Лето как никогда жаркое. В такое время надо в лес, на речку, в тень. Надо бы, но не нам. Отдыхать должны те, кто трудился весь год — у рабочих сейчас отпуска. Самое время поставить на их места практикантов — учащихся техникумов. Сейчас мы очень нужны на производстве.

Именно это нам и говорят на последнем в семестре собрании. Но не нужно ожидать, что нас встретят с распростертыми объятиями. Оформление практикантов — дело трудное и неблагодарное, огромная нагрузка на отдел кадров. А сотрудники отдела кадров очень не любят, когда их нагружают.

"Вам будут грубить, прогонять, говорить, что вы тут никому не нужны и только мешаете, — предупреждают нас. — Но вы не обращайте внимания, они всегда так говорят. Стойте и молчите, будто это все не к вам относится. Так бывает каждый год. Они ругаются, а потом всегда оформляют, ведь летом им совершенно необходимы рабочие руки".

Подготовленные таким образом, мы приходим на завод. Разговор в отделе кадров начинается в точности так, как нам описывали. Сбегаются все сотрудницы и поднимают жуткий визг. Кажется, нет более страшного злодеяния, чем то, что совершаем мы, устраиваясь здесь на практику. Мы приперлись в самое не подходящее время, отрываем всех от работы, теперь они должны все бросить и заниматься нашим оформлением. Хуже нас могут быть только те идиоты, что нас сюда прислали, но их глупость вовсе не снимает с нас вины.

Мы молча стоим вдоль стенки, молчим, как нас научили, и наблюдаем за разворачивающимся перед нами концертом народной самодеятельности. Актеры, кажется, совершенно искренни в своем гневе. Даже не верится, что разыгрываемый спектакль повторяется из года в год. С таким чувством и так искренне можно выступать только на премьере.

Скандал продолжается до обеда. Вернувшись из столовой, бюрократы не продолжают выступления. Увидев, что мы никуда не ушли, они понимают, что слова бесполезны, а разговоры с нами — пустая трата времени и сил, и, смирившись со своей долей, начинают оформление. Нас вызывают по одному за стеклянную перегородку. Разговор с каждым занимает не меньше пятнадцати минут. На вопросы, что там было, выходящие отвечают, что там просто записали в карточку фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, где учимся и домашний телефон. Трудно поверить, что на запись этих данных требуется столько времени. Но это действительно так.

Очередь доходит до меня. Тетенька долго выбирает нужный бланк, аккуратно зажимает ручку тремя пальцами и, каждый раз отыскивая нужную графу, заполняет карточку под мою диктовку. Диктовать надо внятно, громко и по буквам. Почерк у тетеньки крупный, округлый как у прилежной первоклассницы. После каждой буквы, она делает паузу, отдыхает и вспоминает, как пишется следующая. Выводит буковки старательно и самозабвенно. Я сочувствую ей. Теперь я понимаю, почему она так распереживалась: учась в первом классе, я тоже терпеть не мог домашние задания по русскому языку.

Оформление затягивается до конца рабочего дня. Тетенька очень устала. Остальные сотрудники бросили все дела и сочувствуют ей. Действительно, как можно так надрываться! Какие мы все-таки изверги!

Так проходит первый день практики. Нас успевают оформить, но работать мы уже начнем только завтра.

Похоже, Перестройка еще не дошла до этого предприятия. Неужели широко развернувшиеся по всей стране демократические процессы совсем не затронули этот заповедник консерватизма и бюрократии?! И это происходит не в ненавистные времена застоя, а сейчас, когда все, затаив дыхание, следят за съездами Советов, за борьбой демократов у третьего микрофона, за тем, как левые силы в ЦК в неравной борьбе побеждают правых реакционеров. Когда программа "Время" наконец-то стала интересной, а после нее идут "Прожектор перестройки" и "600 секунд".

Первый рабочий день.

Нам выдают инструменты и рабочую одежду, приводят в цех, где мы будем трудиться следующие два месяца. Большой зал, поперек которого длинными рядами стоят столы. За столами рабочие с паяльниками. У всех надеты наушники — производственная музыка, нам про это рассказывали в техникуме: чтобы рабочие не отвлекались, не засыпали, и чтобы поддержать ритм работы, в цехе должна играть специально подобранная музыка.

На стене висит старый пыльный транспарант: " Решения ## съезда КПСС — в жизнь!" Номер съезда затерт, очевидно, его стирали и надписывали уже много раз.

Молодой инженер разговаривает с группой работниц.

— Не выполняем план, — говорит он. — Хочу с вами посоветоваться, что делать будем.

— Что тут советоваться? — отвечают ему. — Опять, значит, в выходные работать будем. В первый раз что ли?

— Нельзя так подходить к вопросу, — говорит молодой. — Сейчас не те времена. Это раньше все вопросы решали штурмовщиной и загоняли проблему вовнутрь, вместо того, чтоб ее решать. Надо выявлять глубинные причины. Вы ведь лучше знаете, почему план регулярно не выполняется. Давайте обсудим и найдем пути решения проблемы.

Работницы смотрят на него с недоумением.

— Так чего, в выходные больше не будем что ли работать?

— Нет, вы не поняли. Я спрашиваю, в чем причина. Почему план регулярно срывается?

Работницы переглядываются. Наконец, одна из них говорит:

— А то ты сам не знаешь! Высасываете эти планы сам знаешь из какого пальца, а мы их выполнять должны. А ты сам-то их выполнять пробовал? Только и умеешь, что командовать.

— В таких условиях вообще работать нельзя, а мы тут как проклятые вкалывать должны! — подхватывают другие работницы. — Вам бы там только начальству жопу лизнуть, чтоб вам, бездельникам, премию заплатили, а нам потом по выходным работать. Хрен мы тебе по выходным работать будем!

— Что значит не будете?! — возмущается инженер. — Вы что, план завалить хотите? Как миленькие будете! Разговорились тут! Чтоб в следующие выходные все на работу вышли!

Да, пробуксовывает здесь перестройка. Народ еще не готов работать в условиях Гласности.

У меня есть небольшой столик с подставкой для паяльника и местом, куда я могу поставить ящик для деталей. У меня есть набор инструментов, паяльник, баночка с флюсом — вонючей жидкостью, которой надо смазывать места пайки, моток припоя и, конечно, наушники, в которых постоянно крутят песни Аллы Пугачевой. Странно, производственную музыку я представлял себе несколько иначе, ну да им виднее, что ставить. Над столом торчит закрытая пыльной металлической сеткой жестяная труба. Это, якобы, вентиляция. Все эти трубы над столами соединяются в одну большую и выходят в окно. Но толку от этого никакого. Над столами все равно стоит сизое облако с кисловатым запахом флюса и дыма. Духота. Открытые окна мало помогают: на улице еще жарче.

Каждый из нас получает задание: десяток плат, сборочный чертеж и ящик с деталями, который на ночь надо запирать в сейф. Платы надо спаять и отнести на проверку в ОТК. Каждому дают маленький штемпель с двузначным числом. Мы должны штамповать каждую плату, чтобы потом можно было найти, кто какую паял. Оплата сдельная: сколько плат спаяем, столько и заработаем. Есть определенные нормативы, но на практикантов они не распространяются: сколько спаяем — столько и хорошо.

Мне достаются большие платы. Они довольно дорогие, примерно по рублю за штуку. Но и работы с ними много: надо напаять около сотни реле.

Этих герконовых реле у меня очень много. Вещь хорошая, но если даже своровать их очень много, толку большого не получить. Конечно, в магазине их не купишь, но на кой мне куча реле. У других платы поинтереснее: там есть светодиоды, полевые транзисторы, маленькие лампочки. Часть деталей может уйти в брак, то есть их можно унести. Нам быстро объясняют, кому что можно украсть. Нам — часть деталей, что мы паяем, рабочим со стажем, кто поближе к складу, можно унести больше. Готовую продукцию воруют избранные. В нашем цеху производят какие-то таинственные штуки цилиндрической формы. Это что-то военного назначения, в хозяйстве от них никакого толку. Есть и более интересные предметы: студийные бобинные видеомагнитофоны. Их производят очень не много и они большие, потому вынести их трудно. Но, если договориться с избранными, то можно такой купить у них за пару сотен. Он, говорят, по качеству изображения лучше, чем ВМ-12. Но это мало о чем говорит. Кто их видел, эти ВМ-12? Они есть только на витрине магазина "Электроника". За ними стоят в очереди годами, хотя стоят они больше тысячи рублей. Нет, мне-то он все равно не нужен, да и нет у меня ни тысячи, ни пары сотен рублей. Да и что мне толку от студийного видеомагнитофона? Что я буду на него записывать? Трансляции заседаний Верховного Совета?

На проходной, правда, проверяют. Но только то, что в руках и в карманах. За пазухой можно выносить что угодно. Говорят, рюкзаки тоже не проверяют. Выхожу с завода, вертя в руке кусок провода — заставляют отнести на место. Кидаю его в урну. А за пазухой у меня пара килограмм припоя.

Работа поначалу идет медленно: за день спаял всего одну плату. Реле не хотят паяться: ножки у них черные, не облуженные, припой к ним не пристает. ОТК не принимает работу. ГОСТ велит, чтобы пайки были аккуратные, круглые, ровно обтекали ножку. А ножка должна на миллиметр торчать из пайки. Я не знаю, как этого добиться. После многих попыток нахожу решение: вставляю реле, обрезаю им все ножки, на место каждой кладу капельку припоя, аккуратно оттягиваю и обрезаю получившийся острый кончик. Выглядит совершенно будто ножка реле торчит из капельки. ОТК принимает работу. Через некоторое время ко мне приходят наладчики и просят переделать. Естественно, плата не работает. Один раз переделываю, а потом просто размазываю оттиск штемпеля. Теперь они не найдут автора. Другие рабочие перенимают передовой опыт — платы теперь паяются гораздо быстрее. Наладчики вскоре перестают проверять платы — просто выдирают из них реле, вставляют новые и соединяют их проводами. Выглядят платы после этого отвратительно, какие уж там ГОСТы! Зато работают. Наверное.

Работа однообразная и быстро надоедает. Отправляюсь путешествовать по заводу.

Здание завода построено еще при царе. Тогда это был последний дом на краю Петербурга. Им кончалась большая промзона Выборгской стороны. Построили дом на скорую руку: капитализм, все только ради прибыли, эксплуатация и все такое. А после здесь не было ни разу ремонта, здание только достраивали, от чего оно превратилось в ужасно запутанный лабиринт. Все эти пристройки и достройки соединены между собой переходами, лестницами, лифтами, коридорами. Количество, высота и уровень этажей везде разный. Интересно изучать это полное тайн и загадок место, находить комнаты и целые этажи, где много лет не ступала нога человека, места заброшенные за ненадобностью и просто забытые.

На первом этаже стоят огромные машины, как в довоенных фантастических фильмах. Огромные шестеренки и приводные ремни внушают почти суеверный ужас.

На верхнем этаже многорукие агрегаты шлифуют большие линзы. Синхронное раскачивание действует гипнотизирующе.

Говорят, тут есть секретный этаж. Тех, кто туда попадает, прогоняют охранники с автоматами. Я сам этого этажа не видел. Но я успел осмотреть только малую часть завода, который со стороны выглядит совсем не большим.

По соседству с нашим цехом помещение, где окрашивают корпуса. Когда я захожу, у меня сразу перехватывает дыхание. Свет с трудом пробивается через густой зеленый туман. Эта жирная, вонючая взвесь, кажется, сразу забивает собой все легкие. Приглядевшись, замечаю рабочего в трусах. Из пульверизатора он красит какую-то железку. Каким образом он выживает в этом цеху, без воздуха, при температуре под сорок градусов? Человек ко всему привыкает. Наверное, ему полагается респиратор, но, если он еще и респиратор наденет, то точно задохнется.

Выбежав из цеха, некоторое время глубоко дышу. После, проходя через этот цех, я всегда буду задерживать дыхание, чтоб не наглотаться ядовитого тумана.

Смена начинается в семь утра. Наверное, на заводах специально начинают трудиться так рано, чтобы люди работали как во сне. Действительно, не помню, как оказываюсь с утра у проходной. Из репродуктора несется бодрая жизнеутверждающая музыка. Я взбадриваюсь, проходя мимо вахтера, и, выйдя на заводской двор, снова погружаюсь в полудрему, не вполне различая, что есть, а что мне только кажется. Впрочем, на этом заводе нет смысла различать сон и реальность. Итак, привычным путем прохожу через дворик, кишащий кошками. Кошки диковатые и кидаются врассыпную, если кто-то к ним подходит.

Поднимаюсь на второй этаж. Прохожу длинным извивающимся коридором. Стенки у коридора прозрачные, из оргстекла. Там, за стеклом, тот самый отдел кадров, где нас с таким шумом встречали. Множество столов, заваленных бумагами. Из-за бумаг сверкают злобными глазками бюрократы. Хорошо, что их отделили стеклом. Я хожу мимо и просто смотрю на них. Там они для меня совершенно безопасны. Как кобры в террариуме. Так и хочется повесить табличку "Не ласкать! Рук не протягивать!"

Сую в окошко пропуск, быстро отдергиваю руку. Очковая змея выхватывает его и сует в специальный деревянный ящик. Теперь я не смогу выйти до конца рабочего дня. Я попался.

Иду дальше по стеклянному коридору. За стеклами склады, небольшие цеха. Там ходят люди, иногда работают, но сквозь стекло не доносится ни звука. Как в немом кино.

Маленький цех. Несколько токарных станков. Но рабочих за ними нет. Все сидят и слушают выступающего оратора. Поднимают руки. Что-то обсуждают. Видимо, партсобрание. Только за одним станком стоит человек и вытачивает какую-то деталь. Очевидно, он не член партии, а простой рабочий, за благо которого партия борется. Они обсуждают, как сделать его жизнь лучше, как повысить производительность его труда. А он точит себе деталь какую-то, будто ничего в мире его не касается. Счастливец. Где еще рабочий может быть так счастлив?

А за стенами завода жизнь бурлит. Интеллигенция с надеждой смотрит на бывшего первого секретаря московского горкома Бориса Николаевича Ельцина. Этот мужественный человек решился бросить вызов самому генсеку. Рассказывают, он обложил матом саму Райку Горбачеву. Вот ведь молодец! Наконец-то появился человек, исполняющий волю народа.

Эта стерва выскочила замуж за генсека и решила, что ей все можно: ездить по заграницам, носить меховые воротники. Советские жены изводятся от зависти и грызут своих мужей, а те мрачно матерятся, глядя на улыбающуюся с экрана жену Горбачева. В народе ходят анекдоты, где остроумно обыгрывается рифма Горбачева-Пугачева. Алла Борисовна тоже хорошо одевается, но ей-то можно. Ее любит народ, а Горбачеву нет. Неужели не понятно, что тем, кого народ не любит, нельзя носить меховые воротники и летать за границу? Это ведь так недемократично!

Но Ельцин поставил ее на место, хотя знал, чем рискует. Это ведь они только на словах от Сталина открещиваются, а на самом деле ничего у них не изменилось. И управу на оппозицию они всегда найдут.

123

↓ Содержание ↓