Та девушка

"Год синмё (1591).

Ночью не мог уснуть, сидел в павильоне, и разные мысли лезли в голову".

Он и думать о ней забыл, так был занят, и вдруг она появилась следом за Нве. Неужели приехала верхом? Ну и ну... Когда он заметил женскую фигуру в яркой синей юбке и светло-зелёной накидке, только удивился: кто такая и что ей надо... Но когда она шагнула из-за спины Нве, сбрасывая с головы свою накидку, мгновенное узнавание ударило поддых, и в ушах зазвенело.

Видеть это лицо, оказывается, всё ещё трудно.

...Который уже раз. Он старается отвести взгляд, но ничего не выходит: забудется — и снова смотрит на неё, и губы сжимаются плотно, чтобы не вырвалось: "Мичжин!"

Потому что это не Мичжин, и он всё время об этом помнит. Это не Мичжин, её зовут Чохи, она совсем другой человек, кроме лица и голоса ничего общего.

Но как бы он ни твердил себе одно и то же, при виде её лица все равно перехватывает дыхание, сердце сжимается — сегодня даже заболело, — и на язык рвётся оклик: "Мичжин!" Да что ж такое, он немолодой человек, у него взрослые дети, а сам, видно, не повзрослеет никак, раз по-прежнему вскидывается от одного звука голоса, от одного взгляда на это лицо.

Что толку себя бранить, если не помогает. И ведь правда, не вспоминал о ней уже сколько, но стоило ей приехать...

Нве зачем-то привёз её с собой. Нет, конечно же, есть повод: матушка сшила для сына одежду и велела Чохи передать подарок.

Он принимает свёрток со словами благодарности, разворачивает — и видит мелкие аккуратные стежки. Матушкино зрение с годами ослабело, и ясно: шила не она.

— Матушка сшила это для меня сама? — спрашивает он, уже зная ответ.

— Я ей помогала, господин, — отвечает Чохи, опуская глаза.

Значит, шила Чохи.

Пока её глаза опущены, можно любоваться её лицом, и он сидит, смотрит. Тонкие черты, длинные ресницы, красивые брови, точёный нос, а уши немного оттопырены, и это делает её ещё милее.

Чохи, — напоминает он себе. Её зовут Чохи. Не Мичжин.

...Шила ему одежду, да притом по матушкиному указанию... и матушка послала её в такую даль — отвези, мол, сама... И он ни за что не поверит, что матушка затеяла эту игру одна, без ведома и одобрения его жены.

Они прислали к нему Чохи с подарком, какой дарит женщина мужчине в знак своих нежных чувств. Они обе знают, как он смотрит на эту девушку каждый раз, когда сталкивается с ней.

Его женщины приняли решение, а его даже не спросили. Поставили перед фактом.

Вот тебе, адмирал, женщина, которую ты можешь сейчас сделать своей. Она ведь нравится тебе. Почему бы нет?

Зачем они это устроили? Что скрыто за этим откровенным предложением, сделанным женой, матерью и Чохи?

Если бы у его матери был другой характер, он ещё мог бы поверить, что она просто решила позволить ему соединиться с женщиной, к которой он явно неравнодушен. Пусть мальчик порадуется на своей флотской базе, так далеко от дома. Но какое там "если бы". Его суровая матушка лучше всех в семье помнит о долге. Какое там "побаловать мальчика", если мальчик на службе, защищает Чосон, и думать должен о вверенном подразделении, о противнике и о приказах его величества, которые следует исполнять ревностно, не отвлекаясь ни на какую ерунду и уж, конечно, не на девиц! А жена? Приехала бы сама, в конце концов, но нет же. Он знает, что она сказала бы: не могу, слишком много дел по дому, и как же я оставлю твою старую мать? Оставила бы на невесток и Чохи, они бы управились... нет!

Таким образом, полученное послание он понял, но не понял его причин; а подарок сидит перед ним, опустив глаза, и теребит кисточку на нефритовой подвеске, прикреплённой у пояса.

Потом внезапно взглядывает на него в упор, и их глаза встречаются. Дыхание перехватывает, как всегда, он вздрагивает и отводит взгляд — но она уже увидела всё. И тоску, и смущение, и сомнение...

Увидела ли она имя Мичжин, замершее на губах?

...Ушел с племянником в Восточный павильон, захватили вина, сели на верхнем этаже, говорили о разном. Нве рассказывал, как там дома, в Асане, адмирал — как тут идут дела, как учения, как ремонт кораблей, и чего следует ожидать от проклятых японцев... Наконец Нве засобирался. Адмирал вышел его проводить, смотрел, как племянник вскакивает в седло, подбирает поводья, толкает коня коленями... Застучали копыта, взвилась пыль.

Хороший парень Нве, жаль, Хисин не дожил, не увидел, каким вырос его старший сын.

Повернулся, чтобы идти в дом, и остановился.

Там Чохи, и она ждёт.

Вернулся в павильон, налил себе ещё вина. Сидел, смотрел на низкое волглое небо, скрывшее луну за тучами, и не мог заставить себя пойти в дом. Лучше ещё вина...

— Нальбаль, подай письменные принадлежности.

— Темно, — сказал Нальбаль.

— Так подай свечу, — раздражённо отозвался адмирал.

Распланировать морские учения на ближайшую неделю, прикинуть, кому поручить работы на верфи, подсчитать расходы на ремонт казармы и на новые вёсла... да мало ли что можно обдумать, если не можешь заснуть и нужно чем-нибудь занять голову!

Немного поработал, голова отяжелела — меньше надо было пить, — хотел идти в дом... вспомнил.

Вздохнул и налил ещё чашку.

...Нальбаль, как всегда, отирается у дверей, сторожит неизвестно от чего. Вот уж кто понимает, что творится с командиром. Нальбаль один из тех немногих, кто помнит Мичжин — и помнит, что связывало её и юнца, учившегося тогда, двадцать пять лет назад, гончарному делу и искусству боя у старика Намгуна. Нальбалю не было и десяти, но он помнит и всё понимает.

Как неловко.

Воздух промозглый, с моря тянет холодом и сыростью, но в доме Чохи...

Ей, должно быть, сейчас около двадцати, скоро она станет старше своей матери, на которую так похожа лицом.

Мичжин, которую он не смог защитить. Мичжин, увезённую за море проклятыми японцами.

Он думал, что навсегда потерял ее — и это оказалось правдой, но море, издеваясь, вынесло на чосонский берег Чохи.

И теперь она сидит там, в угловой комнате, отсюда не видно, светится ли её окно.

Может быть, жена хочет таким способом развязать, наконец, затянувшийся неудобный узел? Пусть лучше муж, который так редко бывает дома, перестанет коситься на эту девушку вместо того, чтобы заботиться о матери, жене и младших детях, ещё не вылетевших из гнезда. Пусть получит её, успокоится и выкинет из головы. А то ходит, косится и вздыхает — и мыслями вечно где-то далеко. Он и раньше, до появления Чохи, часто так себя вёл, — но думал о служебных делах и о благе родины, а с родиной ничего не поделаешь. Девицу же можно взять в наложницы, и сразу всё станет проще.

Да, похоже на то. Хотя удивительно, что матушка поддержала эту идею. Смягчилась на старости лет? Как-то это даже тревожно. С годами тяжёлый характер, говорят, становится всё жёстче, а она вдруг помягчела... уж не заболела ли? Но Нве сказал — в добром здравии, чем немало обрадовал.

Посидел ещё немного, вспомнил, что хотел прикинуть ещё кое-какие неотложные расходы. И нужно будет отрядить солдатиков на сбор травы. Хотя бы на кровле сэкономим...

— Господин, — окликнул Нальбаль, — вернёмся в дом. Холодно, вы простудитесь.

— Сейчас, — ответил адмирал, — допишу...

Дописал. Отложил кисть.

...Ей двадцать, а ему сорок шесть. Она могла бы быть его дочерью, если бы не японцы... в ушах до сих пор звенит голос Мичжин. Лодка уходит в море, он стоит на залитом кровью песке среди трупов зарубленных пиратов, а с лодки доносится всё тише: "Урабони!" Брат.

Она звала его старшим братом, это означало — "милый".

Её увезли, и он больше никогда её не видел.

Но через двадцать пять лет по договору с Японией обменяли пленных — и среди них была Чохи.

Она называет его "господин". Хотя бы от слова "урабони" разница в возрасте уберегла его.

Он передёргивает плечами — и вправду холодновато, — и снова тянется к бутылке.

— Господин, — говорит Нальбаль. — Пойдёмте. Час тигра перевалил за половину.

Уже? Тогда, наверное, можно. Наверное, она всё-таки уже спит — и больше не ждёт. Тогда ладно.

— Пойдём, — говорит он, поднимаясь.

Завтра с утра стрельбы, потом морские учения, потом проверить, как дела на верфи... Можно весь день не появляться дома.

А потом он уж что-нибудь да решит.

"Двадцать шестой день (ильо) восьмого месяца.

К вечеру зазнобило, сойдя на берег, сразу ушел к себе. Жар, всё тело ломит".

...На самом деле она ждала тогда, в тот вечер, и слышала, как он вернулся в дом. Шаги адмирала — уверенные и твёрдые, а потом он вдруг запнулся у порога, засмеялся негромко, что-то сказал — через дверь не разобрать, другой голос ответил, тоже неразборчиво, скрипнули половицы — одна, другая — и стало тихо.

У того, другого, шаги бесшумные, как у кошки.

Она сидела в темноте, забившись в угол, обхватив колени руками, и думала, как ей повезло с адмиралом и его семьёй. Она обязана им всем — но больше всего обязана госпоже Пан, адмиральской супруге, и если та решила, что Чохи следует стать адмиральской наложницей, кто Чохи такая, чтобы возражать — или даже задумываться, хочет ли она этого.

Её никогда не спрашивали, чего она хочет, и она не привыкла хотеть... но если честно — она все-таки задумалась об этом... и она не хочет. Она бы рада вообще больше никогда не иметь дела с мужчинами в том смысле, какого от неё ждут. Но госпожа Пан взяла её в свой дом — её, вдову государственного преступника, и ни словом никогда не попрекнула ни пленом, ни мужем. И раз таково желание госпожи Пан...

Если адмирал откроет дверь её комнаты и войдёт, она встретит его с покорностью и даже радостью. Сейчас соберётся с духом — и да, будет рада. Он спас ей жизнь один раз, другой раз её жизнь спасла его жена — и Чохи примет от этих людей всё, что они пожелают. А чувства... какие чувства ещё нужны, кроме вечной благодарности? Её жизнь принадлежит им, пусть они и не говорят об этом. Она знает, в чём её долг.

Служить им обоим с искренностью и усердием. Неблагодарность — грех.

Губы её шевелились, пальцы перебирали чётки — от маленького деревянного крестика и по кругу. Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твоё... Дай мне силы, Господи.

Но он не вошёл.

Она ещё немного посидела в своем углу, прислушиваясь, но в доме стояла сонная ночная тишина. Значит, можно лечь спать, а что будет завтра — завтра и увидим.

Но сон не шёл, проклятая её судьба кружила перед глазами, и, наверное, стало бы легче, если бы она могла заплакать — но слёзы высохли ещё тогда, когда умер её ребёнок, и больше не приходили омыть её душу. Она ходила, говорила, хлопотала по хозяйству, начала даже понемногу улыбаться, а внутри всё лежал тяжелый камень, холодный и шершавый, как скалы на морском берегу. Иногда она даже думала мельком — как в ней, такой маленькой, помещается такой большой камень, и удивлялась. Потом что-нибудь отвлекало, и она жила.

Если это можно назвать жизнью.

Сначала у неё была семья, как у всех. Мама очень её любила, отец баловал, хотя и сокрушался, бывало, что Небеса не дали ему сына, только дочку. Кажется, тогда она ещё умела чего-то хотеть, но на самом деле она уже не очень хорошо помнит. Вроде бы да... "хочешь рисовое пирожное? хочешь, наденем розовую кофточку? синюю? ну, как хочешь..." Потом она выросла, и родители выбрали ей жениха. Никому в голову не пришло узнавать, чего хочет она сама — и ей в том числе. Жених был воспитанным молодым человеком из хорошей семьи, и собой недурён — чего ж больше? Послушная дочь, она только поклонилась и поблагодарила родителей за заботу.

Иногда, позже, лежа в постели совсем с другим человеком, за которого её выдали замуж чужие люди в чужой стране, она спрашивала себя, как бы ей жилось с тем, умершим в день свадьбы? И казалось даже, что она была немного влюблена в того жениха... но на самом деле она не успела понять, чувствует ли что-то к нему, потому что её свадьба обернулась кошмаром, заслонившим собой всё.

Поклон невесты... А теперь выпейте вина...

Гости в праздничных нарядах, гомон и сомнительные шутки, и радостные возгласы... Глаза подведены, на щеках красные круги, голове тяжело с непривычной прической, в которой конского волоса не меньше, чем её собственных волос, и дрожь в коленках от осознания ответственности — надо все сделать правильно, чтобы никаких досадных оплошностей, чтобы маме и отцу не было за неё стыдно. Чашка с рисовым вином тоже вздрагивает в руках. Она подносит её к губам, думая только о том, чтобы не расплескать, не приведи Небеса...

И тут громкий треск, и она от неожиданности выпускает чашку из пальцев. Та падает, падает, падает... наклоняется, свадебное вино вылетает и падает рядом с чашкой, падает, падает... Звон расколовшейся керамики... И вдруг по ушам — вокруг испуганные крики, кто-то бранится, кто-то молится, кто-то плачет, на стол со свадебными дарами падает человек в нарядном шёлковом платье, она не помнит, кто это. Грудь человека залита красным, глаза выпучены, рот открыт — и она понимает, что он мертв.

Она вскакивает, бежит куда-то, её хватает за локоть жених, бледный, испуганный, они выскакивают со двора — прямо перед ними неизвестно откуда оказывается человек в конической шляпе, в руках у него длинный предмет, палка, нет, не палка... Громкий треск, её жених дергается, спотыкается, падает в пыль. Её хватают, тащат, она оглядывается — он лежит, под щекой камень, глаза распахнуты, как у того, поперёк стола, рука нелепо вывернута.

Она что-то кричит, её волокут, швыряют на колени, сноровисто связывают руки — и она видит вокруг, так же брошенных на колени и связанных, гостей со своей свадьбы, и нескольких слуг, и незнакомых людей — а над ними стоят, держа в руках свои громовые палки, эти, в конических шляпах, и покрикивают на чужом языке.

Четыре года она будет слышать этот язык со всех сторон — и выучит его, конечно.

...Незадолго до свадьбы мать призналась Чохи, что она ей не родная. Но ты не думай, ты все равно моя любимая дочка, — сказала мать.

— Да, мама, — сказала Чохи. — Конечно, мама.

О той, что её родила, Чохи не знала ничего, даже имени. Всё, что от неё осталось — половина расколотой чашки, обыкновенной глазурованной чашки без узоров. Кто бы мог подумать, что о женщине, оставившей её когда-то у маминого порога, Чохи услышит за морем, в Японии, от страшного человека с уродливым шрамом возле левого глаза? Человека звали генерал Вакидзака, и это он командовал налётом года чонхэ, когда японцы прошли по провинции Чолла, убивая налево и направо, сжигая дома, воруя рис, ценности и людей.