Отрицательный Отбор

Шведов Сергей Михайлович

(Минск, 123smsh@tut.by)

ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ОТБОР

фантастическая быль

рассказ

1

Я родился в весёлой, сытой и богатой, цветущей народно-демократической Венгрии. В каком-то деревенском роддоме близ военного городка. Длиннющее название деревни сейчас мне не выговорить без свидетельства о рождении на руках. Помню только, что заканчивалось оно на '-варош'. Закарпатские горушки мне в раннем детстве казались непреступными пиками, а голубая дымка над вершинами, поросшими пирамидальными ёлками-смереками, завораживала и манила в чудный мир Запада, полный сказок и чудес, как 'Венский лес' Штрауса. Я смотрел туда, а за спиной вставал пугающий и с души воротящий русский Восток, столь непохожий на картинки и киношки из жизни милой детскому сердцу Западной Европы.

Моему отцу чудовищно везло по службе. После Венгрии были Крым и Харьков, Николаев и Запорожье. Его не посылали на Камчатку, Новую Землю или на китайскую границу. Из-за бесчувственного безразличия в душе избалованного дитяти я, благополучный офицерский сынок, не интересовался заслугами отца. Может быть, он был асом пилотирования, а может, имел влиятельных покровителей в генштабе. Кто знает? Но он подарил мне сытое и беззаботное детство в тёплых краях Украины, где уровень жизни был несравненно выше, чем в остальных провинциях величайшей страны.

Началась война в Афганистане. Отца-вертолётчика сбили в первую же неделю боёв, и мать увезла меня, сироту, к бабушке в Прокопьевск, где я и прожил безотлучно до окончания политеха.

* * *

Жители Прокопьевска не любили тогда свой город и считали, что если и бывали города похуже, то это только Анадырь, столица Чукотки на вечной мерзлоте. Не знаю, как сейчас, но тогда у всех горожан было 'чемоданное настроение'. Прокопьевск окружают 'настоящие', 'цивилизованные' города — Барнаул, Новосибирск, Кемерово, Красноярск, Новокузнецк. Туда и собирались перебраться ближе к пенсии разумные прокопчане. Не век же куковать в этой угольной дыре.

Население города непрерывно прибывало и убывало, старожилов почти не было, кроме отчаянных зубулдыг, фанатов рыбалки, охоты и раздольной жизни, когда можно запросто послать любого начальника и ничего тебе за это не будет. А начальства тогда было мало. На улицах никто не видел милиционеров, с рыбнадзором дружили все браконьеры, а контроля за охотниками не было и вовсе. Или я не встречал никаких егерей, когда пацаном бродил с одностволкой по тайге.

Мобильность населения в моем детстве была просто невероятной — билеты стоили дёшево, вся необъятная русская страна в твоём распоряжении без границ и таможен. А с заработками в Прокопьевске было так, что мой дед на зарплату, премию и ещё 'тринадцатую' зарплату шахтёра купил как ветеран труда легковушку 'Волга-21', аналог американского автомобиля-вездехода шестидесятых годов, на ней и я ещё поездил.

Один знакомый лесотехник до женитьбы был ошалелым путешественником. В выходные на субботу и воскресенье он вылетал то на Камчатку, то в Архангельск, то в Крым, чтобы денёк побродить там пешим туристом и пощёлкать фотиком. Цены на любой транспорт были просто смешные. Как и дешевизна столовок и кафешек, для которых хватало бренчащей мелочи в кармане. Я застал самый краешек прошлой жизни, и теперь мне это всё самому кажется невероятным, что можно было запросто поесть, залиться пивом и купить пачку сигарет всего за рупь.

* * *

Прокопьевск в моём детстве был город с историей с чистого листа, весь пропитан духом созидательных пятилеток с их индустриализаций и неутолимой страстью к техническому прогрессу, любовью к творчеству 'физиков и лириков'. Город, помимо бесплатных танцевальных и балетных студий и литобъединений, был напичкан кружками технического творчества — радиотехника, авиамоделизм, самодельный картинг, речное судоходство под парусом и на вёслах. Не было мальчишки, который не записался бы в станцию юного техника, как и не было мальчишки, который не имел бы охотничьего ружья и рыболовных снастей. Только лишь с приходом свободы и демократии у охотников отняли всё незарегистрированное оружие вплоть до охотничьих ножей и заставили их хранить дома в сейфах. А в эпоху тоталитаризма и террора никто у тебя охотничьего билета не спрашивал, когда ты в сельпо покупал порох и дробь.

Было у мальчишек и немало нарезного оружия ещё со времён гражданской войны. Особенно американского и японского. К американскому десятизарядному винчестеру образца 1910 года не подходил патрон от АК-47, пуля после выстрела болталась в стволе. Но дикую козу можно было из него подстрелить даже с полусотни метров. Правда, иногда приходилось с трудом выковыривать застрявшую пустую гильзу из патронника. Так что огнестрельным оружием на руках у населения в эпоху жесточайшего повального подавления свободы личности было всё в порядке. А если под твой охотничий карабин подходили армейские патроны, то в любом военном городке тебе их насыплют с горкой за трёхлитровую банку самогонки.

* * *

В Прокопьевске не было западноевропейской красы, которую я впитал в себя в самом раннем детстве в Венгрии. Город был очень неряшливо разбросан — застроенные территории переходили в голый индустриальный пейзаж со складами ржавых поковок и чугунных болванок под открытым небом, с лесопилками и гаражами. Да и весь Прокопьевск тогда — сплошная промзона с вкраплением жилых домов, административных зданий и строений для спорта и культуры. Из-за шахт и обогатительных фабрик в городе зимой лежал чёрный снег, а восход и закат солнца от гари в воздухе были тёмно-багровыми. На душу ложился мрачный отпечаток безысходности. И настроение было вечно мрачным. Хотелось вырваться отсюда в европейскую опрятность и там вкусить радость бытия, какую нам подсовывал тогдашний кинопрокат. В отечественных фильмах про Россию были сплошь кровь, грязь, нищета, война и тяжкий труд. В отредактированных и заново озвученных западных фильмушках всё было чистенько, гладенько, весело и кайфово. Партейные пропагандоны работали филигранно — русская действительность у кинозрителя вызывала тошноту, а русская традиционная культура — жуткое отвращение по сравнению с блеском Голливуда и чарующим шармом афроамериканской музыки.

Для меня мой родной город Прокопьевск был пыльным грязным закулисьем, а там, на ярко освещённой сцене, в Западной Европе, был вечный карнавал и праздник для души, чей огонёк погасили у себя вечно хмурые и неулыбчивые русские. Перебраться за бугор или за лужу тогда было несбыточной мечтой, а вот поселиться в полуевропейских Львове, Гродно или Риге очень даже просто. Что я и решил сделать после окончания политеха.

Потому что сибирский Прокопьевск — ничуть даже не Европа, а просто чёрная дыра на карте мира. Город удалён от Москвы более чем на три тысячи километров, расположен в Кемеровской области, южнее его только Казахстан, Китай и Монголия. До цивилизованного Барнаула порядка четырёхсот пятидесяти пяти километров, правда, до Новокузнецка всего сорок.

Как говорил мне позже мудрый дядя Феликс, Прокопьевск так и просится стать одним из мировых центров промышленности, торговли и финансов. Отсюда удобно совершать заграничные поездки или же перелёты. В своё время он даст фору Сингапуру, Гонконгу и Женеве. Но я деде Феликсу не верил.

Про рыбалку или охоту в окрестностях Прокопьевска писать не буду. То и то там несравненно хороши, как и прелесть окружающей тайги. На речке Абе, притоке Томи, в моём детстве гнездились лебеди. Ради одного этого стоило там жить, но в старое время лицемерные СМИ и школа подспудно вбивали в нас иные ценности. Забудьте про диссидентов! Настоящими антисоветчиками и русоненавистниками были мы, школьники с пионерскими галстуками и комсомольскими значками. Америка была для нас светочем в руке трупно-зелёной статуи Свободы, а правда, справедливость и законность обитали только в Западной Европе. Не говоря уже о культуре. А здесь только ужас запустения и скука смертная.

* * *

Прокопьевск был самым интернациональным городом из всех, какие я. Тут жило много немцев и корейцев, татар и казахов и ещё множество людей разных национальностей вплоть до греков. Как обычно для Сибири, среди начальников и торгашей на базах верховодили хохлы и евреи. Русские, немцы, татары и корейцы были инженерами и старательными трудягами.

Была ещё одна привлекательная чёрточка города — я не знал, что такое антисемитизм, пока газеты и ТВ не растрезвонили о военных конфликтах на Ближнем Востоке. Там плохие евреи убивали хороших арабов. Об арабах я знал из сказок о Синдбаде-мореходе. Само слово 'еврей' для меня было всё равно что 'коми-зырянин' или якутский 'сахаляр'. Просто запись в классном журнале. У четверти одноклассников были еврейские фамилии, одних только Гринбергов было трое. А сестра рыжего весельчака и балагура Федьки Гринберга — Циля Киршенбойм была первая раскрасавица на всю школу, голубоглазая, как и Федька, только с золотыми кудряшками. Все мальчишки были тайно влюблены в неё.

Потом я иногда читал и слышал об издевательствах над еврейчатами в школе. Их якобы дразнили, унижали, а некоторых и били. Спорить не буду, чего не видел, того не знаю. Для меня же, лопуха, среди одноклассников ни немцев, ни татар, ни русских, ни евреев не было. Все были нашенские, родные. А вот для тех, кто веками потаённо страдал от мнимого великорусского шовинизма, оказывается, национальные отличия были ещё как живы! Дружба народов была только для русских, как и Москва — для всех, а Ташкент — только для узбеков, Ереван-для армян.

Слишком поздно я понял смысл старинной частушки:

'Во всём виноваты

Евреи, студенты,

И социал-демократы'

* * *

Вот вам явный пример дружбы народов. Как-то через десять лет после окончания школы я столкнулся в аэропорту с одноклассником Юркой Лобовичем. Почти что другом. Объявили, что вылет самолёта задерживается.

— Перетерпим, — сказал я. — Русские и не такое терпели.

— Но-но! — гордо задрал нос Юрка. — Не сравнивай меня с говнокацапами. Я с изрядной долей шляхетной польской крови в жилах. С твоей рязанской рожей держись от меня подальше.

Я так и оторопел. Кровь у меня тоже шляхетная, потому что фамилия польская. Слово 'кацап' я тоже знал, потому в детстве рос на Украине. Вот только рожа у меня действительно не того... Не тянул я на белокурую бестию из галереи юберменшей от Фридриха Ницше. А вот высокий и статный Юрка хорошо бы смотрелся в эсэсовской форме от Хуго Босса.

А служил тот Юрка тогда в генштабе в Москве. Карьерный офицер в новой России, тьфу-ты, Российской Федерации. Простите, оговорился. Москва ведь распахнула себя для всех, как вокзальная потаскуха, а малая мать-родина у всех инородцев своя. Она любима и свята, неприкосновенна для русских. Грязная дура-Россия должна накормить и обогреть всех и каждого, кто готов пнуть её в знак благодарности. Каждый русожор расскажет, как колониальный царизм запрещал местечковые говоры, особенно после польского восстания Кастуся Калиновского. А генерал Муравьёв-вешатель закрывал деревенские школки, которых тогда и в помине не было. Школы-то там были польские по высочайшему соизволению царя Александра Первого в угоду милому другу Адаму Чарторыйскому. Любимые поляки монарха дверь в его кабинет ногой открывали, а то и змеились в потайную дверцу, сделанную специально для сердечных дружков из шляхетных магнатов.

* * *

Что касается поляков, то среди местной многонациональной мешанины они в Прокопьевске вызывали особый пиетет. Теперь у моих внуков это называется 'респект и уважуха'. Поляков у нас ну так любили, что чуть ли мёдом не мазали. У школьников были в моде наколки на латинице: 'Адась', 'Лешек' т.п. А вот что да почему, убей бог, не знаю. Какой-то онтологический, врождённый порок русского сознания.

Ещё Лесков писал о русских либеральных придурках 19 века, кудахтавших, что на всех русских 'пала польская кровь' за три польских антирусских восстания, очень аккуратно и почти бескровно подавленных царскими войсками. Проклинали и фельдмаршала Суворова за геноцид поляков, тогда как Суворов в десятки раз больше пролил русской крови, подавляя восстание Пугачёва. Горевал о слезинке высланного в Сибирь поляка и Толстой. Для русских интеллектуалов того времени признание 'польской крови' на руках у русских было что-то вроде тайного знака для посвящённых масонов, как через сто лет такой неприкосновенной святыней станет признание еврейского Холокоста и повсеместного местечкового Голодомора, как будто бы тот голод не коснулся великорусских областей.

Трогательно и нежно выписал тончайшими мазками картину страдания потомка высланных поляков популярный русский писатель-деревенщик. Гордый шляхтич в знак протеста отказывался работать на русских, а жил в сибирской глуши за счёт подаяния от тех же русских поселян. Эдакая мелочная контрибуция мелочной душонки. Знаменитый писатель-деревенщик, похоже, и понятия не имел не только о поляках, но и о русском народе вообще. То есть он был, как и все интеллигенты, транснационалом, страдальцем за западные ценности, что и старались привить в русских душах тогдашние заправилы русской судьбы.

* * *

Что-то подобное случилось и со мной, но, слава богу, только в юности, а то помирать в дураках как-то не очень-то пристойно. Мой прадед-поляк тоже был выслан с семьёй в Сибирь из бывших подпольских Барановичей и сгинул для тогдашних властей без вести на необъятных сибирских просторах. То есть сбежал из поселения, бросил семью на произвол судьбы, поменял документы. Я считал себя потомком невинно пострадавшего гордого польского шляхтича. Но когда уже в студенческие годы через друга, студента-историка, подрабатывавшего в архиве, узнал, что мой прадед был многократно осуждён белополяками как вор-форточник, я перестал интересоваться своей родословной. Но любви к гордой Польше ещё не утратил. Там ведь живут полуевропейцы, которым стоит сделать лишь маленький шажок, чтобы стать полноценными европейцами под стать эталону европеизма — немцу. Правда, ныне среди них трудно сыскать белокурых бестий, кумиров Ницше. Всё больше чернявые, курчавые, смуглые и горбоносые встречаются.

Немецких школ у нас не было, по крайней мере, на моей памяти. Была школка или классы для изучения корейского языка. Зато уж польских курсов было столько, сколько не было и поляков в городе. Я перебывал почти на всех занятиях. Научился и болтать на фене местных полякующих. Нас коробило крылатое выражение: 'Курица — не птица, Польша — не заграница'. Польша для нас была Европой, а Европа это почти что Америка с трупно-зелёным светочем в руке. Европейская культура манила, как будто рядом не было более культурных Кореи, Китая и Японии. Нарасхват шли в киосках журналы 'Шпильки', 'Господыня', 'Урода' ('Красота') и прочая дешёвая польская периодика с элементами запретной для нас тогда эротики. В России у нас ничего интересного не было. Всё заманчивое пряталось за западным кордоном.

Мы, полонофилы, перебрасывались шуточками типа: 'Войско польске вшистко моторовэ, вшисци на роверах, пан Пилсудский — на моторуфке' или 'Войско польске на спацеже, пан поручник на ровеже, 'Робота не зайонц, в лес не учекне', 'Баба с возу — коням льжей' и так далее. И были столь же гонорливы, как настоящие поляки. Возмушались над злобными насмешками вроде: 'Ещче Польска не згинела, але сгинечь муси...'. Приветствовали себя харцерским: 'Чувай!' За точность фонетической передачи не ручаюсь. Слышал это от старого деда-таёжника, который, возможно, "за польским часом" закончил свои доступные ему три класса, а потом в тайге и грамоту забыл.

И это-то всё в Восточной Сибири! В двух шагах от величайших культур Кореи, Китая и Японии. Ну а помимо преклонения перед 'польщизной' у нас, естественно, на радио, ТВ, в самодеятельности и повсюду цвёл культ 'Песняров' уральской выделки, их псевдошляхетские штамповки не выходили из эфира. Это для пропаганды дружбонародности было как бог свят. Все старорусское и коренное русское было такое занудное, типа зубной боли под коронкой. А вот эническое и селюковское — яркое и 'искравое':

А вивчар жене отару плаем,

Тёхнув писню соловей за гаем.

И никто из нас не задумывался, какой это чёрт надоумил того овцевода гнать стадо овец над обрывом. Заслушается он соловья за рощей, а овцы попадают в пропасть. Южнорусские и западнорусские припевки казались классикой жанра. Складывалось впечатление, что Русскую Сибирь поднимали и обживали исключительно поляки и русские западенцы.

Я ничего не имею против областнической песенной этники. Даже не возражаю, что 90% песен из новейшей русской классики написана на музыкальные темы из репертуара хоральной синагоги или поделки в духе клезмера из еврейского местечка-штетля. Они естественно вошли в русскую культуру, это уже на самом деле русское. Только вот из самих русских почему-то старательно делали нерусских выбл...ков, которым место в тридцать пятом ряду среди блистательного созвездия многоационального мультикультурья. А для нацменов и областников были отведены почётные места в президиуме.

Опять-таки меня завертело не туда, не в живую действительность, а в мир навязанных представлений. Я ещё не успел рассказать, как я из полонофила стал 'свидомым борцом з кацапами' вплоть до кричалки: 'Пустим кишки москалям!' Тогда ещё не придумали кричать: 'Москаляку на гиляку!' Учтите только, что я и в упор тогда ещё не видел труды величайших окраинных будителей и просветителей. Не одевал в чудоресном воображении в вышиванки всех русских от Бреста до Владивостока. А уж про учёных, узревших в лесковский 'мелкоскоп' в русских беспородных дворняжек от скрещивания монголов и тюрок с угро-финнами, и слышать тогда не мог. Просто культурницкая атмосферка навевала эту придурь. Дружбонародная пропаганда незаметно подмешивала в культурный корм для быдла в стойлах русожорскую отраву, превращая русских в вырусь.

2

Моя мать получила должность главврача в таёжном санатории 'Горячие ключи'. Мы с ней поселились в уютном домике за городом у целебных источников. Я ходил в ближайшую деревенскую школу. Тогда не было разницы между выпускниками из деревни и города. Паренёк из сибирской глуши мог запросто поступить в МГУ, правда, за исключением факультетов философии, психологии, журналистики и ещё нескольких. Разумеется, со свиным рылом нельзя было соваться на учёбу и в дипломаты — МГИМО. А на физику, математику, авиастроение — пожалте, вьюноши! Но я убоялся столицы и решил выучиться дома.

Когда поступал в местный политех, я жил в городе у дядя Феликса. Дядя был замдиректора шахты, имел пятикомнатную квартиру и приёмную дочь. Дочка его поначалу казалась мне так себе. Это потом она выросла в раскрасавицу, когда стала киноактрисой и телеведущей.

Я поступил на горный факультет, а общежития мне не дали. Пришлось снова жить у дяди Феликса. Дядей я его называю потому, что он был женат на двоюродной сестре моей матери.

С виду он был из себя настоящий подкарпатский гайдук — горбоносая бандитская рожа с горящими очами и обвислыми усами. Родом был из Ивано-Франковска, закончил Львовский политех, работал на шахтах Львовско-Волынского каменноугольного бассейна. Потом добровольно перебрался в Прокопьевск.

Его жена, моя двоюродная тётка, очень гордилась своим мужем целиком и полностью — от его красивой внешности, высокой должности до звучной европейской фамилии. С удовольствием называла себя по телефону:

— Это я, Нина Ярош.

Дядя Феликс бурчал:

— Какая ты Ярош? Рыжкова ты.

Это была перевранная писарями девичья фамилия тётки. На самом деле все в нашем роду по матери — Рыжко, а по отцу — Гудиновичи.

Вечерами дядя Феликс любил играть со мной в шахматы и хмурился, когда я затягивал свою любимую песню 'За Сибиром соньце усходыть', которую любил петь мой погибший в шахтном завале дед.

Зовуть мене Кармелюком.

Кажуть, що вбываю.

Я ж никого не вбываю,

Бо й сам дущю маю...

— Что ты опять затянул это бандеровщину?

— Иван Кармелюк боролся за свободу галичанского народа от москальского гнёта.

— Во-первых, не Иван Кармелюк, а Устим Кармалюк. Во-вторых, ни за какую свободу он не боролся, а был изощрённым душегубом. Сейчас такого бы с радостью взяли в банду громил. В совершенстве говорил на идиш, молдавском и русском литературном языке. Если бы ты интересовался психологией, то понял бы, что перед тобой просто тип лихача-психокинестетика, который не может не бороться за первенство во всём. Кстати, у великороссов был его полный аналог — народоволец Сергей Желябов, который сам напросился на виселицу после покушение на Александра Второго, лишь бы не отстать от своих подельников и войти в историю.

Почему-то истый западенец дядя Феликс строил из себя забойного русопята. Все прибалты для него были недоделанными лабусами, галичан — дебильными рогулями, а западнорусские — подполяченными бульбашами. Меня просто выводил из себя его великорусский шовинизм и утверждение, что шаровары, кушак и чоботы запорожских казаков — повседневный наряд турецкого крестьянина прошлых веков, как и оселедец или чуб — причёски янычар.

— Как бы ни называлась твоя страна когда-то, что бы ни случилось в прошлом с ней, никогда не осуждай ни страны, ни народа. Народ всегда прав. Если бурчишь на свою страну, ты работаешь на её врагов. А врагов у нас, русских, всегда хватало.

— Вы же не русский, — дядя Феликс.

— Позволь мне самому определиться. Был бы ты поумней, то понял бы, что русские — последняя сила, удерживающая человечество.

— Удерживающая — от чего?

— От края бездны, умник. От нашенских.

— Каких ваших?

— А вот таких, какой сидит перед тобой.

Мне было вдвойне обидно такое слышать от западенца, потому что сам тогда я уже перекрасился из сарматствующего полонофила в свидомого бандеровца, как сейчас говорят. Даже жидкие усёнки отпустил. Хотя повторюсь, что никакой 'теоретической' подготовки по бандеровщине я не получил. Кстати, даже 'Радио Свобода' не слушал, потому, что у меня не было минского приёмника 'Океан'. Тогда было царство коротковолнового эфира, как сейчас повсюду властвуют компьютерные сети.

Забыл уточнить, что на излёте тоталитарной власти общежитие политеха было под завязку забито торгашами-мешочниками из солнечного Туркестана и неграмотными потомками грамотеев Фирдоуси и Омара Хайяма. Дядя Феликс обещал устроить меня в рабочую общагу своей шахты. Но я учился да учился себе в политехе, перешёл уже на третий курс, играл с дядей Феликсом вечерами в шахматы, а о рабочей общаге дядя ни словом не упоминал.

Как-то я не выдержал и ляпнул грубовато:

— Дядь Феликс, а как мой вопрос с общежитием?

— Да я сразу же на следующий день выписал тебе направление. Вон оно лежит на подоконнике. Уже выгорело на солнце. Только на кой это тебе? У меня ты имеешь в распоряжении отдельную комнату, прекрасное питание, да ещё тебя твоя тётка обстирывает. А вся стипуха остаётся тебе на пиво.

Тут я всё понял сразу — Феликс задумал женить меня на своей дочке. Тётка моя была бесплодной, дочку взяли в детдоме. Мы с ней не родственники по крови, нас можно поженить.

Не то чтобы моя троюродная сестрёнка была уродиной, просто так себе скромница. Я же не знал, что этот серый воробышек через пару лет станет жар-птицей и секс-бомбой. И ушёл в общагу.

И ещё мне надоели дядины насмешки над самым святым для меня — чаемой незалежностью Галичины, едкие анекдоты про тупых галичан и безголовых гуцулов. А рассказы Гашека про тупых русинов из дядиной библиотеки для меня тогда были просто отвратны. Меня бесило его утверждение, что самый классный и рентабельный уголь — только на Кузбассе. Прокопьевск — самый перспективный и безопасный для проживания город, а Львов-Лемберг — австрийское захолустье.

— Немцы-австрияки по историческим проигрышам держат почётное второе место перед вечными неудачниками, твоим обожаемыми поляками.

Короче, меня уже достал дядя Феликс и этот Прокопьевск. Даже столовая в моей рабочей общаге меня бесила. Она ничуть не напоминала изящное западное кафе. Там вечно были в меню только борщ с огромным куском мясом в глубокой тарелке до краёв, гречка с двумя огромными шницелями, каждый на полтарелки, накрыт яичницей и присыпан горкой пожаренного лука, и жигулёвское пиво. За всё — про всё за вычетом стоимости бутылки выходило пятьдесят копеек, цена двух пачек папирос 'Беломорканал', а стипуха у меня была семьдесят два рубля, потому что я учился на горном факультете. За общагу платил меньше трёх рублей в месяц. На пиво оставалось слишком много и без заботы моего дядюшки Феликса.

Получив диплом, я даже с ним не попрощался, из Сибири укатил во Львов. Хотел ли я перебраться оттуда на вожделенный Запад? Да. Рвался туда, как на потерянную родину. Но граница была на замке. Мы жили в клетке за запорами. Только в старости я понял, что это была не клетка, а оранжерея.

3

Львов — Лемберг — Львув — Львив... В Стрийском парке я наслаждался европейской опрятностью и чистотой. Львов тогда ещё был областным городом, а не столицей рогулянского Пьемонта, разве что с изящной австрийской архитектурой. Жив там был и уникальный польский диалект, я его не понимал, да и говорили на нём только старики, дворники да молодые сантехники. Я слишком рано приехал на Западенщину и не застал майданного неистовства, о котором страстно мечтал.

Галицкий говор, который, по мнению истинных галичан, и есть язык чистый язык протоукров, мне тогда не удалось услышать во Львове. Горожанам всё ещё престижно было говорить по-русски, чтобы выказать городскую образованность. При скрытом обожании всего польского. Кстати, остаточное дыхание польского языкового владычества я потом застал на былой Чёрной Руси.

Кстати о дыхании. Говорят, сейчас Львов воняет, как отхожее место. Что-то там творится неладное с очистными сооружениями и фекальной канализацией. В мой же первый приезд воздух во Львове был душистый и вкусный. Хотелось вдыхать и дышать им до головокружения.

Как сейчас представляю — высокие особнячки по самую крышу увиты одичавшим виноградом изабелла. Вязкий запах виноградных листьев мешается с тягучим медовым ароматом липового цвета и чабреца. Захожу в булочную за украшенными замысловатыми узорами стеклянными дверями. Эту красу травили по стеклу плавиковой кислотой, наверное, ещё австрияки. Беру круглую паляницу, коробочку буковинского щербета к чаю и пачку сигарет 'Верховина'. Цена их была настолько смехотворная, что дешевле только 'Гуцульские' — цена пары билетиков на трамвай. Но по ароматности и диковинной мягкости нынешняя курительная дрянь из смеси брендов американского табака 'Вирджиния' по сравнению с львовскими сигаретами окажется на уровне моршанской махорки. Львов тогда пределом моих мечтаний. Я был на седьмом небе от счастья.

* * *

Чистую галичанскую мову я услышал в Раве-Русской, провинциальном городке на самой границе с Польшей. Там я вдоволь налюбовался на контрольно-следовую полосу и колючую проволоку на погранпереходе. У меня на улице десять попросили показать документы и спросили, с какой целью я оказался в пограничной зоне? И понял, что даже червяком проточиться через границу в заветную Польшу не удастся.

Зато узнал, что западенцы не целуют в губы, а чёмают в бусю, а детей просят дать буську. Гулящих девок называют шлёндрами, потому что они шлёндрают туда-сюда. Мужики носят сподни, а не штаны. А забросить нужную вещь и забыть, где она, называется запердолить.

Господыни застилают столы обрусами-скатертями, а канапы-диваны — красивыми капами-покрывалами. Завешивают окна ладными фиранками-занавесками, жарят на пательне пляцки з картопли — драники.

В свободное время кобеты-бабёнки, сидя в удобном фотеле-кресле, мечтают о сличном ковАлере. Мэта-мечта — дождаться часа, когда она сможет сделать шлюбную фрызуру-причёску, насмарувать пысок или намурзюкать пысочку, то есть напомадить губы, обуть мешты на обцасах, это туфли на каблуках, надеть платье с открытыми раменами-плечами и вельон с пацьорками, фату с бусинками. А после — устроить дефиляду-гулянку, дома поднять келишки-рюмки за молодых. На Галичине файная кобета живёт в городском доме под стромким дахом — крутой крышей, держит свои колечки-перстёнки, корали, бусы-пацерки из янтаря-бурштыну в шуфляде, выдвижном ящике, или на шее в гайтанчике — мягком кошельке из оксамита-бархата. Любит посидеть с колежанкой-подругой за филижанкой гербаты, попросту чашкой чая, в маленькой кнайпе-кафейной или кавярне, где никогда не подают алкоголя. Даже ликёром или ромом не сдабривают каву-кофе.

Все эти словесные ошмётки из польского языка и идиша я встретил и на западе нашей земли повсюду вплоть до самой Прибалтики. Шильда — вывеска, цетлик — чек. Разве что я в не везде застал утвердительного 'добже', зато там деревенские пацаны колесили на роверах-велосипедах и могли при случае дать по зембам-зубам. И культура там была чисто деревенской.

В западных областях вы и по сей день найдёте фотографии предков, файных хлопцев, отъехавших на заработки в город. На всех фото лишь одна классическая поза: европейская шляпа набок (не селянский капелюш), нога поставлена на табуретку, чтобы родные видели новые сапоги (не лапти и не постолы). Левая рука покоится на выставленной коленке, чтобы все видели зегарек-часы. А сам мондрый хлопак, умный паренёк, в костюме английского кроя и при галстуке, что той файный пан. Западники веками равнялись по панской Польше на Западную Европу. Любовь к русскому языку в старое время — просто дань моде, позволяющей сесть в клятой Москве на хлебную должность и перетянуть за собой полхутора родни.

Во Львове наблюдал забавную картину — парень с арийской внешностью подростка из гитлерюгенда, ну просто как с фашистского плаката, нацепил на чёрную рубаху значок польских пионеров-харцеров, похожий на гитлеровские наградные кресты. Старый швейцар у кафе, завидев это, расчувствовался и пустил слезу: 'Добре, хлопчыку! Нащих у схронах богато. Прыйде и наш час'. Но в это как-то не верилось.

По себе знаю, что называть западенцев верными братьями это всё равно, что ждать преданности от волчонка, которого ты выкормил ещё слепым из бутылочки через соску. Сколько волка ни корми, он всё равно в лес (на Европу) смотрит. Спиной к нему не поворачивайся. Если сам не нападёт на тебя исподтишка сзади, то пойдёт служить в полицию к захватчикам — румынам, полякам, немцам или запишется добровольно в миротворческий корпус, чтобы охотится за русскими партизанами в демилитаризованной зоне ответственности ООН где-нибудь между Екатеринбургом и Курганом. И поверьте, будет делать это умело, с отвагой и уверенностью в своей правоте. Потому как эти москали всему миру обрыдли одним своим существованием. Они всё в мире заколомутили, рассказали неграм и арабам, что лучше быть свободными, чем рабами. И развалили мировую колониальную систему, при которой европейцам тихо и ладно жилось. Русские всегда во всём виноваты. В этом никто из небратьев не сомневается.

Классические новоделы хуторских наречий западенцев добротно сляпаны на селянских диалектах польского языка, которым былая русская дворня пользовалась на панском подворье. Потом местечковые лингвисты смело дошли до 'этэра'-эфира, 'кляссы', 'лямпы' и 'глёбуса'. И вообще причём тут братья-славяне и вся единоверная братия, если уж обобщать? Не было ещё такой войны, чтобы освобождённые русскими от турок болгары не союзничали против России. Одноверные русским румыны добросовестно помогали немцам брать Сталинград, причём хорошо воевали, по воспоминаниям фашистов. Чехи поставляли немцам против русских танки и механиков-водителей, не говоря уже о великолепном стрелковом оружии. Так где вы родственичков для русских в славянах увидели? Наверное, в запойных глюках. И по сей день любой немец благосклонней отзовётся о русских, чем братушки-славяне и православные одноверцы — греки, румыны, молдаване и грузины.

* * *

Меня опять потянуло не в ту сторону, и вот возвращаюсь к своей истории. Деньги на каву, гэрбату и пыво заканчивались, бесконечно вкусным воздухом львовских кавярен и кондитерских сыт не будешь. Я горняк по специальности, горнопроходчик-маркшейдер. Устроился на угольную шахту. Прав был дядя Феликс, не шахта то была, а шахтёнка-копанка, ни одной лавы-тысячницы. Пласты по полметра в толщину, а захват рабочего органа добычного комбайна — больше метра. Половины пустой породы отцеживается на обогатительных фабриках. Слёзы, а не дОбыча.

Но именно на шахте я познал эта заведёнку западенцев-рогулей — гуртом добре й батьку бити. За мои попытки заговорить на мове, надо мной смелись. Я для них был намоскаленный хохол, чужой и совсем пропащий. Но поразило, что всё руководство шахты директора до горного мастера — все упорно говорили по-русски, 'чтоб свою образованность показать'.

Мне, этническому сибирскому поляку, приятно было видеть в западенских деревнях рушники с польским пожеланием приятного аппетита 'СмачнЭго!', но огорчали деревянные дощатые православные церквушки близ самой границы с католической Польшей, уже свободной от русской оккупации, так поляки именовали навязчивую дружбу народов.

* * *

Рогули меня оттолкнули, подался я севернее. Около Новогрудка подметил в лицах жителей антропометрические маркёры таинственных литвинов, исчезнувших ещё до падения Великого княжества литовского, русского и жемойтского. В первую очередь бросается в глаза особая красота потомков литвинов. У них продолговатый череп (не европейского типа, а чуть круглее), сплющенный с висков. Тонкий хрящеватый нос 'уточкой'. Глаза с въедливым взглядом расположены по прямой линии. Узкие губы тоже в прямую линию. Выдаются скулы, из-за того, что череп сплющен с висков.

Чистый типаж очень редок. Очевидно, прарусы-литвины из восточногерманских земель были в ВКЛРЖ немногочисленной кастой завоевателей, чем-то вроде дружинников-руси Рюрика. Но свою капельку крови они оставили. Пламенность и страстность завоевателей в них не угасли. Неуёмность духа прорывалась в тихом ворчании про недорек-москалей.

* * *

И вот я на пороге Западной Европы — передо мной граница свободной полуевропейской Литвы, но на самом деле всё-таки немножечко Жемойтии. Зеленоглазый жмудин-погранец едва сдерживал исходившую в лае овчарку. Странно, служебный пёс не должен быть пустобрёхом.

— Ещё шаг и я спущу собаку!

— Да будь ты человеком, я такой же европеец, как и ты.

— Русским не дозволено в Европу.

— А неграм, туркам и арабам — можно? Смотри, я законопослушный, честно пошёл на погранпереход. А мог бы и лесом границу перейти.

— Тебя бы всё равно поймали и дали пару лет исправительной тюрьмы. У нас не любят русских оккупантов. Мы — чистая Европа, вы — вонючая Азия.

* * *

На российско-латвийской границе в Псковской области местные староверы предлагали мне перейти границу в ватаге батраков, которые вкалывают в независимой Латгалии на своих единоверцев. Но у меня европейское мышление, а не русское мЫшленне. Я официально попросил политическое убежище в Латвии у белобрысого манекена с неподвижными чертами лица. В ответ получил конопатым кулаком в морду и удар ногой под дых, когда валялся на полу камеры для допросов нарушителей.

На эстонской границе я битых полчаса рассматривал курносую морду под натовской кепкой.

— Ты же русский, сержант!

— Только по записи в свидетельстве о рождении. Но порву любого, кто полезет к нам из Монголоордынщины. На всех голодомировых нашей маленькой Европы не хватит. Так что не нарывайся. Тут неподалёку американская военная база. Режимный объект. У меня приказ стрелять без предупреждения.

Ещё до прихода крестоносцев в Прибалтику русские полочане и новгородцы отвергали власть Владимира и Москвы. Потом они стали прислугой немцев и слились с ливами, жемойтами, латгальцами и эстами. Только на пороге смерти я понял, что русские люди, проникшиеся западничеством, — это поражённые ветви и сучья народного древа. Их мне нужно отсечь, чтобы зараза не охватила всех. И не трястись над каждым эмигрантом только потому, что мы с ним одной крови. Это однозначный враг, служивший в чужой армии и трудившийся на чужую страну.

4

Увы, с надеждой попасть в Европу — полный облом! Тогда ещё не пришло наше время. Западенская молодёжь повсюду больше напоминала обычных великорусских гопников. Нынешних правосеков, свидомых и свядомых тогда ещё только втихаря готовили в лесных лагерях. На свет божий их не выпускали.

Везде я был чужой. И во Львове, и на Волыни, и в Бресте и Гродно. Лично же для меня оставался один вариант освобождения от русской ордынщины — Питер, русский Вавилон, где сам чёрт не разберёт, кто есть кто.

* * *

В Ленинграде (его переименовали в Питер только через полгода) мне встретилась всё та же гопота, только позолоченная, как старинный сусальный пряник. Я им пытался втюхать мысль, что россияне это монголы и угро-финны в одном флаконе, а не русские, а им хоть кол на голове теши. Ведь именно с финнов жила местная фарца.

Какие-то липовые эстонцы, а скорей всего русаки из Нарвы, втянули меня в угасающий бизнес фарцовщиков. Эти жулики делали свой гешефт на обмене у финских туристов дешёвых шмоток на русскую водку. Джинсы, рубашки с металлическими пуговичками и майки с английскими матерными надписями в русской глубинке шли за бешеные деньги у любителей западной экзотики.

Моя задача была круглые сутки напролёт пить с финскими туристами, а мои подельники разводили их на шмоточно-водочный обмен. Менты терпимо относились к пьяным финнам, но отсекали от их компании русских приставал. Вот тут-то и помогла мне моя не совсем арийская внешность. Меня, похоже, менты не различали с финнами. Круглая белобрысая курносая рожа с белыми бровями и ресницами — лучшей маскировки не придумаешь. Я валялся пьяный в обнимку с пьяными же финнами на лужайке посреди пустых бутылок, и никто из блюстителей порядка ко мне не приставал. Валяться в доску пьяным — привилегия финна в Питере, потому как дома у них был тогда полусухой закон. Я помогал грузить пьяных финнов в невиданные тогда у нас автобусы-аквариумы. Затаскивал в багажник их рюкзаки, набитые медицинскими грелками с водкой. Провожал до самой границы и выходил из автобуса, на прощание махнув рукой.

* * *

И вот мне выпал нежданно-негаданно выигрышный билет. Очнулся я из пьяного угара от нестерпимой боли — нога попала в металлическую перекладину, которая ограждала ступеньки автобуса, а какой-то мужик тащил меня наружу, ругаясь не по-нашенски. Из всех его слов я понял только 'стоп' и 'сити'. Поднапрягшись, вспомнил английские слова и спросил:

— Уот сити?

— Осло, — сплюнул водила и швырнул меня на брусчатку. — Алкохейкки рюсся.

Я сел на мостовую и огляделся. Автобус отъехал. Я остался сидеть на мокрой от дождя мостовой. Какой-то старик катил мимо тележку на велосипедных колёсах.

— Суоменруотсалайнен? — спросил меня этот мужичок с изломанным и вмятым носом. Забавно, что оба уха его были продырявлены, словно когда-то его собаками травили.

— Я не из Суоми!

— Похоше, влип тты-ы, рюсся.

— А ты кто?

— Я эт-то... как эт-тооо... Я выпивоха и всё тут. Тебе тут нельзя валяться. Норвеги — НАТО. Топай со мной. Есть местечко. Там запрятка надёжна будет.

Старик катил тележку с собачьим дерьмом и дохлыми крысами. Наверное, у них есть у них такая служба — заразу всякую собирать.

— Берись за телешку, а то полицай зырит. Пусть тумает, мы с тобой на пару вкалываем.

— Не понимаю, как я сюда попал.

— Пьяный тур Осло — Хельсинки — Питер?

— Ага. Я провожал друга.

— Бывало не раз. Я помогу, рюсся.

— У меня голяк на кармане.

— Меня тут не любят, тебя не любят. Похоше, мы с топой грипы из одной корзинки грипника.

* * *

Старик завёл меня в каморку под лестничным пролётом в подъезде старого дома.

— Вот мы дома. Вода есть, туалет — параша. Руки мой, я тебя покормлю, рюсся.

— Тут воняет как-то слишком уж.

— Рядом рыбный рынок.

— Тут сыро и зябко. И снег какой-то липкий, как блевотина младенца.

— Море рядом.

Бутерброды с жареной селёдкой я глотал, не разжёвывая. А водка была похожа на одеколон.

— Это не водка, это дешёвый джин. Токументы не украли?

— Все при мне. Меня зовут...

— Не натто. Не хочу нитшево знать про тебя, а ты называй меня Ахто Леви. Я не настоящий Ахто Леви, но так я записался в документах у норвегов. Они тут совсем не знают про русского писателя Ахто Леви. Норге — страна великих писателей и композиторов, а они их не читают, только чтиво лениво листают, и не слушают хорош музыка, только африканский стук и бу-ба-бух вместо музыки.

— А я не слышал про такого писателя.

— Это старый русский писатель. Я его фанат. Он мне жизнь спас. Как спас — никому не скажу, только тебе. Я кашдый вечер перед сном пою сальми для него.

— Псалмы?

— Да, молитвы. Я ведь не суомалайнен, не ээстилайнен, а православный карел. Люблю русских, как любил настоящий Ахто Леви. Пишу русский хорошо, но говорю плохо. Как всё сейчас везде плохо.

— Жизнь поменялась.

— Похоше... Ты ведь проснулся после пьянки в другой стране.

— Да, в Норвегии.

— Нет, ты проснулся без родины.

— Меня лишили российского гражданства?

— Уже нет большой Великой России.

— А куда делась?

— Похоронили в лесу.

— Каком лесу?

— Беловешская пушша.

— Почему?

— Потому что русские — народ предательский.

— Что ты городишь? Докажи.

— После 1953 года вы потихоньку предательски предавали китайских друзей до полного разрыва.

— Ну, было. Сейчас локти кусаем, боимся и завидуем. А дальше что скажешь?

— Вспомни 1973 год. Патриотов Чили вы предали и тут же подсуетились и поднажились.

— На чём же нажились?

— Выбросили на мировой рынок вашу медь, чем прежде всего и жили чилийцы.

— Тоже было, согласен. И всё?

— Не всё. 1975 год. Португалия. 'Революцию красных гвоздик' вы позволили задушить, а едва освободившиеся от фашизма португальцы зря надеялись на красные звёзды Кремля. Ещё был и 1989 год. Вы предали афганских друзей. Бросили на расправу душманам. Кто из них не сбежал, тех вырезали талибы.

— Припоминаю. Теперь заткнёшься?

— Нет, вспомни 1990 год, год самого большого предательства. Декларация независимости России от самих себя.

— Кого же мы предали?

— Русских. Русских по рождению и по духу русских. Поплёвывали на своих с высоты кремлёвских башен, когда резали и грабили русскоязычных на бывших окраинах Великой России.

— Почему же русские в лимитрофах сами себя не отстояли? Немецкие антифашисты не убоялись гитлеровских застенков и концлагерей.

— Немецкие антифашисты знали, что за ними стоит великий и могучий Центр мира, Москва и антифашистский интернационал. Знали, что им всегда Москва поможет деньгами, спецагентами, похитит из лагеря, выдаст документы и предоставит убежище с куском хлеба. Русские в отколовшихся лимитрофах на горьком опыте убедились, что Кремль позорно оставляет своих в беде и наглухо перекрывает границы для въезда русских возвращенцев.

— Так уж и оставляет!

— Америка не даст в обиду самого жалкого американца на чужой земле. Израиль — надештта для любого еврея в любой точкке мира. В этом величие для страны. России на русских наплевать. Сажай любого в тюрьму на чужбине, пытай и мучай. Консул не заступится. Будтто новоделанные россияне испытывают садомазохистское наслаждение при виде страданий своих же русских. Сдадут и выдадут.

— Никто ж не знал, что так вывернется. Иногда не получается помочь. Игра случая.

— Да игра, только не случая. Когда искусный шулер проигрывает в карты партию за партией слабому игроку, когда полководец проигрывает битву за битвой плохо вооружённому противнику, когда опытный снайпер раз за разом нарочно промахивается, а нападающий в футболе бьёт мимо пустых ворот, когда прокурор всякий раз разваливает уголовное дело и отпускает преступника, это не промашка недалёкого недоумка, а тонкий расчёт выгодоприобретателя. Снаружи кажется — случайный промах за промахом, просчёт и ошибка, а за завесой гостайны — сплошной выигрыш для тесной кучки махляров. Это не ошибка, не предательство со стороны врага, а злой умысел выгодоприобретателей. За унижение русских кремлёвским хорошо платят из-за бугра и лужи. Униженным русским народом правит не свора неумех, а сплочённая шайка искусных русожоров. И ты, рюсся, должен накрепко вбить это себе в голову и не смотреть на русский мир слепыми глазами. Всё совсем не так, как тебе показывают.

— А что у нас не так?

— Точно не скажу, но пока большой бардак у вас — это точно.

— Война?

— Нет, просто вседозвольница и для разбоя вольница.

— Хреново.

— Не отшень-то. Пока бардак, ты успеешь вывернуться от полицаев и домой вернуться.

— Это на какие шиши? Я с пустым карманом.

— У меня машина. Довезу тебя до пограничного перехода Ваанамаа Тулли или по-русски Болотовка под Выборгом. Здание старое, слеплено в один корпус, чтоб теплее было. Там одна хитрая штучка придумана. Называется карман или пандус. Туда поломоечные машины скатывают, швабры уборщицы кидают. Это хоть и русская территория, но находится как бы в Финке. Запутанные коридоры и дурные турникеты, на лабиринт похоше.

— Сам чёрт ногу сломит?

— Похоше... Запоминай. Я, пяной, скандалю с погранцами. Они меня скручивают, бьют и пинают, про тебя забывают, а ты нырнёшь под турникет и свалишься по наклонной в тот карман. Только не разбей водку. Я тебе дорогую 'Финляндию' куплю. Выпиваешь литруху и засыпаешь. Утром тебя разбудят уборщицы, донесут погранцам. Тебе на руки наручники — доставят куда надо. Вот ты и дома.

— Слушай, Ахто, а зачем ты для меня стараешься?

— Я кодда на Воркуттаа в лагере сидел, русские бабы незаметно бросали нам хлеб или пирожок, когда нас водил конвой на работы. Чухонка или шведка, а тем болей норвежка зэка не пожалеют.

— А как ты сам тут оказался?

— Дедушка Ахто Леви подсказал. Он ездил по лагерям. Судьбы людские поломатые записывал в книжечку. И шепнул мне: 'Не поверю, чтобы саами (а мать моя из лопарей была) не смог по болотам за границу убечь'.

— А что, вышка светила?

— Невашно. Забудем об этом. Лучше про Ахто Леви. Подарил он мне запретную книжку на финском. Книжку русского мыслителя Ивана Лукьяновича Солоневича. Он сам, его брат и племяш по карельским болотам в Финку из лагеря сбежали. Ну я и утёк их путём. Молотой токда был.

— Слышь-ты, а про эту дырку на границе, ну, карман или пандус, ещё кто-нибудь знает?

— Кому надо, тот и знает, — ткнул он пальцем вверх.

— Так ты шпион, информатор тайный? Сексот? А ещё бывший зэк!

— Ахто Леви был кокда-то бандит и убийца, а потом стал писателем и приглашённым экспертом МВД. Растолковывал им понятия жизни уголовного мира. Он мне шепнул, что на всякий случай в каждой стране должен быть человек, преданный русскому миру, когда мачеха Россия русских предаст. И посоветовал мне двинуться в Норвегию подальше от Финки. А ещё дедушка Ахто мне предсказал, когда наступит конец Великой России.

— Предсказание сбылось?

— Точка в точку. И сказал, к этому приложили руку русские финны, особенно выкормыши Вилле Куусинена, академика из Москвы. Дедушка Ахто сказал, что без рюсся мир скатиться в срыв.

— В обрыв?

— Похоше. Так что я спасаю тебя не зазря, а по завету Ахто Леви, который велел всем чудинам держаться русских. Понял?

— Понял.

— Тогда — молчок обо мне навсегда. Ты меня никогда не видел.

— Не вопрос. А таких много у вас?

— Достанет.

— Слышь-ка, Ахто, а в Португалию ты меня можешь перебросить?

— У тепя там родные?

— Никого, но там тепло.

— Кто тебя будет кормить? Работать там тебе не дадут. Западу нужны предатели, а ты пяной рюсся, а не предатель. Глаза говорят. Убивать своих рюсся не станешь.

— Дадут пособие как жертве преследований жестокого русского режима.

— Нет Великой России, нет жертв тоталитарного режима. Свобода и демократия. А рюсся нигде не любят, только я люблю. Так что проспись, а ветшером мы поедем домой.

* * *

Проснулся я в выборгском вытрезвителе. Прапор швырнул меня в одних кальсонах и босиком на пологую скамью с выемкой, с которой похмельному не встать без чужой помощи.

— Надо сдать его в КГБ, тащ капитан. Попытка нелегального пересечения границы.

— Не пудри мне мОзги с этим фарцовщиком, Петренко. Что нашли при нём? Я не в вижу в перечне вещей абсолютно ничего интересного.

— Так ничего при ём и не было, кроме пустой бутылки водки.

— Петренко, дозволь заглянуть в твои честные очи? Пограничники дали мне совсем иные сведения. Ну, сам принесёшь или обыск организую со служебными собачками?

Петренко обиженно поджал губы и ввернулся с упаковкой джинсов, вельветовых рубашек с металлическими пуговицами и кипой 'коттоновых' маек. Так высокопарно именовала фарца майки из чистого хлопка. Прощальный подарок таинственного 'Ахто Леви'.

— Ничего не забыл?

— Так дефицитные колготки наши бабы из прошлой смены расхватали, тащ капитан! — чуть ли не со слезами на глазах буркнул Петренко. — Я для своей девушки даже не урвал.

— Твой Прокопьевск где, Гудинович?

— Кемеровская область, Сибирь, — ответил я.

— Петренко, попроси судью, чтобы дала этому придурку тридцать суток, а не пятнадцать. А то он на билет до Сибири не заработает.

5

Месячный срок исправительных работ я отбывал в уже переименованном Питере, но ещё на Кировском заводе. Выгребал металлическую стружку из подземных транспортёров и цедил со стоков шлифовочную грязь с металлическими опилками, круто замешанную на охлаждающей эмульсии. Но на билет до Прокопьевска так и не заработал. Хватило только до Минска.

Признаюсь, я долго жалел, что вопреки словам старика Ахто из Норвегии не добрался до Лиссабона, где я бы весело ночевал под мостами с неграми из Анголы, Гвинеи-Бисау или Мозамбика. Всё-таки было бы что вспомнить на старости лет. Приключения как-никак. И тепло там. А так-то получается, что мне нечем гордиться по поводу моего пьяного прорыва за вожделенную границу.

В Америку и Англию меня не тянуло. Там банки давным-давно отобрали у местных терпил землю и жильё. Горожане привычно снимают квартиры, фермеры арендуют у банкиров землю, которую сами когда-то с кровью вырвали из рук индейцев. Рабом-вольноотпущенником быть не захотел и осел в последнем заповеднике тоталитаризма, где ещё зверствовал последний диктатор Европы, и бродило дерьмо из-за пачки польских дрожжей в сортире надворного типа, называемом оппозицией.

Всего лишь за один день устроился в Солигорске на калийную шахту, которую называли тут рУдником. Но шахта и в Африке шахта, как не назови.

В Солигорске я и женился, как на грех, на местной польке. Привёл невесту в самосшитом платьишке из ситца безо всяких свидетелей в загс, потому что её родители на дали согласия на брак с залётным сибиряком с неясным прошлым. Нам выделили комнату в общежитии. А в Минске в то время продолжали протягивать во все стороны линии метро. Мастерам проходчикам сразу предлагали строить кооперативную квартиру.

Так мне за пару лет удалось обзавестись двушкой и осесть крепко-накрепко на одном месте безо всяких вихляний да завихрений в мозгах. В душе улеглось бурление говён, начал спокойно жить, вырастил и выучил детей. Польское сарматство-манихейство давно отболело и отвалилось с моей души, как сухой струп. Я больше не хотел собрать всех славян под коронный меч европейской Польши и привить им европейскую культуру. Строить из себя бандеровца в стране-партизанке было глупо. Ещё глупее было бы примазаться к местным свядомым борцам за незалежность. Противно, что самые забубонные русожоры были прямыми выходцами из России, русскими по отцу и матери. Местных полякующих было мало, но у них по-прежнему свербело в заднице босоногое шляхетство. Я не собирался примыкать к 'своим'. С самого Прокопьевска по документам я числился русским. С этим свыкся и другого уже не хотел.

Моя фамилия Гудинович — чисто польская. Полякующие меня пытались усовестить, как некогда ксёндзы рецидивиста Козлевича: 'Доконд пан идзе!' И взять 'карту поляка'. А мне уже за тридцать. Подрастали детки. В такие годы возвращаются на прошлую блевотину только идиоты. И так уж больно мои метания из стороны в сторону напоминали мокрую полосу, которую оставляет под собой шагающий бык, которому приспичило на ходу.

Книги братьев Солоневичей, о которых мне рассказал старик Ахто из Осло, выбили дурь из моей башки. Я наконец-то скрепя сердце признал, что русский — человек почвы, а не крови. Так я стал русским по духу вопреки моим сложным генетическим линиям, в которых не было ни единого русского по крови.

На пенсию я вышел ещё по тоталитарному законодательству, то есть рано. 'Проходимцы', горнопроходчики, долго не задерживаются на работах под землёй. Силикоз съедает лёгкие — лёгочная жидкость растворяет микроскопические частички песка, превращаясь в губительную для лёгких кремниевую кислоту. Пришлось выбираться на поверхность. Ну, как сказать, выбираться. Пробовал, да так и не выбрался на свет божий. Устроился прорабом на строительстве подземных сооружений — подземные гаражи всякие там под офисными зданиями, подземные переходы, канализационные коллекторы, хотя на мою пенсию можно было бы скромненько доживать оставшиеся мне годки на дачных грядках.

Обе дочки удачно замужем. Сделали меня дважды дедом. Живут отдельно от нас с бабкой. Я бы просто жил-выживал безо всяких заумных вывертов и плевать хотел на некогда вожделенную Европу. Но Европа сама впёрлась к нам без спроса не на постой, а как полноправная хозяйка, старая жирная потаскуха. И мой город стал разрастаться, как раковая опухоль, вширь и ввысь, наполняясь скрытыми бездельниками с придуманными рабочими местами, хоть и безработица крепчала. Меня попёрли с подземного строительства. Рабочие места нужней молодым, а мне оставалось подыскать себе стариковскую подработку.

6

Напротив моей многоэтажки у речки по строго параллельным посадкам вековых дубов и лип можно было догадаться, что там когда-то был подъезд к панской усадьбе. А по чёрным сваям, торчавшим недалеко от берега из воды, было видно, где именно давным-давно стоял деревянный мост. К невысокому обрыву неподалёку от прилепились чёрные развалины, похоже, костёла — всего полстены и фундамент с провалом от подземелья. Ребятишки побаивались этого места, которое прозвали 'чёртов дом'. К тому же в одичавших яблоневых и грушевых садах можно было бухнуться в скрытую буйной зеленью глубокую яму — подвал былой панской службы. А подвалы-склепы у польских панов были глубокие и вместительные. Чревоугодие и пьянство магнаты не считали за порок, жратвой и питьём забивали подвалы под завязку. Католические прелаты на этот счёт скромно опускали очи долу, а то и вовсе закрывали глаза, потому что и у самих пузо выпирало из-под сутаны так, что наперсный крест впору бы называть набрюшным. Потому как чревоугодие — мать всех пороков. Или уже не так?

С моего балкона я любовался буйной порослью, скрывавшей 'чёртов дом', обвитый диким хмелем. Особенно красив был трёхсотлетний дуб на вершине холма над обрывом, где покоились развалины костёла. Зайцы резвились в заброшенных яблоневых садах, с ветки на ветку прыгали белочки, ну и лисички там подъедались.

Потом с ослепительными улыбками фотомоделей в исподнем, а то и вовсе нагишом, из реклам в нашу жизнь вошло потреблядство, коего чаяли как наступления царства беспечной халявы. Окрестности преобразились. Берёзовые рощи и яблоневые сады пошли под нож бульдозера. На их месте воздвигли диковинные отели, мотели и бордели, казино и ночные клубы, всенощные искусственные катки, боулинги, сауны с бассейнами и девками да прочие всякие развлекательные центры с фейерверками и воплями пьяных гуляк по ночам.

И скромная, ночью темноватая и тихая столица, некогда фортификционный и торговый центр третьестепенного древнерусского княжества, затем кирпичный еврейский штетль и бревенчатый губернский городок почти на уровне уездного, а после войны с фашистами — полноправная европейская столица, отстроенная в стиле сталинского ампира и хрущобных микрорайонов, местами превратилась в европейский город. Злачными местами, надо бы сказать.

Столица независимого государства по африканскому или латиноамериканскому типу с выведенным в инкубаторе населением, которое никак не смогло за сто лет сплотиться в единую одноязычную нацию, несмотря на все потуги добродетелей за бугром, за лужей и за забором. Минск оставался русским, пусть даже повсюду висели указатели на латинице почему-то в чешской транскрипции. Так и свербело в заднице у потомков местечковой шляхты навсегда избавиться от русского языка, но русская речь звучала повсеместно. То, что запросто дважды получилось у немцев в во время оккупации Первой и Второй мировой, у либерастов не сложилось. Под немцем все шутцманы и расстрельные подразделения отдавали команды только на местном диалекте в том виде, как его представляли будители инкубаторной нации. Хоть русскость так и пёрла из всех щелей, как их ни затыкай.

Минск с восторгом принял архитектурную вестернизацию из стекла бетона с вычурными формами и изломанными очертаниями. Среди скопища развлекательных строений на месте развалин 'чёртова дома' воздвигли удивительное трёхэтажное здание из диковинно сопряжённых кривых геометрических плоскостей. Над ним по ночам горела яркая вывеска:

'СЛУЖЕБНАЯ ГОСТИНИЦА ДЛЯ СПЕЦПЕРСОНАЛА'

Туда и подался я в вахтёры. Как-то странно всё без меня обладилось. Вдруг получаю голубой конверт, а в нём письмо. Неведомая компания сообщает, что я прошёл конкурс на вакансию администратора гостиницы для спецперсонала, о котором и понятия не имел. На должность администратора, а проще говоря — вахтёра или швейцара, не пойми что. Подарок судьбы или искушение? Ни в каком конкурсе я участвовал.

Директором гостиницы был моложавый стройный хлыщ, одетый, как лондонский клерк, одержимый консерватор, с трёхдневной щетиной на щеках. Он держался величаво и строго. Старался придать своей речи лондонский выговор, частенько вставлял английские фразы. Именно английские, а не американские из голливудских фильмов. Что-то в этом директоре было знакомое. На какой-то миг мне показалось, что я узнал в нём моего дядю Феликса из Прокопьевска. Но этого просто не могло быть. Дядя наверняка в те годы был уже глубокий старик. Но фамилия босса была всё-таки Ярош.

— Вашего дедушку или папу не звали Феликс?

— Меня и самого зовут Феликс. Могли бы и глянуть на табличку на двери моего кабинета.

— Простите, а Феликс Ярош, родом из Ивано-Франковска вам не родственник?

— У меня не может быть родни, сорри.

* * *

Кем был этот приходящий в гостиницу на ночлег спецперсонал, никто не знал. Внутренний техперсонал — уборщицы, сантехники, электрики никогда не покидали здания. Ни бара, ни ресторана, ни буфета в гостинице не было, словно жильцы подзаряжались электричеством от блоков питания прямо из розетки. И все молчали, словно могли обмениваться мыслями и без слов. Ключей от номеров никто у меня на вахте не спрашивал. У каждого постояльца была карточка для кодового замка от апартаментов. Со мной не здоровались и не прощались. Меня тут никто не замечал, словно я восседал в ливрейной униформе за стойкой портье в виде манекена только как часть интерьера.

Я забыл сказать, что в зарослях вокруг развалин костёла, на которых была построена гостиница для непонятного спецперсонала, начисто исчезли зайцы. Белочки больше не скакали по деревьям. Стрижи не носились в небе с пронзительным свистом. Зато угнездились совы, сычи и козодои. Шастали большие чёрные кошки, я таких прежде не видел. На дубе, который вздымался над обрывом у речки свили гнездо чёрные аисты, которые обычно чураются соседства с человеческим жильём. Про вОронов я уже не говорю. Эта краснокнижная птица неожиданно облюбовала тот самый многовековой дуб с дуплом, из которого по ночам утробно ухал филин. И почему-то завелись летучие мыши, вот уж чего никто не ожидал в большом городе. Они висели днём под стрехами крыши, состыкованной по последней моде из сложных кривых выпуклых поверхностей, и нещадно гадили на окна, подоконники и дорожки у здания. Приглашённые работяги из клининговой компании в оранжевых униформах каждый день мыли стекла, очищали плиточное покрытие дорожек и матерились негромко, чтобы не потерять работу.

* * *

В последний день моей службы в гостинице для странного спецперсонала я получил уведомление об увольнении без объяснения причин и конверт с солидным выходным пособием — годовой зарплатой. Просто удивительно, ведь о профсоюзах и защите прав трудящихся уже давно забыли.

Ровно без четверти часа до полуночи я повесил в шкаф свою швейцарскую ливрею, расписался в журнале прихода-ухода, и тут вдруг затрезвонила пожарная сигнализация. Охранники покинули свой пост у входных дверей и ринулись к пульту, чтобы его отключить. На мои возражения они просто буркнули:

— Атмосферные явления. Всё в порядке. Вам-то что? Идите домой. Вы здесь больше не работаете.

Они и ночью не снимали чёрных очков. Я никогда не видел их глаз. И первый раз я услышал от них живое слово. Вслух говорил только директор. Не успел я выйти, как ко мнебодрым шагом, радостно потирая руки, подошёл он сам.

— Прошло первое предупреждение? — спросил он со злорадной и даже хищной улыбкой.

Охранники кивнули в ответ.

— Что ж, выйдем и посмотрим, — вывел меня директор под локоток из здания гостиницы на травку газона. — Ага, в небе ярко звёздочка сияет.

— Венера? — тупо спросил я, потому что совсем не разбираюсь в карте звёздного неба.

— Ага, почти что античная богиня вечной юности.

Мне было неприятно стоять с начальником, нагло выбросившим меня на улицу, но тот настойчиво держал меня под руку железными пальцам.

* * *

Ни с того ни с сего поднялся ветер, налетела чёрная туча, застучали по крыше и плиткам дорожки редкие, но крупные градины. Мой бывший начальник всё ещё не отпускал моего локтя. Я не смог даже спрятаться от града под козырьком над входом в гостиницу.

— Это не надолго. Заряд сейчас пролетит и всё закончится.

Молния ударила в дуб над гостиницей и расщепила ствол. Гнездо чёрного аиста разметало ветром. Погасло уличное освещение, свет пропал и в окнах гостиницы. Ветром снесло за речку стаю воронов с филином, а летучих мышей словно размазало в непроглядной темноте.

Последние удары молнии дружно пронзили воздух до самой земли ломаными линиями. В последних отблесках атмосферного разряда лицо шефа изменилось. Передо мной теперь бстоял гладко выбритый человек средних лет с благородной сединой на висках.

— Дядя Феликс? Вы!!!

— Догадался, наконец. А всё сомневался.

— Прошло почти сорок лет, а вы всё тот же. Я-то сам уже давно старик на пенсии.

— Что такое сорок лет обречённому на вечность?

Я вырвал локоть из его цепких пальцев.

— Почему вы меня уволили? Я не сделал ни одного косяка, ни одной промашки, у меня ни одного опоздания или нарушения дисциплины.

— Прости, иначе поступить не мог. Таковы наши правила — наказывать рублём и увольнять лучших из лучших. Принцип отрицательного отбора. На том мой мир стоит — карать самых умелых, старательных и изобретательных.

— Зачем увольнять самых трудолюбивых, талантливых и умелых?

— Отрицательный отбор оставит вам самых безруких неумех, неграмотных дебилов и бездельников.

— Но вы так приведёте наш мир к гибели.

— А разве это не входит в моё предназначение? Я призван крушить, перестраивать и уничтожать.

— Понятно, в нашем наилучшем из миров после вашей перестройки, дядя Феликс, первооткрыватели, изобретатели и светила медицины по помойкам роются.

— Что поделать... Эпоху просвещения и научных открытий я закрыл. Впереди у вас непроглядная темнота безграмотности — достаточно прочитать строчку рекламы и расписаться в долговых обязательствах перед банком. Забыл из уроков истории, как первооткрывателей сжигали на кострах? Бормотание знахаря вместо научного лечения, заговоры, магические заклинания — простой люд ждёт знахарское шарлатанство. А насчёт светил медицины я не согласен — они процветают.

— Вы имеет в виду, что фармацевтические концерны наживаются на липовых лекарствах? Сначала по всем телепрограммам прут передачи о вкусной и здоровой пище. Затем катится колесо рекламы лекарственных средств от ожирения и заболеваний желудочно-кишечного тракта. И снова реклама обжорства, как по замкнутому кольцу.

— Бизнес, мой милый. Финансовые реки должны течь непрерывно, чтобы вертеть чёртову мельницу банковского капитала. Всё по моим правилам. Жить можно и без банков, но банкиры — мои прислужники. Я им покровительствую. Только они способны держать быдло за горло, а не армия и полиция. Власть банков — моя власть над этим миром.

— Ваш отрицательный отбор приведёт и к вырождению элиты.

— То, что мне и нужно. Нынешние правители с трудом подбирают слова и едва читают заготовленные им спичи.

— Многие страны вымрут.

— Вымирать будете не странами, а целыми континентами. Не все подряд, а избирательно, как я намечу.

— Дядя Феликс, ты сам сатана во плоти?

— Ты мне льстишь, милок. Я поставлен 'смотрящим' выражаясь уголовным жаргоном, который я навязал вашему телевидению. Я даже не Яхве, не Элохим, не Адонай, но и не низкий Молох, а просто демон средней величины, правда, не из последних. Хотя под смертоносный взор Денницы пока что не допущен по рангу.

— Вы превращаете нашу жизнь в сущий ад!

— Ну ты и брякнул, не подумавши. Ад вас ждёт впереди. Я тебя предупреждал: хочешь остаться чистым — работай на угле. Не хочешь блукать в потёмках, спускайся в угольную шахту. И вообще держись подальше от места, куда заходит ясно солнышко. Тебя всё тянуло куда бы позападнее, а на Западе встаёт моё чёрное солнце, невидимое для вас.

— Запад всё равно поглотил весь мир.

— Не весь. Индией, Ираном и Китаем подавится. У Русской земли тоже здоровое пищеварение. Она переваривает все чуждые ей новшества.

— Это о чём?

— Всё о том же. Русские стали зваться русскими после того, как ваших словен-словян захватила Рюрикова языческая вооружённая русь с Запада. Рюриковичи стёрли память обо всём былом, что было у ваших предков до прихода-призвания Рюрика с дружиной из земель нынешней Восточной Германии. Заставили вас жить по прописям 'Повести временных лет'. Рюриковичи до последнего чурались глубинного русского народа, подчёркивая свою особость от русского народа, аристократия. Но Русская земля их преспокойненько переварила, обрядив варварских язычников в звериных шкурах в исконно восточные кафтаны с золотым шитьём и горлатные шапки бояр.

— При чём тут пищеварение?

— А при том, милый мой племяш двоюродный, что на пять веков позже из восточногерманских же земель на Западную Русь пришли прарусские литвины-язычники, которых тевтоны согнали с родных мест. Гедиминовичи и ольговичи из Вильни замахивались даже на Москву, но вы и их переварили. Иван Грозный уже был наполовину литвин по матери.

— Но литовцы и по сей день живут на своей земле, дядя Феликс.

— Они не литвины, а жмудины-жемойты. Малый народ нагло присвоил именование великого народа. Такое часто бывает. Румыны ведь совсем не древние римляне, хотя величают себя романцами-римлянами. После вырождения рюриковичей по смерти последнего царя Феодора Русскую земли облепили немцы при Романовых. Полупереваренные цари-немцы рядились в древнерусское облачение и старательно играли в древлеправославных русаков. Они весьма преуспели во вранье про русских. Немцы при Романовых сляпали-стяпали вам историческую науку. Первым делом перекрестили праруса Рюрика в норманна, потом придумали Монгольское иго. Огласили русских помесью с монголами, финнами и татарами, ублюдками-байстрюками, человеками третьего сорта. Немцы вообще мастера записывать чужие народы в разряд неполноценных.

— Царей-немцев расстреляли революционеры 1917 года. И растоптали память о них.

— Революционеров 1917 года Русская земля тоже успешно переварила. Через семь десятков лет их потомки вовремя словчили, развалили великую страну, чтобы поживиться народными богатствами, которые русские копили веками. Следующие последыши, транснационалы-многонационалы, пришли им на смену. Старательно взрастили в этническом инкубаторе четырнадцать стран-лимитрофов, непримиримых врагов русской земли. Те первым делом у себя подавили или выдавили русских, и расселись цепными псами по границам России. Ваши правители щедро одаривают туземных царьков деньгами и всячески опекают за то, что эти пастушьи псы умело держат русских в загоне внутри и вне России.

— Глупость какая-то! Зачем русским заботливо пестовать вражат?

— Нынешние якобы русские транснационалы боятся русского народа не меньше, чем их опасались рюриковичи, литвины-гедиминовичи и цари-немцы. Им нужны подельники и наёмники для подавления любого недовольства русских. А желающие резать глотки русским всегда найдутся.

* * *

Я глянул на небо. Непонятная Венера разрасталась до невероятных размеров.

— Не бойся, это не рождественская звезда. Второго пришествия Христа не жди.

— Это не звезда, а ракета, дядя Феликс. Она летит к нам. И всё время увеличивается!

Дядя Феликс довольно хмыкнул:

— Ты прав — это ракета, но сигнальная ракета. Она показывает, что моё время на подходе. Пора мне в мой штаб, чтобы оттуда руководить плановой ликвидацией кого следует. Завтра же сваливай с детьми и внуками в Прокопьевск, пока не поздно. Неделька на сборы у тебя всё же есть. Успеешь.

— Кстати, а как поживает моя тётя и ваша приёмная дочка? Я студентом боялся, что вы задумали поженить нас.

— Зря боялся. Это не дочка, а ассистентка из нашей же нечисти. У нечистиков детей не бывает. Мы бесплодны. Да я бы тебе и не позволил бы жениться на чертовке. Ты мне всегда нравился. А тётка твоя померла молодой.

— Приёмная дочка хорошо устроилась?

— Да ты слышал о ней. Она ведёт растлевающие передачи на ТВ для девочек. Такая вся из себя милашка с мелкими кудряшками.

— Неужто Сонора Скабронски? Так она ж совсем молодая.

— Бесовки не старятся

— Ну-ну, теледива, светская львица, законодательница мод и звезда гламура. Пример для подражания и предмет обожания для всех школьниц.

— Совращать малолеток — её призвание, что тут поделаешь.

— Говорят, она обольстила многих российских политиков!

— На то она и создана, милый мой, чтобы совращать всех подряд, от малых деток до старый пердунов.

— Она и есть новая вавилонская блудница?

— Куда ей до неё! Мелкая чертовка, хотя и с замашками дьяволицы... Но мы отвлеклись. Убегай в Прокопьевск, пока не поздно.

— Ядерная война? Нашествие инопланетян?

— Простой принцип домино — одна за другой по планете прокатятся техногенные катастрофы. Захлопнутся ловушки.

— А что за ловушки?

— Всякие и разные. Например, большие города. Мегаполис — это ловушка без выхода. Самая надёжная мышеловка. Рано или поздно я вас погребу под обломками городов, как похоронил Вавилон, Рим и города древних латиноамериканских цивилизаций.

— Майя и ацтеков?

— Хо! Это уже поздние наросты на старых язвах. В Перу и Боливии существовали некогда такие цивилизации, что вам и не снились никогда их достижения.

— Почему мы о них не знаем?

— Я их плотненько закрыл. Они познали слишком многое. То, о чём людям и не следует знать.

— Каким образом закрыл, дядя Феликс? С неба пали огонь и сера? Или ядерный взрыв до полной витрификации, когда земля превращается в стекло.

— Не фантазируй. Чем сложнее инфраструктура общества, тем жизнь человеческая уязвимей. На юге переморить людей проще простого — останови водоснабжение и очистку питьевой воды. Чума придёт на следующий день на парочку с холерой. На севере — отключи многоэтажки от отопления и электричества. Половина населения вымерзнет зимой, другая половина подохнет летом от кишечных инфекций без воды и фекальной канализации. Я очищу планету от человеческой раковой опухоли. На полтыщи лет обеспечу безопасность Вселенной и подниму свой подупавший рейтинг.

— Что ж нас ждёт?

— Выживших счастливчиков ждёт жизнь в норах по берегам рек и ручьёв, где есть питьевая вода.

— Палеолит? Первобытнообщинный строй?

— Все гораздо хуже и гаже. Потеря связной речи и трудовых навыков. Животное существование до момента окончательно разрыва планеты силами внешнего гравитационного воздействия под багровеющим Солнцем. Но это конечные планы Преапокалипсиса. Пока я ограничусь локальной профилактикой. Кроме евроамериканцев, у меня три клиента на очереди — Россия, Индия и Китай. Но все они — ваньки-встаньки.

— Это как понять?

— Я уже несколько раз опускал Китай и Русь на дно, а они поднимаются снова. С Индией так вообще пять раз мучился, это тебе не Вавилон, Карфаген или Рим, которых можно было одним ударом прихлопнуть.

— Дядя Феликс, скажи честно, зачем вы это делаете?

— Из шкурного интереса. Планета ваша по праву принадлежит мне. Я тут безраздельный властитель.

— У вас есть перебежчики, ну сторонники из наших людей?

— Сколько угодно. Это спецконтингент моей гостиницы. У вас добровольно прислуживает нечисти почти каждый второй.

— Так почти все христиане, мусульмане или иудеи. Верят во Всевышнего.

— Нет у вас веры больше. Люди остервенело тянутся к нечистой силе своими слабыми и грязными ручонками через гороскопы и экстрасенсов.

— Когда же придёт конец?

— Когда все откажутся от Откровения и совратятся даже святые. Но я не допущу полного конца всем. Иначе планету проклянёт и уничтожит Всевышний, а мне пока нужна эта планета, чтобы превратить её во вместилище воплощённого зла. Не бойся, я не сотру с лица земли весь род людской. Мне достаточно неустойчивого равновесия между добром и злом.

— Качели?

— Маятник. Смены тёмных и светлых эпох. Игра без выигрыша, какая у вас идёт миллионы лет.

— Дядя Феликс, современной цивилизации от силы двенадцать тысяч лет!

— Это ты той бабушке расскажи, какая семечками на остановке торгует. Миллион лет назад иномирные разумные цивилизации дружно аннигилировали окружающие галактики, чтобы создать зону отчуждения от вашего вместилища зла, а вас опустили в первобытную дикость каменного века без членораздельной речи. С этой точки вы и ведёте отсчёт истории современной цивилизации. Ваша Солнечная система окружена зоной отчуждения на миллионы световых лет.

— За что же?

— Вы осточертели разумным существам во всей Вселенной своим жлобством, насилием, страстью к захвату чужого пространства и имущества, извращённым наслаждениям. Вы упиваетесь торжеством успешного над бездомным, бесправным и голодным,

— Неужто инопланетяне без греха?

— Представь себе, первородный грех был только у землян.

— Праматерь Ева захотела и залетела?

— Оставь женщину в покое. Она творит чудо — рожает и поднимает на ноги детей. Вы заключили завет напрямую с Властителем Тьмы. Подспудно служите и поклоняетесь злым силам. Человек должен служить только Богу, а вы тянетесь в пекло, как лягушка сама лезет в пасть к ужу.

— Не всех дурманит неограниченная власть. Я против любого угнетения.

— Любое общество угнетательское, мой дорогой. Даже самое человечное угнетает уголовников, рвачей и ловкачей. В государстве, живущем зверским обычаем, они бы стали князьями, президентами, депутатами, миллиардерами. А им в гуманном обществе с детства твердили в школе, что они двоечники, тупицы и неумехи — один путь в дворники. А Карл Великий, Тамерлан и ещё много великих завоевателей были неграмотными, да умудрились завоевать полмира.

— Александр Македонский был учеником древнегреческого мыслителя Аристотеля. Весьма образованный юноша.

— За что и погиб юным. Великий правитель должен быть недоучкой и неудачником в мирной жизни. На гребне волны слепого случая он приходит к власти. Человечность отвратна слишком опасно для многих. Маньяки, садисты, ворюги, жулики и людоеды в таком обществе очутятся за решёткой. Это тоже угнетение. Так ты против любого угнетения?

— Неужто в других галактиках нет угнетения!

— Нет его. Только ваша Земля — исключение. Поэтому вас и изолировали от цивилизованной вселенной. Вы напрасно посылаете сигналы в космос собратьям по разуму. Ваши сигналы блокируются, чтобы вы не занесли свою заразу в иные галактики.

— Так инопланетяне таки существуют?

— Не про вас. Но мы иногда подаём вам надежду обрести собратьев по разуму, мороча вам голову летающими тарелками и пришельцами. Но это всё ваши галлюники и глюки, не более того.

— Наша планета — в изоляции?

— Дошло наконец!

— Земля — тюремный изолятор?

— Я бы сказал — лепрозорий для прокажённых духом. Вы неизлечимы. А я некто вроде начальника исправительного лагеря на краю света в зоне вечной космической пустоты.

— И что же, за провинности предков их потомки веками должны мучиться?

— Хорошенькое дельце — провинности! Праиндейцам выйти в дальний космос было всё равно что сейчас детям на велике прокатиться. Знал бы ты, что они вытворяли с покорёнными планетами — даже зверства древних иудеев над соседними народами детской шалостью покажутся. Праиндийцы тоже очень быстро освоили левитацию. Их космические корабли на гравитационных двигателях достигали субсветовых скоростей. Они затеяли такую войну за колонии-планеты, что Вселенная всколыхнулась.

— И дальше?

— Вас решили полностью уничтожить, но я заступился. Дал слово, что перевоспитаю землян.

— Получилось, дядя Феликс?

— Почти. Нынешние индейцы — тихие и молчаливые, наполовину аутисты с их кокой и галлюциногенными грибами, а индийцы — непротивленцы злу насилием, ешьте меня мухи с комарами. Теперь настал черёд евроамериканцев. Я сработаю на упреждение и не дам Америке стать новым вселенским злом.

— Так нечестно.

— Зато безопасно для инопланетных цивилизаций.

— Ваша бесовская шатия-братия не боится небесного воинства?

— Мы поставили надёжный щит, но силы добра ухитряются его время от времени прорвать, чтобы спасти ваши чёрные души. На вашей куцей памяти было три мощных прорыва обороны. В первый раз неопалимая купина дала Моисею десять заповедей и заставила его вывести евреев из говноверчения греха в Египте. Но евреи потом только тем и занимались, что нарушали эти десять заповедей и убивали своих же пророков. Второй прорыв небесного воинства мы осуществили методами генномодифицирующей операции — в эмбрион девы Марии был внедрён генетический код Христа. Он дал вам второе откровение. Когда откровение будет явлено всему миру, наступит приход нашего антихриста и конец света. Почитай Апокалипсис на досуге.

— Читал, но ничего не понял.

— Где уж вам! Матерную частушку схватываете на лету, а святую молитву надо твердить неделю, чтобы запомнить с грехом пополам.

— А третий прорыв сил добра?

— Наши прислужники сделали в царской России революцию. Через двадцать лет самых ярых их них ликвидировали, а скрытые поборники Небесного воинства внедрили криптохристианство под прикрытием материализма и атеизма . Но на этот раз наши спецслужбы сработали оперативнее. Всего за семь десятков лет диверсия была блокирована. Великую Россию раздробили, но не до конца.

— И что у вас вышло?

— Пшик, но не всё так плохо. Люди отвергают божественное откровение в любом его виде. Поэтому-то приход антихриста всякий раз откладывается, но мне это на руку. Мне нужная ваша планета целёхонькой. Уяснил?

— Может, и понял. Только почему, дядя Феликс, ты всё время пытался оградить меня от грехов? Ваша профессия — подталкивать людей к соблазну.

— В материализованном состоянии нам доступны эмоции и чувства. Я тебя жалел. Напрасно пытался погасить в тебе стремление попасть на Запад, откуда всходит наше невидимое Чёрное солнце. Я полюбил тебя как сына, хотя у нас не может быть детей, кроме бесплодных ублюдков-омменов.

— Вот уж радость-то — стать названным сыном беса!

— В данный момент ты разговариваешь с обычным человеком, а не бесом. Мой тебе совет безо всякого соблазна и обмана — возвращайся в Прокопьевск.

— Зачем?

— Там безопасно. Моя цель — только Европа и Северная Америка. До Урала и Поволжья моя рука не дотянется, до Сибири тем более.

— А русские до Урала?

— Русские мегаполисы пропитались моим духом зла и ненависти друг к другу. Западников и транснационалов не излечишь, не спасёшь. Но сельских жителей и таёжников не трону... Ну, да ладно, приятно было с тобой поговорить. Мне пора Бушуют пожары, рушатся мосты и здания, на сушу обрушиваются штормы и ураганы. Нужно за всем уследить, направлять и перенаправлять потоки зла. Это моя обязанность... Кстати, твоя покойная матушка у нас в списках не значится. Радуйся. Тётя, моя покойная земная жена, тоже. Молись за них. Им будет приятно получить твою весточку на том свете... А ну-ка погодь! Что-то пошло не так.

Сигнальная ракета у нас над головой разбухла до размеров мяча и стала с нестерпимой яркостью электросварки и пускать трескучие искры-змейки. И потрескивала так же. Она зависла над расколотым грозой дубом, потом медленно поплыла вниз к входу в гостиницу. Там она разделилась на два шара. Шарик поменьше поплыл в нашу сторону.

— Шаровая молния! — выпалил я.

Дядя Феликс загородил меня собой и прошептал:

— Не шевелись и даже не дыши!

Шарик остановился на уровне моих глаз, шипел и потрескивал, словно собирался взорваться. Затем так же медленно уплыл и слился с большим шаром.

— Я так и знал! Ты пока ещё не неисправимый грешник. Я в тебе не ошибся. Береги внуков. От них пойдёт славное племя стОящих людей.

Он протянул руку.

— Давай попрощаемся.

Я заколебался.

— Смело бери меня за руку, пока что я обычный человек и твой названный двоюродный дядька. И никакой своей чёрной силы тебе передавать не собираюсь. Уважаю достойных противников.

— Это лукавый мне говорит, или я ослышался?

— Что же мне, до скончания времён и свёртывания пространства самому с собой в поддавки играть? Мне интересней заниматься святыми, которые и костра не убояться, чем трусливыми сатанистами.

Мы пожали руки друг другу. Его рука была мужественная, мозолистая и горячая, как у настоящего шахтёра.

— И напоследок я скажу... Если кто заявит, что русских никогда больше не будет, то знай — перед тобой мой прислужник. Бей ему сразу в морду! Все русские -единый и неделимый народ. Остальное от лукавого, то есть от меня. Служба у меня такая, куда денешься! Часть ваших я сотру, часть американизированных китайцев аннигилирую, а вообще сам я от русских и китайцев неприятностей не жду.

— Китайцы скоро заберутся на вершину своего могущества. Завоюют весь мир.

— Китайцы никогда никого не завоёвывали, а мирно переделывали соседей под себя. Даже захватчиков незаметно перемалывали в массу, из которой лепили кирпичи для твердыни своей нации.

Не успел дядя Феликс договорить, как большая шаровая молния коснулась дверей гостиницы для спецперсонала и взорвалась.

— Прощай! Мне пора к себе.

— В огонь?

— Я порождение огня. Ну, сила небесная, веди меня, нечистого!

Страшный взрыв вдребезги разнёс фасад здания. Горящая гостиница осветила всю округу ярче военных прожекторов. Дядя Феликс исчез в огне.

— Самоубийство? — подскочил ко мне репортёр с видеокамерой.

— Нет, наш директор забыл на столе чемодан с миллионом в валюте.

— Жадность сгубила. А эти куда прутся в самое пекло?

Со всех сторон к горящей гостинице съезжались машины. Из них выскакивали наши постояльцы и бежали в горящее здание. Люди валили внутрь толпами. Люди? Когда гостиница превратилась в пылающий ад, толпа стала темнеть, а толпящиеся у горящего входа менять очертания. Некоторые так и вовсе казались ужасающими чудовищами, когда плавились от жара и исчезали в языках пламени.

— Сколько же среди наших нечисти! — опешил я.

Едва подъехали пожарные машины, гостиница взорвалась, а в небо взлетели витиеватые языки пламени, которые рассЫпались ярким салютом из причудливых крылатых химер с зубастыми пастями.

— Вы работали в этой гостинице? — дёрнул меня за рукав толстяк-директор соседнего парка аттракционов. — Что это за фейерверк такой? Сколько он стоит? Где его можно достать?

— Он скоро вас сам достанет. Так что не торопитесь.

КОНЕЦ__