом обложили достаточно плотно, обошлось без беготни по крышам и без трупов. Все получилось даже проще, чем планировалось. В самом конце короткой летней ночи он выбрался через окно на задний двор, перелез на следующий участок и, побродив среди развешенного на просушку белья, выбрался на параллельную улицу. Если топтуны чего-то и ждали от профессора, то только не этого...

Конечно, это не стало решением проблемы. Он обманул их, но надолго ли? Вряд ли у них в запасе имелось более суток. Скорее, даже меньше. Наблюдатели наверняка представляли себе режим жизни профессора, знали куда и зачем он выходит и когда. В лучшем случае — несколько часов, а ведь профессора предстояло еще вывезти из фатерлянда...

Входя в отель, он как раз и думал, как быть дальше.

Самым рациональным путем в сложившейся ситуации виделся путь в Берлин. Из столицы Веймарской республики еще с 1922 года регулярно летали в Москву Фоккеры F-III, постройки советско-германского общества "Дерулюфт". Несколько часов и они в Москве...

Федосей вздохнул. Близок локоть, а не укусишь. Приходилось предполагать самое скверное — те, кто следил за профессором, знали о его желании поменять Германию на СССР. Кто бы не следил за ним, они наверняка знали о письме и, конечно же, именно в Берлине их и станут искать в первую очередь.... Ладно. Что-нибудь сообразится.

Заспанный портье невнятно то ли поздоровался, то ли пожелал покойной ночи и скрылся за барьером, досыпать, но чекист не дал ему погрузиться в прерванный сон.

— Скажите, друг мой, у вас есть железнодорожное расписание?

— Разумеется, господин.

Деликатно загораживая ладошкой зевок, портье потянулся, было к полке, где вперемешку стояли путеводители по городу, телефонная книга и история университета Георгии Августы, предназначенный для любопытствующих гостей, но Федосей остановил его.

— Не стоит. То, что меня интересует, вы наверняка знаете безо всяких книг. Когда уходит первый поезд на Берлин?

— В пять — двадцать.

— А следующий?

— В семь.

— Благодарю Вас...

Федосей оставил монетку на блюдечке и пошел к лестнице. Позади, портье с удовольствием, с подвыванием зевнул.

Никаким поездом они, разумеется, не поедут, но почему бы преследователям не поискать их там? А что искать их будут, он в этом ни капли не сомневался.

Уезжать из Геттингена им пришлось на грузовике, добытым Дёгтем по своим связям — у агента Коминтерна они казались безграничными. Безусловно, лучшим вариантом стал бы легковой "даймлер", но у профессора оказался багаж. Несмотря на уверения Дёгтя, что в Советском Союзе ему предоставят все, что только душа пожелает, профессор все же остался непреклонен и настаивал на своем.

Пришлось все переигрывать и доставать грузовик.

Только все это произошло, пока Федосей прохлаждался на профессорской вилле.

Тихонько, не привлекая внимания, они загрузили деревянный ящик, размером мало отличавшийся от гроба и двинулись из города.

Деготь не из бравады, а по необходимости, проехал по Николаусбюргервег, мимо профессорского дома. Нужно понять есть ли у них фора во времени или...

Вчерашние наблюдатели присутствовали и, судя по ленивому спокойствию, еще не знали о том, что остались в дураках.

Советские шпионы переглянулись и хмыкнули. Приятно чувствовать себя более умным и хитрым, задающим темп в начавшейся игре самолюбий.

Соблюдая все правила движения, беглецы выехали из города и отправились в Бремен.

Увозить профессора в страну побеждающего социализма планировалось с буржуазным шиком — на дирижабле...

Дорога до города оказалась гладкой, только уже в окрестностях Бремена за ними увязался какой-то спортивный автомобиль. Федосей с Дёгтем смотрели за ним, готовые к неприятностям, но при въезде в Бремен тот неудачно столкнулся с вылетевшем из-за поворота грузовичком. Грохота они не слышали, но в боковое зеркальце хорошо видели, как из сцепившихся автомобилей выскочили люди и, размахивая руками, принялись выяснять отношения.

Германия. Бремен — Атмосфера.

Июнь 1928 года.

В Бремене, не смотря на внутренние ожидания, знакомая с детства сказка братьев Гримм так и не стала былью. В городе они не встретили ни одного бродячего музыканта, зато дирижаблей, о которых братья ни слова не написали, там отыскалось сразу три штуки. Исчезнув на четверть часа Дёготь вернулся с билетами на дирижабль "Кельн-Хельсинки".

Аппарат уже спускался, а на поле, совсем рядом, притянутый канатами к земле цеппелин "Кельн-Стокгольм" дверью-глоткой вбирал в себя пассажиров словно кит — планктон. На другом конце поля стояли самолеты, а тут, на причальных мачтах флюгерами крутились дирижабли других авиалиний. Все происходило без суеты и нервозности, по-немецки деловито и расчетливо.

Самым удачным было бы сразу же, прямо сейчас, оказаться на своем, Советском дирижабле, на кусочке своей территории, защищенными всей мощью Советского государства, но — увы... Может быть скоро и придет то время, когда советские дирижабли с именами вождей Мирового пролетариата будут, на страх буржуям, бороздить небеса иных государств, внушая пролетариату надежду на скорое освобождение от гнёта помещиков и капиталистов, но пока это время ещё не наступило. Приходилось пользоваться тем, что имелось.

На поле их вывел служащий транспортной компании. Ветер, налетая порывами, трепал волосы и он, оглядываясь, придерживал форменную фуражку.

Федосей шел последним, из-за спины что-то бормотавшего профессора разглядывая дирижабль.

Хоть и не впервой он все это наблюдал вблизи, все ж картина, конечно, впечатляла....

Он не стал сравнивать дирижабль с огромной рыбиной или облаком. Дирижабль, стоящий на земле, порождал совершенно иные ассоциации. Более всего творение фирмы "Парсеваль" напоминало огромную железнодорожную цистерну, поставленную на железнодорожный же вагон.

От земли они оторвались через полчаса. Это время ушло на размещение новых пассажиров и багажа в недрах летающего вагона.

Почти нечувствительно аппарат на отпущенных канатах поднялся вверх, с едва слышным стуком сработал замок-защелка, крепивший нос дирижабля к причальной мачте и аппарат устремился на северо-восток.

Ему предстояло пролететь над Германией с посадкой в Киле и оттуда, через море — к финнам.

Бремен постепенно уходил вниз и назад. В иллюминаторы уже заглядывал продутый ветром простор и пассажиры принялись устраиваться на мягких диванах поудобнее, деликатно радуясь тому, что придется наслаждаться этим недешевым комфортом несколько часов.

К новым спутникам Федосей начал приглядываться уже на земле. Конечно, вероятность того, что их выследили, оставалась ничтожна и все-таки, все-таки, все-таки...

К счастью смотреть особенно было не на кого. Цены на билеты кусались, и позволить себе приятное путешествие могли очень не многие — два дельца, несмотря на августовское тепло облаченные в летние пальто и котелки, семейная пара, похоже молодожены, и лютеранский священник, черно-белый как шахматная доска перед полной победой черных. Все расположились так, чтоб не мешать друг другу, и первое время внимательно разглядывали диваны, шкафы и столики.

Потом каждый занялся своим делом — пастор достал молитвенник, молодожены, взявшись за руки, неотрывно смотрели друг на друга, забыв об окружающих, а дельцы достали бутылку и совершенно по-русски, то есть, не обращая внимания на окружающих, начали выпивать, подмигивая друг другу. Чекист глазами показал на них Дегтю, но тот только плечами пожал. Году в тринадцатом это может быть и смотрелось бы подозрительно, но не сегодня. Мировая война испортила даже дисциплинированных немцев.

Если кто и вел себя тут подозрительно — так это сам профессор. Вместо того чтоб прилипнуть к иллюминатору и восхищаться видом фатерлянда с высоты птичьего полета, он только глянул небрежно вниз и вернулся к расспросам.

Еще по пути в Бремен профессор расспрашивал их о жизни в СССР. Они как могли, отвечали — говорили о развитии науки и образования в стране. О новых институтах, создающихся под идеи химиков и физиков Советской страны, о всеобщей тяге к обучению, о борьбе с неграмотностью. А потом все-таки удалось переключить его внимание на то, что происходило внизу.

Летя в воздухе гораздо интереснее смотреть не по сторонам, а на землю. Воздух вокруг пуст, хотя и прозрачен, а там, внизу, всегда что-то происходит. Там осталась жизнь, с которой пассажир никак не хочет терять связь. Он смотрит, выискивая с двух километровой высоты все, что может привлечь внимание — городки, отдельно стоящие дома, реки, железные дороги...

Поэтому самолет, заметили только тогда, когда он под ругань плотов, пробившую даже закрытые в салон двери, пронесся мимо дирижабля буквально в полусотне шагов. Пассажиры ничего не поняли. Они крутили головами, больше удивляясь не появлению самолета, а несдержанности пилотов. Молодая дама даже покраснела и демонстративно заткнула ушки.

За иллюминатором мелькнула красная ракета, показывая пилоту аэроплана, что тот заигрался. Летчик никак не прореагировал.

— Места ему мало? Ослеп он, что ли? — спокойно поинтересовался Деготь.

Не угадал....

Надежда на то, что летчик ослеп, пропала совершенно, когда тот вновь вышел на встречный курс.

— Разные есть лихачи в авиации, — медленно сказал Федосей, не отрывая глаз от самолета. Аэроплан можно было рассмотреть сквозь толщину стекла иллюминатора только боковым зрением, и от этого невозможно оценить расстояние и сообразить, чем еще собрался их удивить пилот. — Есть дураки, которые удаль свою показывая, вокруг дирижабля вполне могут мертвую петлю прокрутить. Хватит ума...

Под днищем аэроплана серебристо блеснуло, словно кто-то приклеил там станиолевую фольгу от пачки американского шоколада. Блеснуло ярко, весело...

А на душе стало мерзко, как в детстве, когда доктор с умильной улыбкой предлагал выпить какую-нибудь гадость.

Малюкову приходилось слышать от товарищей— авиаторов рассказы о британских аэропланах, которые оснащались специально для борьбы с германскими цеппелинами, бомбардировавшими Лондон особыми дисковыми пилами. Пролетев над баллоном, такой аэроплан проделывал дыру даже в цельнометаллических военных дирижаблях, а уж что говорить про полужесткую конструкцию пассажирского аппарата.

Именно из-за таких вот самолетов немцам пришлось дорабатывать свои цеппелины так, чтоб те могли подниматься до высоты почти шесть километров. Высота спасала — на счастье аэронавтов туда еще самолеты не долетали. Правда и бомбежки с такой высоты стали приносить меньше пользы...

— О Господи! — прошептал профессор, как и Федосей, прилипший носом к иллюминатору. — Матерь божья!

Он тоже заметил и вскочил.

Федосей резко усадил его назад, коротко выругался и бросился в кабину.

Посторонним туда, разумеется, не давали и носа сунуть, но в этот момент пилоты на него не обратили внимания. С той стороны кабинного стекла жизнь оказалась гораздо интереснее. Прямо на них из глубины безмятежно-голубого неба наплывал атакующий триплан.

— Это какой-то дурак, — произнес кто-то из пилотов. — Чего он хочет?

Солнце сверкало, отражаясь от стеклянного щитка и от диска пилы. Командир дирижабля тоже сообразил, что к чему.

— Безумец. Он попытается распороть оболочку...

— Признавайтесь мерзавцы, кого из вас хозяин застал сегодня в постели со своей женой? — попытался пошутить радист, но шутку никто не поддержал. Голос у маркони испуганный и даже чуточку виноватый, словно именно ему и выпала сомнительная честь стать осквернителем супружеского ложа.

Самолет за лобовым стеклом увеличивался в размерах и ощутимо забирал вверх.

Сомнений в том, что собрался делать пилот триплана, не стало. Лезвие хищно переливалось под брюхом маневренной машины. Что произойдет в ближайшие двадцать-тридцать секунд, предсказал бы и человек с одной извилиной.

— Он нас убьет! — Заорал капитан не своим голосом. — Моторы на полный! Вниз! Вниз!!

Его голос подхлестнул события. По кабине пролетела лавина звуков — что-то щелкало, жужжало, трещало и сквозь этот шум пробивался голос радиста, взывающего о помощи.

Впрочем, шанс уцелеть у них существовал. До земли оставалось меньше километра и, к счастью для них дирижабли падали вниз не камнем, а чуть медленнее. Ненамного, но все-таки.

Федосей впрыгнул в салон, ощущая, что время летит быстрее самолета. Пассажиры так ничего и не поняли. Коммерсанты смотрели на него с недоумением поверх небольших металлических стаканчиков, брови патера ползли вверх, обозначая крайнюю степень недоумения... Семейная пара смотрела со спокойным удивлением. В их глазах читалось только осуждение проявленной пилотами несдержанности.

— Мы падаем, — спокойно сказал Федосей. — Честное слово падаем. Держитесь...

Ему никто не поверил, но он не обратил на это внимания — вольному воля... Тем более, что все оставалось, как всегда, только все же что-то шло не так. Он взглядом пробежал по салону, чувствую какую-то несообразность. Профессор! Профессора не оказалось на месте!

Дёготь с глупым лицом держась за собственное плечо поднимался с пола. Один...

— Где?

Чекист показал рукой вниз, в багажный отсек.

Малюков сделал шаг, но больше ничего не успел. Дирижабль содрогнулся, словно ужаленный гадюкой бегемот. Пол ушел из-под ног и диваны, только что услаждавшие бока и седалища пассажиров сдвинулись с места.

Все покатилось кувырком. Пастор упал на бок и громко охнул, придавленный массивным креслом. Молодая пара, шатаясь из стороны в сторону, бросилась к нему на помощь, но тут все накренилось еще больше, зазвенело бьющееся стекло и, перепутавшись в огромный комок, люди, диванные подушки, маленькие столики, покатились к кабине пилотов.

Дирижабль мелко задрожал, и салон прошил высокий визг. Пила резала обшивку.

Заваливаясь на бок, аппарат нырнул к земле.

Федосей машинально поднял голову. Потолок оставался целым, только это уже ничего не значило. Если пострадала внешняя оболочка — всем конец. Газ — душа дирижабля — уходил, превращая летающую машину в набор железок и прорезиненной ткани.

Через несколько секунд Федосей поднялся, держась за перевернутый диван. Этих секунд хватило, чтоб линия горизонта ощутимо поднялась. Она, словно кабина погружались в воду, затапливала иллюминатор, хотя небо еще не отпустило их. В голубой части стекла, пассажиры видели все маневры атаковавшего их аэроплана. Словно тореро, подранивший быка, он отдалился и барражировал, присматривая место, куда нанесет решающий удар, тот, который окончательно превратит беззащитного соперника в наковальню или воздушный костер. Они и так летели вниз, но на взгляд пилота-убийцы слишком медленно.

Триплан вновь ринулся к дирижаблю. Теперь беду видели все.

Женщина взвизгнула, но её голос заглушил близкий механический рев. Возник новый звук. Могучий, словно пароходный гудок вой перекрыл все шумы, оставив их без ушей.

Дёготь открывал рот, но Федосей не понимал, чего он хочет. Тогда тот, ухватив товарища за плечо, пригнул его к иллюминатору. Федосей посмотрел вверх и оторопел.

Это походило на... Да ни на что это не походило! Ближе всего по эволюционной лестнице к этой конструкции стояло обычное яйцо, к трем четвертям которого прикреплены что-то вроде нескольких сплющенных труб, из которых било фиолетово-оранжевое пламя. Из яйца торчали чьи-то ноги в ботинках модного апельсинового цвета. Точнее не чьи-то, а определенно профессорские. Желая прибыть в СССР при полном параде, он настоял на них, как не противились посланцы Сталина.

Ульрих Федорович сидел внутри аппарата, изрыгавшего шумное пламя, загораживая собой гибнущий дирижабль.

Щенок дворняги против бульдога. Котенок против тигра.

Странный аппарат, снижался чуть медленнее дирижабля, и от этого казалось, что ничего страшного вроде бы не происходит, но земля приближалась неумолимо, как и аэроплан. Пассажиры ничего не могли поделать, но сидеть сложа руки не позволяли характеры. Зная, что ничего не найдет, Деготь зашарил по карманам. Так ничего и не найдя там тоскливо пробормотал:

— Хоть бы наган!

Шанс, что профессор попадет в летчика одной пулей из семи, был минимален. И хорошему стрелку понадобилась бы для этого удача, сбереженная за половину жизни, но все-таки какой-никакой шанс всеже существовал. Дохлый-дохлый, но был, а вот нагана у профессора не было.

Но это никак не повлияло на то, что случилось. У Судьбы крепкая рука!

Все произошло у них на глазах.

Дождавшись момента, профессор бросился вперед, наперерез аэроплану.

Избегая столкновения, триплан взмыл вверх и перелетел через баллон, но достойный немец, не довольствуясь этим, развернувшись, бросился за ним. Теперь роли сменились. Щенок гнался за тигром. Отшвырнув кого-то плечом, Малюков бросился к иллюминаторам левого борта.

Федосей ахнул. Он лучше других представлял себе скорость аэроплана, но бескрылое яйцо моментально догнало триплан и, соизмерив свою скорость с атакующей машиной, зависло над её хвостом.

В потустороннюю жизнь Федосей не очень-то верил, но фиолетово-оранжевое пламя наверняка родиной своей считало самые глубины ада. Оно только слегка коснулось фанеры и перкаля, как те вспыхнули. В секунду сбившись с рокового курса, аэроплан клюнул носом вниз и, разматывая нитку жирного черного дыма, кувыркнулся к земле. Профессор нырнул следом. Деготь в голос охнул, но Федосей мог поклясться в том, что маневр этот был не вынужденным, а свободным. Маневр рыбы в воде или птицы в воздухе. Провожая падение самолета, его взгляд натолкнулся на близкую землю. Руки сами собой вцепились в обивку.

— Всем держаться!!!!

Теперь-то послушались все.

Твердь летела навстречу, прорастая деревьями и холмами. Мелькнул в иллюминаторе дым, потом там же мелькнула береговая черта и пенящиеся валы морской воды, бьющие в берег.

Моторы ревели, пытаясь удержать многотонную махину в воздухе, но только отсрочивали падение.

Женщина не в силах сдержать страх завизжала.

Визг прервался, когда дирижабль ударился о землю. Удар подбросил кабину вверх, а через мгновение её сотряс новый удар. Федосея, вцепившегося в диван, оторвало от мягкого плюша и стальных пружин и швырнуло о стену. Один из диванов явно был заодно с летчиком-убийцей. Обманчиво-мягким углом он въехал чекисту в солнечное сплетение, выбив из Малюкова дух и возможность двигаться. Несколько секунд он боролся с болью, с мычанием втягивая в себя воздух. Пытаясь разогнуться, Федосей всем телом чувствовал дрожь рушащихся стен.

И вдруг все стихло.

После грохота ломающегося железа нарастающий шелест опадающей оболочки не казался громким.

Люди поднимались, не понимая живы или нет. Кабину сплющило, пол покрывал слой битого стекла и покореженной мебели.

Пастор вертел головой, соображая, на что это все похоже. На ад, или на чистилище... Мысли о рае разбитая кабина никак не вызывала.

Деготь пришел в себя первым. Они остались в живых, но самое страшное не кончилось. Самое страшное только спряталось... Достаточно одной искры и сомнений у пастора не останется. Все это превратится в огненный ад.

Придерживая одной рукой другую, агент Коминтерна скомандовал:

— Что вытаращились? Бегом! Бегом отсюда! Марш, марш!!!

Он забросил на плечо все еще хватавшего ртом воздух товарища и, подавая пример, побежал к выходу.

Германия. Побережье Балтийского моря.

Июнь 1928 года.

Судьба пока оставалась на их стороне. Дверь на их счастье не заклинило, а выбило наружу.

— Дыхание... — прохрипел с плеча товарищ. — Не дыши...

Деготь послушался, задержал дыхание и припустил в сторону ближнего холма.

Десять шагов, двадцать... Чекист позволил себе вдохнуть, хотя водорода в этом воздухе было куда больше, чем кислорода. Тридцать, пятьдесят... Чувствуя, что задыхается, он все-таки прибавил. Аппараты легче воздуха имели дурное свойство — взрываться после аварии, и наблюдать за этим лучше всего издалека.

Кряхтя и качаясь, Дёготь забрался на вершину и только там остановился. Федосей сполз с плеча и так и не сумев разогнуться, оставаясь на корточках, восстанавливая дыхание. С перекошенным страдальческой гримасой лицом он смотрел то в небо, то на оседающий дирижабль.

Движение он заметил не в небе — из развалин, не прошло и пяти секунд, выскочили коммерсанты с саквояжами. Пилоты вытащили пастора и даму. Последним, таща чемодан, воздушный корабль покинул молодожен.

Вытянувшись короткой цепочкой, беглецы рванули в сторону леса.

Федосей сидя на корточках, смотрел на эту гонку, гадая, повезет ли попутчикам.

— Видишь его?

Отдышавшийся чекист, гадая, не их ли чемодан спасают, отозвался.

— Да вон они бегут...

Косо глянув на бегущих, Деготь раздраженно проворчал.

— Да черт с ними. Профессор где?

Федосей не успел ничего сказать. Впереди грохнуло.

Оседающие в себя развалины небесного левиафана подбросило выше деревьев. Сереющий вечерний воздух вокруг окрасился оранжевым и остатки гордого покорителя небес снова взмыли к облакам, но всего лишь для того, чтоб огненным дождем пролиться на лес.

Оранжевый шар раздулся, затмевая собой все, и в секунду словно бы потемнел. Вверх потянулись языки пламени. Огненные столбы протуберанцами жадно рванулись в разные стороны. Волна жара сбила их с ног и прокатилась над головами. Несколько деревьев впереди вспыхнули, но это стало последним бедствием. Груда металла и прорезиненной ткани превратились в огромный костер, выбросивший в небо высокий черно-красный хвост дыма. Внутри него еще что-то взрывалось, но с первым ударом это уже не сравнить. Уши, только что словно набитые ватой, вновь обрели возможность слышать, и к реву пожиравшего останки небесного гиганта пламени добавился ритмичный шум за спиной. С трудом отрывая себя от грандиозного зрелища гибнущего дирижабля, Федосей посмотрел назад.

Холм, за которым они укрылись, оказался дюной. В сотне шагов позади советских шпионов жило своей жизнью Балтийское море. А там...

Прямо по воде, нелепый в своем костюме, галстуке и апельсиновых ботинках из моря выходил профессор. Он оглядывался, словно его кто-то преследовал, а может быть, просто запоминал место.

— Живой! — Обрадовался Федосей и тронул рукой товарища. — Смотри — живой!

Профессор шел прямо. Набегавшие сзади волны били его по икрам, но он, не сбиваясь с курса, шел к людям. Не шатаясь и не торопясь. Федосей хотел его окликнуть, поторопить, но остановился. Профессор был прав. Все самые важные дела они уже сделали — спаслись. Куда еще теперь торопиться?

Не говоря ни слова, герр Вохербрум прошел мимо них (они только разошлись, не решаясь предложить помощь) и выбрав место, где вода не достигала песка, уселся там, с отвращением глядя на мокрые брюки.

— Вы не ранены, Ульрих Федорович? — осторожно спросил Деготь, не представляя, что могло произойти с профессором в воздухе.

— Я? Нет... — тот тряхнул головой. — Но как же я расстроен!

Немец сердито принялся сдирать с себя мокрую одежду, поглядывая на жирный дымный хвост в небе над дюнами. Он пытался делать это спокойно, но чувства переполняли его и в сердцах, не сдержавшись, хлестнул пиджаком по песку.

— Да как они только посмели! Мирное время! Гражданский аппарат!

Чекистов это тоже удивляло, но не так сильно.

Вряд ли это случайность — встреча дирижабля и самолета-убийцы дирижаблей могла быть закономерной (тут профессор абсолютно прав) в военном небе, где-нибудь над пригородами Лондона, но не через десять же лет после окончания войны и не тут, на краю Германии?

Конечно, людям свойственно преувеличивать собственную значимость, но вряд ли кто-то из пассажиров мог представлять для кого-то такую ценность, чтоб ради него устроить нападение на дирижабль. Не ради же, семейной пары, парочки пьяниц или пастора кто-то решился на рискованную воздушную акробатику?

Во всяком случае Ватикан вряд ли пошел бы на это, даже если б патер метил в новые Лютеры. Из-за них самих? Смешно...

Ответ мог быть только один: кому-то очень не хотелось, чтоб профессор добрался до СССР. А вот почему? Из-за чего?

— Кстати, как это называется?

— "Это" — это что?

— Ну, то, на чем вы так ловко летали...

Профессор вздохнул.

— Это, молодые люди, называется ранцевый реактивный двигатель. Собственное изобретение. Жаль утонуло....

Он с сожалением посмотрел на море.

— Ну да я полагаю, что лучше потерять изобретение, а не жизнь... Вы согласны?

— Натюрлих, профессор. Между прочим, очень мне ваш аппарат, профессор одну штуку напоминает.

— Яйцо?— чуть смутился профессор.

-Да нет. Не формой. Цветом...

Немец поднял брови в недоумении. Подумав мельком, не выдаст ли своими словами какую-то тайну, Малюков продолжил.

— Приходилось мне как-то раз видеть летательный аппарат с похожим выхлопом.

— С крыльями? — неожиданно ревниво поинтересовался профессор.

— Не разобрал, — честно ответил Федосей, — наблюдал издали. И шумел он погромче вашего.

— Что ж. Может быть... — отозвался немец. — В науке такое бывает. Если кто-то из ваших конструкторов решал сходную задачу, то, возможно, он шел тем же путем, что и я.

Сообразив, что это может значить для него, он беспокойно завертел головой от Федосея к Дегтю.

— Но ведь у вас нет таких аппаратов? Или...

— Нет, нет — успокоил его коминтерновец. — Я так такой аппарат впервые вижу.

"А я — нет!" — подумал Малюков, но высказывать эту мысль не стал.

— А запасного у вас точно нет?

— Нет,— почему-то с гордостью ответил профессор.— Эта, как вы говорите "штука" создана в единственном экземпляре.

— А скажите, профессор, это все...

Федосей указал бы на аппарат, будь он перед глазами, но его не было, и Малюков сделал легкое движение кистью, обозначающее все, что тут только что сделал на своем аппарате гениальный немец.

— Это только на земле применимо?

— Ну, разумеется, нет. Такому аппарату самое раздолье за атмосферой, там, где нет сопротивления среды.

Федосей покачал головой, соглашаясь разом и с профессором и с самим собой. Теперь-то ясно становилось, почему ОГПУ так интересовалось неизвестными изобретателями, что своими, что зарубежными. Из такого изобретения террор-машину делать, что микроскопом гвозди забивать. Для такого изобретения это такая малость... Тут, если прочитанного недавно Циолковского вспомнить, да свой африканский вояж, да общие настроения в народе — все очень хорошо один к одному прикладывается. Выходит за атмосферу молодая советская республика, туда, где нет ни угнетенных, ни угнетателей. Зачем? Так очевидно ведь. Из самой сути революции ответ вытекает — чтоб на всей Земле не осталось ни тех, ни других. Ни угнетателей, ни угнетенных. Как все это образуется пока говорить рано, но наверняка образуется. Так что такого немца беречь надо. Холить и лелеять. Самое время, между прочим...

Вокруг того уже натекла лужа, и он начал постукивать зубами.

Июнь, конечно летний месяц, но Балтийское море это все-таки Балтийское море, а никак не Черное. Не говоря ни слова, Дёготь стал стаскивать с профессора мокрую одежду. Тот почти не сопротивлялся, когда Федосей набросил ему на плечи свой пиджак и принялся выжимать мокрые брюки. Ульрих Федорович пытался встать и пойти на розыски чемоданов, но Федосей остановил его.

— Боюсь, наш багаж не уцелел. Придется вам пока обойтись тем, что мы имеем.

— Вы думаете, что все так плохо? — проклацал зубами немец. Прыгая с ноги на ногу, он пытался согреться.

— Почему плохо? Напротив, все отлично!

Штанины перекрутились, из них потекла мутная балтийская вода. Озабоченно глядя на занавесивший половину неба дым, Дёготь заметил.

— Мы живы — и это хорошо. Видимо, профессор, вы недооценили свою голову. Те, кто послал за нами сбитый вами самолет, оценили её гораздо выше.

— Вы так считаете?

— Разумеется. Я просто не вижу другого разумного объяснения.

Он встряхнул выжатыми брюками. Воздух наполнился песком и брызгами.

— Кто-то очень не хочет, чтоб вы попали туда, куда хотите. Причем настолько "очень", что не пожалел ни техники, ни людей.

— Я даже не знаю, что вам сказать, — подумав, нерешительно сказал профессор. — Все-таки мне, простите, в это не очень верится.

Профессорский пиджак хрустнул и выпустил из себя еще одну лужу.

— А вы обретайте веру постепенно. Сперва поверьте, что за домом все-таки велось наблюдение.

Профессор удрученно кивнул.

— Видимо, в этом вопросе вы правы...

— Видимо да, — согласился Дёготь. — Если хотите знать, то у меня есть только два объяснения случившемуся...

Это заинтересовало даже Малюкова, у которого нашлось только одно объяснение происходящему.

— Ну?

— Либо за нас взялась какая-нибудь серьезная спецслужба, вроде французской или британской, либо...

Дёготь серьезно посмотрел то на одного, то на другого. Малюков кивнул.

— ...либо у меня мания преследования.

Мнение свое Федосей оставил при себе. Резон в словах товарища имелся. Найти их могли бы только хорошие профессионалы. Германские спецслужбы сделали ли бы это проще. Никакой нужды проводить такие сложные комбинации — с аэропланами и дирижаблями у них не было. Эти могли арестовать их в любой момент. Значит, все-таки гости. Но почему? Откуда они вообще узнали про профессора? Та же мысль пришла в голову и Дёгтю.

— Профессор, прошу вас, припомните, кто еще знал о вашем желании поехать в СССР?

— Никто. Я не распространялся о своих планах.

Чекисты переглянулись и пожали плечами. Чудес на свете не бывало. Объяснение должно найтись.

— Может быть в частных разговорах...

— Нет.

Федосей взмахнул полувыжатым пиджаком, разбросав вокруг песок и брызги.

— Значит письмо. Откуда-то ведь они узнали о вашем желании....

В голове у Дёгтя замаячило объяснение. Оно было настолько очевидно, что других просто не требовалось, но уж больно верить в него не хотелось. Оно означало, что все теперь станет с ног на голову.

Все прояснить мог, конечно, только сам герр Вохербрум. Уже догадываясь, что услышит Дёготь, все-таки спросил:

— Скажите, профессор, а как вы обратились в Советское посольство?

— Я не обращался в Советское посольство.

Немец поднялся, отряхивая колени от песка, и требовательно протянул руку за брюками.

— Во все времена чиновники везде одинаковы. Не думаю, что ваши много лучше наших. Я написал прямо господину Сталину в Кремль.

Федосей переводил взгляд с одного на другого. Он уже все понял.

— И отправил его почтой.

Федосею, хоть он и ждал чего-то такого, показалось, что ослышался.

— Простой почтой?

— Разумеется. Германская почта весьма аккуратна.

Чекисты переглянулись. Крестьянская простота бывает, полна хитрости, а вот простота ученого человека бесхитростна, но как выяснилось, не менее сокрушительна.

— И что же, если не секрет, вы написали товарищу Сталину?

Деготь спросил вообще-то просто так, но с большой дозой иронии.

Правда, ирония относилась исключительно к выбранному профессором способу донести до Вождя мирового пролетариата свои мысли. Если уж сам товарищ Сталин заинтересовался письмом из Германии, то видимо нашлось там что-то полезное для Страны Советов или Мировой Революции.

Посланное обычной почтой, послание прошло всю Германию, всю белопанскую Польшу, до сих пор скрипящую зубами в сторону своего великого восточного соседа, прошло через руки десятков людей, каждый из которых мог лишь любопытства ради вскрыть конверт, на котором большими буквами написано "СССР, Кремль, Сталину" и посмотреть чего хочет от вождя мирового пролетариата рядовой немецкий обыватель.

С тем же уважением к конспирации и конфиденциальности его можно было бы напечатать в любой газете.

Для профессора это ничего не значило, а вот для чекистов означало много. Они посмотрели друг на друга, и Федосей досадливо сплюнул.

— Да, уж... Хорошо, что просто открытку не послал.

— А ты думаешь, что-нибудь изменилось бы?

Деготь развел руками, мол, ничего не поделаешь. Впрочем, почему ничего? Кое-что они как раз могли сделать. Только это мысли следующей минуты.

— Так что же товарищ Сталин узнал от вас?

— Я предлагал Советской России свои услуги в построении такого вот аппарата.

Он кивнул на море, в котором теперь и покоилось его изобретение.

— Только, конечно, побольше размером и вооруженный. Для выхода за атмосферу Земли.

Германия. Росток.

Июнь 1928 года.

... Пароход оказался старой посудиной, место которой нашлось бы на вечном приколе в каком-нибудь темном уголке забытого цивилизованными нациями порта. Причем, в лучшем случае в виде плавучего угольного бункеровщика. От него даже пахло не свежестью балтийской воды, а старостью и крысами. Неудобно, конечно вести профессора в СССР на этом, но ничего другого подходящего в порту не оказалось.

Чекисты осторожничали. После приключений в небе над Германией приходилось ждать всяких неприятностей и на море, которое никому не принадлежало и со времен фараонов оставалось местом, открытым для любого произвола....

Рискнувших плыть на этом морском чуде к президенту Маннергейму оказалось не много, и на троих беглецы получили четырехместную каюту.

Дёготь быстренько обежал корабль, пытаясь понять, каких неприятностей можно ожидать от старого корыта с норвежским экипажем. Вернувшись, сообщил — корабль грузопассажирский, везет лес и еще что-то железное в ящиках на палубе...

Не дразня судьбу, путешественники заперлись и до отхода безвылазно просидели, прислушиваясь к перекличке гудков в порту. Билеты, конечно, купили по поддельным документам с соблюдением всех предосторожностей, но каковы возможности тех, кто их выслеживал, они не знали.

Федосей посматривал на часы, считая минуты. Дёготь постукивал тростью, а профессор теребил новую бороду. Все немного успокоились, когда пароход дал гудок и мимо них поплыли строения порта. Запахи гниющих водорослей и краски сменил запах соленой свежести.

Истосковавшийся в четырех стенах профессор представил, как волны набегают на корабль непрерывной чередой, а ветер подхватывает соленые брызги и бросает их в лица пассажиров, расположившихся в удобных шезлонгах на палубе, и вздохнул. Новые его товарищи деликатно, но твердо настояли на том, чтоб он не покидал каюты и не отклеивал бороды до тех пор, пока посудина не придет в Финляндию. Это должно было произойти рано утром. Глубоко в душе он сердился на это ограничение его свободы, но всеже понимал, что русские в чем-то правы. Если кто-то не пожелал новенького дирижабля, чтоб их убить, то отчего кому-то жалеть эту ржавую посудину?

С этими мыслями он и заснул, пожелав новым друзьям спокойной ночи.

Но спокойной ночи не получилось.

Их сон смел глухой взрыв, от которого махина корабля вздрогнула.

В свете оплетенного металлической сеткой ночника беглецы переглянулись, ожидая, что кто-нибудь объяснит, что случилось. Молчание длилось не более двух секунд. За это время свет мигнул, плавно погас, но вновь разгорелся, правда теперь ощутимо слабее. Федосей сбросил одеяло и начал быстро одеваться.

— Айсберг? — тихо спросил профессор, натягивая одеяло до подбородка.

Натягивая брюки, Федосей, стараясь казаться спокойным, отозвался.

— Зря вы, Ульрих Федорович, сразу думаете про хорошее. Рановато для айсбергов, да и широты не те.

Он рывком поднялся, вставляя руки в рукава рубахи.

— Морская мина с той войны, — предположил Деготь, шнуруя ботинки. — Или бомба с часовым механизмом. Черт! Стояли там, в буфете, когда я билеты покупал, две рожи...

— Вообщем ничего хорошего, — остановил его речитатив Малюков. — Я бы на вашем месте, профессор, на всякий случай тоже оделся бы. Мало ли что...

Немец начал подниматься, но тут пароход качнуло, словно в скулу ему ударила волна, и профессора отбросило к стене. Крен стал настолько заметен, что сверху посыпались вещи. Чекист и коминтерновец переглянулись. Случайна ли авария или нет, они не знали, но это никак не меняло задачи — доставить профессора в СССР целым и невредимым.

— Наверх, — скомандовал Деготь. — Выходите на палубу, на левый борт.

Он выскочил в коридор. В распахнутую дверь влетели крики немногочисленных пассажиров и без объяснений понявших, что дело плохо.

По темной накренившейся палубе, едва освещенной ущербной луной, метались люди, кто-то командовал, скрипело железо, звенело бьющееся стекло. В воздухе висели проклятья и детский плач. С тонким звуком певуче рвались тросы и вниз соскальзывали груды тюков, уложенных на палубе. Не выдерживая удара, ограждение из тонких металлических прутьев гнулось и рвалось. Огромные ящики, недавно принайтованные к палубе, двигались и съезжали в непроглядную глубину моря, вышвыривая наверх фонтаны соленой воды.

На их счастье море оставалось спокойным. Если б не это у них не осталось бы шансов...

Жестяной голос капитана на мгновение перекрыл гомон.

— В лодки, в лодки, в лодки. Пассажиры проходят....

Из темноты появился Дёготь.

— В лодку! — заорал он куда громче капитана. — В лодку! Быстро!

Палуба накренилась, пенистая волна набежала до щегольских профессорских ботинок. Ульрих Федорович остановился, беспомощно глядя на абсолютно черный горизонт. Водная гладь простиралась во все стороны, не суля ни спасения, ни надежды.

— Хватай его!

Федосей аккуратно подхватил опешившего от происходящего немца и опустил его в руки товарища.

Зная, чем кончаются кораблекрушения, они заработали веслами, стараясь отплыть от гибнущего корабля подальше. Через полкилометра Федосей поднял весло и положил руку на плечо Дегтю. Сквозь опустившийся туман, умирающий корабль казался зыбким контуром.

— Нас спасут? — осторожно спросил профессор. Он зябко кутался в пиджак, глядя на силуэты лодок, спешащих, как и они отплыть подальше от тонущего судна. Полуотклеившуюся в суматохе профессорскую бородку трепал ветер.

— Обязательно, — бодро отозвался Деготь, отрывая её и бросая в море. — Главное — кто?

— Не понимаю вас, — поежился от ночной прохлады Ульрих Федорович.— Разве это принципиально?

— Очень принципиально! — объяснил Федосей.— Могу поспорить, что в первых рядах спасателей приплывут те, кто и отправил корабль на дно. Должны же он убедиться, что вы мертвы. Или вы до сих пор считаете это все цепью забавных случайностей?

Деготь согласно оскалился. Профессор этой его радости не разделял и улыбнулся только из вежливости.

— Теперь-то вы верите, что все наши предосторожности были не напрасны?

В темноте профессора почти не видно. Он довольно долго молчал и его смех стал неожиданностью.

— Как раз сейчас я вижу, что все наши предосторожности оказались тщетными...

Балтийское море.

Спасательная шлюпка парохода "Калевала".

Июнь 1928 года.

...Иногда на горизонте мелькали силуэты кораблей, но терпящие бедствие не обращали на них внимания. Деготь, вчерашней ночью воспользовавшийся суматохой на тонущем корабле и сумевший дать радиограмму в Москву, твердо обещал, что за ними прилетят. Прилетят, а не приплывут, поэтому наравне с молчаливо переживавшим профессором, Федосей терпеливо ждал подмоги с неба.

За ночь они отплыли километров на десять от места катастрофы и теперь, в шесть глаз оглядывали ту половину неба, что накрывала собой Финляндию и СССР. В десятом часу Малюков что-то усмотрел в глубокой синеве. Несколько минут он вглядывался, а потом с уверенностью сказал.

— Вон они! Четыре самолета!

С юга, со стороны Родины, темным крестом на фоне голубого неба к ним приближался маленький самолетик. Следом за ним медленно плыли еще три крестика, но Федосей знал цену обманчивой плавности такого движения. Там, наверху, ревели моторы, выл в расчалках ветер, бешено вращающийся пропеллер ввинчивался в воздух.

Малюков запустил в небо огненный шар сигнальной ракеты.

— Должен быть один, — нерешительно сказал Дёготь, прикрывая глаза согнутой козырьком ладонью. — Откуда там еще трое?

Ответ пришел сам собой.

Обгоняя аэропланы, до поверхности моря донесся добрый треск, словно кто-то провел невидимой палкой по невидимому забору. Треск был едва слышным, но что он означает, Федосей сообразил мгновенно.

— Стреляют! Вот черт! — выругался чекист. Стоя в лодке, он чуть покачивался, глядя на воздушное сражение. Надо отдать должное — враги у них оказались что надо! Такими врагами хотелось гордиться! Они подумали не только о бомбе в трюме корабля. Они подумали и о том, что возможно кто-то после неё и уцелеет. Именно поэтому в небе сейчас трое охотились на одного.

Несколько минут самолеты вертелись в воздухе, поливая друг друга свинцом, и Федосей поймал себя на том, что помогая своим, повторяет движения невидимого летчика.

Только это не помогло.

После слетевшего с неба длинного пулеметного треска, за одним из аэропланов тонкой струйкой потянулся дым, ставший через десяток секунд толстым черным жгутом.

— Сбили! — в отчаянии ахнул Федосей, впечатывая кулак в борт лодки. — Сбили нашего!

Уж он-то лучше других представлял, что такое оказаться в горящей машине над морем. Это его так потрясло, что он не подумал о том, а что теперь делать им. Глядя на его лицо, профессор снял шляпу.

— Корабль на горизонте, — сообщил он через минуту, но на него не обратили внимания. Не до этого было.

Дымя, краснозвездный аэроплан рванулся вниз, уступая небо победителям, а те, оставшись в синеве, принялись кружить над лодкой.

Сбитая машина пронеслась над ними так низко, что Федосей увидел заклепки на свежевыкрашенном брюхе гидроплана. В полусотне метров он них он развернулся над низкой волной и плюхнулся в море. Закутанная в черный коптящий дым и окруженная белыми бурунчиками пены, летающая лодка, подрулив, встала в пяти метрах от баркаса. Винт самолета взревел и застыл неподвижно. Стало тихо. Из-под крыла вдоль волны тянулся жирный дым, самолет подбрасывало, и от этого он казался раненой птицей, встряхивающей перебитым крылом.

Но только секунды.

Прозрачный фонарь откинулся в сторону и на поплавок выскочил человек в летном шлеме и с наганом в руке. Оглядев их по очереди и сразу исключив профессора, очень спокойно спросил, глядя попеременно то на Дегтя, то на Малюкова.

— Ну и кем тут у вас телегу смазывают?

— Я Деготь, — отозвался чекист.

Наган нырнул в кобуру и словно в мгновение став другим, своим и понятным, незнакомый летчик заорал:

— Чего раззявились? Один к пулемету, другой сюда, помогать!

Больше не обращая внимания на врагов, оставшихся в небе, он выскочил на поплавок и закрутил какую-то рукоятку, подбадривая себя криками.

— Давай, давай, давай...

Федосей не спрашивая, (не профессора же неволить), влез на место пилота, задрал ствол пулемета в небо и влепил в лазурь атмосферы длинную очередь. Сбить он никого не рассчитывал, но пугануть обнаглевших наймитов мирового капитала стоило. Враги это оценили и поднялись повыше. Оставшийся без дела профессор попытался встать, но тут же сел, сообразив, что мешает.

Держась рукой за стойку, Деготь подтолкнул немца вперед.

— Проходите, профессор, садитесь, не мешайте.

Ульрих Федорович оглянулся. Дымивший самолет не внушал никакого доверия. Избегнуть гибели в морской пучине они могли бы оставшись в лодке или перейдя на корабль. Тот уже сполз с черты горизонта и ощутимо увеличился — из соринки превратился в муху.

— Он же горит.... — нерешительно сказал немец, переведя взгляд на аэроплан.

— Ну, во-первых, горит не он, а имитатор, — улыбнулся Деготь, — а во-вторых, там нам будет гораздо безопаснее. Честное слово.

До корабля оставалось не меньше десяти километров, но беглецам казалось, что его силуэт увеличивается с каждым мгновением.

— Это не спасители, — поддержал Дегтя Федосей, перехватив взгляд немца. — Вы думаете, что после корабля они постесняются потопить нашу лодку?

Он покачал головой всем видом своим, выражая сомнение в такой наивной точке зрения.

— Но нам не дадут уплыть, — сказал профессор, глядя на горизонт. Здравый смысл гражданского человека боролся в нем с личным опытом последних трех дней. Он так и не решился переступить на металлический поплавок. — Догонят.

Профессор пожал плечами.

— Нам и взлететь не дадут, — неожиданно согласился с ним Деготь, помогая лётчику советского аэроплана:

— Только мы и пробовать не будем ... Дурацкое это занятие, как выяснилось, что летать, что плавать...

В его голосе слышалась усмешка человека, знающего куда больше других. Обращаясь напрямую к побледневшему профессору, он стукнул рукой по дюралевому борту.

— Это, Ульрих Федорович, новейшая разработка советских ученых — воздушно-подводный исследовательский комплекс. Планировалось использовать его в научных целях для исследования глубин мирового океана, но, если жизнь заставляет, приходится этим полезным изобретением пользоваться и в целях спасения жизни советских и иностранных граждан.

Что он имел ввиду стало ясно уже через пару минут.

Вдвоем с летчиком они сдвинули крылья летающей лодки на фюзеляж и тот после этого, отправил пассажиров в самолетное нутро.

— Все внутрь, — скомандовал летчик. — Поместитесь... В тесноте, да не в обиде. Да! И капитанское кресло не занимайте, пожалуйста.

Внутри и впрямь оказалось тесновато, но протестовать никто не стал. Сидя в полутьме, едва рассеиваемой небольшой лампочкой, они слышали, как пилот, (или теперь уже моряк?) верткий как обезьяна прыгал по крыше, скрипел металлом о металл, покручивая какие-то штурвалы и рукояти, булькал, открывая и перекрывая клапаны, с визгом вытаскивал что-то на выдвижных кронштейнах...

Через несколько минут он спустился к ним и завернул кремальеру люка.

— Все тут? — поинтересовался он оглянувшись. На губах его появилась бодрая улыбка. — Никого снаружи не забыли?

Его голос приободрил профессора.

— А мы и, правда, опустимся под воду?

— Правда, — будничным голосом человека наплававшегося на всю оставшуюся жизнь ответил летчик. — И не только опустимся, но и поплывем... Меня, кстати, Михаилом Петровичем зовут.

— Сказка... — покачал головой профессор. — Братья Гримм...

Михаил Петрович подмигнул чекистам и не в пример бодрее отозвался.

— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!

Под днищем заурчало, и зеленоватый обрез балтийской воды медленно начал подниматься по стеклу кабины. Профессор машинально втянул голову в плечи. Федосею и то стало несколько не по себе. Человек не чуждый авиации, он про такие лодки еще не слышал и симбиоз лодки и самолета показался чекисту несколько странным. Одно дело просто самолет или просто подлодка, но гибрид.... Часто ведь получается, что дети берут от родителей не лучшие, а худшие качества. Он спросил:

— А нас не...

— Не беспокойтесь, товарищи.

Свет лампочки стал ярче, и темнота раздвинулась в стороны, показывая людям крепкие, клепанные из кольчугалюминия борта и стальные шпангоуты. Капитан постучал по металлу кулаком.

— Аппарат проверенный. Я на нём до 50 метров погружался и двое суток на глубине пробыл. Так что сегодняшнее испытание в сравнении с тем, что было — мелочь. Опустимся метров на десять и часа через три всплывем...

Балтийская вода накрыла иллюминатор, он погасил свет, и лодка погрузились в подводную ночь.

Минут десять они бесшумно двигались вперед, но плавность движения сменилась жестоким толчком.

Они не услышали грохота, но что-то мягко, словно бесшумно подкравшийся зверь ударил их лапой. Профессор охнул, а капитан выругался.

— Что это?

— Снаряд. Трехдюймовый снаряд. Не терпится кому-то нас к Нептуну отправить...

В его голосе пассажиры не услышали испуга, скорее злость и раздражение. Он уткнулся в панель перед собой, разбираясь в показаниях приборов. Следующий удар бросил их друг к другу.

— Что-нибудь можно сделать? — Осведомился профессор. Голос его не дрожал, но Федосей отлично понимал, что чувствует кабинетный работник, сидя в этой железной бочке. Эх, небо, небо... Где ты, голубой простор, где везде опора, на каждом крыле по пулемету, а на всякий случай за спиной имеется надежный парашют системы Котельникова...

Профессора поддержал и Дёготь.

— Действительно, Михаил Петрович, неужели мирному воздушно-подводному исследовательскому комплексу нечем ответить этой зарвавшейся канонерке?

Капитан покосился на них, задумчиво поскреб подбородок.

— Есть, конечно....

Какое-то время он очевидно колебался. Явно тут имелись какие-то тайны, к которым чужих подпускать не хотелось, но он всеже решился. Трёхдюймовый снаряд — серьёзный аргумент.

С минуту он колдовал над панелью, то перебрасывая туда-сюда тумблеры, то прижимая к ушам эбонитовые наушники, то двигая стеклышко логарифмической линейки. Профессор, увидев её, повеселел. Все же не сказка — наука.

— Ну, держитесь... Сейчас тряхнет....

Где-то под днищем зашипело, лодку качнуло, вскрикнул от неожиданности профессор, и на мгновение в носовом иллюминаторе вместе с темной продолговатой тенью мелькнула вереница блестящих пузырей. Воздушная ниточка истончилась и пропала.

— Наш ответ Чемберлену, — пояснил капитан, хотя разъяснений никто и не требовал. Их пригнуло к левому борту — лодка меняла курс, уходя из-под обстрела. Позади них еще раз гулко ухнуло, а потом донесся ослабленный расстоянием грохот.

— Вы думаете, что это британцы? — с сомнением спросил немец.

— Ничего я такого не думаю. Это у нас тут присказка такая....

Хозяин подводного крейсера удовлетворенно ухмыльнулся.

— А тем, кто не понял военно-морского юмора, поясняю — это восемнадцатидюймовая торпеда. Её и одной мало не покажется, но на всякий случай есть и другая....

К счастью вторую торпеду им употребить не пришлось — не дала жизнь им такого повода. Через пару часов они всплыли в стороне от традиционных трасс. Еще через два часа в ответ на их радиограмму подошел пароход "Ленинградский пионер", принял их на борт и доставил в Ленинград.

А там все понеслось по накатанной: отчеты, донесения, докладные записки и — в Москву.

СССР. Москва.

Июнь 1928 года.

В столице их уже ждали. Тот же коридор, тот же колючий взгляд в спину. Даже нарукавники те же.

— Так, что не знаю, товарищ Артузов, как бы там справились ваши старички, но у нас получилось. Профессора привезли в целости и сохранности и сдали Ленинградским чекистам.

Самодовольства в голосе Федосея не слышалось. Скорее усталое удовлетворение от завершенного тяжелого дела.

Товарищ Артузов слушал его и только кивал. Похоже, что получил он уже всю информацию от товарищей с берегов Невы. Малюков замолчал.

— Не самая лучшая работа из тех, что я видел, но сойдет. И впрямь справились. Нагородили всякого, конечно, но ведь победителей вроде бы не судят?

Он бросил взгляд на карту на стене. Прикрыв Германию ладонью, провел пальцем по Франции.

— Но я бы на вашем месте через Францию ушел бы.

Дёготь, пожал плечами. Явно хотел что-то возразить, но сдержался.

— Риска меньше... — Словно не заметив его движения продолжил товарищ Артузов. -Да и образец наверняка бы уцелел. Вы его своими глазами видели?

— Видели, — подтвердил Федосей. — Если б не Ульрих Федорович, то не знаю, что там получилось бы... Сожгли бы нас, наверное...

Он покосился на Дегтя и напомнил.

— Я в рапорте указал, что что-то похожее уже существует. Мне по работе уже приходилось сталкиваться с чем-то похожим. Получается, что враг не дремлет.

Товарищ Артузов кивнул, мол, помню.

— А я добавлю, — сказал Деготь. — Похоже, что слежка была не просто так. Враги о письме знали и проверяли нас — клюнем, не клюнем. Получается, нет у них уверенности, что этот путь правильный. А как убедились, то все что могли в дело пустили.

— Ну а вы. Вы сами-то уверенны?

— Аппарат летает.

Товарищ Артузов постучал карандашом по столу.

— Не преувеличивает, значит, профессор?

— Нет. Летает его штука. Только шумит уж больно... Рев такой стоит, что уши закладывает.

— Ничего. Привыкните.

Чекисты переглянулись и посмотрели на хозяина кабинета. Тот утвердительно кивнул.

— Правильно вы меня поняли. Раз с профессором знакомы и допущены до таких тайн, то придется вам его и дальше сопровождать.

Французская республика. Париж.

Июль 1928 года.

...Генерал Петен смотрел на гостя изучающе. Все восторги смелостью Линдберга — авиатора, человека соединившего материки, остались по ту сторону стен кабинета, там, где еще салютовало шипучими пузырьками откупоренное шампанское. Здесь же разговор шел о другом.

Выслушав гостя, генерал ненадолго задумался.

— В руки французской разведки попали материалы, отчасти подтверждающие вашу точку зрения. По нашим сведениям большевики активно интересуются Индией и своим Дальним Востоком. Настолько активно, что их Академия наук, через посредников попыталась купить у нас документы экспедиций французского географического общества в Индокитае и на Дальнем Востоке.

— Мне это не известно.

— Разумеется. И мы не афишируем этого. Для нас это серьезный знак. Если не беды, то уж наверняка опасности.

— Ваш президент, однако...

Генерал не дал договорить летчику.

— Конечно, президента больше интересует мир в Европе, в первую очередь — с Германией. Заморские колонии его интересуют гораздо меньше. Они далеко.

— Но...

— Вот именно "но".

Генерал постучал пальцами по столу.

— Конечно, в первую очередь это должно больше интересовать англичан — все-таки Индия их колония, но это интересует и Францию.

Он покосился на карту средиземноморского побережья Республики.

— Я служил в России, в Одессе, в отряде наших экспедиционных войск и знаю, что большевики в чем-то похожи на ваших негров.

Линдберг вопросительно поднял брови.

— Очень интересная точка зрения...

— Да-да! Я знаю вашу поговорку: "Дай негру палец, он возьмет всю руку". Так вот с большевиками все тоже самое... Стоит где-нибудь поблизости завестись хотя бы одному большевику как там начинаются беспорядки и неприятности. Могу себе представить, что будет во Французском Индокитае, если большевики обоснуются в Индии. Поэтому мы пойдем навстречу вам и месье Вандербильту.

Из бювара генерал вытащил лист бумаги и набросал на нем несколько строк.

— Это — ваш пропуск в наши военные тайны. Завтра утром вы должны быть в Гренобле.

Французская республика. Гренобль.

Июль 1928 года.

В Гренобле Линдберга встретили тем же шампанским. За две недели пребывания во Франции оно стало частью сопровождавших его повсюду ритуалов наравне с красной ковровой дорожкой и военным оркестром. В этот раз все повторилось под копирку — "Марсельеза", "Мадам Клико", полковник, цветы, оркестр... Восторг французов пугал его и герой атмосферы чувствовал себя слоном из зверинца. Он улыбался и кланялся, живя надеждой, что именно сегодня это все закончится и каждый раз ошибался.

Оставшись один на один с полковником, он передал ему письмо генерала Петена.

— Так вот, полковник... Я думаю, что представленных мной рекомендаций достаточно для того, чтоб избежать формальностей?

Полковник пробежал письмо глазами и отодвинул в сторону, словно то ничего для него не значило. Картинно вскинув брови, он вскричал:

— Какие формальности, месье Линдберг?! Чтоб стать моим почетным гостем, достаточно вашего овеянного славой имени! Как истинный француз, я счастлив видеть вас в нашем городе.

Линдберг уже навидался таких вот обходительных военных. Комплименты сыпались из них как горох из дырявого мешка, но дальше блестящих слов дело не двигалось. Возможно, и этот был из таких. Бумаги он, впрочем, не выбросил, а аккуратно положил в сейф. Правда, сделал он это, не прекращая славословий. Когда летчик явно поскучнел лицом, полковник сменил тон на деловой. Захлопнув дверцу, француз доверительно наклонился к гостю.

— Что привело вас в наше захолустье? Готовите новый рекорд? Из Парижа в Мельбурн? Или в Рио?

— Увы, полковник, увы... Я здесь по вопросам хотя и более прозаическим, но куда более важным.

Герой атмосферы прокашлялся. То, что он собирался сказать, он говорил уже бессчетное количество раз и всегда с одинаковым результатом — получал новую бумагу.

— У деловых кругов САСШ есть сведения, поверьте, полковник, объективные сведения, о новом оружии большевиков. Я вновь оказался в Европе в надежде узнать, что сегодня делает европейская военная наука в этой области.

— В какой области? — поинтересовался хозяин, пододвигая к гостю папиросницу. Жестом отказавшись от приглашения летчик достал свой портсигар и, в свою очередь, предложил хозяину.

— В области лучевого оружия. Возможно, этот термин нов для вас, однако...

Полковник улыбнулся. При всей своей симпатии, улыбнулся с превосходством.

— Большое заблуждение считать, что у французов есть только головы как у Бомарше или Жюля Верна. А у нас ведь есть головы Люмьеров, Эйфелей и Рено... Вас не зря направили именно ко мне.

Великий летчик досадливо поморщился. Галльской бравады он наглотался с избытком. Французы попеременно гордились то им, то сами собой.

— Честно говоря, я считаю, что от меня просто отмахиваются как от надоедливой мухи. Две недели я добивался встречи с вашими военными! Две недели!!! А в Москве не спят!

Гость привстал, но тут же опустился. Полковник молниеносно достал из стола бокалы и бутылку коньяка.

— Успокойтесь, месье. Две недели не прошли даром. Мы не каждого допускаем к своим секретам. Генерал Петен пишет, чтоб я был с вами предельно откровенным и показал все.

Он посмотрел на гостя и Линдберг увидел в только что беспечно-веселых галльских глазах недюжинный ум.

— Но я не последую его приказу. Я покажу вам не "все", а только "кое-что". Но вам и этого хватит...

СССР. Москва.

Август 1928 года.

...В Москве и, правда, не спали.

Президиум торжественного заседания потихоньку заполнялся людьми. Шум шагов и сдвигаемых с места стульев долетал и сюда, в комнату, закутанную в темно-зеленый плюш. Сталин слушал его, не переставая думать о своем.

Ощущение приближающегося рубежа росло у него уже несколько последних месяцев. Он чувствовал, что время, драгоценное время уходит.

За это время мир сделал ещё несколько шагов к Большой Войне.

Уже сейчас видно, что мировой капитал на службу подготовки к ней ставит все — от синематографа до науки. Буржуазными учеными измышляются все новые и новые орудия истребления. Мало им земли!

Нет, не зря он тогда ракетами заинтересовался! Не один он такой умный...

Внешняя разведка сообщала, что американцы для военных целей уже разрабатывают идеи создания боевых ракет. Эти не постесняются нагрузить свои ракеты бомбами и обрушить на головы советских рабочих и крестьян.

Для них завоевание космоса — большой соблазн накинуть пролетариату удавку на шею

Вовремя он спохватился. Вовремя. Только вот, к сожалению, отдача от своих ракетчиков пока не такая уж и значительная.

Подтянув к себе поближе лист бумаги, он, чуть подумав, нарисовал единицу и двойку. Напротив единицы появилась фамилия "Цандер". Чуть ниже, рядом с двойкой — "немец". Секунду он смотрел на надпись и после недолгого колебания поставил рядом с каждым словом по вопросительному знаку.

А на кого надеяться?

Прав был царь-батюшка, додумавшийся до очевидной мысли, что у России других союзников кроме флота и армии нет. Хорошо, что хоть в этих вопросах не отстаем. Вовремя спохватились!

Надо что-то с американцами решать. Надо ведь... И быстро... А то кто знает как дела повернутся.

Верный Поскребышев приоткрыл дверь, и мелькнул там, ничего не сказав. Сталин и сам понял — пора.

Генеральный Секретарь ЦК ВКП(б) не спеша поднялся и пошел к входу.

Кольцо врагов вокруг страны становилось все крепче и у СССР оставалось не так много времени для того, чтоб защитить себя. Но как ни мало его оставалось, в него необходимо уложиться, успеть... Исторический процесс, подстегнутый Мировой войной и европейскими революциями мчался вскачь, и нужно предвидеть его повороты, чтоб не выбросило на полпути к всемирному счастью, не переехало железными колесами новой войны.

В том, что рано или поздно она все же начнется, Генеральный Секретарь был абсолютно уверен.

Дело тут даже не в классовой солидарности с угнетенными пролетариями всего мира — это само собой.

Очевидно, что приближающийся кризис мира капитала, попытаются преодолеть те же самые люди, что пытались разрешить противоречия, скрутившие Мир в четырнадцатом году и развязавшими своими действиями Империалистическую войну. Они и сейчас пойдут тем же путем.

И тогда в ход пойдет все. Все.

Сталин зябко передернул плечами. Отказ от изжившей себя новой экономической политики, развитие науки, промышленности, коллективизация, новые виды вооружений! Другого пути уцелеть у страны просто нет!

Конечно, войны не избежать. Это марксизм. Наука!

Только вот, что будет в финале нового побоища?

Хозяева буржуазных демократий вряд ли поняли, что мир вокруг настолько изменился, что привычный способ решения противоречий — маленькая война — приведёт не к победе одного империалистического хищника над другим, а к Мировой Революции.

Конечно, если СССР будет готов к этому.

Шум впереди стал слышнее, показался кусочек сцены. Сталин усмехнулся.

Его враги, враги власти рабочих и крестьян не изучали марксизма, а он изучал и знал, и в этом крылась его сила...

Потом, после торжественного заседания, в комнате президиума он сказал:

— Что ж, товарищи... Мнения в отношении нашей внутренней экономической политики внутри ЦК разделились. Кто-то...

Сталин выразительно кивнул в сторону Зиновьева и Каменева.

— Кто-то считает, что НЭП следует продолжать, а кто-то считает, что политику следует скорректировать. Только ведь мы с вами знаем, что к истине ведет не сто дорог, а всего одна...

Пол под шагами Генерального секретаря поскрипывал, словно свежевыпавший снег.

— Конечно, все мы не без глаз и видим изобилие товаров, что дал стране НЭП и это правильно. Для этого мы и допустили некоторое оживление часто-капиталистических отношений в стране, но...

Сталин остановился и поднял палец.

— Товарищ Ленин говорил нам, что только та революция чего-то стоит, которая умеет защищаться, а некоторые, похоже, забыли про это... Это не начетничество. Это — здравый смысл Мировой Революции. НЭП дал нам все что мог. И теперь его время прошло. Проходит время мелких лавочек, артелей и ресторанчиков. Настает время огромных заводов и фабрик, колхозов и совхозов!

Он повернулся на каблуках.

— И тут мне, товарищи члены ЦК, становится непонятной позиция товарищей Зиновьева и Каменева...

Сталин посмотрел на них, щурясь, словно прицеливался.

— Близорукость наших товарищей, если это, конечно близорукость, а не что-то другое, может дорого нам обойтись. Я уверен, и многие товарищи разделяют моё мнение, что НЭП себя исчерпал. Пора заканчивать временное отступление. Пора переходить в наступление. Социализм — это контроль и учет! Рыхлые экономические теории не могут заменить целесообразность революционных изменений в нашем хозяйстве. Нужен поворот к крупному социалистическому хозяйству, способному защитить страну от внешнего врага...

А что касается конкретных личностей...

Иосиф Виссарионович встал перед политическими оппонентами.

— Если посмотреть на историю нашей партии, то станет ясным, что всегда при серьезных поворотах нашей партии, известная часть старых лидеров выпадала из тележки большевистской партии, очищая место для новых людей. Поворот — это серьезное дело, товарищи. При повороте не всякий может удержать равновесие. Повернул тележку, глядь — и кое-кто выпал из неё...

Угрозы в его голосе слышно не было, но все поняли, что означали произнесенные им слова.

Обсуждение не затянулось.

Уже давно каждый из членов ЦК обозначил свою позицию, и сегодня только подтвердил его. Глядя на расходящихся товарищей, Сталин думал, что и без Пленума все ясно — оппозиция проиграла. Тайная борьба за изменения стратегии развития страны еще не вышла за свои политические формы, но проигравшие её уже наметились. Так бы легко и с ракетами бы все разрешилось. Задерживают его, держат товарищи советские учёные. Как бы не проиграть американцам...

Он толкнул глобус и тот медленно закрутился, показывая мир. Под пальцами Вождя проплывали страны, континенты, океаны, горные массивы...

Глядя на заокеанский континент, он прикидывал свои возможности остановить рвущихся вперед американцев. А ведь располагал он такими возможностями! Давно уже Нижегородцы просят возможность провести полноценный эксперимент...

А почему бы и нет?

Верно. Так он и сделает.

Внутреннее веселье — редкое для Хозяина чувство плеснуло в нем, просясь наружу. Он как-то ритмично постучал костяшками пальцев по столу и едва слышно шептал что-то. Вождь говорил очень тихо, и только два слова понял вошедший секретарь — "Казбек-разбег".

Поскрёбышев кашлянул. Сталин весело посмотрел на секретаря.

— А что, товарищ Поскребышев, как вы считаете, будут про наши дела песни писать?

— Так уже пишут товарищ Сталин!

Генеральный довольно рассмеялся.

— Так это пишут про те, что знают. Про главные еще никто ничего не написал...

СССР. Сталинград.

Сентябрь 1928 года.

... Полигон радиотехнического института лежал в тридцати километрах западнее Сталинграда. На поле, когда-то кормившем арбузами весь Царицын, теперь стояли бараки из досок и рифленого железа. Чуть в стороне, словно и не были с простецкими сараями заодно, из широких бетонных постаментов в небо росли несколько вышек. Ажурно изогнутое железо, поднявшись из земли, наклонялось над ней, словно каждая фигуристая железяка старалась рассмотреть что-то под слоем жирного волжского чернозема.

Вышки ставили, когда профессор Никольский ездил в Саратов, и, когда он в первый раз увидел их, сразу подумал о пруде и склонившимися над тихой водой ивами.

Пруда, правда, тут не имелось. Вместо него прямо под башнями на разбросанных то тут, то там бетонных столбиках стояли ящики с оборудованием. Соединяя их в одно целое, меж ними прямо по земле тянулись толстые бронированные кабели, дававшие профессорскому изобретению силу сдвигать с места горы.

А ведь год назад ничего этого не существовало...

Но год прошел... За это время много чего произошло. Константин Георгиевич прищурился, отдвинулся в сторону.

Сквозь полузановешенное ситцем окошко в комнату лился ослепительный поток солнечного света. Отклоняясь от него, собравшиеся вокруг стола, откинулись к стенам, и весь свет обрушивался на сидевшего во главе начальника особого отдела института, человека в гимнастерке с двумя орденами Боевого Красного Знамени на груди. Хмуря брови, тот говорил:

— Сегодня, товарищи, у нас не простой день.

Костяшки пальцев ударили по столу, на котором лежала географическая карта с кругами обоих полушарий. Еще две недели назад вместо неё на этом же самом месте лежала карта азиатской части России — на ней отмечались точки проведения экспериментов, но теперь экспериментальной площадкой становился весь мир.

— Хочу сообщить вам, что на самом высоком уровне принято решение о проведении ключевого эксперимента. Нам поручено провести первое полномасштабное испытание установки профессора Никольского.

Он выделил голосом слово "полномасштабное" и постучал ладонью по полушариям, чтоб даже те, кто еще ничего не понял, сообразили, наконец, что означает смена карты на столе.

— Товарищ профессор, вы готовы?

Никольский кивнул.

— Разумеется. График подготовки не нарушается. К вечеру у технических служб все будет готово. По большому счету осталось только обозначить координаты площадки.

— Место уже выбрано.

Особист машинально коснулся нагрудного кармана гимнастерки.

— Поскольку эксперимент предполагает использование полной мощность установки профессора Никольского....

Сотрудники, что сидели напортив, начали переглядываться. Кто-то в задних рядах в едва сдерживаемом восторге начал лупить товарищей по спинам. Полная мощность! Это же уму непостижимо!

— Тихо товарищи! Тихо! Радоваться после будем! Довожу до вашего сведения, что объект точечного воздействия находится на территории Северо-Американских Соединенных Штатов... Для того, чтоб избежать жертв среди рабочих и крестьян эксперимент решено проводить в безлюдной местности в районе озера Окичоби...

Он кивнул в сторону карты.

— Кто хочет, потом подойдет. Покажу в порядке ликвидации географической неграмотности. А теперь главный вопрос к вам, профессор...

Начальник особого отдела института оперся на стол и спросил:

— В 20-00 я буду докладывать Москве о положении дел. Мне хотелось бы более-менее точно знать, когда мы можем ждать...

Он замялся, подбирая обтекаемое выражение для того, что он ждал от профессорской установки. Искусственное землетрясение, которое она вызывала, нужно было как-то обозвать. Не из секретности — все тут точно знали, чем занимаются, а приличия ради.

— Когда мы можем ждать проявления эффекта от действия установки. Как вы считаете, профессор?

Глядя в окно, словно там могло появиться что-то новое, профессор ответил.

— К сожалению, наше воздействие, как вы все знаете, не мгновенно. Мгновенное воздействие, увы, сейчас пока еще невозможно. Придется ждать эффекта несколько дней.

— Нам это известно, профессор. Хотелось бы узнать сколько? Сколько дней?

— Это как раз и покажет испытание, — не смутившись, ответил профессор. — Это ведь не соседняя губерния. Это другое полушарие... Думаю, что воздействие может проявиться не ране чем через..

Он прищурил один глаз, что-то подсчитывая в уме.

— ...через десять — двенадцать дней... Может быть и позже. А может быть и раньше.

— Мне так и доложить? — сдерживая раздражение, переспросил особист. — Дней десять — двенадцать, может быть немножко больше или меньше?

— Да вы не сердитесь, — добродушно усмехнулся ученый.— Дело— то небывалое. Господь Бог, может быть, и сказал бы вам все, что вы хотите, а я...

Он развел руками.

— Как и вы, я пока ничего не знаю. Земляная толща вещь малоисследованная.

Профессор встал.

— До вечера, товарищи. Вечером Природа-матушка покажет нам, чего мы стоим.

Летний день, тянувшийся бесконечно, наконец-то пошел на убыль. Запад еще играл зарницами ушедшего на покой солнца, а на востоке одна за другой замерцали звезды.

Хотя пуск установки не предполагал неприятностей на площадке, на всякий случай большую часть людей эвакуировали. Рядом с установкой остались только те, без которых процесс запустить было невозможно. Ну и, само собой, профессор. Должен же кто-то отдать команду, отделяющую эпоху беспомощности человечества перед подземной стихией от эпохи человеческого всевластия над ней.

Рубильник щелкнул, замыкая контакты реле и открывая путь потоку электрической силы. Константину Георгиевичу показалось, что кабели, накачивающие установку невиданной электрической мощью, стали еще толще. Мачты засветились от избытка энергии и через мгновение их оплели сиреневые молнии электрических разрядов. Как змеи они переползали по ажуру железных кружев, иногда срываясь в воздух и превращаясь в терпкий запах озона.

Железо словно раскалилось. Молнии вспыхивали и гасли, но вспышки с каждой секундой становились всё сильнее, все ослепительней. Гром превратился в непрерывный рев, от которого уже не спасали ни наушники, ни открытые рты.

Спустя минуту, на месте установки образовалось огненное кольцо и.... Все пропало. После яростного, яркого света на степь упала темнота. Кто-то рядом облегченно вздохнул, стягивая темные очки.

— Получилось?

Ответа ждали от руководителя. Голос профессора остался спокоен. Покручивая очки на пальце, он отозвался.

— Посмотрим... Мы что могли сделали. Если Земля не подведет...

Дважды орденоносец за его спиной вздохнул с присвистом.

Ученые сделали свое дело. Оставалось ждать, когда укрощенная гением человека подземная стихия нанесет удар там, где это понадобилось советским людям.

САСШ. Флорида. Полигон "Окичоби".

Сентябрь 1928 года.

...Те, кто выбрал для строительства испытательного полигона берег озера, наверное, рассчитывали, что ракеты, стартовав с поля за поселком, станут приводняться в него — это удобно. Хотя можно предположить, что вырванные из больших городов ученые и техники просто хотели устроиться в этом диком месте с максимальным комфортом и решили, что чем ближе будет пляж, тем лучше. Но что бы они не думали, они никак не рассчитывали, что вода сама придет к ним незваным гостем.

Теперь эта ошибка давала о себе знать кусками арматуры и искореженными листами гофрированного железа, залитых метровым слоем каменеющего ила.

Куски металлических прутьев, несколько дней назад составлявших трехсотметровую разгонную эстакаду, переплелись между собой и теперь выглядывали из метрового слоя глины, словно какие-то железные камыши. Добавляя картине разрушений нереальную пасторальность, кое-где в пересыхающих лужах еще плескалась рыба, которой тут совсем не место.

От испытательного центра остались руины.

Выброшенные из глубин земли камни лежали вперемешку с кусками ракет, так и не поднявшихся в небо, выбитыми окнами сборных домов, осколками стекла. Черно-белые, расписанные квадратами, для заметности куски корпусов соседствовали с разорванными чудовищными взрывами кислородными и ацетиленовыми баллонами...

Повезло им в одном — человеческих жертв практически не было. Собаки, охранявшие территорию исследовательского центра, за день до катастрофы словно взбесились — выли, рвались с поводков. Канарейки в клетках разбивались о прутья, пытаясь выбраться на волю, змеи ядовитой волной выплеснулись из озера и уползли в пустыню....

Вслед им глядели рыбы, которым деваться было некуда и которым суждено остаться там, где их и застигла смерть...

Это знаки понимал Джебидайя Раменс, начальник охраны полигона. Ему приходилось сталкиваться с подобным, когда он в юности работал на шахтах, и его предчувствие сберегло жизнь многим.

Простые люди радовались, но руководство испытательного центра испытывало совсем иные эмоции. Ракетно-космическая программа исследований САСШ оказалась отброшенной назад на несколько месяцев, а возможно и лет, назад.

САСШ. Нью-Йорк.

Октябрь 1928 года.

"Спешу сообщить Вам, мистер Вандербильт, что работы большевиков по лучевому оружию увенчались полным успехом. Уже сейчас в их распоряжении есть оборудование, позволяющее эффективное военное использование аппарата. Тактико-технические свойства изделия уточняются. Сейчас могу сообщить только то, что современный линейный корабль стационарный аппарат профессора Иоффе режет от борта до борта примерно за две минуты. Что касается сведений об интересе большевиков к горным вершинам, о котором Вы упомянули в прошлом письме, то ничего точного пока сказать не могу. Однако в разговорах с представителями ВЦИК несколько раз проскальзывало упоминание о Турции. Возможно, это и имеет отношение к Вашему вопросу, хотя, повторюсь, уверенности в этом нет. Любую информацию об этом при получении передам Вам.

Преданный Вам А. Гаммер".

Разгладив ладонью письмо, миллионер смахнул лист в верхний ящик. Повернувшись к карте, он несколько минут смотрел на коричнево пятно в середине Турции, нахмурился. Неужели опять?

Дверь скрипнула, и голос секретаря произнес:

— К вам мистер Линдберг.

— Просите!

Отношения героя-авиатора и миллионера все больше и больше напоминали дружбу людей делающих одно важное дело и разделяющих одни идеи. При этом летчик никогда не забывал о разнице в их положении, хотя важность того, что их объединяла, выносила это за скобки. Все-таки дело борьбы с мировым большевизмом было выше и значительнее.

Выйдя из-за стола, он шагнул навстречу гостю.

— Рад вас видеть, Чарльз. Ваш отчет о положении дел в Европе меня вполне удовлетворил. Он оптимистичен, а мы сегодня как никогда...

Линдберг посмотрел на него странно и миллионер понял, что выбрал неверный тон. Хозяин провел руками по лицу и тяжело вздохнул.

— Простите, Чарльз. Дела совершенно измотали. То Президент, то большевики... Но вы и впрямь молодец! Выпить не хотите?

Взгляд летчика потеплел.

— Только не шампанское.

Мистер Вандербильт собственноручно наполнил стакан гостя бурбоном.

— Выходит, по-вашему, на французов мы можем надеяться? У них точно есть то, что нам нужно?

Собственно, итоги визита он уже знал. Полученное три дня назад письмо полно и без прикрас описывало результаты, достигнутые героем Атлантики в многомесячном дипломатическом вояже. Обнадеживающие результаты!

— Как вам сказать, мистер Вандербильт... — Летчик махнул перед лицом сигарой, ароматным дымком вычертив тающую в воздухе расплывающуюся кривую. — Установка у них имеется, это точно, только есть сомнение, что они допустят до неё американцев или кого-то другого ...

Миллионер кивнул и откинулся в кресле. В эту минуту самым важным оказался не Петен со своими амбициями, а тот непреложный факт, что французская установка существовала. Сам факт её существования становился решающим. Судьбоносным.

— Напомню, что я говорил с Петеном, но генерал не сказал ни да, ни нет...

— Ничего, Чарльз. Древние были не глупее нас.

— И что?

На лице миллионера лежало мудрое спокойствие.

— Именно они заметили, что Судьба того, кто понимает её веление, ведет за руку, а того, кто не понимает — тащит за волосы...

Летчик понимающе качнул головой.

— Только пусть Судьба имеет виду, что у француза их не так уж и много.

Миллионер не улыбнулся, а ухмыльнулся.

— Вы, Чарльз, возможно и удивитесь, но Судьбе на это наплевать. Кстати...

Он посерьёзнел.

— Вы ничего не слышали об интересе большевиков к Турции? Ну, хотя бы краем уха?

— К Турции? Вы наверняка слышали о переговорах, что ведут русские и турки...

Миллионер отрицательно качнул головой.

— Политические шаги коммунистов пока остаются вне сферы моих интересов. Меня интересуют только военные аспекты их деятельности.

— Мои французские друзья сообщили мне, что недавно Стамбул и Москва вели переговоры...

Миллионер кивнул. Что-то такое вроде бы мелькало в газетах.

— ...и подписали ряд документов.

— Ну и что из того? Каким образом это касается нас?

Авиатор придвинулся, понизил голос.

— Самым непосредственным. Оказывается, помимо официальных документов они подписали еще и некие секретные договоренности.

— И?

Летчик смотрел на миллионера с озабоченной снисходительностью. Так матери, умудренные опытом, смотрят на детей, впервые столкнувшимися с чем-то им неизвестным, что, тем не менее, хорошо известным матерям.

— По этим документам большевики получают возможность построить некую военную базу в районе горы Большой Арарат. Точнее на её склонах. А это....

Пока он говорил, брови миллионера съезжались над переносицей, пока не сошлись в одну линию. Несколько секунд мистер Вандербильт молчал, осмысливая услышанное, а потом сказал всего одну фразу, все расставившую по местам.

— Пять тысяч сто тридцать семь метров над уровнем моря...

— Это еще не все.

Миллионер вопросительно посмотрел на него.

— Я не стал доверять этого . Мало ли что. Французская разведка активно обменивается информацией с англичанами...

Вандербильт досадливо поморщился. Слава Богу, там хоть есть с кем обмениваться. Отсутствие своей разведки связывало руке стране.

— ...и англичане выяснили, что главной целью большевиков является не просто выход в космос, а строительство космического города...

— На Луне?

— Нет. На орбите Земли. Над нашими головами.

Со злым восхищением мистер Вандербильт покачал головой.

— Вот это наглость!

Летчик вопросительно поднял бровь.

— Еще даже не взлетев, они уже строят планы на будущее!

— Считайте, что это уверенность в своих силах. Они уверенны, что взлетят... — серьезно сказал Линдберг. — И, возможно очень скоро.

Покусав губу, добавил.

— Я не удивлюсь, если выяснится, что они уже побывали там.

Серьезность тона подействовала и на миллионера.

— Вы думаете...

— Я знаю, -кивнул Линдберг. -Если им не помешают, они своего добьются. Что ж вы хотите — большевики....

СССР. Свердловская пусковая площадка.

Сентябрь 1928 года.

Отношения, которые выстроились у чекистов с профессором, напоминали отношения учителя и учеников. Не смотря на то, что немца теперь окружало множество людей, с которыми можно поговорить о милых его сердцу научных проблемах, он все же находил время общаться с ними.

Ульрих Федорович понимал, что товарищи Деготь и Малюков сделали для него. Пока он не создал экспериментальную установку, его положение в стране большевиков держалось на честном слове его новых друзей, подтверждавших, что то, что он собирается строить, действительно летает.

Им верили, и ему предстояло подтвердить слова новой установкой, которую спешно собирали в лаборатории.

Горючую смесь для аппарата профессор готовил самостоятельно. Не то, чтоб он не доверял сотрудникам, но все-таки на кону стояла его голова, а не чья-то чужая. Дёготь сидел за его спиной и подавал немцу стеклянные банки с реактивами. Профессор взвешивал порошки и оправлял их в нутро тихонько гудевшей мельницы. Там порошки перетирались до состояния мельчайшей пудры и становились источником силы.

— И надолго того хватит? — поинтересовался Федосей, глядя, как из мельницы тонкой струйкой ссыпается в банку горючая смесь.

— Как сказать, — уклончиво отозвался профессор, поймав на палец несколько порошинок и пробуя их мягкость. — На несколько часов — как минимум.

— И это все вам на один раз?

— Нет, что вы... Сегодня нам понадобится граммов семьсот. Подняться — спуститься. На это многого не нужно.

Когда банка набралась, профессор вышел в соседнюю комнату, где стояло его детище.

То, что собрали под руководством профессора здешние мастеровые, сильно напоминало то самое яйцо, которое друзья уже видели в небе над Германией. Верхушка его, наполовину стеклянная, пересекалась полосами жаропрочной стали, делая его похожим на часть глобуса без изображения земель, но с меридианной сеткой. Федосей уже бывал внутри. Профессор не скрывал устройства. Оно было — проще не придумать. Невидимое отсюда, к одной из стенок крепилось легкое, вроде мотоциклетного, сидение, и приборная доска, на которой торчали полтора десятка кнопок, лампочек и тумблеров.

Через воронку профессор засыпал порошок в горловину двигателя, отряхнул ладони, обошел вокруг аппарата, словно искал в нем изъяны. Малюков с Дёгтем следили за всем этим с нарастающим вниманием. Сейчас, на их глазах Ульрих Федорович должен будет подняться в небо.

— Я готов...

Федосей протянул ему руку.

— Что ж, Ульрих Федорович... В старые времена сказал бы "с Богом", а теперь...

— Во славу труда... — нашелся Деготь. Он закрутил рукоятку ворота, и стеклянный потолок над головами стал разъезжаться.

Дождавшись, когда небо заполнило квадрат крыши, на глазах товарищей профессор поднырнул под обрез стеклянной скорлупы и защелкал переключателями.

— Всем отойти! Одеть очки!

Они отошли за перегородку жаростойкого стекла. Сквозь прозрачную часть профессорского аппарата видно было, как он широко перекрестился.

— Переволновался Ульрих Федорович, — тихонько заметил Деготь. — Лютеранин, а по православному крестится...

За профессорской спиной взвыло. Огонь коснулся бетонного пола и аппарат, опираясь на огненный столб, поплыл в небо.

Лямки на плечах натянулись, подхватив изобретателя, и потащили его вверх.

Мелькнула и тут же пропала крыша. Линия горизонта быстро сползла вниз, открывая бескрайнее небо. Грохот работающего двигателя заполнял собой внутренность яйца. Профессор уменьшил тягу и повернул рукоять газового руля.

Земля под ногами завертелась, постройки хороводом полетели по кругу, и он стал смотреть на горизонт, где высилась громада завода с трубами и широкими дымными хвостами в половину неба.

Память отбросила его в прошлое, в тот день, когда он совершал первый полет.

В глазах словно раздвоилось. На мгновение ему показалось, что под ним другой город — блестящая гладь реки и остроконечные башни. Мгновение он видел их как наяву, но только мгновение... Река, башни, площади — все сгинуло. Он провел рукой по лицу.

Морок пробежал и сгинул, оставив после себя ощущение недоумения. Профессор точно знал, что то, что ему показалось, существовало на самом деле, что это вовсе не плод его воображения, но при этом он вполне верил собственным глазам.

Великобритания. Лондон.

Сентябрь 1928 года.

... Огонь за каминным стеклом горел ровно, точно и сам обладал изрядной долей самоуверенности, присущей хозяину кабинета. Шеф МИ-6 смотрел на языки пламени, слушал отчет заместителя. Когда тот окончил, хозяин поправил кусок торфа и повернулся к нему.

— Если о чем и стоит сожалеть, то только о том, что не все планы выполняются.

— Мы делаем что можем.

— А должны — то, что от вас требуется. Я не получил ответа на два самых важных вопроса. Где этот немецкий профессор? Возможно ли вытащить его из России?

— Теоретически...

— Практически.

— Видимо да. Но тут время играет против нас.

— Не понял.

— Прошло уже один Бог знает сколько времени с момента его появления в СССР. За это время он мог рассказать им достаточно для того, чтоб они далее смогли бы обойтись и без него.

— То есть вы хотите сказать, что он теперь для них выжатый лимон? Надеюсь, что он не настолько глуп.

— Нет. Я хочу сказать, что он мог рассказать им достаточно, чтоб проект пошел без него.

Шеф МИ-6 отрицательно покачал головой.

— Он не настолько глуп, — повторил он. — Занятие наукой, все же предполагает наличия некоторой доли житейского здравого смысла. Что-то он наверняка утаил. Где он сейчас?

— Мы обнаружили его всего неделю назад. В Екатеринбурге... Сейчас этот город называется Свердловск.

Лорд держал нож для бумаг между указательными пальцами и покачивал им взад-вперед.

— Я думаю, что в любом случае вы должны сделать так, чтоб знания профессора не принесли вреда Британской Империи...

— Я понял вас, сэр.

Финляндия. Окрестности Хельсинки.

Сентябрь 1928 года.

...Берег ручья, как он и опасался, оказался топким, заболоченным. По такому в хороших городских ботинках и двух шагов не сделать — извозишься. Раздраженно высматривая путь к месту встречи, мистер Смит сообразил, что добраться до мостков он может только одной дорогой — осторожно пройти по натоптанной тропинке до камней, а там, попрыгать по сухим серым глыбам, торчащим из черной, даже на вид вонючей грязи к хрупкому деревянному сооружению над водой. Там уже маячила чья-то спина.

Негромко поругиваясь, британец добрался до мостков и, обращаясь к незнакомцу, произнес пароль.

— Мистер Ливингстон, я полагаю?

Странный юмор у этих русских.

— А вы мистер Холмс?

— Я — Ватсон, — вернул положенный отзыв мистер Смит.

Не думая, как рядом с рыбаком в простецкой соломенной шляпе будет выглядеть человек в хорошем вечернем костюме и котелке, рыбак подвинулся и стукнул ладонью рядом с собой, приглашая гостя присесть. Мистер Смит вздохнул (мысленно разумеется) и не жалея брюк, уселся прямо в рыбную чешую. Распуганные его появлением комары вернулись и зазудели над головой.

— Слушаю вас, мистер Ватсон.

Англичанин закурил и, разогнав струёй пахучего дыма кровососов, глянул на поплавок. Там, то разворачивая, то складывая слюдяные крылышки сидела стрекоза. Присматриваясь к ней, у самого дна ворочала глазами какая-то рыбина.

"Мир во человецах и благоволение" — мелькнуло в голове. Захотелось уткнуться глазами в поплавок и спокойно посидеть рядом с русским, греясь на финском солнышке. Только вот некогда... Британец прокашлялся.

— Моя контора просит вас увеличить усилия в Свердловске.

— В Екатеринбурге, — поправил его рыболов. Стрекоза слетела с поплавка и от него пошли водяные кольца.

— На Екатеринбургской стартовой площадке, — согласился британец.

— Вашу контору по-прежнему интересует и немец и сам аппарат?

— Разумеется, и аппарат и изобретатель, — суховато отозвался мистер Смит.

Русский потянул удилище на себя, и из воды выскочила серебристая рыбёшка.

— Понимаете, мистер Ватсон единственный способ одновременно добыть и то и другое это нападение на площадку, а это шум. Большой шум. И жертвы. Боюсь, что после этого я уже не смогу оказывать вам услуги подобного рода.

Пока русский снимал с крючка свою добычу, британец сформулировал свою точку зрения.

— Мистер Ливингстон! Я понимаю всю сложность этого задания, но наше партнёрство, как вы, наверное, помните, как раз и основано на том, что мы помогаем друг другу решать сложные задачи. Мы помогаем вам с некоторыми вашими проблемами и вправе рассчитывать на адекватную реакцию с вашей стороны. Наша проблема этот немец. Решите её.

— Разумеется, я помню об этом. Однако существуют не зависящие от нашей воли обстоятельства. Возможно, у нас просто не хватит сил сделать всё. Мой вопрос — это вопрос о приоритетах.

Британец задумался. Этот русский прав. У него там не так много сил.

— Хорошо. Я облегчу вам задачу, — сказал британец. — Принимайте решение по обстоятельствам. Если сможете, добудьте аппарат и изобретателя. Если это вам не по силам — добудьте хотя бы аппарат, а немца — ликвидируйте.

СССР. Свердловская пусковая площадка.

Сентябрь 1928 года.

... По-хорошему тут нужен был пулемет — "максим" или, на худой конец "гочкис", но откуда? Оснастить "яйцо" пулеметом никому и в голову не приходило. Как впрочем, никому до сих пор не приходило в голову, что на одиннадцатом году Советской власти в самой середине Российской Советской Федеративной Социалистической Республики профессорский аппарат могут атаковать с земли какие-то бандиты.

Да и будь у него пулемет, что с того? Яйцо кувыркалось, словно взбесившийся от радости полета стриж — вверх, вниз, вправо, влево.... Поди, постреляй из такого, если врага на мушку не поймать.

Тем, внизу, куда как проще. Они стояли на твердой земле, и их не крутило, словно куски баранины на вертеле. Пользуясь этим, бандиты палили из винтовок и револьверов, хотя тоже, надо сказать без особого успеха.

Сквозь сетку трещин в стекле, когда его разворачивало лицом к земле, Федосей видел, как вспыхивают одиночные выстрелы. На его счастье там, внизу, пулемета тоже не нашлось...

Свинец летел мимо, но что с того? Рано или поздно аппарат должен будет приземлиться. Точнее, если все пойдет далее, так же как и шло, упасть.

Чем объяснялась вся эта воздушная акробатика, Федосей мог только догадываться. Видимо одна из пуль повредила газовый руль, и яйцо теперь описывало замысловатую спираль, начавшуюся в небе пару верст назад, и неизбежно долженствующую закончится на земле.

Рулить он не мог, отстреливаться тоже и тогда, закрыв глаза, он, изо всех сил упершись в рукоять руля, застывшую в среднем положении, начал толкать её вперёд. Ногой бы упереться — но тесно, не согнуть ногу. От напряжения Федосей закрыл глаза и представил, как кончик застрявшей пули сминается под острой стальной кромкой, сминается и, наконец...

В этот момент яйцо ударилось в стену деревьев и пилота, словно ненужную вещь, вышвырнуло наружу.

Боли он не почувствовал — только стремительное движение. Мир, из только что бело-голубого, стал коричнево-зеленым, взвыл и смолк ветер.

С мокрым хрустом, спиной, Малюков проломил что-то гибкое и хрустящее, зацепился плечом, перевернулся через голову и... остановился.

Несколько мгновений он ждал, что движение продолжится, но все уже кончилось.

Готовый к боли он шевельнулся, но к удивлению своему ничего не почувствовал. Одна рука двигалась, ноги двигались, шея вертелась... Воздух, сжатый в легких для стона, легко вышел наружу.

Как ему повезло, пилот по-настоящему понял только тогда, когда осторожно перевернувшись, и сползши на землю, огляделся.

На его счастье полет профессорского яйца остановил не могучий ствол, что мог помнить бредущих в Сибирь декабристов, и росший в двадцати шагах левее, а всего лишь несколько стоящих друг за другом худосочных стволиков, теперь покореженных и вывернутых с корнем.

Повезло. А если б не вторая рука — то и вовсе бы отлично...

Со второй рукой плохо.

Крови там не было, но о дерево он приложился со всей силы. Ключицу ломило так, что любое движение откликалось болью.

И все-таки он остался жив!

Он подумал, что Икару в такой же примерно ситуации в свое время пришлось гораздо хуже, и приободрился

Все еще живя последним мгновением падения, Федосей, счастливо улыбнувшись, полной грудью вздохнул. Жив!

Резкий запах сгоревшей смеси, слившись с запахом травы, деревьев и овражной сыростью привел его в себя. Все эти радости могли очень скоро кончиться. Жив-то, конечно, жив, но жив пока!

Он стоял на более-менее ровной площадке, а в десятке шагов от него склон холма уходил вниз. Густые кусты загораживали там все, что можно, не давая взгляду улететь дальше, чем на десять-двадцать метров.

Где-то там, за переплетением ветвей, непременно должны быть люди.

— "Бандиты", — сам себя поправил чекист.— "Только откуда они тут?"

В том, что это белобандиты сомнений не оставалось. Никому другому просто в голову не пришло бы начинать охоту за секретным аппаратом Советской республики.

"Получается, знали, где и когда... Получается враг где-то рядом с нами, чуть ли не в лаборатории..."

Неловко поводя плечом, он хлопнул по карману. Пулемета нет, зато наган на месте. Придется обходиться тем, что есть.

Кривясь от боли, откинул барабан, проверил патроны. Все гнезда масляно желтели латунью. В левом кармане галифе звякнула еще горсть, что держал там россыпью по военной привычке.

Ничего.

"Все не так плохо, — подбодрил он себя. — Наверняка кто-то наблюдал за полетом, а значит, к месту падения уже спешит отряд ЧОНа, и значит продержаться нужно совсем немного".

Поводя стволом, Федосей слушал, что происходит вокруг. В первую очередь следовало определиться с врагами. Стук тележных колес он уловил секунд через десять. Враги торопились доделать недоделанное. Эти про ЧОНовцев может и не знали, но догадывались. В гомоне отчетливо прозвучал командирский окрик:

— Немчика живым взять!

Это презрительно-гадкое "немчик" почему-то покоробило Федосея более всего. Бандиты явно не знали с кем связались.

— Немчика? — ядовито переспросил чекист, с облегчением ощущая, что злость нашла нужное русло. — Покажу я вам немчика!

Сняв наган с предохранителя, он похромал к аппарату.

Яйцу досталось больше чем человеку. Стеклянный верх раскрошился, разбитые пулями и падением осколки стекла, словно звериный оскал, сверкали на солнце. Трубы двигателя смялись и загнулись в раскоряк, наподобие якорных лап.

Но даже в этом виде профессорское яйцо, должно интересовать белобандитов не меньше, чем отсутствующий тут профессор.

Спрятать его?

Он попробовал стронуть яйцо с места, но вбитый в землю аппарат не шелохнулся. Федосей покачал головой. Спрячешь такое, как же... Да и не успеть. Испортить? Что там в силах голыми руками испортить человек, если аппарат со всего маху, себя не жалея, въехал в землю?

— Профессор! Эй, профессор! — заорал кто-то по-немецки. — Выходите к нам. Мы друзья!

Голос зовущего был высок, звонок, наверное, оттого, что кричавший нервничал. Наверняка и в его голове бродили мысли о самой середке СССР и двенадцатой годовщине Советской власти.

— Ага, — пробормотал Федосей, растирая ушибленную руку. — Друзья... Сто лет мне таких друзей не нужно.

Ладно, раз яйцо не спрятать, пусть послужит делу Революции по-другому. Пусть будет приманкой.

Покрякивая от боли, он повернулся, оглядывая позицию. Кусты, кусты... И не одного приличного ствола, за который мог бы прикрыть от пуль. Пришлось удовольствоваться кустом волчьих ягод, из-за которого яйцо смотрелось, как на ладони.

Малюков залег там и стал слушать приближающиеся голоса.

Первым до аппарата добрался какой-то мастеровой. Точнее, кто-то в одежде мастерового, но с наганом в руке.

— Аппарат! — радостно вскрикнул мастеровой, глядя вниз по склону. Чуть присев и разведя в стороны руки, он завертел головой, отыскивая пилота.

— Немец есть?

— Нет тут никакого немца...

На голос из оврага вылезли еще трое.

С минуту они ходили вокруг, пытаясь сдвинуть добычу с места, упирались плечами, раскачивали. Четверым удалось то, что не удалось одному. Без криков бандиты, раскачали железо и сдвинули его.

Федосей ждал. Когда, убрав оружие, белобандиты приподняли аппарат он, четырьмя выстрелами, положил всех.

— Не стрелять! — крикнул снизу невидимый командир по-русски, и добавил еще кое-что для своих, матерно, а следом перейдя на немецкий, с просительными нотками в голосе. — Профессор! Мы друзья! Коллеги!

Малюков оскалился. Те, внизу, никак не могли сообразить, что стрелять тут будет кто-то еще, кроме них самих. Дилетанты....

Федосей не стал их разубеждать. Пока его увещевали, он добежал до убитых и разжился еще одним наганом и горстью патронов. На его счастье привычки врагов не отличались от его собственных.

Прятать покойников смысла не имело. Второй раз враги на эту уловку не попадутся.

— Профессор! Выходите! Мы друзья!

Федосей неслышно, для себя, хохотнул.

Точно зная, что враги ниже него, улегся меж двух хилых стволиков и, приподнявшись на локтях, стал ждать.

Левее него, в десятке шагов за полосой кустов начиналась крутизна оврага. Он туда не смотрел и зря — едва не пропустил гостей. Те вышли к нему так, словно знали, где он устроился.

— Вон он, смотри...

Малюков вжался в землю, но тут же сообразил, что говорят не о нем, а о профессорском аппарате. Шаги приблизились. За разросшимися ветками ничего видно не видно, только снизу, там, где вместо листвы из земли торчал сухостой, различались ноги в сапогах.

До них оставалось метров пятнадцать.

— Черт! Это же Семен и этот, новичок, вчерашний....

"Это про покойников", — понял чекист.

— Убью немецкую гадину... — выдохнул грубый голос.— Мы с Семеном с "Ледяного похода"...

— Это не профессор.

"А это уже про меня. Понятное дело четыре трупа организовать — это вам не формулу вывести. Тут совершенно другая живость ума требуется", — продолжил Федосей безмолвный диалог. — " Ну, а как вы хотели? Вы в меня постреляете, а я утрусь?"

— У немца на такое умения бы не нашлось. Это кто-то другой. Ладно.

Несколько секунд ничто не нарушало тишину. Федосей чувствовал, как белобандиты настороженно оглядываются.

— Черт с ним. Попадется — пристрелим большевичка, а теперь хватай, понесем... Половину дела сделали.

Не дожидаясь дальнейшего, Федосей трижды выстрелил, целя по ногам.

Можно было бы обойтись и двумя пулями, но сапоги так похожи друг на друга, что Федосей решил не рисковать.

От боли и неожиданности бандиты заорали.

Проломив кусты, в два прыжка чекист оказался рядом.

Незваным гостям стало не до него, и он приложил и того и другого рукояткой нагана. В обрушившейся на лес тишине слышался треск — белобандиты скопом рванули вверх. Нужно менять позицию...

Вдев руки в лямки, Малюков потащил аппарат вверх. Сквозь кусты, сквозь заросли травы, через ямы, оставшиеся от упавших и сгнивших деревьев. Левое плечо дергало так, словно кто-то безжалостный орудовал там шершавым паяльником, но чекист терпел.

— Вон он! Наверху!

Бах, бах, бах!

В спину дважды толкнуло и, сбившись с ноги, Малюков упал вбок, подставляя ноги под выстрелы. Страх подстегнул его.

Он вскочил на четвереньки и, не стесняясь, по-собачьи, наддал. Яйцо весило килограммов восемьдесят, и особой прыти он не показал, но это оказалось лишним.

Пять прыжков, и неожиданно для себя он выскочил на вершину. Чуть не скатившись вниз, остановился, вцепившись руками в дерн.

Яйцо потянуло его вниз, но он удержался.

Подъем кончился. Вниз уходил обернутый в траву склон, над головой раскинулось небо, а внизу, за полосой кустов, у подошвы ...

ЧОНовцы успели вовремя.

Предупреждая возможные ходы бандитов, они спешивались и окружали холм. Федосей видел, как красноармейцы, побросав коней, разбегались, выстраиваясь в цепь.

Этот маневр мог стоить ему жизни, но Малюков понимал, что для пользы дела так будет лучше. Никуда теперь бандиты не денутся с окруженного холма. И аппарат никуда не денется.

Внизу грянули выстрелы.

Федосей с сознанием честно выполненной работы повалился на бок и остался лежать, дожидаясь тех, кто доставит их с яйцом к лошадям и телегам. Мысленно он уже стоял перед профессором и рассказывал тому о случившимся...

... Герр Вохербрум слушал и цокал языком. В этом звуке Федосею ясно слышалось сожаление по героическому случаю, в котором профессору не пришлось поучаствовать.

— Невероятно! Двадцать человек, вы говорите?

— Не меньше...

Немец пальцем трогал острые грани стекла, качал головой.

— Из винтовки?

— Да уж наверное.. Пистолетную-то пулю ваше изобретение вытерпело бы... — щедро предположил чекист, чтоб сделать профессору приятное. Тот качал головой. Немного снисходительно Федосей объяснил.

— А вы, что думали, Ульрих Федорович, что разговоры о классовой борьбе — просто так? Слова? Нет! Вот она борьба в чистом виде. Уж сколько времени прошло, а никак свергнутые классы не успокоятся.

Он ткнул пальцем в щербину оставленную пулей.

— Либо мы их, либо они нас. А поскольку они нас не....

— Ну, может быть как-то можно договориться? — неуверенно предположил профессор. — Все-таки мы все люди одной культуры...

Федосея это несколько покоробило, но он сдержался. Интеллигент. С такого и спрос небольшой. Не класс все-таки, а так, прослойка. Ковать такого, да перековывать.

Можно бы промолчать — сказал человек глупость, ну и ладно, но не чужим человеком оказался немец. Тем более не злобствовал человек — заблуждался. Такого вот и надо поправлять.

— Пролетарский писатель товарищ Горький, Алексей Максимович, не зря сказал: "Если враг не сдается — его уничтожают"! Да как тут договариваться, если они очевидного не признают — верховенство класса пролетариев? Вот аппарат ваш кто сделал? Рабочие! Все, что вокруг нас есть, все рабочие руки сделали! Костюм вам сшили, еду сготовили.

Эти слова заставили профессора отвлечься от аппарата, и он с благожелательным любопытством поинтересовался.

— А если б я этот аппарат в своей голове не придумал, было бы что рабочим собирать?

— Так вот как вы вопрос ставите...

— Да вот так!

— А тогда еще проще, — откликнулся Деготь, вклиниваясь в разговор. — Вот вам, профессор, когда карандаш отточить нужно, вы что делаете?

— Точу!

Деготь глянул на Федосея.

— И на помощь никого не зовете?

— А зачем?

— Вот и я к этому клоню. Получается, что все, что человеку реально нужно, он вполне в состоянии сам сделать. Вон у нас в Гражданскую деревня сама по себе жила, безо всякого города. И не пропала... Выжила.

— Не пойму я, коллеги, вашей аллегории.

— Да тут и понимать нечего, Ульрих Федорович. Нет тут никаких аллегорий. Аппарат вы придумали, а построить-то сами не можете. Нужных умений не хватает. Поэтому интеллигенция к рабочему классу на поклон и идет. Сделайте, помогите... А простым рабочим этот аппарат не особенно-то и нужен... Так что, профессор, интеллигенция в нашем с вами лице, без рабочего класса пропадет. А рабочий класс и сам прокормится и интеллигенции пожить даст.

Профессор ничего не ответил, да Федосей и не ждал ответа. По всему видно, что хоть и растет сознательность у немца, но еще тянуться ему и тянуться до понимания классовой сущности современной жизни.

Тот ощутил что-то похожее и перевел разговор на другое.

— А вам повезло, товарищ Малюков. Повезло. Можно представить, что случилось бы, если б вышел из строя не руль, а регулятор тяги.

Поглаживая перебинтованную руку, Федосей ответил:

— Ну и, слава Богу. Мне хватило и руля. Не хватало еще и...

Он был рад перемене темы.

— А что бы вышло? — поинтересовался Деготь, тоже поглаживая щербины от пуль на боку аппарата.

— Он поднялся бы в космос.

Не тот ни другой не поняли угрозы.

— И?

— И замерз бы там или задохнулся...

Они переглянулись.

— А как же вы сами собираетесь туда летать?

— Это, друзья, отдельный разговор. Нужно будет сделать одежду, наподобие водолазного скафандра... А уж только тогда!

Разговоры о космическом полете последнее время стали коньком профессора. Все беседы сворачивались теперь к этому.

Они вышли за ворота ангара, оставив профессора мысленно переживать штурм космических далей. Отойдя шагов на десять, Деготь в полголоса спросил.

— В особом Отделе отметился?

— А то... Исповедался.

— Думаешь случайность?

Федосей покачал головой.

— Там люди с головой работали. И с размахом. Ко всему были готовы.

— Кроме тебя.

— Да. Меня они там встретить, точно не ожидали. Там, как я понял, профессора ждали.

Деготь оглянулся на закрытую дверь.

— Мне почему-то кажется, что за нас, наконец, взялись серьезные люди.

— Убережемся.

— Мы-то убережемся. Профессора бы не потерять. Его голова двух наших стоит.

....Человек в картузе и потертом пиджачишке неспешно шел по бывшей Губернаторской улице, стараясь не выделяться из потока людей. Руки в карманах, улыбка на лице. Он шел по краю тротуара, глядя вперед, а мимо проскакивали автомобили, катили пролетки. Рано пожелтевшие березы роняли листья, а он смотрел на все это и улыбался, потому что знал будущее.

Во всяком случае, самое близкое.

Люди спешили на завод, и он спешил вместе с ними.

Их ждали трудовые свершения, и его тоже...

Только их ждали молоты и клещи, а его — старая водокачка и винтовка.

В недавнем прошлом ротмистр уланского полка Валерий Петрович Чистяков и так считался неплохим стрелком, но чтоб свести случайности мисси к нулю, сегодня ему предстояло воспользоваться винтовкой с оптическим прицелом.

Один патрон, один выстрел, один немец. И будет решена одна большая проблема для одной страны и для одного человека.

На перекрестке Ленина и Пролетарской ротмистр оглянулся, мечтательным взглядом пробежав по спешащим к станкам пролетариям.

Ни одного косого или заинтересованного взгляда.

Слежки вроде бы не наблюдалось. Хотя, он понимал, что в разномастной толпе углядеть её трудно. Её можно только угадать или почуять.

Достал из кармана часы.

До того момента, когда он должен будет взять в руки винтовку и нажать на курок, оставалось минут десять. Три минуты забраться наверх, еще пара минут привести винтовку в рабочее состояние и... Все. Один выстрел и Британия. И не голышом бесштанным, а вполне обеспеченным человеком.

Ноги сами несли его уже хоженым маршрутом туда, где ждало исполнение желаний.

Пройдя двором, мимо натянутых хозяйками веревок он влез на кучу досок, оставшихся тут еще, верно, со времен Гражданской и...

Перед водокачкой стоял милиционер.

Уверенно так стоял, спокойно...

Ротмистр, не замедляя шага, пошел дальше, словно и дел тут у него никаких не имелось. Встречаться с милицией в этот день было явно лишним, но бравый защитник пролетарского правопорядка в белой форменной одежде и шлеме, похожем на буденовку, сам взмахом руки подозвал его. Само появление такого красавца на этом безлюдном грязном дворе походило на нелепость.

— Здравствуйте, гражданин. Документики позвольте...

Широко улыбаясь, ротмистр сунул руку в боковой карман, потащил бумаги. Хорошие бумаги, правильные...

— Здравствуйте. А что случилось?

Он оглянулся. Милиционер один. Не похоже это на засаду.

— Убили кого?

— Что ж вы такие страсти-то говорите, — со спокойной усмешкой ответил милиционер. — Никого не убили. И надеюсь, не убьют нынче...

Ротмистр протянул документы. Страж порядка начал их читать, шевеля губами. Прошла минута, другая... — "Вот как некстати, — подумал ротмистр, внутри которого, он это чувствовал, тикала секундная стрелка, — принесла тебя нелегкая..."

Ему сказали, что немец всегда был точен как часы. Вряд ли тевтон и сегодня отступится от своих привычек.

— Поскорее бы, гражданин начальник. Нам на смену опаздывать нельзя.... У нас социалистическое соревнование!

— А я полагаю, что вашу смену на сегодня отменили... Вам бы, Валерий Петрович, все свои сегодняшние дела позабыть, да в дальний угол отодвинуть.

"Что за черт? — подумал ротмистр. — Откуда он меня по имени-отчеству знает?" Документы, что пролетарий держал в руках, были, конечно, его, но совсем на другую фамилию, имя и отчество. Он промолчал, соображая, что делать. Милиционер подсказал ему.

— Самый разумный вариант, милостивый государь, сейчас вам собраться да идти отсюда подобру, поздорову...

— И что, на работу можно не ходить?— недоверчиво переспросил ротмистр, глупо улыбаясь. Он все пытался сообразить, что творится, но не мог.

Вместо того чтоб раздумывать, что все это значит он осмотрелся. Милиционер точно тут один. Окажись кто другой рядом — показался бы.

— На работу — особенно!

Ротмистр принял решение и успокоился. Он смотрел на нежданную помеху с улыбкой. Этот странный человек не понимал главного. Можно сказать самого главного в своей жизни. Он стоял на его дороге в Англию, куда ротмистр никак не мог не попасть. Не повезло цепному псу пролетариата...

Выглянув из-за милицейского плеча, он помахал рукой и крикнул.

— Да сейчас я, сейчас...

Милиционер машинально оглянулся и ротмистр ребром ладони ударил его в горло. Тот захрипел, обмяк, но не упал. Ротмистр подхватил тело и, приговаривая что-то ласково-укоризненное, словно с пьяным разговаривал, потащил к дверям. Пролетарий хватал ртом воздух, но молчал. Сил у него хватало только на то, чтоб дышать.

Внутри, в знакомой темноте нижнего этажа, ротмистр, рукояткой браунинга оглушив милиционера, огромными скачками бросился вверх.

Ржавая стена убегала назад, металлические ступеньки гудели под ногами. Это пароход в Британию давал последний гудок. Счет времени шел уже на секунды.

Винтовая лестница тремя оборотами вывела стрелка на площадку. Пара голубей с электрическим треском рванула в небо. Из-под ног, из-под металлического круга с металлическими же перильцами, к горизонту уходили крыши цехов и лабораторий. В просвете между огромными, в четыре этажа корпусами, он нашел лабораторию. Различимые глазом, там двигались три фигуры.

В четырехкратном прицеле черточки превратились в людей, и голова одного из них заняла почетное место в самом перекрестье. Черные нити делили её на четыре части, словно знали, какое будущее запланировал для неё ротмистр...

Он любовался профессорской шевелюрой долгих две секунды, провожая её едва заметным перемещением винтовочного ствола.

Уверенный, что промаха не будет, он со сладкой жутью представил, что выстрелил и все-таки промахнулся.

Представил ту бездну отчаяния, в какую провалился бы, ощутив, как берега владычицы морей тают в его глазах, тают, превращаясь в туман...

Он не успел пережить радость ощущения, что ничего еще не потеряно, как удар в спину выбросил его с площадки. Офицер не выпустил винтовки, но пользы от этого уже не было никакой... До самой смерти он так и не узнал, что в ней все равно не имелось ни одного патрона...

САСШ. Вашингтон.

Декабрь 1928 года.

Холодновато и внимательно, словно подозревал в чем-то миллионера, Госсекретарь Генри Стимонс посмотрел на мистера Вандербильта и жестом пригласил гостя к столу.

— Я прочитал письма, которые вы направляли экс-президенту, мистеру Куллиджу и приказал собрать сведения... Сразу хочу заявить, что теперь обеспокоен проблемой не меньше вашего... Прежняя администрация, как мне кажется просмотрела этот вопрос. Слишком уж благодушно.

— Ошибка!

Миллионер поднял палец.

— Вы нашли не самое верное слово, мистер Стимонс. Я бы добавил к нему еще одно — "преступно". Преступно благодушно.

— Разве сейчас это что-то меняет?

Госсекретарь Генри Стимонс покосился на газету. Мистер Вандербильт не заметил этого, так как сделал тоже самое движение глазами. Пусть чиновник догадывается, что все эти антибольшевистские статьи напечатаны на его деньги. Пусть. Главное никому не полагалось обрести в этом твердой уверенности. Он не чувствовал ни стыда, ни неловкости от этого. Обычно люди платили за ложь, напечатанную в прессе, он же заплатил за правду!

— Согласен.

Миллионер уселся. Тогда и Госсекретарь опустился в кресло.

— Повторюсь. Готовясь к нашей встрече, я приказал собрать всю последнюю информацию о России и...

— ... и вам ничего не принесли! — С горькой торжественностью сказал гость.— У вас нет сведений!

Госсекретарь покачал головой.

— Напротив. Их оказалось слишком много.

Из пухлой папки, что лежала перед ним, он вытащил несколько листов и бросил перед Вандербильтом.

— Это отчеты нашей разведки.

Вандербильт скривился при слове "разведка" и язвительно ввернул.

— У вас нет заграничной разведки, Генри... Есть только местные ищейки. Так что с моей точки зрения это простые доносы.

Стимонс не стал терять время на спор.

— Главное, что у нас есть информация. Обратите внимание на географию. Их группы отслежены в Швейцарии, в Индии, в Чили, в Испании, даже Африке. Они относятся к этому очень и очень серьезно. Они даже перестали трещать о своей Мировой Революции... Что они ищут? Золото? Тайные знания?

— Вы так ничего и не поняли из моих писем, — уже с не наигранным сожалением сказал Вандербильт. — Ни-че-го... А хотите, скажу, где они отметились в Африке? — Спросил он, вдруг повеселев. Торжественного сарказма в его голосе было столько, что хватило бы и всем королевским кобрам некрупного серпентария. Хозяин кабинета ничего не сказал. Не хотел оставаться в дураках.

— Наверняка их видели в Восточной Африке. Около горы Килиманджаро. Пять тысяч восемьсот пятьдесят метров над уровнем моря.

Хозяин, выбрав один из листов, посмотрел и молча вернул на место. Странным казалось не только то, что гость угадал место, а то, что он назвал точную высоту горы в метрах. То, что у человека ворочающего несметным количеством миллионов вдруг прорезался интерес к высоте африканских гор, было более чем странно, но еще страннее, что он использовал европейские метры, а не родные футы.

Наслаждаясь его растерянностью, мистер Вандербильт добавил.

— Скажите честно... Вы не поверили газетчикам?

— Помилуйте, кто же сегодня верит газетчикам?

— Напрасно.... Но у меня есть то, что скорректирует вашу точку зрения.

— Что же?

Из папки, что принес с собой, он вытащил несколько листов.

— Сегодня, Генри, я устрою вам день чудес и кое-что покажу...

Он раскрыл замшевый бювар, испытывая чувство коллекционера, уверенного, что знаток оценит то, что он захочет тому показать. Миллионер перебрал несколько листочков, выбирая с чего начать, удовлетворено кивнул.

— Вот, например, копия письма, направленная одним немецким ученым господину Сталину. Почитайте...

Листы легли перед Госсекретарем.

Пять минут тишины... Потом Госсекретарь поднял на него взгляд, в котором недоумения сквозило куда больше, чем обеспокоенности.

— Это же бред. Вы верите в это?

— Если б я в это не верил, — назидательно сказал гость. — Вряд ли я знал бы высоты Килиманджаро, Монблана и Арарата. Более того, мне кажется, что я знаю, где они готовили свой удар!

Это была наживка, но господин Госсекретарь не проглотил её. Он долго молчал, постукивая костяшками пальцев по пачке газет. Он не мог верить в частности, если не верил в самую идею, что предлагал миллионер. То, во что ему предлагалось поверить, не укладывалось в голову. Это подкреплялось какими-то документами и логикой, это казалось правдоподобным... Но это не могло быть правдой. Просто не могло, ибо если в том, что говорил гость, нашелся хотя бы обломок правды, то понятная картина мира превращалась в какую-то импрессионистскую мазню.

— Вы хотите сказать, что большевики собирались построить на одной из Тибетских вершин стартовую эстакаду для запуска ракеты на Луну?

Мистер Вандербильт кивнул и тут же увидел, как переменились глаза. Только что они были серьёзно-внимательные, но миг пролетел, и там появилась насмешка.

— Не уверен, что все обстоит именно так ... — наконец решился сформулировать мучившую его мысль Госсекретарь.

Голос его стал суше. Он на миг представил, как приходит к Президенту и на полном серьезе рассказывает тому о замыслах большевиков... Как человек здравомыслящий он отдавал себе отчет в том, что подумает Президент. И что скажет. И что сделает.

— Наша разведка не подтверждает этого.

— Повторюсь... У нас нет разведки. Вы её уничтожили.

— Я?

— Госдеп. После того, как у вас в Госдепе решили, что "джентльмены не читают чужие письма" для нас все кончилось. Этими словами ваша контора похоронила МИ-8.

— Вы не совсем правы, мистер Вандербильт. Кроме упомянутого МИ-8 у нас все-таки кое-что осталось..

— Именно что "кое-что"...

— Ну уж если разведывательные подразделения Департамента Флота, Военного Департамента и Казначейства для вас мелочь... А Гувер со своим ФБР?

— Бросьте... Никто из них не работает сейчас против Советской России. Да, конечно, вы правы. "Де-факто" они существуют, но больше решают вопросы экономики, а не политики.

Потоки слов сводились берегами миллионерской логики в одно русло — большевики хотят захватить Луну и оттуда уничтожить Западную цивилизацию... Мистер Стимонс понял, что миллионер одержим. Эта мысль принесла облегчение, расставив все по своим местам. Одержим идеей спасти Человечество от большевиков и если его не остановить, то он с неумолимостью морской волны станет стучаться в двери Белого Дома со своими безумными идеями, вместо того, чтоб попытаться понять что на самом деле задумали большевики... Госсекретарь жестом остановил гостя. Он уже знал, что следует сделать.

— Хорошо, мистер Вандербильт. Что вы хотите от меня?

— Двух вещей. Доведите мою обеспокоенность до Президента и дайте выступить перед комиссией Конгресса по разведке.

— Хорошо, мистер Вандербильт, — отозвался Госсекретарь. — Вы просите немногого. С Президентом я переговорю на следующей неделе, но вот что будет после.... Это решит только он.

СССР. Калуга.

Январь 1929 года.

... Цандер бывал в этом доме.

Старый, но не ветхий двухэтажный дом в Калуге семья Циолковского занимала уже очень давно, еще, кажется, с довоенного времени. Дом стоял посреди сада и летом над зеленеющими кронами поднимался второй этаж, где гениальный самоучка создал себе лабораторию. Сейчас же заснеженный дом казался вымершим. Только где-то во дворе глухо лаяла собака. Гость протоптал в свежевыпавшем снегу дорожку до калитки, смел снег с костяной ручки.

— Константин Эдуардович! Вы дома? Можно к вам?

Слова сорвались с губ клубами пара. Холодный был январь, трудный.

— Дома, дома.

Женский голос с первого этажа заставил его опустить голову. Скрипнула дверь. Полная женщина в накинутой на плечи шубе смотрела на него с высокого крыльца. Смотрела без удивления. Цандер сообразил, что таких вот энтузиастов межпланетных путешествий ходит к хозяину немало и женщина приняла его за одного из них.

Подумав об этом, он улыбнулся.

Не так уж она и не права...

— Входите. Наверху он. Поднимайтесь... Вы из Москвы?

— Да. Я Цандер. Из Москвы.

Потеряв к нему интерес, женщина махнула рукой в сторону лестницы.

— Там он...

Следуя жесту, он поднялся на второй этаж. Ничего тут не изменилась. Гений жил в окружении своих материализованных идей. Модели механизмов и аппаратов, придуманных провинциальным гением, лежали, висели, стояли по всей комнате. Места тут хватало только для стола, сундука и плетеного кресла. Сбросив пальто на сундук, потирая руки с мороза, пошел к хозяину.

Глуховатый гений узнал его, и направил на собеседника слуховую трубу, отодвинув недопитый стакан с чаем. Цандер и сам наклонился вперед и прокричал прямо в медное жерло.

— Константин Эдуардович! Вы меня слышите?

— Говорите, — отозвался Циолковский. — Говорите, Фридрих Артурович.

Подгоняемый временем московский гость рассказал об общих знакомых, передал несколько немецких и австрийских журналов, а затем приступил к главному.

— Константин Эдуардович. Я пришел поговорить с вами о вашей идее космической станции.

Хозяин наклонился поближе. Удивление, с которым он посмотрел на гостя, говорило о том, что он подумал, что ослышался. Москвич подтверждающее закивал — все правильно. Старик выпрямился, откинувшись к спинке.

— А не рановато? По моим расчетам время станций наступит еще не скоро.

— Ошибаетесь, Эдуард Константинович. Не забывайте, в какой стране мы с вами живем. Тут время сжато и ускоренно.

Он показал вверх, где над головой ученого висела модель цельнометаллического дирижабля.

— Раз уж ваши идеи с дирижаблями Советская власть смогла реализовать, может быть и все остальные идеи близки к воплощению? Во всяком случае, ближе, чем вы думаете?

— Да зачем нам сегодня станция? — возразил хозяин. — Мы хоть и пятилетние планы принимать будем, только не читал я, что в этой пятилетке нам на Луну лететь запланировано или на Марс. А если нужной цели нет, то и станция — игрушка. Просто дорогая игрушечка....

Московский гость улыбнулся.

— Только ли?

— Конечно. Станция это только... Вы, Фридрих Артурович, только в слово вслушайтесь — стан-ци-я...

Он посмотрел на гостя поверх очков, словно взглядом хотел передать часть собственной убежденности.

— Маленькая точка на карте. Остановился паровоз, угля набрал, пассажиры чаю выпили, ноги размяли и — дальше... Вперед в светлое будущее!

Цандер отрицательно качнул головой.

— Не могу согласиться с вами, коллега. Вы рассматриваете станцию как какой-то вокзал на орбите. Примчался паровоз, углем загрузили — и дальше помчался...

Глухой гений мелко, по-стариковски рассмеялся.

— Естественно! Станция и нужна как промежуточный пункт для дозаправки, — убежденно отозвался ученый и мечтательно прищурился. — Самое интересное — это планеты... Луна, конечно, в первую очередь, Марс со спутниками, Венера...

Лицо его помолодело, и Цандер поспешил согласиться.

— Все так... Конечно так...Только я думаю это задачи завтрашнего дня. Сегодня космос надо ставить в помощь социалистическому хозяйствованию!

— Конечно! Представляете себе — целая новая планета! Какие возможности! Какие горизонты!

— Ну, это когда будет... Сами же писали, — Цандер на память процитировал хозяина — "человечество... в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство".

Он поднял палец.

— Робко! Не сразу вперед, а постепенно, с оглядкой, осторожно... Вот и станция нужна чтоб подняться, оглядеться и сообразить туда ли идем?

Не желая спорить и тратить время по пустякам, Циолковский махнул рукой.

— В конце-то концов, смысл и назначение вещи придают люди, которые её строят. Когда у страны появится возможность строить внеземную стацию, её конструкторы придумают, как её использовать.

У гостя имелось, что сказать престарелому гению, но он не имел полномочий. Пока не имел.

— Тем, кто станет конструировать станцию, будет несравненно легче, если они станут опираться на ваши идеи, Константин Эдуардович. Ведь вы думали над какими-то общими принципами? Нет смысла заново открывать Америки и изобретать велосипеды?

Старик шутливо поднял руки.

— Ну, хорошо.... Сдаюсь. Сами-то вы как её представляете?

— Пока никак... — качнул головой гость. — Есть мысли, но о них говорит еще рано. Для меня ясно одно. Она должна быть достаточно вместительной, чтоб там могли работать научные коллективы и условия жизни там должны быть примерно такие же, как и на Земле.

Хозяин покрутил головой.

— Что ж вы так сразу-то "коллективы". Кто знает, как человек себя будет чувствовать в невесомости... Разобраться сперва надо.

Гость отмахнулся. Небрежно, словно уже знал что там и как, в этой самой невесомости.

— Вот построим станцию и начнем разбираться. Советским людям все по плечу.

— Советский человек из тех же костей и мяса сделан, что и любой другой, — упрямо возразил старик. — Это еще надо посмотреть.

Цандер прижал руку к груди и со всей убежденностью сказал:

— Так для того и станция, Константин Эдуардович! Наукой там займемся, экспериментами! Чтоб места много, чтоб удобно!

Циолковский неожиданно улыбнулся. Напор коллеги подействовал на него, словно ветер тучу с неба сдвинул.

— Что ж, понятно... Вы, друг мой, совсем настоящим большевиком сделались. Все вам нужно, чтоб больше, выше, сильнее.

Цандер улыбнулся в ответ.

— Это, Константин Эдуардович, скорее олимпийский девиз, чем большевистский, но где-то вы правы. Хочется, чтоб у нас получилось и выше, и дальше и сильнее! А ведь и получится, если все правильно подсчитаем — станем первыми на этой дороге...

Он кивнул в сторону модели "Земля-Луна" на столе ученого, где над земным глобусом на тоненькой проволоке висел золотистый шарик.

— Сперва вокруг колыбели повертимся, а потом.... Потом у нас все впереди.

— Ну, раз так... Думается у вашей станции...

— У нашей, Константин Эдуардович, у нашей,— поправил его шеф ГИРДа. — У нашей советской космической станции.

Хозяин кивнул и молча шевельнул губами, словно проговаривал про себя слова "советская космическая станция".

— У нашей станции должны быть приличные размеры, однако, сразу огромную станцию на орбиту забросить не удастся. Следовательно, надо собирать станцию из частей прямо на месте.

— Как ребенок собирает дом из кубиков?

Ученый кивнул.

— В какой-то степени да. Только, учитывая, что там должна быть нормальная сила тяжести, то он должна вращаться, а значит...

— ..лучше всего для этого подойдет тело вращения... — закончил Цандер. Он оглянулся, не ища подсказку, а точно зная, что она есть. У стены, приваленное какой-то рухлядью стояло обыкновенное тележное колесо.

— Колесо?

— Почему бы и нет? Круг — отличный символ!

Великобритания. Лондон.

Январь 1929 года.

... Выходя из кабинета Премьера, адмирал обогнал Черчилля и шефа разведки. Подождав пока тяжелые шаги моряка удалятся, Черчилль негромко спросил разведчика.

— Вы уверенны в сведениях?

— Разумеется. Я не посмел бы...

Черчилль в задумчивости погладил плюш шторы.

— Если они говорят о втором шаге, то....Получается, что они готовы сделать первый?

Шеф МИ-6 замялся.

— Я не говорил об этом на совещании... У меня нет точных сведений, но возможно они уже сделали его, или сделают в самое ближайшее время. Также есть сведения, что они планируют построить что-то вроде огромной крепости на орбите Земли. Космическую станцию.

— Крепость? Зачем?

— Не знаю. Но я думаю, что если эта штука будет висеть у нас над головой, лучше нам от этого не станет.

Черчилль нахмурился.

— Кто занимается этим?

— Многие.

— И наш немец тоже?

— Он тоже, но главные там некто Цандер и Циолковский.

Черчилль покачал головой и ничего не сказал. Да и чего говорить — и так все ясно.

— Британия нам не простит....

СССР. Калуга.

Февраль 1929 года.

... Снять домик в Калуге на неделю-другую несложно, особенно в конце зимы, но им нужен был конкретный дом, а не какой-нибудь иной и поэтому сложности все же возникли.

Дело, как и в большинстве подобных случаев, решили деньги. За изрядную сумму им удалось снять чердак дома напротив, и теперь они дни напролет сидели за тонкими промороженными досками, в ожидании нужного человека.

Майор поёжился. Если б они смогли прибыть в Калугу на три дня раньше!

Если бы так, то дело уже было бы сделано, и вполне возможно они уже сидели бы где-нибудь в Хельсинки, пили горячий шоколад или виски, но не вышло... В тот день, когда они сняли этот чердак, старик неожиданно уехал. За ним прибыл не по-здешнему ухоженный "паккард" и, прихватив ученого, укатил в сторону Москвы.

Двое приданных им боевиков РОВСа расспросили соседей. Оказалось, что, как уже не раз случалось, ученого вызвали в Москву.

Два дня они маялись ожиданием, но вот вчера оно кончилось. Циолковский вернулся домой на том же "паккарде", но в сопровождении грузовичка, заставленного фанерными ящиками с надписями "не кантовать", "Осторожно стекло!" и "Верх".

Распугивая патриархальную тишину клаксоном, водитель лихо зарулил во двор и тут же подняв капот, как тысячи его собратьев по всему миру, сунул голову в мотор.

Из машины старчески-нерасторопно вышел сам Циолковский. По лицу видно, с каким наслаждением старик разогнулся. Опираясь на палку, он быстро засеменил к крыльцу, а следом за ним на ходу разминая затекшие в дороге ноги, зашагали двое молодых гостей. Размахивая руками, они что-то говорили в спину ученому, но тот не откликался. Тогда штатские остановились и заспорили между собой, чертя что-то прямо на снегу. Ученые...

Майор оглядел в бинокль притихший дом. Старик успел. Очень любезно с его стороны. До темноты оставалось достаточно времени, чтоб боевики МИ-6 уже сегодня завершили свою работу. Передав оптику лейтенанту, он открыл консервы и положил кусок розового мясного желе на галету. Чаем не озаботились и пришлось обойтись водой. Ничего в Египте случалось, и воды не было.

За окном что-то деревянно треснуло.

— Что там, лейтенант?

— Ничего нового, сэр.

Зимнее солнце падало все ниже и ниже, превращая короткий день в длинные сумерки. Бесцветный язычок спиртовки грел воздух, но света не давал. От этого силуэт лейтенанта с биноклем четко рисовался на фоне чердачного окна.

— Новые люди не приходили. На втором этаже время от времени ломают ящики.

— Сам не выходил?

— Сидит на втором этаже...

"Неужели все так просто? — подумал майор. — Не простой же старик. Ученый! Ключевая фигура, раз уж Британское правительство обратило на него внимание и прислало нас. Неужели красные не понимают этого?"

Заходящее солнце тускло отражалось в стеклах дома напротив. Ветки, облепленные снегом, словно белой вуалью загораживали его. Внизу, на первом этаже, света не было, а на втором этаже ярко горело окно. Над ним в слепом чердачном проеме иногда что-то мелькало. Там наверняка трудились лаборанты.

Майор посмотрел на часы. Солнце зайдет через две-три минуты.

"Видимо, не понимают".

Можно начинать. Точнее заканчивать. Заканчивать их сидение на чердаке.

Он встал, стряхнул с себя крошки.

— Господа, последнее напутствие. Наша цель — старик и документы.

На лейтенанта он не смотрел. Тот и так все знал, не первый раз вместе, а вот русские кивнули. Из саквояжа он вынул два маузера и передал офицерам.

— Действовать без лишнего шума. Старика не жалеть. Понятно?

Обойма вошла в маузер аккуратно, так что и щелка почти не было слышно.

— Готовы?

Несуетливая проверка оружия и три кивка в ответ.

— Вперед.

Они выходят из дома и разделяются. Русские уходят чуть вперед по улице, чтоб через пару минут вернуться и войти через калитку, а британцы выбрав место, где забор пониже, перелезают в сад, чтоб зайти сзади.

Зима. Провинция. Вечер...

Тихонько поскрипывает снег под подошвой, где-то далеко-далеко слышен гудок паровоза и кажется, нет такой силы, которая могла бы расколоть эту тишину, но...

Где-то рядом, в двух шагах мелкой дробью рассыпались выстрелы. Сухой, лающий треск маузеров густо перемежался бахающими выстрелами наганов.

— Черт!

Британцы переглядываются. РОВСовцы на что-то напоролись. Не сговариваясь, боевики бросаются вперед. Разбираться некогда. Приоритет — выполнение задания.

Черная от времени стена дома приближается рывками. Распахивается дверь. Там гасят лампу, но майор за те полсекунды, что у него были, успел выцелить в светлом проеме темную фигуру. Хлестко бьет маузер. Фигура, уже почти невидимая в темноте, сгибается со стоном и падает. Лаборант... Туда ему и дорога — не суйся под руки...

Прыжок — и они уже на крыльце. Лейтенант бежит первым, перепрыгивает через тело. Маленькая клетушка прихожей. Темно как в пирамиде. Где-то тут должна быть лестница на второй этаж. Лейтенант сообразил быстрее. Его топот возносится вверх и тогда майор нащупывает справа от себя перила.

Снова вспышка света наверху и снова фигура человека. Теперь он не сер, а клетчат — на нем пиджак в красно-серую клетку.

Лейтенант стреляет, но лаборант как-то ловко отклоняется в сторону и палит в ответ. Британец ловит грудью пулю и со стоном катится вниз. Клетчатому пиджаку не хватило доли секунды, чтоб направить дуло нагана на второго незваного гостя. Его выстрел слился с выстрелом майора. Пуля клетчатого пиджака дергает майора за волосы, опаляет кожу на виске, но выстрел британца точнее. Второй лаборант сгибается и падает на колени, освобождая проход. Он что-то мычит, но не до него....

Все. Второй этаж...

Здесь, наверху, светло.

Быстрый взгляд по диагонали. Пусто....

Старик в кресле-качалке сидел в глубине комнаты совершенно один. В свете керосиновой лампы с бело-голубым абажуром видны подвешенные над головой модели аэропланов, дирижаблей, какие-то механизмы, да и сам укутанный пледом старичок гляделся как на ладони.

Майор рассчитывал увидеть в его глазах недоумение — сидел, сидел старый гриб на чердаке, сидел, формулы выводил, да вот довелось ему вмешаться в спор Великих держав не на той стороне...

Но старик, со слуховым рожком в левой руке смотрел на него без недоумения и даже без страха. Майор удивился слегка, но тут же сообразил, что глухой старик, возможно, ничего не слышал и его появление никак не соотнес со стрельбой на улице. Ничего не понимает, а еще ученый. Ну так оно, может быть и лучше...Жил, жил, потом моргнул и— помер. Не самая скверная смерть.

Старик поднес к уху рожок и наклонился. Майор вскинул маузер...

И в это мгновение покрывало на коленях старика брызнуло огнем. Выстрел в закрытой комнате показался британцу оглушительным.

Бах! Бах!

Его отшвырнуло в сторону, в правом плече и в ноге полыхнуло болью.

Это произошло так быстро, так неожиданно, что тот не понял, что ранен. Преодолевая боль, британец развернулся, чтоб поставить точку, но старика словно подбросило пружиной, и он в мгновение оказался рядом. В правой руке у него возник наган. Старик ловко увернулся от майорской левой, рукояткой нагана хлестанул прямо в лоб.

Удар опрокинул незваного гостя на лестницу, и покатил вниз, туда, где лежали голова к голове лейтенант и первый лаборант. Сил подняться у британца не осталось. Он лежал, прижимаясь к дощатому, крашенному полу уже зная, что проиграл. Где-то на краю угасающего сознания таилась надежда на РОВСовцев, но когда сверху ударил пулемет, он понял, что проиграл не только он.

Засада...

СССР. Москва.

Март 1929 года.

... Товарищ Менжинский смотрел на серые папки отчетов из Свердловска. За плотными, серыми листами картона жила сказка. Не дедовская, про меч — кладенец да ковер самолет, а современная, научная...

От этой сказки на сердце становилось легко. Радовалось сердце, глядя на то, что заворачивал там немецкий профессор. Фотографии летательного аппарата на земле и в воздухе, отчеты испытателей... То, что всего пол года назад казалось мифом, мечтой сейчас становилось металлом, пламенем!

Вот что значит настоящий Вождь! Разглядел! Почувствовал! Увидел в заштатном германском профессоре инструмент Мировой Революции!

Он поднял голову на скрип двери, с сожалением отрываясь от фотографий, присланных и еще сохраняя на губах довольную улыбку.

В кабинет зашел заместитель.

— Слушаю вас, Генрих Григорьевич.

Заместитель замялся, потер подбородок.

— Да... Тут вот какое дело... Мы провели проверку нашего немецкого гостя и...

Он замолчал, очевидно, подбирая слова.

— И? — подбодрил его товарищ Менжинский.

— И выяснили, что никаких следов профессора до 1927 года не существует...

Он не стал делать вывод из сказанного. Вывод из этого должен сделать руководитель, и, по мнению Ягоды, этот вывод мог быть только один, настолько все было очевидно.

Но руководство решило иначе.

— Не существует, или не нашли?

Ягода молчал. Могло быть и так. Менжинский посуровел, в голосе мелькнул металл.

— Вот что Генрих Григорьевич... Как твои люди следы профессора искали я не знаю. Все-таки война прошла, революция... Я, зато, другое знаю...

Он кивнул на папки с отчетами. На папках крупными буквами было написано БКС.

— Жил профессор до 26-го года или не существовал, в капусте его нашли или он как все нормальные люди из известного места на свет появился, но до его приезда к нам этого у нас не было... А теперь есть!

СССР. Свердловская пусковая площадка.

Март 1929 года.

... Конструкторская мысль профессора не радовала окружающих разнообразием. Неизвестно знал ли он русскую поговорку "от добра — добра не ищут", или нет, но следующий, более крупный и мощный аппарат оказался темже яйцом, правда, размером побольше.

Это никого не огорчило. Главное — успели закладку сделать к годовщине Октября. Правда, пришлось последнюю неделю в три смены работать, но профессор, похоже, проникся энтузиазмом комсомольцев и рвал жилы наравне со всеми.

Размером новое творение немецкого гения должно было стать, если считать по-старому, аршинами, двенадцать с тремя вершками, а если считать новомодными метрами, то примерно восемь с половиной, в высоту и метров пять шириной, но этого по уверениям профессора должно хватить, чтоб поднять несколько человек за атмосферу.

На сборке, понимая чем занимаются, рабочие качали головами и смотрели на немца уважительно.

Когда смонтировали ребра жесткости, вокруг которых стали нарастать стены корабля, Ульрих Федорович лично установил двигатель, собственными руками проверил все, что можно проверить, и напоследок с тряпкой прошелся по нижней части корабля, стирая следы грязи и копоти.

Деготь, смотревший на него снизу, поинтересовался со скрытой иронией.

— Ну, теперь-то полетит?

Немного смутившись, профессор сказал:

— Зря вы улыбаетесь, Владимир Иванович. Великое дело должно быть чистым...

— Что ж тут великого? — спросил Федосей, и тут же себя поправил. — Дело конечно, большое, но не Революция ведь...

— А вот именно что Революция, — чуть обиженно проворчал немец. — Вот на этом...

Он ласково похлопал свое изобретение по металлическому боку и тут же протер тряпкой.

— Вон на этом мы с вами освободим Человека от цепей тяготения и сделаем всемогущим! Мы на нем на Луну полетим, на Марс, к звездам...

— А как назовете?

Немец не понял и вопросительно посмотрел на Дегтя.

— Какое имя дадите своему аппарату? Должно же быть у него имя?

— Нужно ли? — подумав, спросил он. — Он все-таки первый...

— И что с того?

— Вы думаете, у первого человеческого корабля имелось имя?

Федосей тем же ласковым движением коснулся бока машины. Внешне в нем не гляделось ничего от аэроплана, но все же это машина для летания.

— Про корабль не скажу, а у самолета было... "Флайер-1", если память мне не изменяет.

— "Летун-1"? — уточнил профессор. Федосей кивнул.

— Емко и по существу...

Ульрих Федорович посмотрел на аппарат другими глазами. То, что стояло перед ним и в самом деле уже принадлежало истории. Самое простое и емкое слово, отражающее самое главное в аппарате — "Летун" уже оказалось занято. Не называть же его "Летуном-2"? До такого самоуничижения он еще не дошел. Может быть тогда просто "Яйцо"? Смысл в этом есть. Все в этом мире из яйца... Нет. Нехорошо все же... Яйцо — это хрупкость, ненадежность...

Десяток секунд он шевелил губами, перебирая названия, но выражения удовольствия от удачной находки на профессорском лице не проступало.

— Как-то ничего не приходит в голову, — честно сказал он, помучившись. — Может быть, вы сами что-нибудь предложите?

— А что.. И предложу! — решительно сказал Федосей, припомнив алую надпись по борту цеппелин-платформы. — Предложу! Что нам на прошлое оглядываться? Прошлое нам теперь не в помощь, а скорее как ядро на ноге, что вперед двигаться мешает. Но есть человек, который на себе сейчас всю страну в будущее тащит. Из тьмы из косности, из безграмотности и бескультурья. Раз уж мы на этой красоте к звездам полетим, то пусть и название в будущее смотрит! Пусть зовется "Звездолет "Иосиф Сталин"!

СССР. Москва.

Март 1929 года.

Опеку профессора Федосею неожиданно пришлось прекратить. Распоряжением руководства его отозвали из Свердловска в Москву, чтоб отчитаться перед товарищем Ягодой о состоянии дел на объекте.

Собственно это даже не отчет получился, а так... беседа.

Генрих Григорьевич внимательно слушал, изредка перебивая Малюкова вопросами по существу — настроения сотрудников, возможности аппарата, профессорские разговоры, не говорит ли профессор о себе, о своем прошлом.

Федосей как мог, отвечал.

Ягода слушал молодого чекиста о нападении белобандитов во время испытательного полета, и вдруг перебил, словно тот говорил о чем-то неважном.

— А что товарищ Малюков... Вот вы профессора знаете почти год... Так?

— Так, товарищ Ягода. Даже чуть больше.

Заместитель председателя поднялся из-за стола, жестом остановил попытавшегося подняться гостя, прошелся по кабинету.

— Не показалось вам что-нибудь странным в его поведении...

— Странным?

Ягода кивнул, не стараясь дополнительными вопросами облегчать положение Малюкова.

Федосей озадаченно посмотрел на него, незаметно вытерев о галифе вспотевшие ладони....

Он понимал, что от него чего-то ждут, но не понимал пока чего именно. Что может быть странного в гении? Все там может быть странным. От привычки застывать в задумчивости, а потом соображать где он, до умения из нескольких разрозненных фактов делать не просто верный вывод, а выдавать конструктивное решение. Только для гения это, вероятно, норма...

— Да нет... Нет. Иногда правда задумается о чем-то и потом смотрит так, словно не узнаёт...

Он вспомнил действительно странную вещь и со смущенной усмешкой сообщил.

— Крестится вот иногда по православному....

Ягода промолчал и Федосей неуверенно продолжил.

— Только ведь это среди представителей умственного труда не редкость? Заработался человек и....

— Ну, ну, — приободрил его Ягода. — Интересно....

С минуту Федосей вспоминал еще что-нибудь примечательное, но...

Видя, как чекист старается припомнить что-то еще, зампред ОГПУ махнул рукой. Хоть других дел хватало по горло, хоть людей катастрофически не имелось, а профессора нужно было брать в разработку всерьёз. К слишком серьезным вещам оказался допущен немец. Слишком большие надежды на него возлагались. Сам Генрих Григорьевич вполне мог представить себе человека без будущего, повидал таких, но вот человека без прошлого — нет. Имелось у профессора прошлое. Имелось! Существовало. Только вот куда оно подевалось?

— Ладно, товарищ Малюков... У меня к вам иное поручение.

...Выйдя из здания ОГПУ, Федосей лавируя между редкими авто и пролетками, перешел площадь и по Ильинке направился к Кремлю.

Москва смотрелась, словно город будущего.

Вертя головой, и ловя глазами приметы грядущего, Федосей размышлял о том, что мог извлечь из их разговора товарищ Ягода. Странный разговор какой-то вышел. Чудной.

Если только, конечно не имел какого-то скрытого от молодого чекиста смысла, второго, а то и третьего дна.

На Красной площади он подоспел как раз к смене караула. Четким шагом часовые в длинных кавалерийских шинелях, с синими звездами на буденовках прошагали к мавзолею.

Он смотрел на них, но как-то в пол глаза — чувствовал, как в душе дергается какая-то заноза.

Ежу понятно, что все эти вопросы задавались неспроста. Что-то стояло за любопытством второго человека в ОГПУ. Не могло не стоять...

Вывод напрашивался один и нехороший. Почему-то московскому руководству Ульрих Фёдорович стал казаться подозрительным.

Пока он размышлял, на часах пробило четверть второго. Федосей глянув на башню, заторопился. Времени почти не оставалось, а нужно еще успеть купить подарки товарищам. Раз в Москву попал как же без подарков? Хоть папирос московских, хоть коробку конфет...

Но как ни странно это началось его нынешняя командировка, закончилось она еще более странно.

Возвращаться в Свердловск ему пришлось на "Товарище Троцком" в качестве сопровождающего особо ценный груз.

Поездом добраться было бы быстрее, но приказы не обсуждаются, а выполняются.

Федосей вспомнил упоительное ощущение полета на профессорском аппарате и вздохнул.

Все бы ничего, но две недели такого счастья он потерял.

Прибыв на аэродром под Тверью, он успел застать окончание погрузки. Верхние палубы "Товарища Троцкого", вероятно ради этого освобожденные от самолетов, уже оказались заставлеными какими-то ящиками, а на нижние грузили громоздкие конструкции похожие больше всего на куски огромных, выше человеческого роста, труб. Пыхтел паровой кран, трещали двигателями два новеньких фордовских трактора, дружно ухали люди, встаскивающие на палубу дирижабля огромный ящик.

Мельком глянув на него, Федосей обратил внимание на заводские клейма. Ящики пришли с Коломенского паровозостроительного завода. Страна строилась, и по советским рельсам побежали советские паровозы. А коли так, то и ничуть не зазорно поработать красным рабоче-крестьянским авиаторам простыми извозчиками, внести свой вклад в индустриализацию окраин.

Лишний раз Федосей убедился, что начальство не зря ест свой хлеб. Дирижаблем, все-таки и впрямь оказалось быстрее.

Цеппелин-платформа, поднявшись на десяток километров в атмосферу, домчалась до Свердловска чуть меньше чем за сутки. Через двадцать часов Федосей, сытый и выспавшийся, сидел в общей каюте, что служила летчикам и экипажу кают компанией, и прихлебывал горячий чай. Любоваться было нечем — соблюдая режим секретности, дирижабль шёл между двух облачных слоев. Нижний — плотный, словно вата закрывал поверхность, а верхний — разряженный на отдельные облака изредка показывал им голубое небо и заходящее солнце.

Порядок в кают-компании царил такой же, как и на красном флоте и свободные от вахты авиаторы пили чай и играли в шашки. Федосей сам не играл, а только наблюдал, как красные теснят белых, подтверждая историческую справедливость победы в Гражданской войне. Он не успел пошутить на этот счет, как ...

— Вон, вон, вон!— заорал кто-то, показывая рукой в иллюминаторы левого борта. — Летит!

Сперва никто ничего не понял, но боец показал рукой куда-то вверх и головы послушно повернулись в ту сторону.

Федосей из-за чужих спин увидел как параллельным курсом, обгоняя неторопливую громадину "Троцкого" несется блестящее профессорское яйцо. Со стороны оно выглядело празднично. Заходящее солнце отражалось на головной части, оранжевые сполохи выхлопов тянулись за ним, словно две косицы за рыжей девкой-красавицей. Красиво, как на первомайской демонстрации!

Капитан пытавшийся поймать аппарат в окуляры бинокля не успел повернуться. Яйцо, изменив траекторию, круто ушло вверх и пробило облачный слой. Огненный след потускнел, расплылся, стал розовым...Летчики разом заговорили.

— Что это! Что? Самолет?

— На такой высоте? Нет, товарищи. Это что-то другое....

— А что еще тогда?

— Самолет, самолет...

— А вот в синематографе...

Командир опустил бинокль, охватывая глазами всю ширь неба под дирижаблем. В обозначившимся в облачном поле просвете, далеко внизу, лежала земля с невидимыми с такой высоты домами и железными дорогами.

— Высота?

— Шесть восемьсот!

Он обернулся. Посмотрел сразу на всех.

Есть такой особый взгляд у командиров и начальников — вроде бы как поверх голов смотрит, а вроде как каждому в глаза.

— Об увиденном — молчать. Запись в бортовой журнал не делать, а куда следует, я сам доложу...

Чувствуя сладкое приобщение к тайне, Федосей промолчал. Он-то знал то, что возможно, не положено знать этим простым ребятам, но ничего не поделаешь — у каждого свои тайны.

— Второй. Вон второй!

Пилоты бросились от борта к борту.

А вот этого он и сам не знал...

Следом за первым из облаков вынырнуло второе яйцо, и точно также круто развернувшись, ушло в облака.

Деготь с профессором, выходит, времени зря не теряли....

СССР. Свердловская пусковая площадка.

Март 1929 года.

Первым, кого Малюков встретил на земле, оказался, конечно же, Деготь.

— Ты вовремя! — бодро сказал старый товарищ. — Мы с профессором тебя уж заждались. Тут такие дела грядут! Закачаешься!

Он оглянулся на людей вокруг, и подмигнул весело. Мол, есть новости, только до другого места подожди...

— Да знаю я ваши новости...

Деготь, ухватившийся за его чемодан, отпустил ручку и вопросительно наклонил голову.

— Видел я вас сегодня, соколы Сталинские...

Коминтерновец усмехнулся и, подхватив-таки чемодан, пошел к выходу. Федосей догнал, понизив голос, спросил.

— Когда второй аппарат-то собрали?

В глазах товарища плясали веселые чертики превосходства.

— Два дня назад. И не только его. Теперь мы — о-го-го! Знаешь, сколько народу теперь в спецлаборатрии работает? У-у-у, брат! Сила! Пойдем, пойдем... Все покажу. Да не только покажу. Дам рукой пощупать!

Есть радости мелкие— только-только самому почувствовать, а есть — громадины. Не одному — всем хватит. Радость Дегтя из таких. Она передалась и Малюкову. Что-то хорошее у них произошло, не для одного — для всех!

Ясно, что есть, что рассказать товарищу.

Тот подхватил Малюкова под руку и потащил наружу. Стоявший у машины незнакомый водитель открыл дверцу.

В машине Деготь, правда, тоже не стал говорить, а сам забросал Федосея вопросами — как Москва, что привез, какие новости.

А вот в лаборатории...

Открыв дверь, он дружески толкнул товарища в спину.

— Погляди, что мы тут без тебя соорудили!

Профессорский аппарат, неделю назад смотревшийся как карандашный набросок, теперь обрел реальность многокрасочной картины, все уже стояло на своем месте — и холст, и краски, и золоченая рама, и даже подпись художника.

— Ты внутрь, внутрь загляни, — прокричал товарищ, скрывшись в лаборантской. — Удивись да порадуйся!

Федосей обошел вокруг, глядя на аппарат так, словно впервые его видел. Он казался огромным, и при этом изящно-невесомым. Малюков насмотрелся за свою жизнь на аэропланы и дирижабли и за тяжестью металла умел чувствовать то же легкое изящество, что роднило между собой все хорошие летательные аппараты. В профессорском чуде это качество так же присутствовало.

Сбоку, размером чуть меньше человеческого роста, нашелся люк. К нему вели сколоченные из ящичных досок грубоватые ступени. Пальцем проведя по головкам болтов Федосей насчитал четырнадцать штук. Что-то там, в заатмосферном пространстве было такое, чего профессор сильно опасался.

От толчка крышка неожиданно легко уехала вовнутрь. Высоко задирая ноги, Малюков забрался в аппаратное чрево. Там пока было темно и пахло металлическими стружками, лаком и чем-то благородно-кислым. Поводив вокруг себя руками, наткнулся на трубу. Наверняка можно как-то включить освещение, но он не стал разыскивать выключатель, а вернулся к люку. Там уже стоял, улыбаясь, Деготь.

— Хорош аппарат?

— Хорош... Только забираться неудобно, — заметил Федосей.

— В шинели да с шашкой — да. Только зачем тебе там шинель и шашка? — отозвался коминтерновец.

Ждали его не напрасно.

Когда узнал для чего, то у него аж глаза защипало. Ай да профессор! Ай да человек! Настоящий красный интеллигент!

Испытания "Иосифа Сталина" могли бы начаться и два дня назад, но профессор настоял, чтоб подождали Федосея. Малюков тогда прямо спросил — почему, а профессор отшутился. Сослался на суеверие. Мол, вместе они в огне не сгорели, в воде не утонули, а это для Судьбы что-нибудь да значит...

Чекист улыбнулся внутренне. Сразу видно — хороший человек немец. Наш человек!

Спустя два дня они полулежали в удобных сетчатых креслах и ждали старта.

Деготь и впрямь оказался прав — шинелей не понадобилось. Оба одеты в короткие плотные кожаные куртки и летные шлемы. Экипированный так же как и они, Ульрих Федорович щелкал переключателями, смотрел как загораются разноцветные лампочки на щитках.

Особых удобств в кабине не ощущалось, да и не нужны они были на стадии испытаний. Даже с естественными надобностями придется повременить. Чтоб не случилось неприятностей медики что-то им вкололи и теперь если чего и хотелось — так побыстрее взлететь.

Профессор посмотрел на них мельком, улыбнулся. Больше внимания он уделил приборам.

Малюков с завистью покосился на товарища. Тот сидел тихо. На лице читалось спокойное ожидание какой-то мелочи. Вроде как ждал, когда принесут заказанное пиво или, допустим, свежую газету.

— Готовы?

— Натюрлих, профессор, — ответил сразу за всех Деготь. — Хоть в бой, хоть в строй...

Федосей заметил, как губы профессора шевельнулись — то ли улыбнулся, то ли прошептал что-то. Слово он не разобрал. Ему, похоже, тоже было весело.

— Что ж... Тогда — вперед!

А в ушах Федосея стучали маленькие барабанчики, и печально пела труба, словно провожала героев в последний путь.

Страшно....

Орбита Земли. Звездолет "Иосиф Сталин".

Март 1929 года.

...Лететь на аэроплане, конечно, было бы удобнее, но не залететь сюда аэроплану!

Больше часа поднимался вверх "Иосиф Сталин"!

Больше часа тянущая их вверх сила клокотала, гремела под металлическим полом, наливая тело свинцом.

Сперва все отяжелело — руки, ноги даже голова стали как чугун, но в какой-то момент, когда они набрали скорость, вес стал уменьшаться.

Он пропадал постепенно и в какой-то момент исчез вовсе. Профессор предупреждал их, что такое непременно случится, но все равно момент наступил неожиданно.

Ощущения пошли совсем не те, что при полете на аэроплане. Федосей побледнел, почувствовав, что внутренности сдвинулись с места и поползли вверх по пищеводу.

Профессор, явно знавший, что это непременно произойдет, повелительно крикнул.

— Дышите, господа, дышите... Глубже!

Федосея мутило, и он промолчал, а Деготь, хоть и чувствовал себя не лучше, выдавил.

— Эх, профессор, сколько уж вместе, год почти, а все вас из товарищей в господа кидает. Какие мы вам господа?

Из-за пазухи он достал плоскую металлическую фляжку, хлебнул, крякнул молодцевато и протянул её Федосею. Тот, торопясь, запрокинул голову.

Коньяк скользнул внутрь и расставил внутренности по местам.

— Простите, друзья мои, волнуюсь...

Федосей вытер губы.

— Может быть по этому поводу... — Он нерешительно протянул немцу флягу, но тот жестом отказался, и фляга вернулась к хозяину.

Легко перелетев от одной стены к другой, немец снял стальные заслонки с окон.

— Ух ты!

Агент Коминтерна не глядя завернул пробку и сунул коньяк обратно за пазуху. Такого они еще не видели. Такого еще никто не видел!

Раскрасневшийся профессор торжественно объявил:

— Мы с вами на круговой околоземной орбите! Поздравляю вас, товарищи! Будем считать, что первый этап нашего эксперимента прошел нормально!

Видно, что Ульриха Федоровича разбирало поговорить. С несколько глуповатой улыбкой он шевелил губами, глядя на Землю.

А колыбель человечества медленно кружилась у них под ногами. Там остались товарищи, еще не знавшие, что аппарат сделал то, для чего его создавали!

Федосей расправил плечи и запел "Вставай проклятьем заклейменный!...." Деготь подхватил со второй строки. Вытянув руки по швам, они висели в невесомости и пели главную песню революции. Профессор не пел, но Федосей видел на глазах у него слезы. В этот миг все тут было впервые. И корабль в космосе и "Интернационал" и слезы профессора.

Коснувшись ладонью глаз, профессор сиплым голосом сказал.

— Надо сообщить на Землю... Федосей, вызовите лабораторию....

Федосей подтянулся к радиостанции и застучал ключом. Несколько раз он вызывал стартовую площадку, прижимая эбонитовые кружки наушников к ушам, но тщетно.

— Связи нет, профессор.

Легко коснувшись рукой стены, профессор подлетел к Малюкову, подхватил наушник, хотя и без наушника слышалось, как воет там мировой эфир.

Несколько секунд профессор вертел рукоятки настройки, но вой не унимался. Угрюмый звук висел в кабине напоминанием об окружавшей корабль неизвестности.

— Голос мирового пространства! — торжественно сказал немец, подняв палец. — Мировая Пустота приветствует нас!

— Или антенну оторвало, — прозаически возразил Деготь. Коньяк уже разошелся по крови, и мир вокруг стал понятным. — Предлагаю выйти и посмотреть...

Федосей с удивлением посмотрел на товарища, мол что тот такое предлагает, но профессор удивил его еще больше. Он с воодушевлением отозвался:

— Отличная идея! Только надо прикрепить себя к кораблю...

Профессор отодвинул щиток в стене и оттуда выплыло несколько мотков... Да пожалуй что веревок. Они медленно, словно подталкиваемые слабым ветром пуховые комки, полетели по кабине. Федосей взлетел над креслом и поймал один. Скорее всего, все же не веревка, а трос. Гибкий, свитый из нескольких жил, правда, все-таки тонковатый... Из такого впору сеть на крупную рыбу плести, а не к кораблю привязываться.

— Это вот этим что ли к кораблю-то?

Деготь энергично кивнул, что мол не ошибся товарищ, именно этим.

— Именно,— подтвердил профессор.

Федосей смотрел то на одного, то на другого с удивлением.

— Так на этом хорошую рыбу на берег не вытянешь...

— Не забывайте, что веса в вас тут нет...

— А от холода не порвется? У нас в Сибири от холода, бывает, рельсы на железной дороге лопаются... А тут.

Он поднял брови, показывая, что не может подобрать определения к тому, что держал в руках.

— Вы же говорили что за бортом просто неестественный мороз чуть не 150 градусов...

— Нет, вы меня товарищ Малюков невнимательно слушали.

Профессор даже слегка огорчился, нахмурил брови.

— Есть места, где и за двести в минус по Цельсию. Но, разумеется, ничего не случится... В смысле не порвется... А что мороз... пусть. Там внутри проходит электрический ток и нагревает канат.

Продолжая с тем же сомнением глядеть на тонкую привязку, Федосей сказал:

— Ну, раз так, то давайте... Я вам, профессор, почему-то верю...

Он несколько раз согнул-разогнул трос, словно ждал, что тот разломится, но ничего такого с тем не произошло. Ну, хорошо, трос... Он посмотрел за стекло. За иллюминатором ничего не изменилось.

— Постойте, постойте... А в чем мы... В чем мы туда? Там же дышать нечем!

— О-о-о-о, не волнуйтесь. Об этом мы позаботились!

Профессор распахнул дверцу шкафа, и на свет явилась специальная космическая одежда — пустолазные костюмы. Разговоры о них Федосей слышал, хотя видеть своими глазами не довелось— их привезли когда он ездил в Москву. После разговоров они представлялась отчего-то похожими на водолазные скафандры.

Правда оказалась еще интереснее.

Костюм оказался похожим на коробку, спеленатую толстыми гофрированными трубами. Дёготь тряхнул её, и те развернулись, сразу став похожим на упитанных гусениц. В одном месте между шлангами поднимался стеклянный горб, похожий на шлем водолаза.

— Это...

— Показываю, — сказал Деготь, опережая вопросы. Он что-то нажал, и одна из стенок ящика откинулась вперед. Коминтерновец опустил ноги в открывшееся отверстие и, нелепо зависнув в воздухе, завозился, устраиваясь. Что-то у него не шло. Глухо ругнувшись, он, наконец, словно провалился, и голова его показалась в стеклянном колпаке. Федосей посмотрел вниз. Ног у одежды не было. Обитателю скафандра приходилось сидеть по-турецки, скрестив ноги. Предупреждая его вопрос, профессор объяснил.

— Нет необходимости. Там не ходят. Там — летают...

Тем временем Дёготь, сунув руки в перчатки на конце рукавов, потянул рукоять, что торчала сбоку. Передняя стенка бесшумно встала на место, изолировав человека от окружающего мира.

— Вот вам костюм для космических прогулок! Попробуйте?

Подплыв к шкафу Деготь, как ни в чем не бывало, выхватил еще один пустолазный костюм из зажимов и бросил его Федосею. Губы товарища шевелились, но ни звука оттуда не доносилось. Он снова дернул за рычаг, дверца на брюхе открылась, и оттуда донеслось:

— Шевелись Федосей Петрович. Ждать не буду. Один в Историю войду...

Если с высоты четырех-пяти верст Земля больше казалась шарообразной — напичканный нужными знаниями мозг сам подсказывал, как нужно воспринимать планету — то тут её шарообразность просто била в глаза.

Из иллюминатора профессорского аппарата Земная поверхность ощущалась огромным шаром, а уж когда они вылетели из него...

Самый большой в мире глобус занимал почти весь мир — он простирался и вниз и влево и вправо. На его фоне даже многометровый корабль казался маленьким.

Земля полыхала мягкими оттенками белого, зеленого и голубого и Федосей подумал, что они первыми видят эту красоту. Он, Деготь и Ульрих Федорович. От этой мысли, словно кто-то по спине маленьким коготками провел.

В эти минуты они летели над освещенной стороной Земли, и Солнце находилось у них за спиной. Придерживаясь руками за длинную скобу, Федосей повернулся так, чтоб видеть. Жаркий поток яркого света ударил в глаза и он, зажмурившись, отвернул голову, но не тут-то было. По инерции его еще развернуло так, что ослепительный свет полной силой ударил в лицо.

Сработал инстинкт. Защищая глаза, Федосей инстинктивно выпустил поручень и загородился рукой. Мир вокруг, только что неподвижный вдруг закрутился. Сердце сбилось с ритма, когда он понял, что оторвался от корабля и теперь словно радиограмма, плывет по волнам эфира.

Чекист считал себя человеком не робкого десятка.

Он воевал, горел и падал на землю в горящих аэропланах, в него стреляли... Только новый страх оказался куда больше прошлых страхов.

Страх пустоты оказался не похож на страх воды и огня. Это страх абсолютного одиночества, страх пылинки перед огромным и безразличным к её судьбе миром, в котором хороводы далеких звезд нескончаемым потоком бежали перед её глазами.

Он не помнил, сколько пробыл в этом состоянии.

Разум ему вернул толчок. Что-то дернуло его, и мир вокруг остановил вращение.

"Веревка!" — сообразил он. Покрутившись в своем ящике, Федосей нащупал свою связь с кораблем и, сдерживая желание дернуть её изо всех сил, осторожно потянул себя к борту.

Движение развернуло от темноты к свету. Теперь он видел и корабль, и Землю под ним. На фоне полузанавешенной облаками Африки, Деготь, нелепый в своем скафандре, похожем на ящик с руками, осторожно перебирая привязь, двигался к "Иосифу Сталину".

Под ногами был дом, а все остальное мироздание оставалось за спиной. Там пылали миллионы звезд, крутились миллионы планет, на которых кипели свои классовые битвы.

Но главная битва только-только начиналась.