Перестройка на марше

Конец восьмидесятых годов.

Лето как никогда жаркое. В такое время надо в лес, на речку, в тень. Надо бы, но не нам. Отдыхать должны те, кто трудился весь год — у рабочих сейчас отпуска. Самое время поставить на их места практикантов — учащихся техникумов. Сейчас мы очень нужны на производстве.

Именно это нам и говорят на последнем в семестре собрании. Но не нужно ожидать, что нас встретят с распростертыми объятиями. Оформление практикантов — дело трудное и неблагодарное, огромная нагрузка на отдел кадров. А сотрудники отдела кадров очень не любят, когда их нагружают.

"Вам будут грубить, прогонять, говорить, что вы тут никому не нужны и только мешаете, — предупреждают нас. — Но вы не обращайте внимания, они всегда так говорят. Стойте и молчите, будто это все не к вам относится. Так бывает каждый год. Они ругаются, а потом всегда оформляют, ведь летом им совершенно необходимы рабочие руки".

Подготовленные таким образом, мы приходим на завод. Разговор в отделе кадров начинается в точности так, как нам описывали. Сбегаются все сотрудницы и поднимают жуткий визг. Кажется, нет более страшного злодеяния, чем то, что совершаем мы, устраиваясь здесь на практику. Мы приперлись в самое не подходящее время, отрываем всех от работы, теперь они должны все бросить и заниматься нашим оформлением. Хуже нас могут быть только те идиоты, что нас сюда прислали, но их глупость вовсе не снимает с нас вины.

Мы молча стоим вдоль стенки, молчим, как нас научили, и наблюдаем за разворачивающимся перед нами концертом народной самодеятельности. Актеры, кажется, совершенно искренни в своем гневе. Даже не верится, что разыгрываемый спектакль повторяется из года в год. С таким чувством и так искренне можно выступать только на премьере.

Скандал продолжается до обеда. Вернувшись из столовой, бюрократы не продолжают выступления. Увидев, что мы никуда не ушли, они понимают, что слова бесполезны, а разговоры с нами — пустая трата времени и сил, и, смирившись со своей долей, начинают оформление. Нас вызывают по одному за стеклянную перегородку. Разговор с каждым занимает не меньше пятнадцати минут. На вопросы, что там было, выходящие отвечают, что там просто записали в карточку фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, где учимся и домашний телефон. Трудно поверить, что на запись этих данных требуется столько времени. Но это действительно так.

Очередь доходит до меня. Тетенька долго выбирает нужный бланк, аккуратно зажимает ручку тремя пальцами и, каждый раз отыскивая нужную графу, заполняет карточку под мою диктовку. Диктовать надо внятно, громко и по буквам. Почерк у тетеньки крупный, округлый как у прилежной первоклассницы. После каждой буквы, она делает паузу, отдыхает и вспоминает, как пишется следующая. Выводит буковки старательно и самозабвенно. Я сочувствую ей. Теперь я понимаю, почему она так распереживалась: учась в первом классе, я тоже терпеть не мог домашние задания по русскому языку.

Оформление затягивается до конца рабочего дня. Тетенька очень устала. Остальные сотрудники бросили все дела и сочувствуют ей. Действительно, как можно так надрываться! Какие мы все-таки изверги!

Так проходит первый день практики. Нас успевают оформить, но работать мы уже начнем только завтра.

Похоже, Перестройка еще не дошла до этого предприятия. Неужели широко развернувшиеся по всей стране демократические процессы совсем не затронули этот заповедник консерватизма и бюрократии?! И это происходит не в ненавистные времена застоя, а сейчас, когда все, затаив дыхание, следят за съездами Советов, за борьбой демократов у третьего микрофона, за тем, как левые силы в ЦК в неравной борьбе побеждают правых реакционеров. Когда программа "Время" наконец-то стала интересной, а после нее идут "Прожектор перестройки" и "600 секунд".

Первый рабочий день.

Нам выдают инструменты и рабочую одежду, приводят в цех, где мы будем трудиться следующие два месяца. Большой зал, поперек которого длинными рядами стоят столы. За столами рабочие с паяльниками. У всех надеты наушники — производственная музыка, нам про это рассказывали в техникуме: чтобы рабочие не отвлекались, не засыпали, и чтобы поддержать ритм работы, в цехе должна играть специально подобранная музыка.

На стене висит старый пыльный транспарант: " Решения ## съезда КПСС — в жизнь!" Номер съезда затерт, очевидно, его стирали и надписывали уже много раз.

Молодой инженер разговаривает с группой работниц.

— Не выполняем план, — говорит он. — Хочу с вами посоветоваться, что делать будем.

— Что тут советоваться? — отвечают ему. — Опять, значит, в выходные работать будем. В первый раз что ли?

— Нельзя так подходить к вопросу, — говорит молодой. — Сейчас не те времена. Это раньше все вопросы решали штурмовщиной и загоняли проблему вовнутрь, вместо того, чтоб ее решать. Надо выявлять глубинные причины. Вы ведь лучше знаете, почему план регулярно не выполняется. Давайте обсудим и найдем пути решения проблемы.

Работницы смотрят на него с недоумением.

— Так чего, в выходные больше не будем что ли работать?

— Нет, вы не поняли. Я спрашиваю, в чем причина. Почему план регулярно срывается?

Работницы переглядываются. Наконец, одна из них говорит:

— А то ты сам не знаешь! Высасываете эти планы сам знаешь из какого пальца, а мы их выполнять должны. А ты сам-то их выполнять пробовал? Только и умеешь, что командовать.

— В таких условиях вообще работать нельзя, а мы тут как проклятые вкалывать должны! — подхватывают другие работницы. — Вам бы там только начальству жопу лизнуть, чтоб вам, бездельникам, премию заплатили, а нам потом по выходным работать. Хрен мы тебе по выходным работать будем!

— Что значит не будете?! — возмущается инженер. — Вы что, план завалить хотите? Как миленькие будете! Разговорились тут! Чтоб в следующие выходные все на работу вышли!

Да, пробуксовывает здесь перестройка. Народ еще не готов работать в условиях Гласности.

У меня есть небольшой столик с подставкой для паяльника и местом, куда я могу поставить ящик для деталей. У меня есть набор инструментов, паяльник, баночка с флюсом — вонючей жидкостью, которой надо смазывать места пайки, моток припоя и, конечно, наушники, в которых постоянно крутят песни Аллы Пугачевой. Странно, производственную музыку я представлял себе несколько иначе, ну да им виднее, что ставить. Над столом торчит закрытая пыльной металлической сеткой жестяная труба. Это, якобы, вентиляция. Все эти трубы над столами соединяются в одну большую и выходят в окно. Но толку от этого никакого. Над столами все равно стоит сизое облако с кисловатым запахом флюса и дыма. Духота. Открытые окна мало помогают: на улице еще жарче.

Каждый из нас получает задание: десяток плат, сборочный чертеж и ящик с деталями, который на ночь надо запирать в сейф. Платы надо спаять и отнести на проверку в ОТК. Каждому дают маленький штемпель с двузначным числом. Мы должны штамповать каждую плату, чтобы потом можно было найти, кто какую паял. Оплата сдельная: сколько плат спаяем, столько и заработаем. Есть определенные нормативы, но на практикантов они не распространяются: сколько спаяем — столько и хорошо.

Мне достаются большие платы. Они довольно дорогие, примерно по рублю за штуку. Но и работы с ними много: надо напаять около сотни реле.

Этих герконовых реле у меня очень много. Вещь хорошая, но если даже своровать их очень много, толку большого не получить. Конечно, в магазине их не купишь, но на кой мне куча реле. У других платы поинтереснее: там есть светодиоды, полевые транзисторы, маленькие лампочки. Часть деталей может уйти в брак, то есть их можно унести. Нам быстро объясняют, кому что можно украсть. Нам — часть деталей, что мы паяем, рабочим со стажем, кто поближе к складу, можно унести больше. Готовую продукцию воруют избранные. В нашем цеху производят какие-то таинственные штуки цилиндрической формы. Это что-то военного назначения, в хозяйстве от них никакого толку. Есть и более интересные предметы: студийные бобинные видеомагнитофоны. Их производят очень не много и они большие, потому вынести их трудно. Но, если договориться с избранными, то можно такой купить у них за пару сотен. Он, говорят, по качеству изображения лучше, чем ВМ-12. Но это мало о чем говорит. Кто их видел, эти ВМ-12? Они есть только на витрине магазина "Электроника". За ними стоят в очереди годами, хотя стоят они больше тысячи рублей. Нет, мне-то он все равно не нужен, да и нет у меня ни тысячи, ни пары сотен рублей. Да и что мне толку от студийного видеомагнитофона? Что я буду на него записывать? Трансляции заседаний Верховного Совета?

На проходной, правда, проверяют. Но только то, что в руках и в карманах. За пазухой можно выносить что угодно. Говорят, рюкзаки тоже не проверяют. Выхожу с завода, вертя в руке кусок провода — заставляют отнести на место. Кидаю его в урну. А за пазухой у меня пара килограмм припоя.

Работа поначалу идет медленно: за день спаял всего одну плату. Реле не хотят паяться: ножки у них черные, не облуженные, припой к ним не пристает. ОТК не принимает работу. ГОСТ велит, чтобы пайки были аккуратные, круглые, ровно обтекали ножку. А ножка должна на миллиметр торчать из пайки. Я не знаю, как этого добиться. После многих попыток нахожу решение: вставляю реле, обрезаю им все ножки, на место каждой кладу капельку припоя, аккуратно оттягиваю и обрезаю получившийся острый кончик. Выглядит совершенно будто ножка реле торчит из капельки. ОТК принимает работу. Через некоторое время ко мне приходят наладчики и просят переделать. Естественно, плата не работает. Один раз переделываю, а потом просто размазываю оттиск штемпеля. Теперь они не найдут автора. Другие рабочие перенимают передовой опыт — платы теперь паяются гораздо быстрее. Наладчики вскоре перестают проверять платы — просто выдирают из них реле, вставляют новые и соединяют их проводами. Выглядят платы после этого отвратительно, какие уж там ГОСТы! Зато работают. Наверное.

Работа однообразная и быстро надоедает. Отправляюсь путешествовать по заводу.

Здание завода построено еще при царе. Тогда это был последний дом на краю Петербурга. Им кончалась большая промзона Выборгской стороны. Построили дом на скорую руку: капитализм, все только ради прибыли, эксплуатация и все такое. А после здесь не было ни разу ремонта, здание только достраивали, от чего оно превратилось в ужасно запутанный лабиринт. Все эти пристройки и достройки соединены между собой переходами, лестницами, лифтами, коридорами. Количество, высота и уровень этажей везде разный. Интересно изучать это полное тайн и загадок место, находить комнаты и целые этажи, где много лет не ступала нога человека, места заброшенные за ненадобностью и просто забытые.

На первом этаже стоят огромные машины, как в довоенных фантастических фильмах. Огромные шестеренки и приводные ремни внушают почти суеверный ужас.

На верхнем этаже многорукие агрегаты шлифуют большие линзы. Синхронное раскачивание действует гипнотизирующе.

Говорят, тут есть секретный этаж. Тех, кто туда попадает, прогоняют охранники с автоматами. Я сам этого этажа не видел. Но я успел осмотреть только малую часть завода, который со стороны выглядит совсем не большим.

По соседству с нашим цехом помещение, где окрашивают корпуса. Когда я захожу, у меня сразу перехватывает дыхание. Свет с трудом пробивается через густой зеленый туман. Эта жирная, вонючая взвесь, кажется, сразу забивает собой все легкие. Приглядевшись, замечаю рабочего в трусах. Из пульверизатора он красит какую-то железку. Каким образом он выживает в этом цеху, без воздуха, при температуре под сорок градусов? Человек ко всему привыкает. Наверное, ему полагается респиратор, но, если он еще и респиратор наденет, то точно задохнется.

Выбежав из цеха, некоторое время глубоко дышу. После, проходя через этот цех, я всегда буду задерживать дыхание, чтоб не наглотаться ядовитого тумана.

Смена начинается в семь утра. Наверное, на заводах специально начинают трудиться так рано, чтобы люди работали как во сне. Действительно, не помню, как оказываюсь с утра у проходной. Из репродуктора несется бодрая жизнеутверждающая музыка. Я взбадриваюсь, проходя мимо вахтера, и, выйдя на заводской двор, снова погружаюсь в полудрему, не вполне различая, что есть, а что мне только кажется. Впрочем, на этом заводе нет смысла различать сон и реальность. Итак, привычным путем прохожу через дворик, кишащий кошками. Кошки диковатые и кидаются врассыпную, если кто-то к ним подходит.

Поднимаюсь на второй этаж. Прохожу длинным извивающимся коридором. Стенки у коридора прозрачные, из оргстекла. Там, за стеклом, тот самый отдел кадров, где нас с таким шумом встречали. Множество столов, заваленных бумагами. Из-за бумаг сверкают злобными глазками бюрократы. Хорошо, что их отделили стеклом. Я хожу мимо и просто смотрю на них. Там они для меня совершенно безопасны. Как кобры в террариуме. Так и хочется повесить табличку "Не ласкать! Рук не протягивать!"

Сую в окошко пропуск, быстро отдергиваю руку. Очковая змея выхватывает его и сует в специальный деревянный ящик. Теперь я не смогу выйти до конца рабочего дня. Я попался.

Иду дальше по стеклянному коридору. За стеклами склады, небольшие цеха. Там ходят люди, иногда работают, но сквозь стекло не доносится ни звука. Как в немом кино.

Маленький цех. Несколько токарных станков. Но рабочих за ними нет. Все сидят и слушают выступающего оратора. Поднимают руки. Что-то обсуждают. Видимо, партсобрание. Только за одним станком стоит человек и вытачивает какую-то деталь. Очевидно, он не член партии, а простой рабочий, за благо которого партия борется. Они обсуждают, как сделать его жизнь лучше, как повысить производительность его труда. А он точит себе деталь какую-то, будто ничего в мире его не касается. Счастливец. Где еще рабочий может быть так счастлив?

А за стенами завода жизнь бурлит. Интеллигенция с надеждой смотрит на бывшего первого секретаря московского горкома Бориса Николаевича Ельцина. Этот мужественный человек решился бросить вызов самому генсеку. Рассказывают, он обложил матом саму Райку Горбачеву. Вот ведь молодец! Наконец-то появился человек, исполняющий волю народа.

Эта стерва выскочила замуж за генсека и решила, что ей все можно: ездить по заграницам, носить меховые воротники. Советские жены изводятся от зависти и грызут своих мужей, а те мрачно матерятся, глядя на улыбающуюся с экрана жену Горбачева. В народе ходят анекдоты, где остроумно обыгрывается рифма Горбачева-Пугачева. Алла Борисовна тоже хорошо одевается, но ей-то можно. Ее любит народ, а Горбачеву нет. Неужели не понятно, что тем, кого народ не любит, нельзя носить меховые воротники и летать за границу? Это ведь так недемократично!

Но Ельцин поставил ее на место, хотя знал, чем рискует. Это ведь они только на словах от Сталина открещиваются, а на самом деле ничего у них не изменилось. И управу на оппозицию они всегда найдут.

Расправа не заставила долго себя ждать. Ельцина назначили председателем Госстроя. Они заставили прирожденного лидера Перестройки руководить строителями. Интеллигенция в ужасе замолчала, предчувствуя наступление мрачных дней. Впрочем, интеллигенция в принципе не может молчать. Почтив подвиг кандидата в члены Политбюро, она начала снова перешептываться, мрачно пророча скорое возвращение старых времен, закручивание гаек и репрессии. Да, такие репрессии, по сравнению с которыми даже назначение председателем Госстроя кажется не самым ужасным.

Но это все там. А здесь реле с откушенными ножками, вонь горелого флюса, рацпредложения...

Да, рацпредложения. Как же они достали! Приношу пять плат в ОТК и узнаю, что они уже рационализированы. Такие-то реле нужно удалить и поставить вместо них перемычки. И сделать это надо так, чтобы плата выглядела после этого красиво и по ГОСТу. Хорошо, что реле, на самом деле, не припаянные. Я бы надорвался выпаивать этих шестиногих монстров, да так, чтобы не повредить плату. А потом, снова сдавая плату в ОТК, узнавать, что в результате очередной рационализации перемычки надо убирать, а реле впаивать обратно. Бывает и такое, но реже. Вообще к концу моей практики количество реле на платах сократится на четверть.

Ну да меня и мои платы тут не так терроризируют рацпредложениями, как некоторых других коллег. Один мой знакомый работает неспешно, платы сдает раз в неделю, и каждый раз неудачно. То ему говорят, чтоб проводки на проволочки поменял, то говорят, чтоб он эти проволочки в кембрики засунул, то светодиоды велят на лампочки поменять. Вот уж кому не везет. Я все-таки время от времени сдаю свои платы.

Впрочем, на работе я не надрываюсь. Пару часиков поработаю, а потом путешествую по заводу. Потом снова поработаю, потом опять путешествую. Работа сдельная: чем меньше работаю, тем меньше зарабатываю, потому никто мне замечаний не делает. Все-таки время от времени меня видят на рабочем месте. Хотя, вообще говоря, тут всем наплевать, кто чем занимается, особенно если речь идет о практикантах из техникума.

Вот я и гуляю. Смотрю, чем коллеги занимаются. Один сидит на краю цеха, у вытяжного шкафа. Он облуживает пятиштырьковые разъемы. Он макает ножки разъема в расплавленный припой, и они покрываются тонким блестящим слоем. Точнее, должны покрываться. На самом деле, слой совсем не тонкий. Ножки слипаются, обрастают сталактитами припоя. После их надо разделять паяльником. Много возни, а стоит облуживание одного разъема мало. Но коллега нашел решение. Он обмакивает разъем и кидает им в кафельную стенку вытяжного шкафа. Брызги лишнего припоя отлетают, ножки разъема облужены. Вот уж действительно рационализация, но не та, что навязывают другим. Эту рационализацию никто не внедрит и не одобрит: она слишком противоречит установленному технологическому процессу.

Путь в столовую проходит по длинным коридорам, мимо профкома, парткома, гражданской обороны. Мимо запыленной доски с фотографиями под потемневшим от времени оргстеклом. То ли "Их разыскивает милиция", то ли доска почета.

Совершенно замечательные плакаты висят у кабинета гражданской обороны. Комикс-антиутопия. Серый город, по улицам которого ходят люди в одинаковых плащах и противогазах. Дети в школе с обреченными лицами надевают противогазы. И вот они, уже одинаковые, без лиц, тоже идут по улице. На следующем рисунке собрание. В зале все в противогазах. Перед ними выступает такой же оратор. Он тоже в противогазе, но на нем кепка. Ни на ком из слушателей кепки нет. Видимо, им не полагается. На последнем рисунке двое держат человека с незакрытым лицом. Он обессилел от бесполезной борьбы, и, почти не сопротивляясь, позволяет третьему натянуть на себя противогаз, такой же, какие носят все в этом мрачном сером городе.

Чем ближе к столовой, тем сильнее запах. Там вентиляция не работает, как и везде. Завод провонял самыми разнообразными вонями, но вонь от столовой специфическая, ее ни с чем не спутать. Из всего ассортимента я решаюсь взять только пирожок с рыбой. Надкусываю и вижу торчащие оттуда кошачьи усы. Вот для чего тут держат так много кошек, и вот почему они боятся людей.

Аппетит сразу пропадает, но голод остается. Лучше пойти в ближайшую пышечную. Но для этого надо выйти с территории завода, а в отделе кадров мою просьбу отдать пропуск воспринимают как попытку побега.

Исполненный праведного гнева, иду к главному инженеру с твердым желанием стукнуть кулаком по столу. У главного инженера какое-то совещание. Захожу и здороваюсь. Никто не поворачивает голову в мою сторону. Бью кулаком по столу. Меня опять не замечают. Кажется, я стал невидимым или вовсе не существую. Может и действительно? Неприятное ощущение. Выхожу уже без всякого желания дальше бороться или чего-то доказывать.

Иду в столовую и беру там жидкость с многообещающим названием "напиток". Я ее про себя называю коктейлем "Экологическая катастрофа". Это мутная фиолетовая жидкость с бурым осадком и радужной пленкой на поверхности. Если, выпив это, я умру, то моя смерть будет на совести отдела кадров и главного инженера, а если останусь жив, то радость этого события затмит для меня все неприятности.

Выживаю. Возможности человеческого организма во многом не познаны, возможно, безграничны. Коктейль "Экологическая катастрофа" отгоняет всякие дурацкие мысли, и до конца дня я работаю с совершенно пустой головой, внутри которой только мячикам скачет пение Пугачевой.

В разгар рабочего дня в цех заходят двое. Они ставят посреди зала небольшую трибуну. Один из них поднимается на нее и начинает выступление. Работа не прерывается, никто не снимает наушники и не смотрит на оратора. Только дым, висящий в цеху колеблется у губ выступающего. Его коллега во время всей речи стоит у трибуны. Он единственный, кто слышит докладчика. О конце выступления он тоже узнает первым и поднимает руку. Рабочие кладут паяльники и тоже поднимают руки. Оратор и его ассистент подхватывают трибуну и уходят в следующий цех.

Это точно не производственная гимнастика. Спрашиваю соседку, видела ли она то же, что видел я. Она снимает наушники и, удивляясь моему вопросу, отвечает, что это было профсоюзное собрание.

— За что все голосовали? — спрашиваю я.

— Выбирали состав профкома.

— А кого туда избрали?

Вопросы начинают раздражать.

— Откуда я знаю, кого избрали? Тебе интересно — ты бы и слушал. Они, в профкоме, знают, кого предложить — им за это деньги платят. А у меня и других дел хватает, кроме как в этом еще разбираться.

Она надевает наушники и явно не хочет больше продолжать разговор. Да я уже и так понял, что спрашивал глупости, мог бы и сразу догадаться.

Рабочий день кончается рано. В четыре дня я уже свободен и могу идти домой. Как раз к этому времени я окончательно просыпаюсь.

После лишенной всякой интеллектуальной составляющей работы на заводе, дома тянет к какой-нибудь умственной деятельности. Я недавно обзавелся компьютером. Это очень популярная штука, стоит почти пятьсот рублей, подключается к телевизору, и на ней можно программировать. Больше она, правда, ни для чего не пригодна, поскольку никаких программ к ней не дают. Зато во многих журналах эти программы печатают. Программа — столбцы цифр на несколько страниц. Эти цифры надо аккуратно, без ошибок набрать на клавиатуре, и программой можно пользоваться. Чтоб не вводить ее каждый раз вручную, можно записать на магнитофон. На советскую кассету, обязательно на советскую, самую дешевую. На импортных кассетах программы почему-то не хранятся.

Но это, конечно, не достаточно интеллектуальная работа. Можно придумать что-нибудь более интересное: писать программы самому. Целыми вечерами сочиняю столбики цифр, пишу настоящую компьютерную игру. Голова работает наперегонки с компьютером, восстанавливая растерянное за утро. Компьютер, который казался медленным и не совершенным показывает чудеса скорости. Мне приходится вводить огромные задержки, чтоб успеть разглядеть, что он показывает. Оказывается, шестнадцати килобайт более чем достаточно для настоящей игры.

Так достигается разумный баланс работы и отдыха. А между ними, конечно, газеты, телевизор, журнал "Огонек". Пишут там в основном о полном фальши и вранья восхвалении советских вождей и об искренней и глубокой любви к Ельцину — нашей единственной надежде, опоре и свету в конце туннеля. Надежды, что он отнимет у кремлевской мафии все привилегии, не много, но так хотелось бы, чтоб отнял.

Долго не умолкают разговоры о Нине Андреевой.

Однажды, когда Горбачева не было в стране, в правой антиперестроечной газете "Советская Россия" напечатали статью некоей Нины Андреевой с провокационным названием "Не могу поступиться принципами". От одного названия статьи повеяло таким сталинизмом, что интеллигенция впала в прострацию, и некоторое время никто не знал, что ответить. И кто после этого решится говорить о Гласности? Какая может быть Гласность, если в газетах такое печатают? Все готовились к возвращению тридцать седьмого года и репрессий. Но через пару дней в газете "Правда" появился ответ: статья лидера левых, члена Политбюро, ответственного за идеологию Яковлева. Называлась статья так длинно, что заголовок едва поместился на развороте газеты. Написана она была в типичном партийном стиле: длинно, умно, смысл первой фразы терялся к концу второй, но в целом, как все поняли, речь в статье шла о том, что поступаться принципами можно и нужно, демократии без этого не построить, а с теми, кто не поступается, будем бороться. В журнале "Крокодил" даже появилась карикатура Ефимова, изображающая сталиниста с "Советской Россией" в кармане. Ефимов вечен как Сергей Михалков. Он рисовал в "Крокодиле" карикатуры на всех врагов народа, какие были за все годы Советской власти. Теперь дошла очередь и до сталиниста. И он получился не менее гадким и смешным, чем все прежние троцкисты-фашисты-капиталисты-сионисты-империалисты-колониалисты-гигемонисты-милитаристы-реваншисты. Вот они — настоящий профессионализм и умение поступаться принципами, доведенное до уровня высокого искусства.

Как обычно, никого не наказали. Но интеллигенция все равно вздохнула с облегчением, хотя настоящего облегчения не почувствовала. В интеллигенте всегда уживается страх, что посадят его, и надежда, что посадят кого-то другого. Конечно, это не тридцать седьмой год, за что спасибо. Но как можно поверить в демократизацию, если таких, как Нина Андреева, не сажают, а печатают? Ведь совершенно очевидно, что демократию невозможно построить, не пересажав всех, кто пытается встать у нее на пути. Иначе это не демократия, а скатывание к застою, репрессиям и сталинизму.

Прочитанное в газетах странным образом пересекается с заводской реальностью. Мне казалось, что за эти стены не проникают никакие веяния Перестройки. Но как-то раз, прогуливаясь мимо парткома, вижу на доске объявлений состав комитета комсомола. Случайно в глаза мне бросается знакомая фамилия.

Недавно в газете "Смена" и по телевидению было много разговоров о Марине Приставке, комсомолке с одного из ленинградских заводов. Она требовала улучшения условий труда на своем предприятии, соблюдения техники безопасности, ремонта вентиляции, реальных планов. Враги Перестройки посадили ее в психушку. Это в наши-то времена. Но городская общественность, телевидение и газета "Смена" встали на защиту Марины Приставки, ее выпустили и восстановили на работе. Это может быть совпадение, но фамилия у нее редкая, вряд ли в Ленинграде живет много М. Приставок.

Спрашиваю у соседки по рабочему месту:

— А что, Марина Приставка здесь работает?

Соседка смотрит с подозрением.

— Здесь, на этом заводе. Раньше в нашем цеху работала. А почему ты спрашиваешь? Она тебе не родственница?

— Нет, конечно нет. Я просто много читал про нее. И по телевизору говорили. Это ведь она за условия труда боролась. Я не знал, что это было здесь.

— Боролась, — с неожиданной злостью говорит работница. — Вентиляция ей, видите ли, не работает! Всем работает, а ей нет! Умная какая выискалась!

— Она и сейчас здесь работает? В смысле, больше не борется?

— Да уж, вправили ей мозги. Она на складе сейчас, где вони поменьше. Можешь там на нее посмотреть.

Проходя мимо склада, спрашиваю, где тут можно найти Марину Приставку. Мне показывают. Вижу ее только со спины. Мне хочется подойти к ней, выразить свое восхищение и поддержку. Но я вдруг понимаю, что это глупо и бессмысленно. Передо мной просто усталая, измотанная женщина, которой вправили мозги. Она совсем не похожа на героя и на знаменосца Перестройки. Она не добивается больше ремонта вентиляции, потому что никогда здесь вентиляции не будет, как никогда не было. И никому она тут не нужна. Глупо бороться за права людей, которым эти права не нужны. Перестройка — это в газетах, в ЦК, в советах, в телике, в головах интеллигенции. А здесь жизнь, она совсем не похожа на газетную полосу. Те уродства, что я здесь вижу, можно ликвидировать только вместе с людьми. Слишком большая цена. Да и уродства ли это, если сотни людей вокруг это уродством не считают?

Да и не так уж плохо на этом заводе. К вони можно привыкнуть, зато за вредность дают молоко. Каждый день в цех приносят ящики с бумажными молочными пирамидками. Они все текут, в сорокоградусную жару молоко обычно прокисает еще в пути. Но к заказам, что здесь продают, не может быть придирок. Каждый день в цех приходит представительница профкома и приносит список продуктов, что мы можем себе заказывать. Там ананасы, бананы, тушенка, икра, копченая колбаса — то, что в магазинах почти не бывает, за чем стоят в огромных очередях или покупают из-под полы за огромные деньги. Здесь это можно купить легко, без всякой очереди и по государственным ценам. Чего еще можно хотеть?

Вечером по телевизору объясняют, чего хочет народ. Потомственные интеллигенты, что не могут связать двух слов; непонятно откуда взявшиеся аристократы, ведущие свой род от лошади Александра Македонского, и гордящиеся своим потрясающим сходством с древними предками; казаки в клоунских костюмах, обвешанные крестами как Брежнев звездами; депутат, что почти каждый вечер разглагольствует по ленинградскому телевидению, он носит большой круглый значок с двуглавым орлом и безграмотной надписью "Виватъ Россия!". Все они отлично знают, что нужно народу: гласность, духовность, парламентаризм, Вера Православная, культура общения, больше социализма, соборность, возврат к истокам, покаяние, разоблачение, возвращение, политический плюрализм. Вот, что ему, народу, надо. Тому рабочему в красильном цеху, тому токарю, что точит деталь, когда все на партсобрании, тем работницам, что голосуют, не снимая наушников. Именно плюрализм необходим им как воздух. Все у них есть, только соборности не хватает.

Время покажет, кто из них всех прав. Точно не ошиблись товарищи из профкома. Тот, кого избрали на глухонемом собрании, выдвинется в депутаты Верховного Совета РСФСР и победит на выборах. За него проголосует вся передовая интеллигенция района. Он окажется большим демократом, его будут называть ленинградским Ельциным. Впрочем, так будут называть и его соперника. Только назвавшись ленинградским Ельциным имеет смысл участвовать в выборах. В этом суть демократии.

Конец восьмидесятых годов. Перестройка на марше.