Отрицательный Отбор

Шведов Сергей Михайлович

(Минск, 123smsh@tut.by)

ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ОТБОР

фантастическая быль

рассказ

1

Я родился в весёлой, сытой и богатой, цветущей народно-демократической Венгрии. В каком-то деревенском роддоме близ военного городка. Длиннющее название деревни сейчас мне не выговорить без свидетельства о рождении на руках. Помню только, что заканчивалось оно на '-варош'. Закарпатские горушки мне в раннем детстве казались непреступными пиками, а голубая дымка над вершинами, поросшими пирамидальными ёлками-смереками, завораживала и манила в чудный мир Запада, полный сказок и чудес, как 'Венский лес' Штрауса. Я смотрел туда, а за спиной вставал пугающий и с души воротящий русский Восток, столь непохожий на картинки и киношки из жизни милой детскому сердцу Западной Европы.

Моему отцу чудовищно везло по службе. После Венгрии были Крым и Харьков, Николаев и Запорожье. Его не посылали на Камчатку, Новую Землю или на китайскую границу. Из-за бесчувственного безразличия в душе избалованного дитяти я, благополучный офицерский сынок, не интересовался заслугами отца. Может быть, он был асом пилотирования, а может, имел влиятельных покровителей в генштабе. Кто знает? Но он подарил мне сытое и беззаботное детство в тёплых краях Украины, где уровень жизни был несравненно выше, чем в остальных провинциях величайшей страны.

Началась война в Афганистане. Отца-вертолётчика сбили в первую же неделю боёв, и мать увезла меня, сироту, к бабушке в Прокопьевск, где я и прожил безотлучно до окончания политеха.

* * *

Жители Прокопьевска не любили тогда свой город и считали, что если и бывали города похуже, то это только Анадырь, столица Чукотки на вечной мерзлоте. Не знаю, как сейчас, но тогда у всех горожан было 'чемоданное настроение'. Прокопьевск окружают 'настоящие', 'цивилизованные' города — Барнаул, Новосибирск, Кемерово, Красноярск, Новокузнецк. Туда и собирались перебраться ближе к пенсии разумные прокопчане. Не век же куковать в этой угольной дыре.

Население города непрерывно прибывало и убывало, старожилов почти не было, кроме отчаянных зубулдыг, фанатов рыбалки, охоты и раздольной жизни, когда можно запросто послать любого начальника и ничего тебе за это не будет. А начальства тогда было мало. На улицах никто не видел милиционеров, с рыбнадзором дружили все браконьеры, а контроля за охотниками не было и вовсе. Или я не встречал никаких егерей, когда пацаном бродил с одностволкой по тайге.

Мобильность населения в моем детстве была просто невероятной — билеты стоили дёшево, вся необъятная русская страна в твоём распоряжении без границ и таможен. А с заработками в Прокопьевске было так, что мой дед на зарплату, премию и ещё 'тринадцатую' зарплату шахтёра купил как ветеран труда легковушку 'Волга-21', аналог американского автомобиля-вездехода шестидесятых годов, на ней и я ещё поездил.

Один знакомый лесотехник до женитьбы был ошалелым путешественником. В выходные на субботу и воскресенье он вылетал то на Камчатку, то в Архангельск, то в Крым, чтобы денёк побродить там пешим туристом и пощёлкать фотиком. Цены на любой транспорт были просто смешные. Как и дешевизна столовок и кафешек, для которых хватало бренчащей мелочи в кармане. Я застал самый краешек прошлой жизни, и теперь мне это всё самому кажется невероятным, что можно было запросто поесть, залиться пивом и купить пачку сигарет всего за рупь.

* * *

Прокопьевск в моём детстве был город с историей с чистого листа, весь пропитан духом созидательных пятилеток с их индустриализаций и неутолимой страстью к техническому прогрессу, любовью к творчеству 'физиков и лириков'. Город, помимо бесплатных танцевальных и балетных студий и литобъединений, был напичкан кружками технического творчества — радиотехника, авиамоделизм, самодельный картинг, речное судоходство под парусом и на вёслах. Не было мальчишки, который не записался бы в станцию юного техника, как и не было мальчишки, который не имел бы охотничьего ружья и рыболовных снастей. Только лишь с приходом свободы и демократии у охотников отняли всё незарегистрированное оружие вплоть до охотничьих ножей и заставили их хранить дома в сейфах. А в эпоху тоталитаризма и террора никто у тебя охотничьего билета не спрашивал, когда ты в сельпо покупал порох и дробь.

Было у мальчишек и немало нарезного оружия ещё со времён гражданской войны. Особенно американского и японского. К американскому десятизарядному винчестеру образца 1910 года не подходил патрон от АК-47, пуля после выстрела болталась в стволе. Но дикую козу можно было из него подстрелить даже с полусотни метров. Правда, иногда приходилось с трудом выковыривать застрявшую пустую гильзу из патронника. Так что огнестрельным оружием на руках у населения в эпоху жесточайшего повального подавления свободы личности было всё в порядке. А если под твой охотничий карабин подходили армейские патроны, то в любом военном городке тебе их насыплют с горкой за трёхлитровую банку самогонки.

* * *

В Прокопьевске не было западноевропейской красы, которую я впитал в себя в самом раннем детстве в Венгрии. Город был очень неряшливо разбросан — застроенные территории переходили в голый индустриальный пейзаж со складами ржавых поковок и чугунных болванок под открытым небом, с лесопилками и гаражами. Да и весь Прокопьевск тогда — сплошная промзона с вкраплением жилых домов, административных зданий и строений для спорта и культуры. Из-за шахт и обогатительных фабрик в городе зимой лежал чёрный снег, а восход и закат солнца от гари в воздухе были тёмно-багровыми. На душу ложился мрачный отпечаток безысходности. И настроение было вечно мрачным. Хотелось вырваться отсюда в европейскую опрятность и там вкусить радость бытия, какую нам подсовывал тогдашний кинопрокат. В отечественных фильмах про Россию были сплошь кровь, грязь, нищета, война и тяжкий труд. В отредактированных и заново озвученных западных фильмушках всё было чистенько, гладенько, весело и кайфово. Партейные пропагандоны работали филигранно — русская действительность у кинозрителя вызывала тошноту, а русская традиционная культура — жуткое отвращение по сравнению с блеском Голливуда и чарующим шармом афроамериканской музыки.

Для меня мой родной город Прокопьевск был пыльным грязным закулисьем, а там, на ярко освещённой сцене, в Западной Европе, был вечный карнавал и праздник для души, чей огонёк погасили у себя вечно хмурые и неулыбчивые русские. Перебраться за бугор или за лужу тогда было несбыточной мечтой, а вот поселиться в полуевропейских Львове, Гродно или Риге очень даже просто. Что я и решил сделать после окончания политеха.

Потому что сибирский Прокопьевск — ничуть даже не Европа, а просто чёрная дыра на карте мира. Город удалён от Москвы более чем на три тысячи километров, расположен в Кемеровской области, южнее его только Казахстан, Китай и Монголия. До цивилизованного Барнаула порядка четырёхсот пятидесяти пяти километров, правда, до Новокузнецка всего сорок.

Как говорил мне позже мудрый дядя Феликс, Прокопьевск так и просится стать одним из мировых центров промышленности, торговли и финансов. Отсюда удобно совершать заграничные поездки или же перелёты. В своё время он даст фору Сингапуру, Гонконгу и Женеве. Но я деде Феликсу не верил.

Про рыбалку или охоту в окрестностях Прокопьевска писать не буду. То и то там несравненно хороши, как и прелесть окружающей тайги. На речке Абе, притоке Томи, в моём детстве гнездились лебеди. Ради одного этого стоило там жить, но в старое время лицемерные СМИ и школа подспудно вбивали в нас иные ценности. Забудьте про диссидентов! Настоящими антисоветчиками и русоненавистниками были мы, школьники с пионерскими галстуками и комсомольскими значками. Америка была для нас светочем в руке трупно-зелёной статуи Свободы, а правда, справедливость и законность обитали только в Западной Европе. Не говоря уже о культуре. А здесь только ужас запустения и скука смертная.

* * *

Прокопьевск был самым интернациональным городом из всех, какие я. Тут жило много немцев и корейцев, татар и казахов и ещё множество людей разных национальностей вплоть до греков. Как обычно для Сибири, среди начальников и торгашей на базах верховодили хохлы и евреи. Русские, немцы, татары и корейцы были инженерами и старательными трудягами.

Была ещё одна привлекательная чёрточка города — я не знал, что такое антисемитизм, пока газеты и ТВ не растрезвонили о военных конфликтах на Ближнем Востоке. Там плохие евреи убивали хороших арабов. Об арабах я знал из сказок о Синдбаде-мореходе. Само слово 'еврей' для меня было всё равно что 'коми-зырянин' или якутский 'сахаляр'. Просто запись в классном журнале. У четверти одноклассников были еврейские фамилии, одних только Гринбергов было трое. А сестра рыжего весельчака и балагура Федьки Гринберга — Циля Киршенбойм была первая раскрасавица на всю школу, голубоглазая, как и Федька, только с золотыми кудряшками. Все мальчишки были тайно влюблены в неё.

Потом я иногда читал и слышал об издевательствах над еврейчатами в школе. Их якобы дразнили, унижали, а некоторых и били. Спорить не буду, чего не видел, того не знаю. Для меня же, лопуха, среди одноклассников ни немцев, ни татар, ни русских, ни евреев не было. Все были нашенские, родные. А вот для тех, кто веками потаённо страдал от мнимого великорусского шовинизма, оказывается, национальные отличия были ещё как живы! Дружба народов была только для русских, как и Москва — для всех, а Ташкент — только для узбеков, Ереван-для армян.

Слишком поздно я понял смысл старинной частушки:

'Во всём виноваты

Евреи, студенты,

И социал-демократы'

* * *

Вот вам явный пример дружбы народов. Как-то через десять лет после окончания школы я столкнулся в аэропорту с одноклассником Юркой Лобовичем. Почти что другом. Объявили, что вылет самолёта задерживается.

— Перетерпим, — сказал я. — Русские и не такое терпели.

— Но-но! — гордо задрал нос Юрка. — Не сравнивай меня с говнокацапами. Я с изрядной долей шляхетной польской крови в жилах. С твоей рязанской рожей держись от меня подальше.

Я так и оторопел. Кровь у меня тоже шляхетная, потому что фамилия польская. Слово 'кацап' я тоже знал, потому в детстве рос на Украине. Вот только рожа у меня действительно не того... Не тянул я на белокурую бестию из галереи юберменшей от Фридриха Ницше. А вот высокий и статный Юрка хорошо бы смотрелся в эсэсовской форме от Хуго Босса.

А служил тот Юрка тогда в генштабе в Москве. Карьерный офицер в новой России, тьфу-ты, Российской Федерации. Простите, оговорился. Москва ведь распахнула себя для всех, как вокзальная потаскуха, а малая мать-родина у всех инородцев своя. Она любима и свята, неприкосновенна для русских. Грязная дура-Россия должна накормить и обогреть всех и каждого, кто готов пнуть её в знак благодарности. Каждый русожор расскажет, как колониальный царизм запрещал местечковые говоры, особенно после польского восстания Кастуся Калиновского. А генерал Муравьёв-вешатель закрывал деревенские школки, которых тогда и в помине не было. Школы-то там были польские по высочайшему соизволению царя Александра Первого в угоду милому другу Адаму Чарторыйскому. Любимые поляки монарха дверь в его кабинет ногой открывали, а то и змеились в потайную дверцу, сделанную специально для сердечных дружков из шляхетных магнатов.

* * *

Что касается поляков, то среди местной многонациональной мешанины они в Прокопьевске вызывали особый пиетет. Теперь у моих внуков это называется 'респект и уважуха'. Поляков у нас ну так любили, что чуть ли мёдом не мазали. У школьников были в моде наколки на латинице: 'Адась', 'Лешек' т.п. А вот что да почему, убей бог, не знаю. Какой-то онтологический, врождённый порок русского сознания.

Ещё Лесков писал о русских либеральных придурках 19 века, кудахтавших, что на всех русских 'пала польская кровь' за три польских антирусских восстания, очень аккуратно и почти бескровно подавленных царскими войсками. Проклинали и фельдмаршала Суворова за геноцид поляков, тогда как Суворов в десятки раз больше пролил русской крови, подавляя восстание Пугачёва. Горевал о слезинке высланного в Сибирь поляка и Толстой. Для русских интеллектуалов того времени признание 'польской крови' на руках у русских было что-то вроде тайного знака для посвящённых масонов, как через сто лет такой неприкосновенной святыней станет признание еврейского Холокоста и повсеместного местечкового Голодомора, как будто бы тот голод не коснулся великорусских областей.

Трогательно и нежно выписал тончайшими мазками картину страдания потомка высланных поляков популярный русский писатель-деревенщик. Гордый шляхтич в знак протеста отказывался работать на русских, а жил в сибирской глуши за счёт подаяния от тех же русских поселян. Эдакая мелочная контрибуция мелочной душонки. Знаменитый писатель-деревенщик, похоже, и понятия не имел не только о поляках, но и о русском народе вообще. То есть он был, как и все интеллигенты, транснационалом, страдальцем за западные ценности, что и старались привить в русских душах тогдашние заправилы русской судьбы.

* * *

Что-то подобное случилось и со мной, но, слава богу, только в юности, а то помирать в дураках как-то не очень-то пристойно. Мой прадед-поляк тоже был выслан с семьёй в Сибирь из бывших подпольских Барановичей и сгинул для тогдашних властей без вести на необъятных сибирских просторах. То есть сбежал из поселения, бросил семью на произвол судьбы, поменял документы. Я считал себя потомком невинно пострадавшего гордого польского шляхтича. Но когда уже в студенческие годы через друга, студента-историка, подрабатывавшего в архиве, узнал, что мой прадед был многократно осуждён белополяками как вор-форточник, я перестал интересоваться своей родословной. Но любви к гордой Польше ещё не утратил. Там ведь живут полуевропейцы, которым стоит сделать лишь маленький шажок, чтобы стать полноценными европейцами под стать эталону европеизма — немцу. Правда, ныне среди них трудно сыскать белокурых бестий, кумиров Ницше. Всё больше чернявые, курчавые, смуглые и горбоносые встречаются.

Немецких школ у нас не было, по крайней мере, на моей памяти. Была школка или классы для изучения корейского языка. Зато уж польских курсов было столько, сколько не было и поляков в городе. Я перебывал почти на всех занятиях. Научился и болтать на фене местных полякующих. Нас коробило крылатое выражение: 'Курица — не птица, Польша — не заграница'. Польша для нас была Европой, а Европа это почти что Америка с трупно-зелёным светочем в руке. Европейская культура манила, как будто рядом не было более культурных Кореи, Китая и Японии. Нарасхват шли в киосках журналы 'Шпильки', 'Господыня', 'Урода' ('Красота') и прочая дешёвая польская периодика с элементами запретной для нас тогда эротики. В России у нас ничего интересного не было. Всё заманчивое пряталось за западным кордоном.

Мы, полонофилы, перебрасывались шуточками типа: 'Войско польске вшистко моторовэ, вшисци на роверах, пан Пилсудский — на моторуфке' или 'Войско польске на спацеже, пан поручник на ровеже, 'Робота не зайонц, в лес не учекне', 'Баба с возу — коням льжей' и так далее. И были столь же гонорливы, как настоящие поляки. Возмушались над злобными насмешками вроде: 'Ещче Польска не згинела, але сгинечь муси...'. Приветствовали себя харцерским: 'Чувай!' За точность фонетической передачи не ручаюсь. Слышал это от старого деда-таёжника, который, возможно, "за польским часом" закончил свои доступные ему три класса, а потом в тайге и грамоту забыл.