Серенькый волчок

 

 

 

 

 

Артем Белоглазов

Серенькый волчок

Младенец лежит на голой земле. Оцепенелый, сонный. Лунный свет сеется через переплетение ветвей, сливаясь с прядями тумана; окутывает лес зыбким маревом. Холодно. Кожа ребенка приобрела нездоровый мраморный оттенок. На боку рваная рана, из раны тягучими тёмными каплями сочится кровь.

Принёс, качает головой седой старик. Зачем.

Я не могу, он кашляет в кулак. Отворачивается. Не доживу, не сдюжу. Из меня песок...

Младенец хрипит и сучит ножками. Ничтожный комок плоти, жалкий, скрюченный, он чувствует — решается его судьба, и заходится в истошном плаче.

Старик нагибается, поднимает тщедушное тельце, заворачивает в полу плаща.

Из густых зарослей ракиты за ним наблюдают горящие зеленые глаза.

* * *

"Серый не лох" — было написано на заборе.

Буквы кривые, размашистые, в щедрых потёках краски. Желтый цвет бьет в глаза. Тишина, жужжат редкие мухи; на небе ни облачка. Серёга глядит на шершавые, потемневшие от времени доски, на буквы и — краем глаза — на пацанов. В животе разливается неприятный холодок, хочется сглотнуть; в горле першит.

Дальше — заброшенная территория организации "Полив". Ржавые машины, мусор, бурьян по колено. Здесь — вытоптанная крапива и поникшие от жары одуванчики; запах пыли, резины, зноя. Резко очерченные, трафаретные тени.

Четыре и одна. Компания и примазавшийся.

Самая длинная тень у Толика, самая короткая у Гриши. Толян Черкасов крутой перец, его отец работает на водовозке, а мать в отделе учёта. У братьев Васи и Лёлика всё тоже чики-пуки. Гриня шестерит на подхвате, клоун. Серый сам по себе.

Про тебя, что ль? — хмурится Вася. Не въехал, бурчит Толик, шняга какая-то. Лёха грызет сухую травинку, щурится, косится исподтишка. Серёга пожимает плечами, мол, без понятия, чё за байда, и думает: вот же влип. Пошли, блин, на разборки, закорешился он с толиковой бригадой.

На поливских складах видели заброд — костры жгли, дебилы. Может, хавчик готовили: у Щербаковых кухню недавно обнесли и у Федоткиных, по слухам, на хате шуровали. Вдобавок сарай Пахомыча бомбанули. Пахомыч жаловался: вымели, окаянные, подчистую, канистры дырявые, и те унесли. Рвань городская, не иначе. Бегут из загаженных бетонных коробок, типа на природе легче. А ни фига, разве что с туалетом проще, да в пруду по-быстрому ополоснуться, если припрёт. Ну и бандерлогов меньше. В городе-то, ясен пень, без бабла загнёшься, так и в деревне не мёдом намазано. Друзья или, допустим, соседи помогут в меру сил, а кэш по-любасу нужен.

За жизнь перетрём, сказал Толян, взвесив в руках мощный служебный травмат. Щербаковы ему родней были. Перетрём, согласился Вася, на плоском лице отразилось мрачное удовлетворение; выкидной нож, крутнувшись в пальцах, нырнул в обратно карман. Серый, с нами? Биту возьми.

Серый взял, и Лёлик взял, и Гриня. Кастеты нацепили до кучи — гуляем, братва! Всерьёз, по-взрослому. И нате-здрасьте, чепуха какая-то, детская дразнилка.

Всё бы ничего, прошли мимо, забыли, да Гришка — осёл! — надпись радостно озвучил. Серёга придурку, конечно, втащил. Пацаны поржали, вопросов больше не возникло, но осадок остался.

Заброд в тот день не нашли.

* * *

Морщинистая ладонь на краю люльки. Надсадное дыхание, сбивающийся голос. Лицо высоко, лица не разглядеть. Только пальцы, грубые, старческие. Мизинца нет, культяпка вместо мизинца. Ногти на пальцах грязные, обломанные. Люлька мерно покачивается, скрипит. Туда-сюда, туда-сюда. Довольно покряхтывает младенец.

Стелется, обволакивает мороком заунывная колыбельная. В избе темно, душно, безопасно. Славно в избе. В низкое косое окно с трудом пробивается свет луны. За окном волглый туман, непогода, синие болотные огни. Сквозь туман — корявые, страшные — проступают ветви деревьев. Ухает, хлопает крыльями сова. Хрустят сучья под чьими-то грузными шагами.

Пальцы пропадают, скрипят дубовые половицы, загорается огонёк лучины. Пальцы возвращаются, на край люльки ложится морщинистая ладонь. Скрип, мерное покачивание. Туда-сюда, туда-сюда. Младенец агукает. Ему нравится.

* * *

Дома отчим снова ругался с матерью.

— Тарасовы в Заполярье перебрались, — бесцветным голосом упрекала мать. — В Заполярье хорошо: летом дожди, зима с сентября по июнь. Снега вдоволь, сколько нападало — твоё.

Пила из матери была что надо, до белого каления доводила.

— На какие шиши? — огрызнулся отчим. — Клад нашли? Колодец выкопали, а там чистая вода? Барыжат из-под полы? — Разговор его, похоже, допёк.

— Дом продали, ну и скарб тоже. Много ли с собой увезёшь?

— Продали они. За гроши.

— На проезд хватило.

Отчим насупился, меж бровями залегла жесткая складка.

— Социалки на северах нет. В курсе? Снег топи, сколько нападало, грязный или не очень — не колышет.

— Зато есть, снег-то. — Мать занудно гнула своё.

— А жить где, работать? В Заполярье минус до фига, болеть будем. Мишка вон и так квёлый. Попёрлись твои Тарасовы к черту на рога.

— Тётка у них, под Норильском.

— Тётка! — Отчим хрястнул кулаком по столу; звякнула сложенная стопкой немытая посуда. Мать сжалась, втянув голову в плечи. — А у нас ни хрена! Ни тётек, ни дядек. Бабка, и та померла, царствие ей, хоть не застала этот бардак! Ну что ты ноешь? Ноешь и ноешь. Да, Серый? Чего волком смотришь?

Заметил, глазастый. Подначивает. Далось ему, блин. Серёга как раз собирался прошмыгнуть в комнату.

— Чё вы опять про бабу Нюру? — спросил угрюмо, не сумев сдержаться. — Заколебали уже.

— Да так. — Отчим пожал плечами, будто оправдываясь. — К слову пришлось.

— Всё-то у тебя к слову. Мам, попить дай.

Отчим странно хмыкнул. Мать, прикусив губу, уставилась в пол.

— Ма-а-ам.

— Нет попить, — мрачно сказал отчим. — Мишка пролил.

— Как пролил?!

— Не знаю. Вон, у нее спроси.

— Пролил... — Мать вздохнула. — Ты, Серёж, не ругайся, ладно? Маленький он. Завтра суббота, с утра бочка приедет, потерпишь до утра? Я тебе четверть порции отдам.

— Отдаст, ёлы. — Отчим махнул рукой. — Не бери, не вздумай даже. Пусть пьёт. Криворукие, зла на вас нет.

Серёга кивнул, дескать, и не собирался. Мыслимое ли дело родных обпивать? Отчим поднялся из-за стола, низенький, коренастый, с проседью на висках; пошарив в карманах, пересчитал мятые купюры.

— Схожу в учётку, к Черкасовым, куплю полторашку. Вы ж не то что до завтра, до вечера не дотерпите. Малой уж точно. Из канистры для технической, ёлы-палы, нальёте.

— А хлеб? — заикнулась мать. — На хлеб хватит? С утра бочка...

Отчим не ответил. В животе у Серёги забурчало. Глупо покупать дорогущую полторашку, завтра привезут воду по социалке, и во вторник привезут, и в четверг. Если не транжирить, вполне уложишься в научно обоснованную норму — литр на человека в день плюс три литра технической. Куда больше? Не мажоры, поди. Норматив приняли в феврале; осенью, помнится, давали два и пять. Или семь? Летом, он помнил железно — десять. Четыре, ёшкин кот, питьевой и декалитр на прочие нужды. Кучеряво, блин, жили. А раньше в принципе не экономили. Э-эх, ужинать сядем без хлеба. Спорить с отчимом бесполезно — не переупрямишь. Ну его к лешему, да и пить к ночи захочется.

В спальне завозился, захныкал Мишка.

— Проснулся...

Мать боком, вроде краба из мультика, вышла с кухни. Серёга отвернулся, делая вид, что не заметил у неё на скуле свежий синяк. Ну, правильно. Недоглядела? — виновата. Не брата же пороть.

* * *

Рогатый месяц навис над деревьями, звезды высыпали гурьбой, крупные, яркие; перемигиваются в вышине. Прядки тумана запутались в ветвях, повисли клочьями паутины.

От избы до изгороди несколько шагов, за изгородью — болото: поросшие мхом кочки, сухостой, гнилушки, призрачные огни. Вразнобой квакают лягушки. Далеко, дальше ракитовых зарослей, где начинается топь, где среди буро-зеленой тины рассыпаны островки чахлого камыша, а в редких полыньях стоит мутная, в ржавых разводах вода, что-то сверкает и грохочет. Громовые раскаты всё громче, всё ближе.

Старик на пороге дома подслеповато щурится, вглядываясь из-под ладони в серую хмарь; вслушивается в ночь, вдыхает сырую прохладу. И наконец, опираясь на клюку, спешит к калитке.

Навстречу, перепрыгивая с кочки на кочки, несётся мальчуган лет четырёх. Чумазый, довольный, ребёнок захлёбывается от радости:

— Деда! Деда! Поймал!

Еще бы — он поймал, он смог. В руках малыша извиваются, шипят белые змеи; сыплют искрами. Тянет свежестью. Запах сильный, чистый, как после дождя.

— Вот. — Мальчуган гордо выпячивает подбородок. Коленки разбиты, локти в ссадинах; торжество в глазах.

Старик прячет улыбку в усы: растёт разбойник, взрослеет. Поймал. Отнял.

— Отпусти, — велит, притворно хмурясь.

— Нет! — Малыш топает босой ногой. — Моё!

Небо заволакивает мгла — ни звезд, ни месяца; сгущается сумрак, плотный, вязкий.

— Твоё, говоришь? — Старик задумчиво оглаживает клочковатую бороду. — Может, его?

Палец указывает на клубящуюся за спиной мальчугана, похожую на великана тучу.

Ребёнок оборачивается, меряет тучу быстрым взглядом.

— Деда, хочу иглать!

В недрах тучи раскатисто громыхает, великан будто содрогается от хохота.

* * *

Дождеуловитель на крыше проржавел с левого бока и требовал ремонта — не срочного, так, для успокоения совести. Вдруг небо расщедрится, одарит скупым нечаянным дождем. Ну да, держи карман шире — починим, и прям ливанёт. Ремонт откладывался по очевидной причине: дождей не было с весны и до августа не предвиделось. Серёга постучал по нагретому за день металлу костяшками пальцев, тот отозвался гулким дребезгом; внутри с прошлой недели скопился мусор. Отчим всё порывался спилить берёзы, росшие возле дома, Серый не давал. Не ты сажал, вот и не трогай. После скандала, когда отчим тайком срубил хилое, пожелтевшее уже деревце, Серёге вменили в обязанность мести двор и очищать дождеуловитель. Будешь отлынивать, предупредил отчим, возьмусь за топор. Не буду, отрезал Серый.

Он выгреб сухие листья и веточки, смахнул пыль; в нос что-то попало, заставив громко чихнуть. По уму деревья надо спилить, хотя бы два крайних, но берёзы были памятью о бабушке. Отряхнув ладони, Серёга направился к приставной лестнице и заметил, как сквозь листву мелькнул яркий сарафан: по улице шла сестра Васи-хмурого, девятиклассница Людмила. Серый засмотрелся на загорелые ноги, на длинную — до пояса — косу, разулыбался, замахал рукой:

— Люда!

Девушка завертела головой.

— Да здесь я, на крыше! Ты куда собралась? Погоди пять сек, я щас.

— Куда надо, туда и собралась. — Люда была явно не в настроении. — Серёж, ты извини, но зря мы... — и вдруг резко сменила тему: — Про чепэ на городских очистителях слышал?

— Э-э, — выдавил Серый. — Нет.

— Второй раз уже. Отец говорит, оборудование изношенное и бардак вообще. Ладно, пока. — Девушка отвернулась, торопливо зашагала к перекрёстку.

Серёга обескуражено глядел ей вслед. На перекрёстке, угрюмо катая травинку во рту, стоял Лёха. Ждал сестру.

Чепэ, думал Серый, спускаясь с лестницы. Хреново. Ясно, чего бандерлоги в "Поливе" трутся. В городе жопа, поди — натуральная, без перерыва на обед. Скорей бы починили. Хорошо, нам воду из райцентра возят.

Отчим брякал на кухне кастрюлями, мать прикрикнула из спальни — половником не хлебай, прокиснет, и вообще, просила же, тише! Мишку укладываю. Помирились, по ходу. Кто помирился, а кто наоборот: с Людкой что-то не задалось, и он без понятия — почему? Поди догадайся, что не так, в чём причина? Она сроду не скажет. Вроде нормально было, целовались даже, и здрасьте-пожалуйста. Вечно с этими девчонками проблемы. Лёха еще, брательник двоюродный. Пасёт он ее, что ли? Зачем? Серёга скрипнул зубами; в голову лезли дурацкие мысли, назойливые, как мухи на солнцепёке. Жужжат, кусают, а ты знай терпи. Баран! — обругал себя. Баб тебе мало? И понял: баб, может, и не мало, а нужна одна. Хоть тресни, хоть пополам разорвись.

Не горюй, серенькый ты мой, обычно приговаривала баба Нюра, успеешь нагореваться-то. Жизнь, она до-о-олгая. Осенью старушке исполнилось бы семьдесят, пара лет до юбилея. Не дожила: возраст, болезни, тяжелая работа. Надо съездить на кладбище — могилу поправить, траву повыдергать. Заросла с мая-то. В груди стало тесно, Серёга шмыгнул носом, вдохнул, выдохнул — не помогло. Глаза щипало.

На неделе съезжу, решил он. В четверг.

* * *

Щербатая, в оспинах луна плывёт среди облаков, роняя на шерсть серебро лучей. В ложбине копится туман. На влажной земле отпечатки лосиных копыт. Лапы мокрые, брюхо мокрое, всё мокрое. Остро пахнет самкой, пахнет странно, необычно, так никогда не пахло, не должно пахнуть, но пахнет. Самки нет. Только запах и луна.

И бег, бег по ночному лесу. Лес редеет, расступается, исчезает, леса больше нет. Вокруг непонятное: углы, стены, яркий свет, вонь и грохот. Это не деревня, в деревне иначе. Лучше. Привычнее. Он пятится, глухо рыча, в утробе, вспухая, клокочет ненависть. Шерсть на загривке встопорщена, уши прижаты, он готов провалиться сквозь землю, готов рвать и хватать, вцепиться и тащить, лишь бы вырваться из западни непонятного — не видеть, не слышать, не чуять. Вонь и грохот, стены и яркий свет. Он в ловушке, слепо мечется из угла в угол — назад! назад! в темноту, к луне и звездам — и оказывается в ночном лесу. Дома. В лесу спокойно, тихо. Скользкие листья, жухлая трава, черные ветви деревьев; в зарослях ракиты шелестит ветер. Ракита растёт возле болота, он попадает сюда каждый раз, всякий раз, когда... Запаха нет, пропал. Луна прячется за облаками, в траве шебуршат мыши, умолкнувший на мгновение лягушачий хор вновь набирает силу. Он замирает, вслушивается. Хрустят сучья под чьими-то грузными шагами, гулко ухает сова. Это на болоте. Он настораживает уши. Да, на болоте. По болоту бродит морок, там синие огни и покосившаяся изба с гнилой изгородью. В избушке живет человек, старый человек, очень старый и еще — очень молодой. Человеческий щенок, забавный и несуразный. Он принёс щенка годы назад. Чужого, плачущего, пахнущего молоком. Принёс из людского жилья сюда, в лес, как носил прежде, давным-давно. Очень старый человек ругался, кашлял и снова ругался, но щенка взял. Как раньше, встарь. Щенок выжил. Вырос. Голенастый, худой, с выпирающими лопатками — гроза мышей и лягушек. Теперь щенок играет с мороком и ничуть не боится. Когда хлещет дождь, морок накрывает избу студенистым телом и жадно пьёт, раздуваясь огромной сизой тучей. В животе у чудища кувыркаются молнии. Лучше не соваться туда. Опасно.

Веет холодом, порывы ветра гонят облака прочь. Он возвращается к ложбине, где пахло самкой. Припадает к земле, нюхает. Нет, зря. Ветки тянутся к луне корявыми пальцами, цепляют клочья облаков. На кончиках ветвей искрится иней. Луна далеко, луну не достать. Самки нет. Накатывает безнадёга. Остаётся поднять морду к небу, где мерцают колючие звезды, и выть, выть, ловя отзвуки заунывной протяжной песни.