Белый вальс Смерти

Белый вальс Смерти

Когда на смерть идут,— поют,

а перед этим можно плакать.

(Семён Гудзенко — поэт-фронтовик)

В море соли и так до черта,

Морю не надо слез.

(Андрей Вознесенский — просто великолепный поэт)

Глава 1.

Телега, запряжённая меланхоличной невысокой лошадкой, неясного, по природе запылённости и общей неухоженности, цвета, неторопливо приближалась к пропускному пункту. Двое часовых, шутце и гефрайтер, негромко обсуждали что-то явно не сильно интересное, судя по скучающему выражению из лиц. Хотя нет — они скорее не скучали, а были утомлены. Усиление сняли только два часа назад, а до этого эсэсовский штурмманн приданный, а точнее поставленный следить, их посту, успел достать до печёнок своим снобизмом и неприкрытой наглостью. Полдня пришлось лазить по телегам и обыскивать всех подряд русских, проходящих через пост. Ладно бы ещё женщин, но лапать мужиков! Урод! Причём, хоть бы какой толк был — как этот придурок взъелся, когда Карл взял кусок сала с телеги у русского, чуть ли военным судом не грозился. У этих 'чёрных' совсем голову выстудило? Отто сплюнул на землю и махнул рукой подъехавшему убогому транспортному средству, требуя остановиться — скоро смена, а ничего приличного к ужину нет, без хорошего куска свинины жрать то варево, что готовит новый повар, просто невозможно.

— Halt! Papier! (Стой! Бумаги!)

Бородатый русский тут же засуетился, протягивая документы.

— Я бургомистр Говоров. А это племяш мой, вот здесь я на него сам бумажку выписал. Образованный — жуть! Студент! По-вашему шпрейхает, закачаешься. Переводчик.

Из всего, что болтал русский, Отто понял только то, что мужик числится бургомистром какой-то занюханной деревеньки, что было совсем не важно. Во-первых, он пропускал его уже не в первый раз, а во-вторых, так было написано в документах. А вот молодой парень, сидящий рядом с бургомистром, активно не понравился — не было в его взгляде страха и угодливости, которые немец привык видеть в глазах русских.

— Aufstehen! (Встать!)

Бургомистр сжался, а глаза его забегали из стороны в сторону. Парень же мягко соскочил на землю и встал без движения, уставившись прямо в глаза. Несмотря на отсутствие страха, взгляд его не нёс угрозы, которую хоть изредка, но Отто замечал, в бросаемых на него взглядах некоторых русских, особенно освобождаемых им от излишков продуктов и противного деревенского шнапса. Парень смотрел внимательно, но в тоже время как-то отстранённо, как будто всё происходящее его не касается. Как это у него получалось, понять невозможно.

— Papier! (Бумаги!)

— Так я же говорю, господин унтер-офицер, вон я ему выписал папиру! — снова засуетился мужик, указывая на документы в руках Отто.

— Russische papier! (Русские документы!)

По-возрасту парень вполне подходил под службу в армии, да и причёска какая-то странная у него. Русские же солдаты имели из документов, только зольдбухи. Правда если он какой-нибудь крестьянин, то у него может не быть никаких документов вообще, но тогда его можно просто сдать эсэсовцам для разбирательства. Но парень спокойно сунул руку в карман чистого, но повидавшего жизнь пиджака, и вытащил небольшую книжечку, в которой без труда узнавался русский документ — так называемый паспорт.

— Ich bin Student. Nicht ein Militär. Moskau. Studieren. ( Я студент. Не военный. Москва. Учиться.)

Акцент у этого русского был просто ужасен. Покрутив в руках документ и сличив фотографию, Отто задумался.

— Господин офицер, племяш это мой. Слышал как шпрейхает? Во! — мужик показал оттопыренный большой палец правой руки, одновременно левой протягивая завёрнутый в кусок материала приличный по размеру свёрток. — А это вам, закусить. Швайне. Вкуснющая, пальчики оближите.

Карл быстро принял свёрток и махнул Отто рукой. Мол, чего встал, пропускай. Молодой русский был подозрителен. Как-то знакомо он двигался, хотя это наоборот успокаивало, как будто тот человек с похожей моторикой, был не опасен, а наоборот внушал доверие. Так и не разобравшись в своих чувствах, караульный протянул документ русскому и решил выкинуть всё произошедшие из головы.

— Schnell! (Быстро!)

Молодой легко вспрыгнул на телегу, старый щёлкнул вожжами, негромко прикрикнув на лошадь, и телега медленно покатилось в сторону городских домов.

* * *

— Эх, Костя, за ногу тебя, кому я говорил — сделай морду попроще, пожалостливей.

— Нормально всё прошло Кузьма, ну какая жалостливая морда у московского студента?

— Обычная. Надо было всё ж фингал тебе поставить, тогда совсем хорошо было бы.

— С фингалом согласен, тогда и морда, и страх в глазах был бы к месту, но каждые два часа давать себе лицо бить не хочу.

— И что, правда больше двух часов не держится?

— Проверено, через час уже жёлтый, а потом совсем сходит.

— Ненормальный ты всё ж.

— А кто спорит? Сейчас в комендатуру?

— Ну да, папиру тебе славную выпишем, чтобы не цеплялись, попереводишь мне, а к вечерку к своему связному отправишься. С ночёвкой небось?

— С чего такие мысли?

— Как будто ты так сорвался бы мужика спасать, да всю дорогу как на иголках дёргался.

— Ну да, угадал.

— Не гадал я, так всё видно.

— Лады, замнём для ясности — ушей кругом много.

Полоцк городок невеликий, даже наша не слишком резвая коняга дотащилась до комендатуры за четверть часа. Здесь тоже стоял парный пост, но кроме немцев, рядом ошивался местный безоружный холуй, почему-то в польской форме и конфедератке. Переговоры прошли в том же ключе, правда без взятки, но с демонстрацией знаний языка, что вызвало гримасы немцев и победный взгляд холуя. Я, на его месте, не особенно радовался — язык он знал препагано, и не били его только потому, что указать на неточности его перевода было некому — потому этот умник и нёс всякую околесицу, попадая пальцем в небо в половине случаев. Я естественно влезать не стал, оно мне надо?

Наконец нас пропустили в хозяйственный отдел. Тот находился на первом этаже левого крыла и отдельно не охранялся. При входе же в правое крыло и на лестнице стояло ещё по часовому. Или орднунг, или боятся. Чиновник, принявший нас, был немолод и русский знал прилично. Своеобразное произнесение шипящих, выдавало в нём подданного Царства Польского, получившего образования ещё при царе, но либо многое крепко подзабывшего, либо не считавшего в предыдущие годы, что память о бывшем общем государстве ещё для чего-то нужна. Что интересно с Кузьмой он вёл себя как хозяин, сам будучи обычным рабом. Интересно, догадывается ли он об этом, упиваясь своим положением? Кузьма гнул, что еды у него нет, поставлять нечего, рабочей силы выделить не может... В общем не шёл на уступки ни по одному вопросу, каждый раз требую с поляка документ, что германская армия готова отказаться от попытки получить что либо в следующем году, если сейчас потребует хоть центнер картофеля или одного человека.

— Нет, вы мне бумагу напишите! Мол, забирая сейчас семенной материал, Рейх готов отказаться от будущего урожая, а так же понимает, что голодные люди уйдут в лес и будут грабить и бандитствовать. Пишите, что бандитствоть разрешаете. Этих бандитов в лесу и так развелось...

За спиной скрипнула открывающаяся дверь. Вот же ж, твою же... Считал, понимаешь, вероятность встретить знакомого — получай цельных две знакомых физиономии, Борового и Фефера. Вновь прибывшие тоже сначала слегка подрастерялись. Не растерялся Говоров.

— Вон племяша моего, Костю, с месяц назад так избили — три недели пластом пролежал, думали уж всё. А из-за чего — картоплю отнять пытались, а он полез. И что? Да, ничего. Его отметелили прикладами, а картопли два воза в лес утащили. И лошадей, и телеги — всё с концами.

— Вам, для поимки бандитов, германским командованием оружие выдано.

— Ага, и винтарь тоже унесли.

— Он должен был задержать их и сдать в комендатуру.

— Тю, один с винтарём против двадцати рыл с пулемётами? Ну, господин хороший, ты и сказанул. Если бы он за оружие схватился, просто убили бы.

— На позапрошлой неделе бургомистр Балагуша арестовал трёх бандитов.

— Ага, слыхали, только вот оружия при них не было, обычные беглые из лагеря. И где теперь тот Балагуша? На осине висит!

— Как, кто посмел?

— Вас они забыли спросить, господин хороший — те, кто его подвесили. Фефер, ты на осину хочешь?

— Не, мне и на этом свете не плохо, — Герман с Григорием похоже уже оклемались и решили вступить в полемику, давя на поляка. Верно по тому же вопросу приехали — как немчуру послать и самим крайними не оказаться.

— Костя, ты как, отошёл? — Сделал участливое лицо Боровой.

А это мысль, надо воспользоваться.

— Чуть не отошёл, Гриша, но выкарабкался. Боюсь только с почками беда — ссу кровью. Мне бы бумагу какую, чтобы в больничку, — это уже обращаясь к поляку.

Кузьма мигом понял мой манёвр, хотя раньше мы такой поворот и не обсуждали.

— Да, господин Вуйцик, пострадал человек за Рейх, кто ему поможет?

— А я тут причём?

— Ну, уж нет, ясновельможный пан, если вы не будете помогать тем, кто борется за победу германского оружия, то кто будет? Я ведь в господам немцам пойду — скажу что пан Вуйцик не хочет помогать, а значит что?

— Ладно, ладно. Только медициной я не заведую. Вот, — поляк написал несколько слов на осьмушке серого бумажного листа и сунул Кузьме. — Отнеси в шестой кабинет.

— На, Костя, слышал куда? Иди, а мы тут с паном ещё погутарим.

Ну, похоже, в три рыла они его заплюют.

Шестой кабинет оказался в охраняемом крыле. Пятиминутные переговоры с охранником закончились вызовом разводящего, или кого-то подобного, после чего недовольный унтер-фельдфебель провёл меня в пресловутую палату номер шесть. Сидящий там занитетсфельтфебель только глянул на мою бумажку и выдал другую ксиву — как я понял, обычный пропуск в госпиталь, после чего меня выставили из здания.

Дорогу до госпиталя хоть и знал, но спросить пару раз, язык не отвалится. Часовой, у входа в здание госпиталя, только глянул одним глазом на пропуск и забыл о моём существовании. В коридоре поймал первого же попавшегося санитара, оказавшегося немцем, а так как мне нужно было добраться именно до Ольги, то с этим парнем мне не удалось договориться, после чего тот спихнул меня на медсестру или санитарку.

— Что вам? — немолодая уже женщина имела загнанный вид и нездоровый цвет кожи, волосы, выбивающиеся из-под косынки, также не блистали здоровьем и чистотой.

— Мне бы доктора, лучше русского.

— На что жалуетесь? — женщина устало провела рукой по лбу, стирая бисеринки пота.

— Побили меня сильно, с тех пор болею.

— Господи, что болит-то: руки, ноги, голова?

— Писать мне больно, — сделал смущённый вид. — И кровь.

— Ясно, почки. Из русских врачей у нас только Ольга Геннадиевна, но она на операции. Раньше чем через час не освободится.

Сердце аж подпрыгнуло. Она! Жива!

— А где подождать можно?

— Только на улице, здесь не положено.

По фиг, на улице, так на улице.

Ждать пришлось не час, а значительно больше. Сколько не скажу — часов нет. Наконец знакомая санитарка вышла на крыльцо и махнула мне рукой. Перед дверью осмотровой она ещё раз окинула меня взглядом, затем заглянула в кабинет.

— Ольга Геннадиевна, привела.

— Проси, — от знакомого голоса по спине пробежали мурашки. До этого момента ещё были сомнения, что увижу её живую и здоровую, теперь окончательно рассеялись.

Ольга сидела у окна вытянув далеко вперёд ноги, но как только я вошёл, тут же подобралась, но заметно было что прошедшая операция неслабо вымотала её. Глянув на меня, она с явным трудом встала, подошла к столу и, тяжело опершись, наконец внимательно посмотрела на меня.

— Мочитесь с кровью? — видно сестра ввела её уже в курс дела.

— Есть немного.

— Насколько немного?

— Извините, а докторов мужчин здесь нет?

— Есть, но немцы вами заниматься не будут. Давайте рассказывайте, я сильно устала.

— Ну, чувствую себя как аленький цветочек.

Женщина, удивлённо посмотрела на меня, и вдруг зрачки её мгновенно расширились, будто вместо меня она увидела пресловутое чудовище. Быстро обогнув меня по широкой дуге, она подошла к двери, выглянула и плотно претворила створки.

— Вы от него?

— Как сказать? Вообще-то я это он и есть, то есть я, я и есть. Тьфу, Оля, это я!

— Не говорите ерунды. Кто вы?

— Оль, голос у меня не изменился, а внешность... Ты должна понимать, что когда так быстро зарастают шрамы, то и может ещё что происходить. Странное.

Она задумалась секунд на тридцать.

— Чашу с чем готов принять?

— Чего? Подожди, понял — с цикутой.

— Это правда ты?

— Не понравился?

— Нет что ты! Такой ты даже симпатичней, но как-то непривычно. Кто бы сказал, не поверила. Ты надолго?

— Вообще убедиться, что с тобой всё нормально.

— Да что со мной случиться может.

— После того как у вас здесь что-то взорвалось, ходили слухи об арестах, в том числе и в госпитале.

— А, это. Господи, каких только слухов здесь не ходило. Про тебя знаешь что рассказывают? Ты генерал, тебя и твою дивизию сюда лично товарищ Сталин прислал! А ещё ты немецкий шпион и, как только всех коммунистов и евреев у себя соберёшь, так всех и расстреляешь.

— Грандиозно.

— Верить слухам последнее дело.

— Понял, понял, но всё одно приехал не зря.

— А вот с этим я согласна. Ты когда обратно?

— Уже гонишь?

— Не дури. Так когда?

— Завтра наверно, если ты не предложишь другой культурной программы.

— Я здесь пробуду ещё часа два. Стемнеет через три. Живу на Коминтерна двенадцать. Как стемнеет, ужин будет. Жду.

— Такая программа мне нравится.

— Не смейся, будь осторожен, во время комендантского часа немцы стреляют во всё что движется. Но пройти можно просто. Не ходи по большим улицам, как свернёшь с Советской, сразу иди переулками.

— Названия у вас тут такие... как будто и оккупации нет.

— Говорят, вроде собираются переименовать, таблички давно сняли.

— Так как же я найду? Хотя, время пока есть — сейчас пройдусь по маршруту.

— Подожди, у тебя деньги есть?

— Да, рублей сто.

— Давай тридцать и держи вот эти таблетки. Это уротропин. Извини что так дорого. Сейчас я тебе ещё рецепт напишу. Не для аптеки — просто, какие травы нужны.

— Да не болит у меня ничего.

— Не дура, по твоему цветущему виду и так заметно. Это если спросят: зачем приходил и чего назначили.

— Если ты такая предусмотрительная, то я не буду волноваться.

— Правильно. У тебя должно быть много других поводов для волнения, не хватало ещё из-за меня гипертонию зарабатывать.

* * *

Город. Странный город — высокие здания, широкие улицы, незнакомые автомобили непривычных очертаний, люди... Людей рассмотреть не удаётся — точка, с которой вижу город, находится слишком высоко, но одежда на них ярких цветов и, также непривычных, фасонов. А ещё скорость — что автомобили, что люди движутся заметно быстрее. Нет, ни как при просмотре дореволюционной хроники на современной аппаратуре, просто значительно быстрее, ни как в Москве начала сороковых, но при этом естественно. Красивый город, который спешит жить. Ну что ж — его жизнь, пусть сам решает как её проживать. Вдруг картина меняется — всё становится каким-то резким, чётким и... чёрно-белым. Автомобилей становится больше, ещё больше... В этом стаде железных животных, представленных ранее всего несколькими видами, всё чаще попадаются другие особи — на вид холёные, с ещё более непривычными зализанными силуэтами. А это что? Люди. Огромная толпа людей, заполнившая всю ширину улицы, обтекая припаркованные вдоль тротуаров автомобили, похожая сверху на полчища серых муравьёв, движется вперёд, захватывая город. Над ней... непонятно, наверное, огромное полотнище... Флаг, вот что это. Они несут его над головами, и тот закрывает середину толпы — грандиозный флаг в сотни, а может тысячи квадратных метров. Трёхцветный, хотя самих цветов не различить. Толпа проходит, а автомобилей становится меньше. Нет, не так — их много, но они так и стоят вдоль тротуаров, то ли сами не желая двигаться, то ли люди не могут или не хотят их заставить. Вот их движение стало совсем редким, в основном это те — новые, недавно появившиеся... Снова толпа. Теперь она не несёт флагов — она мчится по улице, а за ней остаются выбитые витрины и чадящие, часто измятые и перевёрнутые туши машин. Чем им машины и витрины помешали? Город замирает. Двигающихся машин почти нет, немногие люди, что показываются на улицах, спешат их как можно скорее покинуть, передвигаясь быстро и скрываясь за обгорелыми скелетами. То тут, то там вспыхивают пожары. Сначала их тушат люди, приезжающие на больших автомобилях, затем прекращают приезжать. День сменяется ночью, ночь днём. Всё меньше уличных фонарей и окон освещают город, пока тот не погружается в полный мрак.