Пицца и Ротвейлер

Я вселяюсь в общежитие.

Комендант показывает мне мою комнату, отдает ключи, разъясняет правила поведения и распорядок дня. Я осматриваюсь и привыкаю к новой жизни.

Оставшись один — иду на кухню и встречаю там первого студента. "Привет, — говорит он. — Ты из России?" Мы знакомимся. "Я из Ротвейля, — говорит он. — Ты ведь знаешь Ротвейль? Его все знают. У нас вывели самую знаменитую породу собак. А я сам родился в год собаки. Так что я самый настоящий чистопородный ротвейлер". Он не похож на ротвейлера. Он высокий худой брюнет с тонкими усиками и черными блестящими глазами. Такими обычно изображают итальянцев.

"Идем, — говорит он, — я тебе покажу нашу гостиную". В гостиной стол, диван, ящики с пивом, видеомагнитофон и большой широкоформатный телевизор. "Какой хороший телевизор, — говорю я, — наверное, очень дорогой". "Нет, — отвечает Ротвейлер, — нам его отдали почти даром. Он не работал, но мы его починили. Мы же все-таки будущие инженеры". Я нажимаю кнопку. Телевизор издает неопределенный звук, но не включается. "Да он и сейчас не работает", — говорю я. Ротвейлер наносит телевизору несколько ударов кулаком. Телевизор тяжело вздыхает и начинает показывать. "Он нормально работает, — говорит Ротвейлер, — только включается плохо. И пульт у него часто заедает. А вообще он хороший".

Я осматриваюсь. Стены увешаны плакатами с футболистами и обнаженными тетками. Как, наверное, во всяком мужском общежитии.

— Хороши, правда? — говорит Ротвейлер, показывая на теток.

— Да, — говорю я. — Я, вообще-то, живых предпочитаю.

Ротвейлер усмехается.

— Забудь об этом.

— Забыть об этом? Как я могу об этом забыть? Почему?

— Забудь и все. Здесь секса нет. И взяться ему неоткуда.

— У вас не учатся девушки?

— Их очень мало. Почти нет.

— Странно. А зачем внизу стоит автомат с презервативами?

— На празднике начала семестра устраивается соревнование: кто быстрее натянет презерватив. На голову.

В комнату заходит еще один студент. Он маленький, толстенький, с редкими светлыми волосами.

— Опять о женщинах, — сварливо говорит он. — Вы что, не можете говорить о чем-нибудь другом? У вас одни бабы на уме. Мы сюда учиться приехали, а не развратничать.

— Это Пицца, — говорит Ротвейлер.

— И ничего не пицца, — отвечает толстенький. — Ты сам пицца. Я человек, а не пицца, а пиццу я даже не ем.

— Должна же у человека быть кличка, — говорит Ротвейлер.

— У человека есть имя. Впрочем, тебе это не понять. Пока тебя здесь не было, всех называли по именам. А когда ты здесь завелся, сразу пошли эти клички, будто мы поросята какие. В их деревне все такие, — Пицца поворачивается ко мне, — они строят церковь без окон, а потом носят туда свет горстями. У них все не как у людей.

Пицца берет пульт и с нескольких попыток переводит на другую программу.

— Что показывают? — спрашивает Ротвейлер.

— Фильм про акул.

— Интересно. Ты смотрел "Челюсти"?

Пицца подскакивает от возмущения.

— И нечего там смотреть! — говорит он. — Это все чудовищная ложь и наговоры. Акул изображают какими-то отвратительными монстрами-людоедами. А они просто живут там, где жили веками. Они едят не людей, а хватают что движется. У них зрение плохое, они не знают, человек это или тюлень какой-нибудь. А люди уничтожают их за это. А что бы ты сказал, если бы к тебе в дом приперлись какие-то незнакомые существа и начали творить что им в голову взбредет?

— Ты любишь акул? — спрашиваю я.

— Я люблю природу. И не люблю, когда клевещут на тех, кто не может себя защитить.

Дибург — маленький городок. Очень старинный, его еще римляне основали. Когда-то здесь была летняя резиденция архиепископа, а сейчас — райцентр. Но вырасти за пару тысяч лет он так и не сподобился. Город — одно название. Мужской монастырь в центре и институт на окраине. Девушки в Германии не идут учиться на инженеров. Разве что те, кому в жизни совсем не на что рассчитывать.

Вот такая тут глухомань. С Манями, в смысле, глухо. А какие есть, от провинциальной тоски и отсутствия конкуренции потеряли всякий человеческий облик. Чего стараться, если кругом одни студенты, монахи и коровы? И огороды, и спаржевые поля. Пугал ни на одном огороде нет. Незачем. Выйдет утром какая-нибудь местная фройляйн позевать — вороны и передохнут.

Вечером весь этаж собирается в гостиной. Немцы и вновьприбывшие русские знакомятся, пьют пиво и смотрят телевизор.

Заходит девушка, приехавшая с нами.

"Вот вы где, — говорит она. — Как у вас тут весело. А меня поселили в соседнем корпусе. Там на этаже ни одного немца. Два негра и все. Они даже не говорят по-немецки. Скучно. Я, наверное, лучше сюда буду приходить. Вам вообще повезло. Мне говорили, что иностранцев здесь всегда селят отдельно, а вас вселили к немцам по ошибке".

Она тоже пьет с нами пиво, смотрит телевизор и разговаривает. Немцы молчат и, кажется, прислушиваются к нашему разговору. Через некоторое время она спрашивает, где здесь туалет. Здесь нет женских туалетов, но это не страшно: там же кабинки. "Я одна не пойду, — говорит она. — Проводи меня".

Я провожаю ее до кабинки и стою у двери как часовой. Заходит студент.

— Ты чего здесь стоишь?

— Там дама, — шепотом говорю ему я.

— Подумаешь, — отвечает он и отворачивается к писсуару.

Выйдя из кабинки, она подходит к студенту и внимательно рассматривает, что он делает. Студент краснеет и выбегает из туалета, на ходу застегивая штаны. "Он в тебя влюбился", — говорю я.

Поздно вечером, когда она ушла, немцы снова возвращаются к жизни.

— Кто это? — спрашивает меня один из них.

— Студентка, — отвечаю я.. — Она с нами приехала.

— Она такая красивая.

— Находишь? Впрочем, да. У нас в институте много таких, я уж и не обращаю внимание.

— Ты так запросто с ней разговаривал. Ты ее хорошо знаешь?

— Я ее вообще не знаю. Мало нас тут, русских. Вот и общаемся запросто.

— А она говорит по-немецки?

— Не знаю, спроси ее сам.

Днем встречаю в институте учительницу русского языка.

"Знаешь, — говорит она мне, — обычно на мои курсы ходят два-три человека. А сегодня записались больше десяти. Они все с одного этажа. Друзья, наверное — хотят вместе учиться. Я, пожалуй, поговорю с администрацией, чтобы в этом семестре мне увеличили нагрузку".

Когда она идет по дибургской улице, прохожие на противоположном тротуаре спотыкаются и налетают на столбы. "Не понимаю, — говорит она, — почему на меня все оборачиваются. Я что, не так одета?"

Просто русских везде узнают.

После тяжелого дня захожу в гостиную.

С трудом соображая, говорю сидящему там студенту: "Закрой, пожалуйста окно". Закрыв окно, он отвечает: "Не забывай, что ты в Германии, и по-русски тут никто не понимает".

Действительно, я ведь обратился к нему по-русски. Впрочем, какая разница — главное, что он меня понял.

Вечером застаю Пиццу на кухне.

Он сидит там один и кормит хомяка.

— Как дела? — спрашиваю я.

— Никак.

— Почему не идешь в гостиную?

Пицца поднимает на меня глаза.

— Она. Она там.

— Кто она?

Пицца отворачивается к хомяку.

— С кем она?

— Одна.

— Ты упускаешь шанс, о котором будешь жалеть всю жизнь. Пойди и поговори с ней. Она скучает.

— О чем мне с ней говорить? Кто я ей, чтобы она стала со мной разговаривать?

— Расскажи ей про акул. Кажется, она тоже любит природу.

— Брось эти идиотские шутки! Ты же знаешь, как это серьезно.

— Покажи ей хомяка.

— И что?

— Она подумает, что это мышь, испугается и завизжит.

— Ты думаешь?

— Мне ли не знать русских женщин.

Пицца хватает хомяка и бежит в гостиную.

Через минуту он выходит мрачный и понурый.

— Показал? — спрашиваю я.

— Да. Она не завизжала.

Мы учимся по туристической визе. Такую дают только на три месяца. Чтобы учиться дольше, ее надо продлить.

Заполняем бланки. Это четыре страницы вопросов, многие из которых шокируют даже человека, привыкшего к советским анкетам. Зачем им, например, знать нашу религиозную принадлежность? Они меня с православными праздниками поздравлять будут. Ставить прочерк? "Лучше напиши: атеист, — советует Ротвейлер, — а то заставят платить церковную десятину". Атеистом быть выгодно.

Помнится, поступая в институт, еще при советской власти, я отвечал на вопрос анкеты, был ли я в оккупации или в партизанском отряде. Тогда мне показалось, что глупо задавать такой вопрос, человеку, поступающему в институт в восемьдесят девятом году. Еще я по существовавшему тогда обычаю подумал, что только в этой стране в анкетах могут быть такие идиотские вопросы. Но жизнь показывает, что глупость не имеет национальных границ. Сейчас мне нужно ответить на вопрос, чем я занимался первого сентября 1939 года. К чему бы такой вопрос? Меня в чем-то подозревают? Думают, что это я развязал Вторую Мировую войну? Так я и признался! Интересно, многие ли из тех, кто жил тогда, могут точно вспомнить, чем они занимались именно в этот день? И в анкете явно не хватает следующего вопроса: "Кто может это подтвердить?"

Ставлю прочерк.

Один из наших недавно съездил в Чехию. Туда можно поехать без визы, достаточно показать пограничникам паспорт. Он показал, и они поставили ему штамп, что он выехал из Германии. Виза у него только на однократный въезд, и такой штамп делает ее недействительной. Это он понял, когда поехал обратно. Пограничники, рассудив, решили, что ему все равно деваться уже некуда, и впустили его обратно в Германию. Но мысль о том, что он живет с просроченной визой, отравляет ему жизнь. Кроме того, визу нужно продлевать.

Он показывает паспортистке визу.

— Это моя виза.

— Да, — отвечает паспортистка.

— Она одноразовая.

— Да, — говорит паспортистка.

— В ней стоит штамп. Я выехал из Германии.

— Да.

— Я больше не могу сюда въехать.

— Нет.

— Значит, меня тут нет.

Паспортистка пристально глядит на него.

— Вы здесь есть, — говорит она очень уверенно.

Сделав такое потрясающее наблюдение, она подробно объясняет этот феномен. То, что он сейчас в Германии, безусловно, результат большой ошибки пограничников и, пожалуй, его родителей. Впрочем, и первое, и, тем более, второе, исправить уже невозможно. Потому, придется смириться. Визу ему продлят. Не жить же ему по погашенной.

Мы приехали в Дармштадт чтобы продлить визы.

Мне не повезло с фамилией. Очень многие фамилии начинаются на "С", потому к чиновнику, ответственному за мою букву всегда большая очередь. Мои коллеги уже продлили визы, а я все жду. Мне даже не хватило номерков. Таких обслуживают в последнюю очередь, когда все с номерками уже пройдут, если, конечно, время работы еще не закончено. Когда очередь прошла, остался только я и еще один иностранец без номерка. Он пришел раньше меня. До конца приема осталось около минуты.

— Они еще принимают? — спрашивает он.

— В порядке живой очереди.

— А чья сейчас очередь?

Идиот! Рассчитывает на мое благородство.

— Моя.

Я захожу. Над столом симпатичной молодой чиновницы висит табличка "Глупых вопросов не задавать!" Сама чиновница, совсем, кажется, школьница. Гладит плюшевого мишку, лежащего на столе.

Я подсаживаюсь. Она оставляет мишку и ее лицо сразу становится серым и холодным. Она не поворачивает голову в мою сторону, я вижу только ее профиль. Короткие вопросы, короткие ответы. Она берет мои бумаги и выдает мне новую визу.

— Продленная виза должна быть предъявлена при пересечении границ Федеративной Республики представителям федеральной пограничной службы, не дожидаясь дополнительных вопросов, непредъявление визы рассматривается как нарушение паспортно-визового режима и влечет за собой санкции, вплоть до запрета на последующий въезд в пределы Федеративной Республики Германия, — говорит она.

— Повторите, — прошу я.

— Продленная виза должна быть предъявлена при пересечении границ Федеративной Республики представителям федеральной пограничной службы, не дожидаясь дополнительных вопросов, непредъявление визы рассматривается как нарушение паспортно-визового режима и влечет за собой санкции, вплоть до запрета на последующий въезд в пределы Федеративной Республики Германия.

Невероятно! Она повторила эту фразу в точности и без запинки, на одном дыхании и с одной интонацией. Как красив бывает немецкий язык!

В кабинет врывается идиот без номерка.

— Разве вас вызывали? — удивленно обернулась к нему девочка.

— Я хочу обслужиться! Я без номерка.

— В порядке живой очереди.

— У вас же уже закончился прием!

Девочка смотрит на часы.

— Действительно, — говорит она. — Тогда приходите завтра.

— Я ехал сюда за двести километров!

— Это ваши проблемы.

И как таких идиотов земля носит?

Мы гуляем по Дармштадту.

Она останавливается у газетного киоска и смотрит на обложку какого-то журнала для женщин.

— Какой мужчина! — с восхищением говорит она.

— Подумаешь, — отвечаю ей. — У меня длиннее.

— Скот! — говорит она.

Вечером захожу в гостиную. Там собрались русские.

Она держит в руках журнал.

— Смотрите, — говорит она. — Он сказал, что у него длиннее.

— Неправда, — говорю я. — Там был совсем другой журнал. Она нарочно этот журнал купила, чтобы теперь на меня наговаривать.

На дискотеке встречаю Ротвейлера.

Он выпивши и в хорошем настроении.

— Так, значит, у тебя длиннее? — ехидно спрашивает он.

— Неправда это. Я говорил про другой журнал.

— Неважно, — говорит Ротвейлер, закидывая ногу на ногу и потягивая пиво. — Все равно ты хорошо это сказал. С ними, с бабами, только так и можно говорить. Нечего разводить с ними церемонии, а то совсем ведь на шею сядут. Она воображает о себе черт знает что, будто принцесса какая.

— Кстати, о птичках. Я ее только что видел.

— Где?

— Она пьет коктейль в соседнем зале и ждет тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Я же говорю: видел.

— Нет, откуда ты знаешь, что она ждет именно меня?

— Я пошутил. Конечно, она ждет Пиццу.

— Не придуривайся, я же серьезно спрашиваю. Она тебе сказала, что меня ждет?

— Кто же станет такое говорить? По ней и так все видно. Кстати, она меня на днях про тебя спрашивала.

Ротвелер допивает пиво и заказывает водку.

— Скажи ей, что я сейчас приду.

— Ну да, уже побежал. Делать мне больше нечего.

— Ну будь человеком, она же уйдет.

— А я думал, что говорю с совершеннолетним мужиком. Ошибся, жаль.

Ротвейлер выпивает водку и уходит.

Днем она приходит ко мне, кипя от возмущения.

— Зачем ты подослал ко мне этого извращенца, скотина?!

— Я? Подослал? Извращенца?

— Этого идиота с вашего этажа. Этот алкаш приперся ко мне и начал меня лапать!

— Лапать, это как?

Она делает неопределенный жест в мою сторону.

— Это теперь называется лапать? Когда лапают, обычно остаются синяки. Он тебя... погладил, что ли.

— Нечего меня гладить! Тоже мне, утюг нашелся! Да еще и при людях. Хам он, так ему и передай.

— А я-то тут при чем? С чего ты взяла, что это я его подослал?

— Он сам мне это сказал.

Я захожу к Ротвейлеру.

— Да ты знаешь!.. — начинает он.

— Я-то знаю. А вот ты что себе позволяешь?! Как ты ведешь себя с дамой?!

— Да я же ничего...

— Она мне все рассказала. Она порядочная девушка, между прочим, а ты руки распускаешь.

— Я не распускал руки, я ее даже не потрогал.

— Именно это я и имею в виду. Стыдись. Ты же весь Ротвейль опозорил своим поведением.

И что они все в ней нашли? Конечно, она очень даже ничего, по местным меркам, так вообще красавица. Но стоит ли так сходить по ней с ума. Может быть, я и не прав. Может мне и самому попробовать, а то что я всех только учу? Нет, пожалуй. Я ведь в Германию не за этим приехал. Что я в Питере девушек не видел? Я хотел с немцами общаться, а если что, со мной ведь никто и разговаривать не захочет. Вон все как друг на друга окрысились. А если чего добьюсь... Поскользнусь на балконе, и никто ничего не видел.

Лучше уж буду дальше изображать из себя Купидона.

Проходя мимо комнаты Пиццы, слышу странные звуки.

Заглядываю. Пицца лежит на диване и смотрит порнуху по видео. Заметив меня, он вскакивает, пытается броситься одновременно ко мне и к телевизору и загораживает экран.

— И это эталон нравственности нашего этажа, — говорю я.

— Ты! Ты вторгаешься в мою личную жизнь! Как тебе не стыдно?!

— Тебя я там не заметил, так что никакая это не твоя личная жизнь, а обыкновенная порнуха. Перепишешь?

— Ни за что. Это глубоко личное, понимаешь. Это безнравственно, то, о чем ты просишь. И вообще ты ведешь себя как последний негодяй.

— Пока нет. Вот когда я всем расскажу, что видел...

— Ты не посмеешь.

— Почему? Я ведь не ты, у меня нравственных принципов с гулькин нос.

— Тебе никто не поверит.

— А если я их позову прямо сейчас? Впрочем, если ты угостишь меня пивом, я не буду этого делать.

— В этом ты весь! Ты знаешь, я не пью пива, я вообще не употребляю алкоголь, эту отраву, эти экскременты микроорганизмов.

— Я не сказал, что пить будешь ты? В твоих интересах, чтобы я напился и все забыл. А то ведь проговорюсь, у меня же язык без костей.

Я пью пиво, а Пицца мрачно разглагольствует:

— Вы, русские, все такие: вам бы только напиться и напакостить.

— Оставь, — дружелюбно отвечаю я, — немцы тоже не подарок.

— Немцев оклеветали. Нас все все время подставляют. Если в Америке нацисты устроят демонстрацию, то никто и не заметит, а если у нас — все пальцем будут тыкать.

— Ну, есть же причины.

— Нет. Первую мировую войну начала Австрия, а все подумали на Германию. Гитлер тоже был австриец, а все говорят, что немец.

— Еврей он был.

— Правда? Конечно! Он был еврей, как это я сам не догадался?!

— Угу. Кстати, пиво кончилось, а я трезвый.

— Ладно, пей еще, кровопийца.

— А про русских ты зря. Не такие уж они плохие. В смысле, бывает и хуже.

— Разве что поляки.

— Да что ты говоришь! И они тоже?

— Конечно. Знаешь, что такое польское троеборье? Это когда поляк бежит в бассейн, там плавает и едет обратно на чужом велосипеде. Они тянут все, что плохо лежит. И откуда такие вообще берутся?!

— Ладно, говорю я, поднимая бутылку. За рукопожатие на германо-российской границе.

— Нет, — говорит Пицца, подумав. — Пусть Польша все-таки будет.

— О'кей. Тогда чтобы Польска не згинела.

— Что за дурацкий язык?! — говорит Ротвейлер. — Напридумывали кучу странных букв. На письме их вообще невозможно различить, а обозначают они все одно и то же.

— Разве? — спрашиваю я.

Ротвейлер рисует на уголке газеты буквы "Ж", "З" и "С".

— Это все один звук, — говорит он. — А буквы разные.

— Ты уверен, что это один и тот же звук?

— Это в их деревне один и тот же звук, — говорит Пицца. — У нормальных людей это разные звуки. Лучше объясни, для чего нужны слова "а" и "и". Они переводятся одинаково. И означают одно и то же. А слова разные.

— Перед "а" всегда ставится запятая, — говорю я первое, что приходит в голову.

— Сегодня мы не будем есть мясо. Оно не разморожено, его не нарезать. Оно твердое как камень.

— Как камень? — говорю я. — Если камень уронить с десятого этажа, то он разобьется на мелкие кусочки. Кроме того, от удара должна повыситься температура.

Мясо заворачивается в пакет и роняется в окно. Я бегу вниз. Оно упало на мокрый газон. Я приношу его обратно, и мы снова его скидываем, но уже более аккуратно. Оно падает на асфальт и в мясе образуется вмятина. Попытка повторяется. Из окон соседнего корпуса доносятся аплодисменты и крики "Повторить!" Интересно, что подумал комендант общежития, когда я несколько раз пробежал мимо него с окровавленным пакетом.

Я нагулял аппетит. Мясо немного деформировалось, но не раскололось. Берем хлеборезку. Этакая циркулярная пила, только ручная. Она не берет мороженое мясо. Сосед приносит набор инструментов. Мы зажимаем мясо в тиски и разделываем его ножовкой по металлу.

Интеллект всегда побеждает.

В институте прекрасный кампус. Здесь есть настоящий бассейн с вышкой, футбольное поле, новая библиотека, оборудованная по последнему слову. Библиотекари даже не делают записей в формулярах: просто считывают штрих-код с книги и с читательского билета. И каталог весь на компьютере. Найти книгу очень легко.

В холле библиотеки — подарки от разных зарубежных делегаций. От гостей из бывшего СССР — целая батарея бутылок водки. Хорошей водки. Все нераскрытые. Приезжает, значит, гость из России или с Украины, ставит на стол бутылку, а они ему: "спасибо, мы поставим ее в музей". Дикие люди. Басурмане!

А еще у них очень большой, современный актовый зал. Говорят, в нем даже был когда-то съезд партии ХДС. Правящей партии. В этом зале время от времени крутят кино.

Пицца зовет меня в актовый зал на лекцию по астрономии. Будет читать какой-то заезжий профессор.

На сцене с диапроектором возится монах. Маленький, толстенький монах в бурой рясе, подпоясанный веревкой. В кино католических монахов всегда такими показывают. Какое отношение он имеет к лекции по астрономии?

Гаснет свет и на сцену поднимается профессор. Он тоже в рясе. Хорошо поставленным голосом он рассказывает о наблюдениях, сделанных новейшими телескопами, о космических полетах, показывает красивые слайды.

Он заканчивает лекцию словами: "Вас, наверное, удивляет, что я, католический священник, занимаюсь астрономией. Вы задаете себе вопрос: не противоречит ли это моей вере? Нет, не противоречит".

Звучат бурные аплодисменты. Точнее, стук. Здесь профессорам не хлопают в ладоши, а громко стучат кулаками по столам.

Она показывает мне открытку.

— Посмотри, что сегодня мне подсунули под дверь.

На открытке изображена собака.

— Ротвейлер, — говорю я.

— Да, действительно ротвейлер.

— Значит, ему стыдно за его безобразное поведение. Я же говорил, что он хороший.

— Откуда ты знаешь, кто это написал?

— Есть только один человек, который дарит открытки с ротвейлерами. Он сам из Ротвейля и родился в год собаки. Его самого все Ротвейлером называют.

— А я и не знала. Не похож. А что, он знает русский язык?

— Он его учит. У нас весь этаж учит русский язык.

— Да? А почему?

— Красивый. Язык Толстого и Достоевского. Его учат даже негры преклонных годов.

— Нет, серьезно?

— Я приятный собеседник, а по-немецки говорю плохо. Вот им и приходится учить русский.

Кубок Европы по футболу. Германия играет с Россией.

Немцы болеют за немцев, русские — за русских. Когда забивают третий гол, немцы перестают радоваться и говорят нам с сочувствием: "Ничего, ведь есть и другие виды спорта". Мы уходим, чтобы не мешать немцам смотреть дальше.

Германия победила.

Из окон общаги вырываются ракеты. Куриные яйца прицельно летят в стоящие под окном машины и мотоциклы. Один студент выбегает и пытается увести свой мотоцикл из под обстрела. "Поздно!" — кричат ему.

В окна летят рулоны туалетной бумаги и обрывки телефонных справочников. К утру в общежитии нет туалетной бумаги. Здесь у людей нет ничего святого.

Поутру по разгромленному кампусу ходят дворники с отрешенными лицами. Они не рады победе Германии.

Ротвейлер продал свой мотоцикл. Перед этим он целый день проторчал в гараже, готовя его к продаже. Сбрасывал показания счетчика, говорит, что так принято.

Я сижу в гостиной и смотрю телевизор.

Заносят Ротвейлера. Он в полной мере отметил продажу мотоцикла. Сказав невнятные слова на нескольких языках, он достает шмат сала и начинает его пилить перочинным ножом. "Что за чушь ты смотришь?" — говорит он, хватая пульт. Несколько неудачных попыток перевести на другую программу и пульт летит в окно.

— А пульт-то не твой, — говорю я. — Он общий.

— Какая разница, — говорит Ротвейлер, выключая телевизор.

— Со своим ты бы так не поступил.

Я едва успеваю уклониться от летящего в окно сала.

— Поступил бы, — говорит Ротвейлер, удовлетворенно разваливаясь на диване.

Заходит Пицца и включает телевизор. Телевизор не хочет включаться. Ротвейлер пинком ноги заставляет его переменить решение.

— А где пульт? — спрашивает Пицца.

— Ладно, — отвечает Ротвейлер. — Сейчас принесу.

Я иду вместе с ним. На улице темно. Мы шебуршимся на газоне, пытаясь впотьмах что-нибудь нащупать.

— Что случилось? — спрашивают нас с балконов.

— У нас пульт от телевизора в окно выпал, — отвечает Ротвейлер.

На балконах зажигаются фонарики. Нам светят и дают ценные советы. Я нахожу сало.

— Тебе нужно?

— Ты что, с ума сошел? Впрочем, давай.

Мы возвращаемся.

— Это надо же было так напиться! — ворчит Пицца.

— У меня есть причина, — гордо отвечает Ротвейлер.

— Какая у тебя причина? Пропил мотоцикл и рад.

— Если бы ты знал настоящую причину, — усмехается Ротвейлер, — ты бы так не говорил. Ты бы заткнулся на всю оставшуюся жизнь, если б знал настоящую причину.

— Ничто не заставит меня замолчать, потому что я говорю то, что думаю. Какая у тебя причина?

— Сегодня ко мне придет она, — загадочно улыбается Ротвейлер.

— Придет кто? — дрогнувшим голосом спрашивает Пицца.

— Белая горячка к нему придет, вот кто, — говорю я. — Что пристал к человеку? Не видишь — он совсем лыка не вяжет.

— Мне, конечно, приятно смотреть, как вы мне завидуете, но будет еще приятнее посмотреть на ваши лица, когда она придет.

У Пиццы сжимаются кулаки.

— Ты лжешь! — говорит он. — Мало того, что ты бессовестно лжешь, ты еще и порочишь девушку! Это кем же надо быть, чтобы к тебе прийти?!

— Вам даже не удастся меня обидеть, — говорит Ротвейлер. — Я понимаю ваше огорчение. Расслабьтесь. Повезет в другой раз.

— Это вранье! — шипит Пицца. — Хоть ты скажи, что это вранье.

— Пьяный бред, — поддакиваю я.

— Ладно, неудачники, придется вас проучить. Ставлю ящик пива, что она ко мне придет.

— Недорого же ты ее оценил, — говорю я. — Согласен. Это ведь для меня совершенно безопасно.

— Бабы больше и не стоят, — цинично усмехается Ротвейлер. — А докажу я вам в два счета.

Он выносит из своей комнаты телефон и звонит ей.

— Ты придешь сегодня ко мне? — спрашивает он, включая динамик в телефоне.

— Приду, — отвечает она.

Он вешает трубку и высокомерно говорит:

— С вас пиво, коллеги.

Пицца встает.

— Мне противно здесь находиться.

— Приятных сновидений! — ехидно бросает ему вслед Ротвейлер.

Мы выходим.

— Ну почему? — спрашивает меня Пицца. — Почему женщины всегда выбирают самых худших? Что она нашла в этом швабском выродке, этом алкоголике, второгоднике, недоумке? Я этого не понимаю.

— Не пытайся понять женщину, — отвечаю я.

Я тоже чувствую себя уязвленным. Поведение Ротвейлера меня раздражает. Кроме того, я попал на ящик пива и был обозван неудачником. Это после всего, что я для него сделал! Кто-то за это заплатит.

Я набираю ее телефон и говорю: "Не знаешь, что это Ротвейлер так нажрался? От него разит как от целого вытрезвителя, на ногах он не держится, всем хамит и выкидывает в окна неодушевленные предметы".

На следующее утро я застаю Ротвейлера на том же месте, где я его оставил. Он поднимает на меня растерянный взгляд и говорит:

— Она не пришла.

— Не пытайся понять женщину, — говорю я.

— Скучно здесь, — говорю я профессору. — Никакой культурной жизни.

— Отчего же. Есть она тут. Только знают об этом не все. Завтра в актовом зале будет выступать театр из Нюрнберга. Можешь сходить и посмотреть.

Театр из Нюрнберга посмотреть стоит. Я в Германии никогда не был в театре. Заодно будет повод надеть костюм. Не зря же я вез его из Питера.

Обхожу вокруг актового зала. Все закрыто, никаких афиш нет. Наверное, профессор ошибся.

Назавтра как обычно иду в лабораторию и сижу там до вечера. Уже возвращаясь домой, вижу скопление шикарно одетых людей вокруг актового зала. Значит, спектакль все-таки будет. Спрашиваю, когда начало и почем билет. Билеты дорогие, не зря все так разодеты, а переодеться уже не успею. Подхожу к кассе. Снова спрашиваю о цене. Кассирша окидывает меня презрительным взглядом и говорит: "Ну, для вас пять марок". Странно, почему так дешево и почему для меня? Билет хороший — место в самом центре зала.

В фойе встречаю профессора. "Это нормально, — объясняет он, — во всех театрах студентам дают билеты по пять марок за полчаса до начала спектакля".

Мои потертые джинсы и мятая рубашка вполне могут заменить студенческий билет. То-то кассирша так на меня посмотрела. Наверное, потому и не было в кампусе афиш, чтобы студенты своим внешним видом не смущали солидных господ. Они ведь пришли сюда не спектакль смотреть. Не так уж часто в этой глуши бывают светские мероприятия. Здесь собрался бомонд со всех окрестных деревень. Среди дам в мехах и господ в дорогих костюмах, пьющих в фойе шампанское из высоких тонких бокалов, я выгляжу белой вороной.

Ну и ладно. А спектакль зато хороший. Комедия по пьесе "Зануда", по которой еще фильмы снимали. Поставлено хорошо, артисты тоже хорошие. Давненько я не был в театре.

В гостиной никого нет, и я решаю заняться ностальгией.

Я засовываю в видеомагнитофон "Старые песни о главном" и наслаждаюсь. На музыку приходят немцы. Они садятся и тоже смотрят. Никто не просит перевести. Неужели им нравятся эти песни? По звукам, которые они издают, понимаю — на экране женщины. "В России все женщины такие?" — спрашивают меня. Я не думал, что этот фильм такой эротический. Впрочем, каждому свое.

— Что за песни? — спрашивает меня один студент, когда фильм закончился.

— Песни тридцатых сороковых годов. Тебе нравятся песни тридцатых-сороковых годов?

— Нет, они напоминают о мрачных временах национал-социализма.

— Жаль. А мне, например, нравится "Лили Марлен".

— Это где "Перед казармой, у больших ворот..."?

— Да. Ты ее знаешь?

— Нет. И знать не хочу, — говорит он и выходит из гостиной, насвистывая "Лили Марлен".

Знакомый студент избавляется от старой машины. Завтра он должен отвезти ее на свалку и заплатить за это деньги.

— Варварство какое-то. Выкидывать хорошую вещь, да еще и платить за это. В России на ней бы еще несколько лет можно было бы ездить.

Он пожимает плечами.

— В России — может быть, а здесь она не пройдет техосмотр. Ремонт станет дороже, чем новая машина. И налог за нее платить надо. Так что дешевле сдать ее на свалку и купить новую. Или, если хотите, могу подарить кому-нибудь.

Таких предложений было уже немало. Получить здесь в подарок подержанную машину — не проблема, проблема — доставить ее в Россию. Растаможить дорого, да и прав у нас ни у кого нет.

— Ну, раз она тебе все равно не нужна, то дай нам на ней покататься.

Мы выпивши, он тоже. Ему не жалко. Только просит из кампуса не выезжать.

Мы втроем садимся за руль и начинаем вспоминать, как машина заводится. Возиться приходится долго. Наверное, он потому и отдал нам машину так легко, что думал, что мы ее не заведем. Но мы ее победили и выезжаем на улицу.

Бензина почти нет. Тоже, небось, думал, что нас это остановит. Едем к бензоколонке. Машина едет плохо, вихляет из стороны в сторону, издает ужасные звуки. Действительно старая совсем — втроем удержать не можем.

Подъезжаем к бензоколонке. Она автоматическая. Люди суют в автомат какие-то карточки и заправляются. Карточка от питерского таксофона почему-то не подходит. Едем к следующей колонке. Она уже не автоматическая. Заходим и просим литр бензина. Нам больше не надо. Продавщица удивленно смотрит на трех пьяных русских. Зачем им литр бензина? Выбивает чек.

Заправленная машина едет не лучше. Выезжаем на шоссе. Встречные машины отшатываются. С громким скрипом мы едем от одной обочины к другой. Втроем за рулем трудно уместиться. Чтобы не привлекать внимание, решаем свернуть в лес, под знак "въезд запрещен". В лесу сворачиваем на тропинку и едем по корням и кочкам, через заросли травы и по глубоким лужам и ямам, в одной из которых машина, наконец, и увязает.

Вылезаем.

Уже стемнело. Выключаем фары, чтобы нас не заметили с дороги. Достаем из багажника инструменты и пытаемся вытащить машину из ямы. За час нам удается развернуть ее на девяносто градусов, но выезжать она не хочет. Безнадежно.

Возвращаемся в кампус пешком.

— Где машина?

— Увязла.

— Вы что, успели в Россию съездить? В Германии машине негде увязнуть.

— Ерунда, настоящие русские и в Германии такое место найдут.

На следующее утро, взяв лопаты, отправляемся на поиски машины. Продираемся через лес, удивляясь, как мы вчера умудрились здесь проехать. Находим. Немец садится за руль, снимается с ручника и выезжает. Вот, значит, в чем была загвоздка. Про ручник-то мы и забыли. То-то она так вихляла и завывала.

— Разве машина может ехать на ручном тормозе?

— Я же сказал: она старая и сломанная. Потому я ее и выкидываю.

В России сегодня праздник.

Покупаем водку, зовем немцев пить с нами.

— За что пьем?

— Праздник у нас. День независимости.

— Независимости от кого?

— От кого? От советских оккупантов, естественно.

— Как?! Они и до вас добрались?

— А то! Но, ничего, мы их победили и самих оккупировали.

Немцы смеются. Они думают, что мы шутим. Может, это и к лучшему.

У моих коллег масса денег уходит на звонки в Россию.

— Почему ты не звонишь домой? — спрашивают меня. — Ты не хочешь общаться с родными?

— Я с вами общаюсь.

— Разве мы тебе дороже родных?

— Нет, вы дешевле.

Кроме как на звонки домой, в Дибурге не на что тратиться. Денег к концу семестра скопилось столько, что я, наконец, могу купить себе компьютер.

В общежитии есть студент, который продает их совсем недорого. На мои сбережения можно собрать очень даже неплохой. С винчестером на целый гигабайт (где я только возьму столько информации?).

— А операционную систему мне ставить не надо, — говорю я. — Дорого.

— Как же без нее? Компьютер ведь работать не будет. А дешевле не найти — разве что, пиратскую.

— Я на днях в Россию уезжаю. Здесь его и включать не буду. А там уж что-нибудь придумаю.

— Это правильно, — говорит Ротвейлер. — Кто же в наше время пользуется лицензионными программами? В институте они, конечно, большей частью лицензионные — там проверяют, а в общежитии кто проверять станет? Если только самому не нарываться. Вот, один использовал в своем документе шрифты, которые не покупал. Его оштрафовали на несколько тысяч. Думать надо было. А меня никто не штрафовал. Видел, сколько у меня компакт-дисков? Полный шкаф. Почти все пиратские. Я их купил когда был на практике в Софии. У них, в Болгарии, таких дисков сколько угодно. По виду и качеству они ничем не отличаются от лицензионных, а цена такая, что за те же деньги, что здесь за один диск заплатить надо, там можно скупить весь магазин.

— А на таможне тебя не поймали?

— Что ж я дурачок, чтобы с ними через таможню идти? Нет, я в багаже вез только пустые коробки. А сами диски я отослал по почте. По три штуки в конверте. Маленькие письма таможня не проверяет.

— Вот-вот! — говорит другой студент. — Главное, чтоб без коробок, а то бы они догадались, что там пиратские диски и обязательно проверили бы. Мне одна знакомая из Франции как-то прислала блок сигарет. Они там дешевые. Так эта дурочка не додумалась их распаковать — так блоком и послала. Конечно, на таможне заметили и вынули оттуда две пачки в счет таможенной пошлины.

Вечером в коридоре я встречаю Пиццу.

Глаза его нездорово блестят, его слегка покачивает.

— А мы празднуем конец семестра, — говорит он.

— Я вижу.

— Мы курили, пока тебя не было.

— Ты курил? Ты, который не курит, любит природу, ведет здоровый образ жизни и не интересуется сексом? Почти.

— Кто сказал, что мы курили табак?

— Никто не сказал: я и сам все вижу. Ты окончательно пал в моих глазах. Мне стыдно за тебя!

Моя учеба закончена.

Пакую чемодан. Вещей получилось гораздо больше, чем когда я сюда приехал. Вроде, и покупал немного, но все равно оброс. Один компьютер сколько весит! А в аэропорту они строгие. Хорошо еще, если регистрировать будут у стойки Люфтганзы — им все равно, а Аэрофлот наверняка заставит заплатить за перегруз. По десять марок за килограмм.

Решаю выкинуть книги, которые я сюда привез.

— Ты с ума сошел! — говорят мне немцы. — Разве можно выкидывать книги? Ты что, миллионер?

— Мне перегруз дороже станет, — отвечаю я. — В России я новые куплю.

— У вас такие дешевые книги?!

Они у нас действительно дешевые. У них — в десятки раз дороже. Там, правда, их издают качественнее. Но зачем качество техническим книгам? Они ведь все равно очень скоро устареют.

Но немцы правы — нехорошо выкидывать книги, сколько бы они не стоили. Отношу их в библиотеку. Может быть, они еще пригодятся тем русским, которые будут здесь учиться после меня.

Прощаюсь со своим профессором. Заходит его дипломник, только что защитившийся.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает его профессор.

— Пришел за своими файлами.

— Какие файлы?! По моим расчетам, ты уже должен лежать в ближайшей канаве!

— Виноват, — отвечает бывший студент. — Исправлюсь.

Мы прощаемся с нашими немецкими друзьями.

Ротвейлер обменивается со всеми адресами, обещает обязательно приехать.

Я захожу к Пицце.

Мрачный, он сидит в своей комнате и листает какой-то журнал.

— Мы уезжаем, — говорю я. — Ты не хочешь с ней попрощаться?

Он мотает головой.

— Уже сегодня ты будешь в Петербурге, — говорит он. — Ты рад?

— Конечно.

— Я понимаю... Ты говоришь, у вас много таких студенток?

— Да, кто-то получше, кто-то похуже?

— Они все хотят стать инженерами?

— Одни хотят стать инженерами, другие хотят выйти замуж за инженера.

— Русские женщины любят инженеров?

— Конечно. Они образованные и интеллигентные.

— Я слышал, они за немцев любят выходить замуж.

— Любят.

— А трудно инженеру найти работу в России?

— Кто хочет, тот находит.

— А иностранцев в России берут на работу?

Я подсаживаюсь к нему.

— Конечно, ты бы смог найти работу в России, но там очень мало платят, гораздо меньше, чем здесь. А русские женщины очень требовательные.

Он отворачивается.

— Деньги что? Не в них счастье. Русские же живут.

— Очень тяжело жить за границей, — говорю ему я. — Другие нравы, другая культура, язык тоже другой.

— Язык можно выучить, — вздыхает он.

— Не переживай. На твой век женщин хватит. Они и в Германии есть. Вот окончишь институт, уедешь из этой дыры, будешь хорошо зарабатывать, и женщины появятся.

— Не в этом дело, — отвечает он. — Мне душно здесь. Этот фильм с песнями... Оставь мне его, пожалуйста.

Я оставил ему кассету.