В некотором царстве, в некоем государстве, на окраине тёмного леса, жила-была баба Яга — ведунья да ворожея. Давно она там поселилась, так давно, что уж и не помнит никто, акромя стариков древних.

Те старики баяли, что в девичестве Яга средь людей жила, первой травницей да лекаркой в округе слыла. Почитай, кажный день по лесам бродила, всё травы да коренья целебные собирала. С зарёй утренней уходила и токмо на закате в село возвращалась. Как придёт домой, так не мешкая развесит лесные дары по горнице, высушит бережно и впрок убирает. Чуть с кем из селян хворь приключится, они сразу к Яге бегут-поспешают. А ведунья и рада услужить: то разотрёт, это растолчет, одно смешает, другое запарит. Приложит варево к местам болезным, так всю хворь как рукой снимет.

Уважали молодую Ягу на селе, почитали. Токмо не сватался к ней никто — хоть была и весела она нравом да сердцем добра, но уж больно страшна ликом: и нос крючком, и взор черен да пронзителен из-под бровей кустистых. Так, однова, и прожила до старости, средь уважения опасливого. А как стал её век к закату клониться, так перебралась она насовсем в избёнку, что ей когда-то мужики на лесной опушке сложили.

Там и зажила отшельницей. С лешим зналась, с водяным беседы вела, по ближним полянам с клюкой бродила, а как далече надобно, так в ступу дубовую влезет, слово заветное скажет, поднимется над деревьями и летит себе, помелом правит. Опустится средь кустов да смотрит пристально — что ей для зелий надобно. Любую травинку-былинку углядит-учует. Никто, акромя неё, не ведал тайн лесных чудесных да удивительных, что в чаще скрыты были. Лучше всех она ведала душу трав да ягод с кореньями — что на пользу пойдёт, а что на вред. От любой хворобы излечить могла, дажить мёртвого на ноги поднять случалось. А всё оттого, что кроме сил лесных, ведомо ей было про одно место тайное, место заветное.

Меж гор высоких да круч неприступных, лежало ущелье на самом краю земли, куда нет ходу ни конному, ни пешему, токмо одни птицы легкокрылые могли туда залететь да спуститься до самого низу. На самом дне того ущелья, куда даже в полдень солнца луч не доставал, стояли два камня неподъёмных. А из-под тех валунов пробивались на свет два родника студёных — с водою мёртвой и живой. Вот той водицей и поднимала она тех, на ком прочие уж крест ставили, говоря "уж не жилец".

И случилась раз история занятная, апосля которой дажить ейная избёнка на других непохожа стала. Так дело было: на лесной опушке, под ракитовым кустом, жил лисёнок и прозывался он Острый Нюх. Был он шустрый, проказливый, а любопытный — страсть! И вечно ему то озорство да любопытство боком выходило.

То сунет мордочку в муравейник, поглядеть, как там мураши живут. А, как накусают муравьи ему нос, что тот со сливу вздуется, так бежит пушистик к себе под куст, бежит да охает. Или за жуком погонится, да в траве ежа не приметит. Вот когда визгу было, как наколол он нос об иголки острые!

А один раз и вовсе беда случилась: попал лисёнок в капкан охотничий. Лязгнули челюсти железные и перебили ему лапку переднюю. Заскулил тут лисёнок, заплакал, прочь бросился, дороги не разбирая за пеленою слёзной.

Но, на своё счастье, принесли его ноги на подворье бабы Яги — лесной ведуньи. Пожалела бабушка лисёнка, решила вылечить его, выходить. Вправила ему лапку перебитую да в лубок берестяной уложила. Чтоб, значит, срослась лапка ровно-правильно.

Ох, и заскулил же бедняга, когда Яга ему лапу вправляла! Но стерпел, сдержался — ведь не всякое лечение без боли обходится, иной-то раз и перетерпеть надобно, чтоб оно на пользу пошло. Смазала ведунья ему рану отварами целебными. А те отвары не простые — на воде живой да мёртвой сварены! О как! Сразу полегчало лисёнку, мигом боль унялась-притупилась.

Увидала Яга, что на лад дело у болезного пошло, порадовалась за него, да к хлопотам своим вернулась. У ней-то забот всегда полон рот. Вот намедни приходила в её избёнку женщина из села дальнего с бедою своей. Сын-то у неё уж взрослым стал, жениться пора, да он росточком не вышел. Куда бы сватов ни засылали, всюду им от ворот поворот: ни одна девка не хочет за недомерка малорослого идти.

Подумала Яга, посмекала и согласилась зелье сварить, чтоб парень подрос малость. Ну, или не малость — это уж каково варево выйдет. Ранее она-то такого не варила, всё незачем было. Взяла она травок разных, корешков толченных, икры жабьей да хвост мышиный, сложила в котелок и залила водицей ключевою, капнув три капельки мёртвой воды с одной капелькою росы утренней. Поставила посудинку на огонь нежаркий, что бы прело зелье, но не бурлило.

Токмо управилась, как послышался стук в дверь дубовую. Глянула баба Яга в окошко, а это мельник приехал, гостинцев привёз. Вышла к нему ведунья, гостинцы — яиц десяток да тушку куриную — с благодарностью приняла, на крылечко покудова положила, а сама с гостем беседу повела. Хотела было его в избу пригласить, а он отказывается, дескать, торопится сильно. Перемолвились они парой слов, сел мельник на телегу и поехал.

Обернулась Яга — яички в лукошке лежат, а курицы-то и нету! Куда девалась? А это лисёнок проказник тушку ухватил да под крыльцо и уволок втихомолку. Махнула Яга на него рукой, посмеялась да в избу пошла, за варевом следить. А лисёнок в горницу прихромал уж когда темнеть начало. Сытый, довольный, брюшко набитое, вон, чуть не по земле волочится.

На следующее утро сняла баба Яга лубок с его лапки. И так помяла, и эдак, видит — срослась лапа, знать выздоровел болезный, можно в лес отпускать. Вот они отвары чудодейственные, из воды ключевой да мёртвой! Налила ему миску молока напоследок, подождала, покудова он напьётся, да и в лес выпроводила.

А был у Яги кот-котейко, собою черный, словно ночь безлунная. Токмо не было его в избе, когда лисёнок лечиться приходил. Где кота нечистая носила — то мне неведомо, мож мышей ловил, а мож кошек деревенских навещал, кто его знает. Только вернулся кот домой после отлучки да, на свою беду, нос к носу с лисёнком и столкнулся.

Ведь кто такие лисы? Почти те же собаки, токмо хвост богат да морда острая! А кто исконный враг любого пса? Знамо дело, кошки! Вот лисёнок и набросился на котейко. Тот сначала спину выгнул, зашипел змеёю подколодной, да не испугать бравого лисёнка! Затявкал он в ответ, оскалил зубки острые, да как прыгнет на кота! Черный хвост в струнку и бежать, у Яги спасения искать.

В тот час ведунья к очагу пошла, чтоб зелье ростовое в баклагу перелить, когда ворвались в приоткрытую дверь два покрытых шерстью метеора. С порога метнулся кот стрелой на лавку, с лавки на стол, со стола на полати, а оттуда прям на печку. А лисёнок не отстаёт, след в след за ним скачет да тявкает заливисто-грозно. Мол, всё одно догоню! И понеслась по горнице карусель звериная, у Яги аж в глазах зарябило. Словно машут перед её лицом шкурою тигровой, где всё сплошь полосы черные да рыжие.

Рассердилась ведунья, помело ухватила и давай буянов охаживать, да не тут-то было! Пуще прежнего разор усилился: теперь уж лисёнок на пару с котом от помела удирают, всё подряд на пол валя-роняя. Шум, гам, грохот, с полок посуда падает, разбивается на мелкие черепки-осколочки. Избушка просто ходуном заходила, ажно крыша подпрыгивать начала. Видит Яга — плохо дело! Шепнула она слово заветное да по иному помелом махнула. Само собой распахнулось тут окошко и вынесло в него кота, лисёнка да ещё и с филином в придачу.

В дому словно орда Мамаева прошлась, всё вверх дном перевернув. Стоит Яга, помело опустила да на погром в горнице смотрит сокрушенно. За что хвататься не знает. А тут вновь закачалась избёнка. Сначала налево качнулась, потом направо, а после ввысь пошла, словно её великан какой за крышу к небу тянет. Поднялась изба на целую сажень и остановилась, пошатываясь. Выглянула бабка в оконце, глазам своим не верит: выросли у избушки две ноги куриные, да здоровенные какие!

А это лисёнок всему виной: он-то тушку куриную ел-ел, да не доел, вот и решил, проказник, ноги поглубже под избушку спрятать, чтоб, значит, в другой раз догрызть. Когда же всё в горнице стало на пол валиться, во время той погони лихой, то разбилась склянка с водой мёртвой, вот водица-то и протекла сквозь щели в полу, да на припрятанное и попало! Приросли ноги к полу избушкиному, а тут на них ещё и ростовое зелье протекло, чай, котелок-то тоже опрокинулся! А напоследок их ещё и живой водицей оросило, вот и стала избушка на курьих ножках.

Сперва Яга хотела ноги те убрать, а потом передумала, решила оставить. А что, удобно ведь! Захотела на новое место перебраться, скомандовала ногам и пошла избушка сама собой! Вот только левая нога приросла неровно — чуть косолапила да при ходьбе в строну забирать норовила. Но то Яга мигом поправила, чай, ведунья лесная, ни кто-нибудь!

Так и жила баба Яга: в дела людские не лезла, но и в помощи никому не отказывала. Человек ли, зверь ли — всяк к ней с бедою шел, а после излечения приходил уж с благодарностью. То медведь колоду с мёдом к крыльцу прикатит, то мужик мучицы с полмешка принесёт, от белка орешков у порога насыплет.

А как-то раз, уж ночь на двор спустилась, услыхала Яга, что кто-то робко в дверь поскрёбся. Вышла она на крылечко — ан нет никого, токмо свёрток малый в стороне темнеет. Взяла она тот подарочек, внесла в избу, развернула, глядь — а там дитё малое, мальчонка новорожденный! Что делать? Думала баба Яга, думала и порешила его у себя оставить, внуком приёмным назвать. И имячко ему враз придумала — Иваном подкидыша нарекла.

Всем лесом растили Ванюшку: лиса колыбель качала, волчиха да лосиха его молоком в очередь поили, бобры для него из полена погремушки ладили, а трещотка-сорока в пригляде была. Как захнычет кроха в намокших пелёнках, так белобока за Ягой летит да на весь лес стрекочет: "Выручай внучка бабка, покудова он из люльки под печку не уплыл!"

Ох, и было хлопот Яге с Ивашкой, а когда он ползать начал, так особливо стало. Попросит ведунью купец заезжий, чтоб та бородавку ему с носа свела, она и согласится. Почему бы не помочь доброму человеку? Покрошит травки в горшок и поставит на очаг томиться, а сама за водой пойдёт.

Ванька по горнице ползает— ползает да ненароком на ухват наткнётся, что у стенки стоит. Тот от толчка с места стронется, в сторону поедет да с размаху по жердочку ударит, на которой филин сидит сиднем. С перепугу сорвётся с места ночная птица да сослепу об полку, где ворожея снадобья хранила. А та полка, как на грех, аккурат над очагом! Что мимо просыплется, а что и в варево перепадёт.

Намажет тем зельем купец свою бородавку да спать ложится. На утро глядь — нет шишки проклятущей, вот токмо нос на пол локтя вырос, как у журавля какого! Купчина к Яге с укором, та, за голову схватясь, охнет и по новой печь топить — другой отвар готовить. Закинет в горшочек всё что надобно, поставит его на очаг, да сама в сени за дровишками выскочит.

А Ванятка в уголке кота черного оглаживает-ласкает да ненароком коленом хвост ему и придавит. Взвыв благим матом, котейко прочь мчит да по пути ухват сшибает. Тот, вновь вдоль стенки скользнув, опять филина тревожит и вдругорядь вниз снадобья просыпаются. Знамо дело, в горшочке лишку кореньев прибавится, совсем нечаянных да негаданных. И что диковинного в том, что у купца на другое утро нос пуговкой становится, зато уши больше ослиных?

Люд честной над купчиной заезжим потешается, но про Ягу меж собой уже с опаской шепчет. А тут ещё кузнец раз свозил к ведунье хворую жену, обратно привёз её уж здоровой да помолодевшей лет на десять. Соседи подивились:

— Откуда новая женка?!

— Яга одарила! — кузнец в ответ.

— А старая где?

— Где, где?.. Была, да вся вышла! — А сам поскорее шнырь в избу с молодой-то женой.

Ну, народ что не расслышит — то додумает, а ради красного словца не пожалеет и отца. Вот и идёт по селу шепоток, что Яга старую жену кузнецову извела да в домовину вогнала!

Много с той поры напраслины на ведунью наговорили: и ведьмой обзывали, и колдуньей. Да токмо враньё всё это и верить тому совсем не гоже. Да и Ваньку в народе зазря дурачком нарекли. Обычный он малец: весёлый да озорной — токмо и всего. Но вот как минула ему десятая весна, так у него что ни год, то история случается. Какая? Про то далее сказывать стану.

Сказ про встречу лесную.

Ваня стремглав бежал по лесу, перепрыгивая через низкие кустики и огибая те, что повыше. Лапти скользили по прелой листве, грозя предательски разъехаться в стороны.

— Шибче, шибче! — подгонял он себя. — А то догонють, ей-ей догонють! А после защиплють, аки гуси лапчатые!

Но бежать становилось всё труднее: редкие деревца светлой опушки сменились плотным частоколом дремучего леса. Вдруг в стороне свернула ярким солнцем большая поляна. Не раздумывая (а думать он вообще не любил) Иван свернул к ней. Пролетел стрелой и ринулся дальше по свежей просеке, тянущейся от поляны. Тут он споткнулся о зелёную (вестимо, ото мха) колоду, да так неловко, что кубарем покатился по траве, собирая на себя листву да ветки. Из кущей выбрался таков, что леший принял бы его за братца своего родного.

Прислушался Ваня: погони не слыхать, вот и славно! Глянул он на эту колоду и тут его такая досада взяла, что он со всего маха саданул по ней с левой ноги.

— У-у-у-у... — завыл Ванька, прыгая на одном лапте и баюкая в руках другой.

— Ох-о-хо... — эхом донёсся тяжкий вздох из соседнего оврага.

Вмиг забыв об отбитой ноге, парнишка, крадучись, подался на звук. Идти пришлось вдоль злосчастной колоды, которая становилась всё толще и толще, пока не поднялась выше Ванькиной макушки.

— Ох-о-хо... — повторилось вдругорядь со дна оврага. Заглянув туда, парнишка едва сдержал смех, окончательно позабыв про охромевшую ногу.

Опустив две головы в бочаг на самом донышке рвины, вытянувшись во всю свою немалую длину, там маялся похмельем Змей Горыныч. Бочажок-то был совсем крохотный, и для третьей головы места не нашлось. Мелко трясясь вверх-вниз, она с тоской глядела на две других.

— День добрый, Змеюшка!

— Ас-с-сь? — не прекращая трястись, нос правой головы описал в воздухе волну, разворачиваясь к Ивану. То, что это была именно правая голова, можно было сразу понять по драному уху — то на него Илья Муромец разок осерчал. Мутные глаза змея кое-как навелись на парня.

— Ты х-х-х-то?.. А, енто ты, Ванька!.. Ик! — дёрнулась голова, обдав Ивана облачком седого дыма.

— Фу! Ну и вонишша! — разгоняя дым, замахал руками парнишка. — Чегой-то ты пил давеча?

— Да мы тут летели... а там С-с-с-оловуш-ш-шка... — едва ворочая языком, начал было Змей Горыныч, но тут его глаза выпучились, налились зеленью... и правая голова лихо нырнула на дно бочага, вытолкнув левую. Та, колыхаясь влево-вправо, рывками повернулась к Ивану, роняя с морды капли мутной водицы. Навела резкость и продолжила:

123 ... 121314

↓ Содержание ↓