Пролог.
Прошло три года с того момента, как Заря отплыла из Испании, но брат Томас по-прежнему помнил её и ежедневно за неё молился. Конечно, это не значит, что боялся, будто Заря и её возлюбленный попадут в ад, просто молитвы для него были поводом подумать о ней и набраться сил для дел, которых у него теперь было немало — ведь он поставил себе задачу донести до своего народа правду о Тавантисуйю. В своих проповедях перед народом он касался темы социального неравенства, подчёркивая его пагубность для спасения души, а также исподволь собирал вокруг себя толковую церковную молодёжь, перед которой он мог выражать мысль о необходимости переделки общества куда смелее. Также он знакомил молодых с тавантисуйскими книгами, а те уж делали из них выводы сами. Брат Томас, поощряя свободомыслие, охотно позволял им спорить с собой. Его помощником и ближайшим другом был юный Диего. Именно с ним Томас порой обсуждал дальнейшие планы, от проповеди среди бедняков до попыток найти союзников при дворе, куда Томас тоже стал вхож как консультант по вопросам, связанным с политикой в отношении Тавантисуйю. Но увы, этим планам не суждено было сбыться...
Внешне Томас старался всё это выставить как можно более безобидно. Ну, побывал путешественник в далёкой стране, узнал там много нового, теперь просвещает интересующихся. Конечно, не всем нравилось, что Томас нашёл в Тавантисуйю что-то положительное, но это ещё не было ересью или преступлением с точки зрения государственных и церковных законов. Конечно, иные эмигранты не могли произносить его имени без шипения и злобы, в их глазах мерзавцем был каждый, кто не разделял их ненависти к их бывшей родине. Но церковные и светские власти на это хоть и смотрели косо, но напрямую ничего не пресекали, так как Томас казался им слишком безобидным.
Но однажды случилась катастрофа: внезапно объявился без вести пропавший Андреас, который каким-то чудом после долгих блужданий в Амазонии сумел добраться до португальских колоний и вернуться в Испанию. Он тут же донёс на Томаса в королевскую инквизицию — и несчастный был схвачен и подвергнут жестким пыткам. Хотя Томас не сознался ни в тайном принятии язычества, ни в работе на "дьявола Инти", судьба несчастного уже была предрешена... Разумеется, на допрос в инквизицию были вызваны и все те, с кем Томас общался особенно тесно. Многие из них, страшась пыток, были согласны оговорить несчастного Томаса, приписав ему тайное язычество и даже человеческие жертвоприношения, а это неизбежно влекло за собой поджаривание заживо на площади, и весь вопрос был только в том, кого ещё удастся привлечь по этому делу, которое Андреас хотел сделать как можно более громким. Ведь смерть Томаса не была для него главной целью — он хотел сподвигнуть Испанскую Корону и Святой Престол на войну с Тавантисуйю, а добиться этого было ой как непросто. Хотя мало кто сочувствовал "ужасной тирании", но испанцы ещё помнили, как "жалкие рабы инков" сумели одолеть направленный против них Крестовый Поход, и боялись вторичного позора. Так что в высших кругах после долгих секретных совещаний пришли к выводу, что лучше ограничиться торговым эмбарго с угрозой отлучения от Церкви тех, кто осмелится вопреки запрету торговать с язычниками, против которых была начата очередная пропагандистская компания.
Диего с отвращением смотрел на тех, кто из трусости отрёкся от Томаса. Сам он не отрекался, лишь сказал на допросах, что интересовался книгами на родном языке, которые привёз Томас, а также сказал, что не видит ничего запретного в самом факте чтения авторов-язычников, ведь когда он учился латыни, учителя даже организовывали постановки из комедиографов Плавта и Теренция. Он чувствовал, что ему не вполне верят, но почему-то не арестовывают, и подозревал, что против него готовят очередную пакость. Выходя из дома, он всякий раз опасливо озирался, ища взглядом слежку, но её не было. Видимо там понимали, что деваться юноше всё равно некуда, при его приметной внешности далеко не уйдёшь.
Каждую неделю (чаще он не мог, опасаясь подозрений), юноша заходил в порт и искал глазами корабль капитана Эрреры. Увы, его всё не было...
День казни Томаса был уже назначен. Понимая, сколь сильно он рискует, юный Диего всё-таки проник в камеру к обречённому Томасу. В неверном свете факелов всё равно было видно, как тот бледен и измучен. Тело несчастного кое-как прикрывали только обрывки нижнего белья, через дыры в котором были видны кровоподтёки. Хотя Диего и ожидал увидеть нечто подобное, он всё равно не мог не ужаснуться. В горле у него застрял ком, и он в первый миг не мог вымолвить ни слова.
— Ну что, в ужасе от моего вида? — спросил Томас, пытаясь улыбнуться, и невольно показывая тем самым, что половину зубов у него выбили. — Ничего, скоро всё это перестанет иметь значения. Я знал, что так будет. Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить — и Томас печально улыбнулся своим щербатым ртом. (Дословно по-испански эта поговорка звучит как "ходил-ходил кувшин по воду и в конце концов разбился")
— Тебя очень сильно пытали, Томас? — наконец вымолвил Диего, когда смог заговорить.
— Не стоит об этом, — ответил Томас, — главное, что я выдержал и никого не оговорил. В тюрьме я часто вспоминал жениха Зари. Если уж он, язычник, выдержал такие пытки, то мне, христианину нельзя подкачать. Впрочем, деление на язычников и христиан весьма условно. Не верившие во Христа язычники вроде Атуэя куда ближе нему, чем многие из тех, кого принято называть Его служителями. Но хватит об этом... Диего, я знаю, что у нас очень мало времени. Мне хотелось бы, чтобы у тебя осталось что-то на память обо мне, но у меня нет ничего нет, кроме этой старой лампы... Возьми её себе, и дай я тебя поцелую на прощанье.
Диего склонился, а Томас прошептал: "Лампу не зажигай, там, внутри, письмо".
— Ну вот и всё. На мою казнь тебе лучше не ходить, пожалей себя. Прощай, брат.
— Прощай, Томас.
И Диего быстро вышел. На глаза у него наворачивались слёзы. Лампу он, опасаясь обыска, решил на некоторое время спрятать в тайнике и вернуться к письмам в ней попозже, когда страсти схлынут. Всё равно слёзы на глазах не давали ему ничего прочесть. И на казнь Томаса он, вопреки совету, всё-таки пошёл... Как и любой взрослый житель Испании, Диего, конечно, не раз видел, как людей жгут заживо, но сегодня жгли самого близкого ему человека. Единственного близкого, ибо остальные, кто отрёкся от Томаса, теперь вызывали у юноши только презрение. Томас держался стоически, рот его, как и положено перед сожжением, был заткнут, чтобы он перед смертью не выкрикнул чего-нибудь крамольного, но по взгляду его было видно, что он не сломлен.
Когда костёр с остатками еретика уже остыл, Диего, бредя с площади, подумал, что Томас в своей трагической обречённости был похож на Христа....
В детстве Диего думал, что Христос умер, чтобы люди стали хоть немного лучше, ведь Он же избавил их от первородного греха. Но разве люди стали лучше, чем в языческие времена? Разве в христианском мире стало меньше жестокостей, чем было до того в языческом? А где-то есть языческая страна Тавантисуйю, где нет ни церкви, ни Христа, но люди не жгут друг друга на кострах. И человеческих жертвоприношений там, оказывается, тоже нет. Правда, язычество там совсем не такое, как в Риме. А ведь если бы его отец не проворовался, то он бы родился и жил бы там.
А ещё юноша гадал, почему его до сих пор не тронули. Диего был не настолько наивен, чтобы надеяться быть вне подозрений. Он подозревал тут какую-то коварную игру. Может быть, они надеются выйти через него на кого-то ещё? Впрочем, предать кого бы то ни было юноша мог лишь случайно. Другие вовремя отреклись от Томаса, разве что был в их кружке один человек, который уехал из Испании учиться в Италию до того, как грянула гроза. Диего не знал, как бы тот поступил, будь он здесь — отрёкся бы тот от Томаса или не отрёкся. И не хотел проверять. Счастливому неведению можно было только позавидовать.
Впрочем, долго гадать юноше не пришлось. Когда вконец разбитый Диего вернулся домой, так его ждал неприятный сюрприз — его ждали сразу три монаха. Один из них сбросил капюшон и сказал противным голосом:
— Ну что, Диего? Допрыгался? Нет у тебя больше защитничка...
— Значит, вы потому не арестовывали меня, что хотели, чтобы я увидел казнь Томаса? ? сказал Диего, с ужасом вглядываясь в лицо Андреаса.
— Угадал, дружочек.
— Что вы хотите со мной сделать? Тоже сожжёте?
— Не бойся, жечь тебя мы не будем. Для этого ты слишком молод и хорош собой, — ответил монах, — мы лучше сделаем с тобой кое-что другое...
Не столько эти слова, сколько сальный тон, которым они были сказаны, заставил Диего похолодеть.
— Мерзавцы! — в отчаянии вскричал юноша. — Бог вас покарает!
— Ха-ха-ха, — расхохотался монах, — да если бы Господь пресекал бы такое, земля давно бы лишилась монашества. Но раз Господь не возражает... значит, это входит в его планы, — и монах опять плотоядно ухмыльнулся. — Да, в этом была основная ошибка Томаса. Такие, как он, появлялись и раньше. Церковь боролась с ними. И удача была на стороне Церкви. А ведь Господь, если бы захотел, дал бы удачу еретикам... Но не дал — значит, таковы были его планы...
— То есть с его планами согласуется всё, чему он непосредственно не мешает? Любая мерзость?
— Да, в и этом ты сможешь убедиться на опыте, — ответил монах, — мы ведь знаем, чем тебя Томас привлёк. Ты очень боялся за свою невинность — а с Томасом ты чувствовал себя в безопасности. Ты ведь считал себя чистеньким, а нас — грязными, не так ли? Так вот теперь ты станешь как мы, даже хуже нас.... Разумного судьба ведёт, неразумного — тащит.
Если бы у бедного юноши был выбор — это или костёр, он бы без колебаний предпочёл бы второе. Но выбора у него не было. Конечно, он пытался сопротивляться. Но что он мог сделать один против троих? При том что физической силой юноша никогда не отличался. Увы, исход борьбы был предопределён...
После того как всё закончилось, Андреас с ухмылкой сказал:
— Можешь гордиться, что тобой овладел будущий Папа Римский, — и отвратительно захохотал.
Потом они ушли, а Диего остался лежать униженный и раздавленный. Он теперь понял, почему его не сожгли. Сожжённый — герой, мученик, а он теперь опозорен, он — никто и ничто. Зачем ему жить теперь? Почему не броситься просто головой в море? Не оставить это осквернённое тело здесь, на Земле, и очутиться там рядом с Томасом, которого больше не жжёт костёр... И тут он вспомнил о старой лампе. Там что-то внутри, какое-то письмо... Откровенно говоря, Диего боялся читать его, боялся боли, которое оно может причинить. Ему и без того было так больно... Но какой же он идиот! Может быть, Томас хотел от него чего-то важного, а он даже не заглянул туда! А вдруг уже поздно? Вдруг то важное, что он должен был сделать, сделать уже нельзя?
Нет, он не имеет права накладывать на себя руки, пока не разберётся с этим делом. Он должен....
В лампе оказалось две бумаги — одна из них была подписана "для Марии", и Диего не стал её вскрывать. Из всех Марий имелась в виду, безусловно, одна-единственная — та девушка, которой три года назад они помогли скрыться с возлюбленным. Томас часто её вспоминал наедине с Диего, и тот знал, что она была одним из самых дорогих для Томаса людей. Но если она в Тавантисуйю, то значит, ему дорога туда.
Вторая записка была адресована самому Диего. Она гласила:
Брат мой Диего!
Я знаю, что когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет в живых. Я часто думал в тюрьме о причинах провала нашего дела — и понял одно. Белым людям слишком мешает высокомерие, которое они испытывают к туземцам-язычникам. Они готовы внимать эллинской мудрости язычников, потому что те якобы были образованны и культурны, но признать образованность и культуру за индейцами они не способны. Диего, здесь тебя ждёт только смерть, сбрось монашеский клобук и беги в Тавантисуйю. Я уверен, что твоя Родина примет тебя.
Кроме того, я узнал, что против Тавантисуйю готовится гнусность. Испанская корона и Святой Престол думают под каким-нибудь надуманным предлогом запретить торговлю с Тавантисуйю, а потом, когда инки волей-неволей будут вынуждены пойти на переговоры, прислать в Куско испанского посла с особым "подарком". Это будет дорогой плащ золотого шитья, пропитанный ядом. Стоит только Асеро коснуться его — и он умрёт в страшных мучениях. Диего, умоляю тебя, плыви в Тавантисуйю и предотврати беду, которую я невольно навлёк на Первого Инку — ведь это я имел неосторожность сказать при дворе, что у инков не в моде перчатки. Лишь потом я узнал, почему меня про это спрашивали!
Томас
Диего понял, какое важное значение имела эта записка. До того он колебался — стоит ли бежать в Тавантисуйю. Как там примут сына вора? Томас говорил, что по инкским законам сын за отца не отвечает, но мало ли... Но теперь он просто обязан рискнуть собой. Жизнь Первого Инки, жизнь всей Тавантисуйю в его руках. Он пойдёт в порт немедленно. Если там не окажется корабля Эрреры, то он залезет в трюм любого другого корабля, идущего в том направлении, а уж там найдёт способ пересесть. Только бы не опоздать...
Диего вдруг понял, что той тяжести, которая давила на него после случившегося, больше нет. Как будто внутри лопнуло что-то. И зачем он думал сбрасывать с себя осквернённое тело, если достаточно просто сбросить клобук в крапиву и начать новую жизнь там?
Нет, он больше не вернётся домой, надо скорее спешить в порт. По счастью, корабль капитана Эрреры уже прибыл.
Эррера его принял как родного. Узнав о смерти Томаса, он сказал:
— Жаль беднягу, если бы я прибыл раньше, может, удалось бы организовать ему побег. Впрочем, он знал, на что шёл. А также, я думаю, знал, что ты попробуешь убежать в Тавантисуйю.
— Он велел мне передать для Инти важное послание. Против Тавантисуйю намечается очередная гнусность.
— Значит, нужно спешить, — сказал Эррера, — а для пущей безопасности я посоветую тебе следующее: оставь записку, будто ты утопился, и сбрось в воду свой клобук. Одежду я тебе дам новую.
Юноша с радостью выполнил это. Поскольку Диего из-за маленького роста выглядел несколько моложе своих двадцати лет, Эррере не трудно было выдавать его за своего юнгу. Конечно, бывшему монаху, не привыкшему держать в своих руках подолгу что-то тяжелее пера, приходилось нелегко, но всё-таки он был почти счастлив, если бы не три обстоятельства.
Первым из них была скорбь по Томасу и досада от невозможности хоть как-то наказать негодяев, обрекших его на пытки и смерть.
Вторым был страх не успеть вовремя. Вдруг испанский корабль с послом и страшным даром уже случайно перегнал их в море?
А третьим было ещё одно обстоятельство весьма деликатного свойства. Диего с тревогой присматривался к выступившим кое-где у него прыщикам. Конечно, даже если появятся, может, это ещё ничего не значит, может, они всего лишь результат грязи, ведь на корабле не помоешься, может быть...
