Пицца и Ротвейлер

Я вселяюсь в общежитие.

Комендант показывает мне мою комнату, отдает ключи, разъясняет правила поведения и распорядок дня. Я осматриваюсь и привыкаю к новой жизни.

Оставшись один — иду на кухню и встречаю там первого студента. "Привет, — говорит он. — Ты из России?" Мы знакомимся. "Я из Ротвейля, — говорит он. — Ты ведь знаешь Ротвейль? Его все знают. У нас вывели самую знаменитую породу собак. А я сам родился в год собаки. Так что я самый настоящий чистопородный ротвейлер". Он не похож на ротвейлера. Он высокий худой брюнет с тонкими усиками и черными блестящими глазами. Такими обычно изображают итальянцев.

"Идем, — говорит он, — я тебе покажу нашу гостиную". В гостиной стол, диван, ящики с пивом, видеомагнитофон и большой широкоформатный телевизор. "Какой хороший телевизор, — говорю я, — наверное, очень дорогой". "Нет, — отвечает Ротвейлер, — нам его отдали почти даром. Он не работал, но мы его починили. Мы же все-таки будущие инженеры". Я нажимаю кнопку. Телевизор издает неопределенный звук, но не включается. "Да он и сейчас не работает", — говорю я. Ротвейлер наносит телевизору несколько ударов кулаком. Телевизор тяжело вздыхает и начинает показывать. "Он нормально работает, — говорит Ротвейлер, — только включается плохо. И пульт у него часто заедает. А вообще он хороший".

Я осматриваюсь. Стены увешаны плакатами с футболистами и обнаженными тетками. Как, наверное, во всяком мужском общежитии.

— Хороши, правда? — говорит Ротвейлер, показывая на теток.

— Да, — говорю я. — Я, вообще-то, живых предпочитаю.

Ротвейлер усмехается.

— Забудь об этом.

— Забыть об этом? Как я могу об этом забыть? Почему?

— Забудь и все. Здесь секса нет. И взяться ему неоткуда.

— У вас не учатся девушки?

— Их очень мало. Почти нет.

— Странно. А зачем внизу стоит автомат с презервативами?

— На празднике начала семестра устраивается соревнование: кто быстрее натянет презерватив. На голову.

В комнату заходит еще один студент. Он маленький, толстенький, с редкими светлыми волосами.

— Опять о женщинах, — сварливо говорит он. — Вы что, не можете говорить о чем-нибудь другом? У вас одни бабы на уме. Мы сюда учиться приехали, а не развратничать.

— Это Пицца, — говорит Ротвейлер.

— И ничего не пицца, — отвечает толстенький. — Ты сам пицца. Я человек, а не пицца, а пиццу я даже не ем.

— Должна же у человека быть кличка, — говорит Ротвейлер.

— У человека есть имя. Впрочем, тебе это не понять. Пока тебя здесь не было, всех называли по именам. А когда ты здесь завелся, сразу пошли эти клички, будто мы поросята какие. В их деревне все такие, — Пицца поворачивается ко мне, — они строят церковь без окон, а потом носят туда свет горстями. У них все не как у людей.

Пицца берет пульт и с нескольких попыток переводит на другую программу.

— Что показывают? — спрашивает Ротвейлер.

— Фильм про акул.

— Интересно. Ты смотрел "Челюсти"?

Пицца подскакивает от возмущения.

— И нечего там смотреть! — говорит он. — Это все чудовищная ложь и наговоры. Акул изображают какими-то отвратительными монстрами-людоедами. А они просто живут там, где жили веками. Они едят не людей, а хватают что движется. У них зрение плохое, они не знают, человек это или тюлень какой-нибудь. А люди уничтожают их за это. А что бы ты сказал, если бы к тебе в дом приперлись какие-то незнакомые существа и начали творить что им в голову взбредет?

— Ты любишь акул? — спрашиваю я.

— Я люблю природу. И не люблю, когда клевещут на тех, кто не может себя защитить.

Дибург — маленький городок. Очень старинный, его еще римляне основали. Когда-то здесь была летняя резиденция архиепископа, а сейчас — райцентр. Но вырасти за пару тысяч лет он так и не сподобился. Город — одно название. Мужской монастырь в центре и институт на окраине. Девушки в Германии не идут учиться на инженеров. Разве что те, кому в жизни совсем не на что рассчитывать.

Вот такая тут глухомань. С Манями, в смысле, глухо. А какие есть, от провинциальной тоски и отсутствия конкуренции потеряли всякий человеческий облик. Чего стараться, если кругом одни студенты, монахи и коровы? И огороды, и спаржевые поля. Пугал ни на одном огороде нет. Незачем. Выйдет утром какая-нибудь местная фройляйн позевать — вороны и передохнут.

Вечером весь этаж собирается в гостиной. Немцы и вновьприбывшие русские знакомятся, пьют пиво и смотрят телевизор.

Заходит девушка, приехавшая с нами.

"Вот вы где, — говорит она. — Как у вас тут весело. А меня поселили в соседнем корпусе. Там на этаже ни одного немца. Два негра и все. Они даже не говорят по-немецки. Скучно. Я, наверное, лучше сюда буду приходить. Вам вообще повезло. Мне говорили, что иностранцев здесь всегда селят отдельно, а вас вселили к немцам по ошибке".

Она тоже пьет с нами пиво, смотрит телевизор и разговаривает. Немцы молчат и, кажется, прислушиваются к нашему разговору. Через некоторое время она спрашивает, где здесь туалет. Здесь нет женских туалетов, но это не страшно: там же кабинки. "Я одна не пойду, — говорит она. — Проводи меня".

Я провожаю ее до кабинки и стою у двери как часовой. Заходит студент.

— Ты чего здесь стоишь?

— Там дама, — шепотом говорю ему я.

— Подумаешь, — отвечает он и отворачивается к писсуару.

Выйдя из кабинки, она подходит к студенту и внимательно рассматривает, что он делает. Студент краснеет и выбегает из туалета, на ходу застегивая штаны. "Он в тебя влюбился", — говорю я.

Поздно вечером, когда она ушла, немцы снова возвращаются к жизни.

— Кто это? — спрашивает меня один из них.

— Студентка, — отвечаю я.. — Она с нами приехала.

— Она такая красивая.

— Находишь? Впрочем, да. У нас в институте много таких, я уж и не обращаю внимание.

— Ты так запросто с ней разговаривал. Ты ее хорошо знаешь?

— Я ее вообще не знаю. Мало нас тут, русских. Вот и общаемся запросто.

— А она говорит по-немецки?

— Не знаю, спроси ее сам.

Днем встречаю в институте учительницу русского языка.

"Знаешь, — говорит она мне, — обычно на мои курсы ходят два-три человека. А сегодня записались больше десяти. Они все с одного этажа. Друзья, наверное — хотят вместе учиться. Я, пожалуй, поговорю с администрацией, чтобы в этом семестре мне увеличили нагрузку".

Когда она идет по дибургской улице, прохожие на противоположном тротуаре спотыкаются и налетают на столбы. "Не понимаю, — говорит она, — почему на меня все оборачиваются. Я что, не так одета?"

Просто русских везде узнают.

После тяжелого дня захожу в гостиную.

С трудом соображая, говорю сидящему там студенту: "Закрой, пожалуйста окно". Закрыв окно, он отвечает: "Не забывай, что ты в Германии, и по-русски тут никто не понимает".

Действительно, я ведь обратился к нему по-русски. Впрочем, какая разница — главное, что он меня понял.

Вечером застаю Пиццу на кухне.

Он сидит там один и кормит хомяка.

— Как дела? — спрашиваю я.

— Никак.

— Почему не идешь в гостиную?

Пицца поднимает на меня глаза.

— Она. Она там.

— Кто она?

Пицца отворачивается к хомяку.

— С кем она?

— Одна.

— Ты упускаешь шанс, о котором будешь жалеть всю жизнь. Пойди и поговори с ней. Она скучает.

— О чем мне с ней говорить? Кто я ей, чтобы она стала со мной разговаривать?

— Расскажи ей про акул. Кажется, она тоже любит природу.

— Брось эти идиотские шутки! Ты же знаешь, как это серьезно.

— Покажи ей хомяка.

— И что?

— Она подумает, что это мышь, испугается и завизжит.

— Ты думаешь?

— Мне ли не знать русских женщин.

Пицца хватает хомяка и бежит в гостиную.

Через минуту он выходит мрачный и понурый.

— Показал? — спрашиваю я.

— Да. Она не завизжала.

Мы учимся по туристической визе. Такую дают только на три месяца. Чтобы учиться дольше, ее надо продлить.

Заполняем бланки. Это четыре страницы вопросов, многие из которых шокируют даже человека, привыкшего к советским анкетам. Зачем им, например, знать нашу религиозную принадлежность? Они меня с православными праздниками поздравлять будут. Ставить прочерк? "Лучше напиши: атеист, — советует Ротвейлер, — а то заставят платить церковную десятину". Атеистом быть выгодно.

Помнится, поступая в институт, еще при советской власти, я отвечал на вопрос анкеты, был ли я в оккупации или в партизанском отряде. Тогда мне показалось, что глупо задавать такой вопрос, человеку, поступающему в институт в восемьдесят девятом году. Еще я по существовавшему тогда обычаю подумал, что только в этой стране в анкетах могут быть такие идиотские вопросы. Но жизнь показывает, что глупость не имеет национальных границ. Сейчас мне нужно ответить на вопрос, чем я занимался первого сентября 1939 года. К чему бы такой вопрос? Меня в чем-то подозревают? Думают, что это я развязал Вторую Мировую войну? Так я и признался! Интересно, многие ли из тех, кто жил тогда, могут точно вспомнить, чем они занимались именно в этот день? И в анкете явно не хватает следующего вопроса: "Кто может это подтвердить?"

Ставлю прочерк.

Один из наших недавно съездил в Чехию. Туда можно поехать без визы, достаточно показать пограничникам паспорт. Он показал, и они поставили ему штамп, что он выехал из Германии. Виза у него только на однократный въезд, и такой штамп делает ее недействительной. Это он понял, когда поехал обратно. Пограничники, рассудив, решили, что ему все равно деваться уже некуда, и впустили его обратно в Германию. Но мысль о том, что он живет с просроченной визой, отравляет ему жизнь. Кроме того, визу нужно продлевать.

Он показывает паспортистке визу.

— Это моя виза.

— Да, — отвечает паспортистка.

— Она одноразовая.

— Да, — говорит паспортистка.

— В ней стоит штамп. Я выехал из Германии.

— Да.

— Я больше не могу сюда въехать.

— Нет.

— Значит, меня тут нет.

Паспортистка пристально глядит на него.

— Вы здесь есть, — говорит она очень уверенно.

Сделав такое потрясающее наблюдение, она подробно объясняет этот феномен. То, что он сейчас в Германии, безусловно, результат большой ошибки пограничников и, пожалуй, его родителей. Впрочем, и первое, и, тем более, второе, исправить уже невозможно. Потому, придется смириться. Визу ему продлят. Не жить же ему по погашенной.

Мы приехали в Дармштадт чтобы продлить визы.

Мне не повезло с фамилией. Очень многие фамилии начинаются на "С", потому к чиновнику, ответственному за мою букву всегда большая очередь. Мои коллеги уже продлили визы, а я все жду. Мне даже не хватило номерков. Таких обслуживают в последнюю очередь, когда все с номерками уже пройдут, если, конечно, время работы еще не закончено. Когда очередь прошла, остался только я и еще один иностранец без номерка. Он пришел раньше меня. До конца приема осталось около минуты.

— Они еще принимают? — спрашивает он.

— В порядке живой очереди.

— А чья сейчас очередь?

Идиот! Рассчитывает на мое благородство.

— Моя.

Я захожу. Над столом симпатичной молодой чиновницы висит табличка "Глупых вопросов не задавать!" Сама чиновница, совсем, кажется, школьница. Гладит плюшевого мишку, лежащего на столе.

Я подсаживаюсь. Она оставляет мишку и ее лицо сразу становится серым и холодным. Она не поворачивает голову в мою сторону, я вижу только ее профиль. Короткие вопросы, короткие ответы. Она берет мои бумаги и выдает мне новую визу.

— Продленная виза должна быть предъявлена при пересечении границ Федеративной Республики представителям федеральной пограничной службы, не дожидаясь дополнительных вопросов, непредъявление визы рассматривается как нарушение паспортно-визового режима и влечет за собой санкции, вплоть до запрета на последующий въезд в пределы Федеративной Республики Германия, — говорит она.

— Повторите, — прошу я.

— Продленная виза должна быть предъявлена при пересечении границ Федеративной Республики представителям федеральной пограничной службы, не дожидаясь дополнительных вопросов, непредъявление визы рассматривается как нарушение паспортно-визового режима и влечет за собой санкции, вплоть до запрета на последующий въезд в пределы Федеративной Республики Германия.

Невероятно! Она повторила эту фразу в точности и без запинки, на одном дыхании и с одной интонацией. Как красив бывает немецкий язык!

В кабинет врывается идиот без номерка.

— Разве вас вызывали? — удивленно обернулась к нему девочка.

— Я хочу обслужиться! Я без номерка.

— В порядке живой очереди.

— У вас же уже закончился прием!

Девочка смотрит на часы.

— Действительно, — говорит она. — Тогда приходите завтра.

— Я ехал сюда за двести километров!

— Это ваши проблемы.

И как таких идиотов земля носит?

Мы гуляем по Дармштадту.

Она останавливается у газетного киоска и смотрит на обложку какого-то журнала для женщин.

— Какой мужчина! — с восхищением говорит она.

— Подумаешь, — отвечаю ей. — У меня длиннее.

— Скот! — говорит она.

Вечером захожу в гостиную. Там собрались русские.

Она держит в руках журнал.

— Смотрите, — говорит она. — Он сказал, что у него длиннее.

— Неправда, — говорю я. — Там был совсем другой журнал. Она нарочно этот журнал купила, чтобы теперь на меня наговаривать.

На дискотеке встречаю Ротвейлера.

Он выпивши и в хорошем настроении.

— Так, значит, у тебя длиннее? — ехидно спрашивает он.

— Неправда это. Я говорил про другой журнал.

— Неважно, — говорит Ротвейлер, закидывая ногу на ногу и потягивая пиво. — Все равно ты хорошо это сказал. С ними, с бабами, только так и можно говорить. Нечего разводить с ними церемонии, а то совсем ведь на шею сядут. Она воображает о себе черт знает что, будто принцесса какая.

— Кстати, о птичках. Я ее только что видел.

— Где?

— Она пьет коктейль в соседнем зале и ждет тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Я же говорю: видел.

— Нет, откуда ты знаешь, что она ждет именно меня?

— Я пошутил. Конечно, она ждет Пиццу.

— Не придуривайся, я же серьезно спрашиваю. Она тебе сказала, что меня ждет?

— Кто же станет такое говорить? По ней и так все видно. Кстати, она меня на днях про тебя спрашивала.

Ротвелер допивает пиво и заказывает водку.

— Скажи ей, что я сейчас приду.

— Ну да, уже побежал. Делать мне больше нечего.

— Ну будь человеком, она же уйдет.

— А я думал, что говорю с совершеннолетним мужиком. Ошибся, жаль.

Ротвейлер выпивает водку и уходит.

Днем она приходит ко мне, кипя от возмущения.

— Зачем ты подослал ко мне этого извращенца, скотина?!

— Я? Подослал? Извращенца?

— Этого идиота с вашего этажа. Этот алкаш приперся ко мне и начал меня лапать!

— Лапать, это как?

Она делает неопределенный жест в мою сторону.

— Это теперь называется лапать? Когда лапают, обычно остаются синяки. Он тебя... погладил, что ли.

— Нечего меня гладить! Тоже мне, утюг нашелся! Да еще и при людях. Хам он, так ему и передай.