Приёмный Внук Яги

Приёмный внук Яги.

Сказки для детей среднего школьного и младшего пенсионного возраста.

Присказка, иль с чего всё начиналось.

В некотором царстве, в некоем государстве, на окраине тёмного леса, жила-была баба Яга — ведунья да ворожея. Давно она там поселилась, так давно, что уж и не помнит никто, акромя стариков древних.

Те старики баяли, что в девичестве Яга средь людей жила, первой травницей да лекаркой в округе слыла. Почитай, кажный день по лесам бродила, всё травы да коренья целебные собирала. С зарёй утренней уходила и токмо на закате в село возвращалась. Как придёт домой, так не мешкая развесит лесные дары по горнице, высушит бережно и впрок убирает. Чуть с кем из селян хворь приключится, они сразу к Яге бегут-поспешают. А ведунья и рада услужить: то разотрёт, это растолчет, одно смешает, другое запарит. Приложит варево к местам болезным, так всю хворь как рукой снимет.

Уважали молодую Ягу на селе, почитали. Токмо не сватался к ней никто — хоть была и весела она нравом да сердцем добра, но уж больно страшна ликом: и нос крючком, и взор черен да пронзителен из-под бровей кустистых. Так, однова, и прожила до старости, средь уважения опасливого. А как стал её век к закату клониться, так перебралась она насовсем в избёнку, что ей когда-то мужики на лесной опушке сложили.

Там и зажила отшельницей. С лешим зналась, с водяным беседы вела, по ближним полянам с клюкой бродила, а как далече надобно, так в ступу дубовую влезет, слово заветное скажет, поднимется над деревьями и летит себе, помелом правит. Опустится средь кустов да смотрит пристально — что ей для зелий надобно. Любую травинку-былинку углядит-учует. Никто, акромя неё, не ведал тайн лесных чудесных да удивительных, что в чаще скрыты были. Лучше всех она ведала душу трав да ягод с кореньями — что на пользу пойдёт, а что на вред. От любой хворобы излечить могла, дажить мёртвого на ноги поднять случалось. А всё оттого, что кроме сил лесных, ведомо ей было про одно место тайное, место заветное.

Меж гор высоких да круч неприступных, лежало ущелье на самом краю земли, куда нет ходу ни конному, ни пешему, токмо одни птицы легкокрылые могли туда залететь да спуститься до самого низу. На самом дне того ущелья, куда даже в полдень солнца луч не доставал, стояли два камня неподъёмных. А из-под тех валунов пробивались на свет два родника студёных — с водою мёртвой и живой. Вот той водицей и поднимала она тех, на ком прочие уж крест ставили, говоря "уж не жилец".

И случилась раз история занятная, апосля которой дажить ейная избёнка на других непохожа стала. Так дело было: на лесной опушке, под ракитовым кустом, жил лисёнок и прозывался он Острый Нюх. Был он шустрый, проказливый, а любопытный — страсть! И вечно ему то озорство да любопытство боком выходило.

То сунет мордочку в муравейник, поглядеть, как там мураши живут. А, как накусают муравьи ему нос, что тот со сливу вздуется, так бежит пушистик к себе под куст, бежит да охает. Или за жуком погонится, да в траве ежа не приметит. Вот когда визгу было, как наколол он нос об иголки острые!

А один раз и вовсе беда случилась: попал лисёнок в капкан охотничий. Лязгнули челюсти железные и перебили ему лапку переднюю. Заскулил тут лисёнок, заплакал, прочь бросился, дороги не разбирая за пеленою слёзной.

Но, на своё счастье, принесли его ноги на подворье бабы Яги — лесной ведуньи. Пожалела бабушка лисёнка, решила вылечить его, выходить. Вправила ему лапку перебитую да в лубок берестяной уложила. Чтоб, значит, срослась лапка ровно-правильно.

Ох, и заскулил же бедняга, когда Яга ему лапу вправляла! Но стерпел, сдержался — ведь не всякое лечение без боли обходится, иной-то раз и перетерпеть надобно, чтоб оно на пользу пошло. Смазала ведунья ему рану отварами целебными. А те отвары не простые — на воде живой да мёртвой сварены! О как! Сразу полегчало лисёнку, мигом боль унялась-притупилась.

Увидала Яга, что на лад дело у болезного пошло, порадовалась за него, да к хлопотам своим вернулась. У ней-то забот всегда полон рот. Вот намедни приходила в её избёнку женщина из села дальнего с бедою своей. Сын-то у неё уж взрослым стал, жениться пора, да он росточком не вышел. Куда бы сватов ни засылали, всюду им от ворот поворот: ни одна девка не хочет за недомерка малорослого идти.

Подумала Яга, посмекала и согласилась зелье сварить, чтоб парень подрос малость. Ну, или не малость — это уж каково варево выйдет. Ранее она-то такого не варила, всё незачем было. Взяла она травок разных, корешков толченных, икры жабьей да хвост мышиный, сложила в котелок и залила водицей ключевою, капнув три капельки мёртвой воды с одной капелькою росы утренней. Поставила посудинку на огонь нежаркий, что бы прело зелье, но не бурлило.

Токмо управилась, как послышался стук в дверь дубовую. Глянула баба Яга в окошко, а это мельник приехал, гостинцев привёз. Вышла к нему ведунья, гостинцы — яиц десяток да тушку куриную — с благодарностью приняла, на крылечко покудова положила, а сама с гостем беседу повела. Хотела было его в избу пригласить, а он отказывается, дескать, торопится сильно. Перемолвились они парой слов, сел мельник на телегу и поехал.

Обернулась Яга — яички в лукошке лежат, а курицы-то и нету! Куда девалась? А это лисёнок проказник тушку ухватил да под крыльцо и уволок втихомолку. Махнула Яга на него рукой, посмеялась да в избу пошла, за варевом следить. А лисёнок в горницу прихромал уж когда темнеть начало. Сытый, довольный, брюшко набитое, вон, чуть не по земле волочится.

На следующее утро сняла баба Яга лубок с его лапки. И так помяла, и эдак, видит — срослась лапа, знать выздоровел болезный, можно в лес отпускать. Вот они отвары чудодейственные, из воды ключевой да мёртвой! Налила ему миску молока напоследок, подождала, покудова он напьётся, да и в лес выпроводила.

А был у Яги кот-котейко, собою черный, словно ночь безлунная. Токмо не было его в избе, когда лисёнок лечиться приходил. Где кота нечистая носила — то мне неведомо, мож мышей ловил, а мож кошек деревенских навещал, кто его знает. Только вернулся кот домой после отлучки да, на свою беду, нос к носу с лисёнком и столкнулся.

Ведь кто такие лисы? Почти те же собаки, токмо хвост богат да морда острая! А кто исконный враг любого пса? Знамо дело, кошки! Вот лисёнок и набросился на котейко. Тот сначала спину выгнул, зашипел змеёю подколодной, да не испугать бравого лисёнка! Затявкал он в ответ, оскалил зубки острые, да как прыгнет на кота! Черный хвост в струнку и бежать, у Яги спасения искать.

В тот час ведунья к очагу пошла, чтоб зелье ростовое в баклагу перелить, когда ворвались в приоткрытую дверь два покрытых шерстью метеора. С порога метнулся кот стрелой на лавку, с лавки на стол, со стола на полати, а оттуда прям на печку. А лисёнок не отстаёт, след в след за ним скачет да тявкает заливисто-грозно. Мол, всё одно догоню! И понеслась по горнице карусель звериная, у Яги аж в глазах зарябило. Словно машут перед её лицом шкурою тигровой, где всё сплошь полосы черные да рыжие.

Рассердилась ведунья, помело ухватила и давай буянов охаживать, да не тут-то было! Пуще прежнего разор усилился: теперь уж лисёнок на пару с котом от помела удирают, всё подряд на пол валя-роняя. Шум, гам, грохот, с полок посуда падает, разбивается на мелкие черепки-осколочки. Избушка просто ходуном заходила, ажно крыша подпрыгивать начала. Видит Яга — плохо дело! Шепнула она слово заветное да по иному помелом махнула. Само собой распахнулось тут окошко и вынесло в него кота, лисёнка да ещё и с филином в придачу.

В дому словно орда Мамаева прошлась, всё вверх дном перевернув. Стоит Яга, помело опустила да на погром в горнице смотрит сокрушенно. За что хвататься не знает. А тут вновь закачалась избёнка. Сначала налево качнулась, потом направо, а после ввысь пошла, словно её великан какой за крышу к небу тянет. Поднялась изба на целую сажень и остановилась, пошатываясь. Выглянула бабка в оконце, глазам своим не верит: выросли у избушки две ноги куриные, да здоровенные какие!

А это лисёнок всему виной: он-то тушку куриную ел-ел, да не доел, вот и решил, проказник, ноги поглубже под избушку спрятать, чтоб, значит, в другой раз догрызть. Когда же всё в горнице стало на пол валиться, во время той погони лихой, то разбилась склянка с водой мёртвой, вот водица-то и протекла сквозь щели в полу, да на припрятанное и попало! Приросли ноги к полу избушкиному, а тут на них ещё и ростовое зелье протекло, чай, котелок-то тоже опрокинулся! А напоследок их ещё и живой водицей оросило, вот и стала избушка на курьих ножках.

Сперва Яга хотела ноги те убрать, а потом передумала, решила оставить. А что, удобно ведь! Захотела на новое место перебраться, скомандовала ногам и пошла избушка сама собой! Вот только левая нога приросла неровно — чуть косолапила да при ходьбе в строну забирать норовила. Но то Яга мигом поправила, чай, ведунья лесная, ни кто-нибудь!

Так и жила баба Яга: в дела людские не лезла, но и в помощи никому не отказывала. Человек ли, зверь ли — всяк к ней с бедою шел, а после излечения приходил уж с благодарностью. То медведь колоду с мёдом к крыльцу прикатит, то мужик мучицы с полмешка принесёт, от белка орешков у порога насыплет.

А как-то раз, уж ночь на двор спустилась, услыхала Яга, что кто-то робко в дверь поскрёбся. Вышла она на крылечко — ан нет никого, токмо свёрток малый в стороне темнеет. Взяла она тот подарочек, внесла в избу, развернула, глядь — а там дитё малое, мальчонка новорожденный! Что делать? Думала баба Яга, думала и порешила его у себя оставить, внуком приёмным назвать. И имячко ему враз придумала — Иваном подкидыша нарекла.

Всем лесом растили Ванюшку: лиса колыбель качала, волчиха да лосиха его молоком в очередь поили, бобры для него из полена погремушки ладили, а трещотка-сорока в пригляде была. Как захнычет кроха в намокших пелёнках, так белобока за Ягой летит да на весь лес стрекочет: "Выручай внучка бабка, покудова он из люльки под печку не уплыл!"

Ох, и было хлопот Яге с Ивашкой, а когда он ползать начал, так особливо стало. Попросит ведунью купец заезжий, чтоб та бородавку ему с носа свела, она и согласится. Почему бы не помочь доброму человеку? Покрошит травки в горшок и поставит на очаг томиться, а сама за водой пойдёт.

Ванька по горнице ползает— ползает да ненароком на ухват наткнётся, что у стенки стоит. Тот от толчка с места стронется, в сторону поедет да с размаху по жердочку ударит, на которой филин сидит сиднем. С перепугу сорвётся с места ночная птица да сослепу об полку, где ворожея снадобья хранила. А та полка, как на грех, аккурат над очагом! Что мимо просыплется, а что и в варево перепадёт.

Намажет тем зельем купец свою бородавку да спать ложится. На утро глядь — нет шишки проклятущей, вот токмо нос на пол локтя вырос, как у журавля какого! Купчина к Яге с укором, та, за голову схватясь, охнет и по новой печь топить — другой отвар готовить. Закинет в горшочек всё что надобно, поставит его на очаг, да сама в сени за дровишками выскочит.

А Ванятка в уголке кота черного оглаживает-ласкает да ненароком коленом хвост ему и придавит. Взвыв благим матом, котейко прочь мчит да по пути ухват сшибает. Тот, вновь вдоль стенки скользнув, опять филина тревожит и вдругорядь вниз снадобья просыпаются. Знамо дело, в горшочке лишку кореньев прибавится, совсем нечаянных да негаданных. И что диковинного в том, что у купца на другое утро нос пуговкой становится, зато уши больше ослиных?

Люд честной над купчиной заезжим потешается, но про Ягу меж собой уже с опаской шепчет. А тут ещё кузнец раз свозил к ведунье хворую жену, обратно привёз её уж здоровой да помолодевшей лет на десять. Соседи подивились:

— Откуда новая женка?!

— Яга одарила! — кузнец в ответ.

— А старая где?

— Где, где?.. Была, да вся вышла! — А сам поскорее шнырь в избу с молодой-то женой.

Ну, народ что не расслышит — то додумает, а ради красного словца не пожалеет и отца. Вот и идёт по селу шепоток, что Яга старую жену кузнецову извела да в домовину вогнала!

Много с той поры напраслины на ведунью наговорили: и ведьмой обзывали, и колдуньей. Да токмо враньё всё это и верить тому совсем не гоже. Да и Ваньку в народе зазря дурачком нарекли. Обычный он малец: весёлый да озорной — токмо и всего. Но вот как минула ему десятая весна, так у него что ни год, то история случается. Какая? Про то далее сказывать стану.

Сказ про встречу лесную.

Ваня стремглав бежал по лесу, перепрыгивая через низкие кустики и огибая те, что повыше. Лапти скользили по прелой листве, грозя предательски разъехаться в стороны.

— Шибче, шибче! — подгонял он себя. — А то догонють, ей-ей догонють! А после защиплють, аки гуси лапчатые!

Но бежать становилось всё труднее: редкие деревца светлой опушки сменились плотным частоколом дремучего леса. Вдруг в стороне свернула ярким солнцем большая поляна. Не раздумывая (а думать он вообще не любил) Иван свернул к ней. Пролетел стрелой и ринулся дальше по свежей просеке, тянущейся от поляны. Тут он споткнулся о зелёную (вестимо, ото мха) колоду, да так неловко, что кубарем покатился по траве, собирая на себя листву да ветки. Из кущей выбрался таков, что леший принял бы его за братца своего родного.

Прислушался Ваня: погони не слыхать, вот и славно! Глянул он на эту колоду и тут его такая досада взяла, что он со всего маха саданул по ней с левой ноги.

— У-у-у-у... — завыл Ванька, прыгая на одном лапте и баюкая в руках другой.

— Ох-о-хо... — эхом донёсся тяжкий вздох из соседнего оврага.

Вмиг забыв об отбитой ноге, парнишка, крадучись, подался на звук. Идти пришлось вдоль злосчастной колоды, которая становилась всё толще и толще, пока не поднялась выше Ванькиной макушки.

— Ох-о-хо... — повторилось вдругорядь со дна оврага. Заглянув туда, парнишка едва сдержал смех, окончательно позабыв про охромевшую ногу.

Опустив две головы в бочаг на самом донышке рвины, вытянувшись во всю свою немалую длину, там маялся похмельем Змей Горыныч. Бочажок-то был совсем крохотный, и для третьей головы места не нашлось. Мелко трясясь вверх-вниз, она с тоской глядела на две других.

— День добрый, Змеюшка!

— Ас-с-сь? — не прекращая трястись, нос правой головы описал в воздухе волну, разворачиваясь к Ивану. То, что это была именно правая голова, можно было сразу понять по драному уху — то на него Илья Муромец разок осерчал. Мутные глаза змея кое-как навелись на парня.

— Ты х-х-х-то?.. А, енто ты, Ванька!.. Ик! — дёрнулась голова, обдав Ивана облачком седого дыма.

— Фу! Ну и вонишша! — разгоняя дым, замахал руками парнишка. — Чегой-то ты пил давеча?

— Да мы тут летели... а там С-с-с-оловуш-ш-шка... — едва ворочая языком, начал было Змей Горыныч, но тут его глаза выпучились, налились зеленью... и правая голова лихо нырнула на дно бочага, вытолкнув левую. Та, колыхаясь влево-вправо, рывками повернулась к Ивану, роняя с морды капли мутной водицы. Навела резкость и продолжила:

— Сссоловушшшка купцов заморссских пугнул, хотел медяк-другой выманить на опохмелку, да маненько сссильно сссвиссстнул. Те перепужались и в росссссыпь, два воза с пивом броссссив.

— Ну и вы...

— Ага!

— Оба воза?

— Ни! Один тока!

— И с одного воза так маешься?

— Да пиво то заморское, хххудое! Вона как головушшшки трещщщать.

— Что же ты к бабуле не пошел? Она бы тебя мигом полечила.

— Куда ходить, я и лежжжать-то не можжжу! — при этих словах левая голова позеленела до изумруда, жалобно всхлипнула и ввинтилась меж двух других, вытеснив среднюю. Та, с неудовольствием оглядев левую и правую шеи, уходящие в лужицу, обернулась к парню, продолжая разговор.

— Да и не жжжалует нас твоя бабуля, когда мы в таком виде. Поначалу ухватом вссстречала, а давеча уж ссс помелом вышшшла на крылечко. Мы той метёлки дюже опасссаемся: махнёт разок, колданёт, да и забросссит нас за горы, за луга — машшши потом крылами три дня и три ночи, чтоб возвернутьссся!

— Давай я тебя полечу.

— А у тебя ЕСССТЬ?!! — оживилась средняя голова. Разбрасывая глинистую воду, взметнулись две другие и замерли, покачиваясь по бокам от первой. Шесть мутных глаз вожделенно уставились на баклажку, подвешенную к Иванову поясу.

— Дажить на понюх не хватит... — скривилась средняя, оценив размер сосуда.

— А шшштой там? — спросила левая, пуская слюну. — Бражшшка?

— Мож, зелено вино? — с надеждой прошептала правая. — Тадысссь мож и полегчает чуток!

— Не! Там живая вода, я надысь у бабули малость стянул.

— Ик! Ик! Ик! — выдали залп все три головы, обдав парня разноцветным дымом.

— Тю! — скривилась левая.

— Умолкни! — цыкнула на неё средняя (самая умная). — Давай, Ванюшшш, лечи!

— Бражшшкой-то полечиться, оно приятссственней... по паре жшшбанчиков на носсс! Ну, хучь так... — молвила правая, подставляя Ване чешуйчатую макушку. Тот вынул кусок тряпицы, разодрал его на три лоскута и, смочив живой водой, разложил первый на шишковатой черепушке.

— Вторую давай! — ощутив себя достойным внуком бабы Яги, рявкнул Иван.

Скоро и другая голова украсилась мокрой заплатой. А со средней оплошка вышла: почуяв лёгкость и подступающий кураж (от живой воды оно завсегда так случается), левая гикнула во всю пасть, метнув язык пламени. Ванюша чуть дрогнул и плеснул щедрей, чем надобно. Прям на среднюю голову! А там, как на грех, желудь застрял, за чешуйки зачипимшись.

Миг — и из него проклюнулся росток. Другой — вытянулась хворостинка, сразу окутавшись в листву. Третий — и поползли корешки, шустро опутывая невезучую голову Змея Горыныча.

— Башку вздёрни! Не приведи господь, корни за землю уцепятся! — заголосил Иван. Змей испуганно вытянул вверх шею.

— А что, мне лепо! — приглядевшись, сказала правая голова.

— Вся башка в зззелени, так ззздорово! И к коровёнке подкрадыватьссся легче — прикинулссся куссстом, а она и не заметит! — поддержала левая.

— Цыц, дурынды! — рявкнула с высоты средняя. — Из желудя куст? А дуб могучий не хотите?

— А чо делать-то? — растерялась левая.

— Жги его! — азартно внесла предложение правая. Не успела средняя возразить, как её с двух сторон обдали две струи пламени.

— А-а-а-а! — завопила средняя, уворачиваясь от жара и пуляя в ответ.

Схлопотав струю, случайно пущенную правой головой, левая обиделась и пошло-поехало: каждая голова за себя. Даром что дурак, Иван метнулся в сторону похлеще оленя лёгконогого, разом сообразив, что рядом с бушующим Змеем ему будет очень тесно.

— Ну вот, как всегда! — Размышлял он, схоронясь на дальнем конце оврага. — Ведь как лучше хотел! Ну почему у меня всё через пень-колоду! Верно люди говорят: дурак и есть.

Со временем шум утих. Выждав ещё немного, Иван направился обратно.

На выжженной поляне стоял Змей Горыныч. Нет, не стоял — возвышался, высоко поднявшись на лапах и вытянув вверх шеи. Каждая его голова (цвета варёного рака) с подозрением уставилась на две другие, отклонясь от них как можно дальше.

— Ну что, утихомирился? Лечиться будем, или как?

— Опять!!!! — забыв про вражду, все три головы разом уставились на Ивана.

— А чо? Мы ныне осторожненько...

К обеду Змей сдался. В четыре глаза он следил, как Иван протирает тряпицей очередную голову.

— Ты зорче гляди! А ну как сссемечко какое пропуссстишь! Ходи после в лиссстве, а то и в одуванчиках. Засссмеют же!

— Да я со всем тщанием гляжу, не тревожься попусту. Ты, Горыныч, полегче бы с пивом да с вином, а то ведь не устоишь пред зелёным змием. Ему ж токмо слабину дай, так враз скрутит!

— Эт хто таков? Иль супротивник мне обьявилссси?!! — Насторожился Змей, оглядываясь по сторонам.

— Змием зелёным в народе хмельное прозывают, за норов его коварный.

— А-аа! — Разочарованно протянул Горыныч, потом помолчал малость и спросил у Ивана:

— Ссслышь, Ванька, а ты чегой-то по лесссу с живой водой шарахаешьссся?

— Чтоб синяки сводить. За них бабуля знаш журит!.

— Какие сссиняки?

— Да тут в озере, девки повадились телешом купаться. Издалече плохо видать, так я загодя на то дерево и влазю, под коим они сарафаны с себя скидывают. Вот, коли б сёдни им попался, тадысь и синяки были бы!

Сказ, про то, как однажды у Вани утро уж больно беспокойным выдалось.

Встающее солнышко ещё только начинало выкарабкиваться из ветвей берёзы, как на избушку бабы Яги обрушились пичуги малые, цельная стая. Галки, дрозды, вороны, сойки устроили такой хай на полянке, что на окошке ставень закачался! Все галдят, даже старый ворон с ветки столетней сосны временами вставлял своё мудрое "Кар".

Ванька почесал нос и натянул на голову лоскутное одеяло. Особо бойкая синичка, влетев в окно, спорхнула на изголовье лавки, набрала полную грудь воздуха и выдала ему трель прямо в ухо. Иван повернулся на другой бок, ещё плотнее завернувшись в одеяло. Птица замолкла, скосила на соню сердитый глаз, покачала головой да вылетела обратно, под лучи утреннего солнца. Чирикнула что-то остальным и упорхнула в лес, в самую чащобу. Вслед за ней покинула поляну вся птичья стая. Ваня перевернулся на спину, поморгал, зевнул и задремал вновь.

Была б в избушке бабуля, он бы так вольготно не валялся, а давно б шустрил по хозяйству. Дровишек там, водицы из ключа студёного, да мало ли что. Но бабуля, оседлав любимую ступу, отбыла в леса дремучие, оставив парня приглядывать за избёнкой. Дело не хитрое — следить, дабы лапы куриные, безмозглые, в чащу не забрели, да в рвину не сверзились. Не утруждая себя хлопотами, Ванька с вечера просто стреножил избушку, привязав её на длинный повод к могучему дубу в серёдке поляны.

Всласть понежиться ему не дал медведь, которого приволокли за собой назойливые птицы. Косолапый вскарабкался на крыльцо, ввалился в горенку, обнюхал спящего да как заревёт во всю клыкастую пасть! От этого рыка Ванька взлетел не хуже давешней синички, чуть не снеся притолоку своей буйной головушкой. А медведище, встав на задние лапы, настырно подталкивал его к полкам, на которых зелья бабусины хранились.

Парнишка пытался проморгаться, унять ещё сыплющиеся из глаз искры. Притолока-то, она ведь дубовая была, крепкая! А медвежий нос, недовольно сморщившись, уже вынюхивал что-то средь горшков, повязанных цветастыми тряпицами. Наконец, выбрав один, косматый подтолкнул к нему Ваньку. Тот было взбрыкнул, но медвежья лапа неумолимо пригибала Ванюшкину голову к посудине.

— Испить, что ль? Так бы и молвил, а то ить, лапы распускать. У тебя ж, косолапый, когтищи-то — во! Весь загривок мне исцарапал. — Медведь коротко взрыкнул.

— Да пью уже, пью! — Ванятка сделал пару глотков.

— Р-р-рр-р! — зашелся медведь в рыке.

— Ну? И шо с того?

— Ррразбойники заморррские прррришли, Горррыныча магией поборрроли! — сквозь медвежье рычание стала проступать человеческая речь. — Муррромца в порррубе заперррли, сном чаррродейским сморррив. Дррружину царррску мухами оборрротили. Пррропала деррржава!

— О-дысь! — изумился Иван. — Ты по-людски заговорил?

— Брррось ерррунду бррредить. Ворррога прррогнать тррреба! Ягу пррриведи! Быстррро!

— Да как же? Она ж за лесами, за лугами!

— Скоррроходы беррри.

— Так я ж не ведаю, куда бежать-то. Да и бабуля за сапоги заругает!

— Не заррругает, коль не порррвёшь! Дорррогу перрр-р р-р-ррррр!

— Чаво? — не понял Иван.

А мишка, смекнув в чем дело, опять толкнул его к горшку с зельем. Ванька покладисто хлебнул вдругорядь.

— Пррроводят тебя перррнатые, говорррю!

— А!

Подталкиваемый мощной лапой, Ванютка направился к сундуку.

Ох, и тяжела крышка! Паренёк тужился, тужился, но так и не осилил. Пришлось звать Потапыча. Тот попробовал, да тож не совладал, знать, заклятье какое держит! Мишка так налегал на сундук, что в усердии незаметно выволок его на середину горенки. Глядь, а там дыра сзади, крысами проедена! Ванька сунул руку в ту дыру, нащупал что-то мягкое, выволок. Шапочка какая-то. Откинул, заново полез.

— Р-ррр?

— Ага! Кажись, ухватил. Вот они, хорошие мои!

Иван развернул узелок и вытащил на свет здоровенные сапожищи, разве что Илюше Муромцу впору придутся.

— Великоваты... А ништо! Я туда соломки поднабью. — решил он.

Сказано — сделано: охапка соломы, поделённая надвое, улеглась в обувку, плотно обхватив мальчишечьи ноги.

— Чичаз ещё шапочку прихвачу, а то растреплет ветер кудри мои буйные! Сапоги-то шибко несут, не зря их скороходами прозывают. — Ванятка сделал шаг...

Избушка содрогнулась от нутряного удара. Птичья стая, дожидавшаяся медведя на крыше, токмо испуганно взметнулась ввысь, как новый удар сотряс замшелые брёвна. Потом ещё удар, ещё... и всё затихло, лишь покачивался лошадиный череп на коньке крыши.

Заскрипела дверь, выпуская Ивана, ползущего на четвереньках. Растрёпанный, с изрядно оцарапанным лицом, он следил, чтоб подмётки ненароком не коснулись пола. Следом выполз насмерть перепуганный медведь — вся шерсть дыбом стоит.

— Ну сапожки, ну скороходы! Чуть по стенам не размазали! Не, с ними сторожко надобно, да поперед себя зорко поглядывать. Ащё приложат об дубок какой по дороге — в лепёху расшибут! — Ванька уселся на крылечке, осторожно опустил сапоги на траву, встал. — Эй, птахи лесные! Летите, путь-дорожку мне до бабули укажите!

Разом захлопала сотня крыльев, устремившись на восход. Иван тщательно примерился, чтоб проскочить между деревьев, окружающих поляну и сделал шаг. Словно ветер пронёсся меж ветвей, растрепав им листы-листочки: то понесли Ивана сапоги-скороходы вослед птичьей стае. А выскочив из леса, ещё пуще припустил парнишка, одни лишь соколы быстрокрылые за ним поспевали, да и тем тяжко приходилось.

Недолго бежал Иван. Не притомился, нет — споткнулся на ровном месте. Сел на сыру землю, сапоги подтянуть, да птиц дождаться: даже соколы отстали, уж больно шибко бежали скороходы. Сидит, ждёт, шапочку покудова на кудри примеряет. Пронеслись над ним три сокола быстрее стрелы калёной, а Ванька лишь усмехнулся. Мол, всё одно, догоню!

Побежал вослед. Поначалу всё добром шло, да потом солома в сапогах сбиваться начала: ставит Ванька ногу ровно, а сапог влево-вправо болтается, всё в сторону повернуться норовит. Так ненароком и пошел паренёк по кругу. Сам не заметил, как обратно завернул.

Долго ли бежал, коротко ли, а принесли его сапоги к самому граду стольному. А у стен того града войско чужое стоит, агромадное, победу празднует. Злобно веселятся, не по-доброму — кого обирают, кого мучат-истязают. Никому пощады нет! А в середине стана вражьего — маг-чародей расхаживает, над Змеем Горынычем потешается. Смеётся да молвит ему:

— Ты хоть и могучий Змей, а нашлась сила сильней тебя. Вот лежишь в оковах колдовских, невидимых, да шелохнуться не можешь. Эй, кто там! Развяжите ему все три пасти, абы дохнуть на меня смог жаром своим! Пущай спытает да уразумеет, сколь слаб он пред силой чародейской.

Подбежали слуги маговы, сорвали верёвки, коими все три пасти змеевы увязаны были. Поднял головы Змей Горыныч, выдул пламя жгучее в три струи, а маг стоит, потешается — невредим совсем.

— Видал, сколь крепок щит мой колдовской, незримый? Он завсегда поперёд меня развёрнут. И ништо мне не страшно: ни жар, ни холод, ни стрела калёная, ни сабля острая. Покорись же силе сильной, магической!

А Иван в то время бежал, ног под собой не чуя, поспешал бабушку призвать на помощь. Совсем в пути умаялся: шапка на глаза сползает, сапоги болтаются да в стороны дёргают. За всем энтим и не заметил, как в стан вражий влетел. Один шатёр снёс, другой, котлы перевернул, да костры пораскидал в стороны. Искры на ткань шатров попали, так пожары занялись! А Ивашку-то никто и не приметил: невидимкой та шапочка оказалась!

Мечется Иван по лагерю воинскому, натыкается то на одно, то на другое, тычется, аки щень слепой. А сапоги бегут шибко — вот и сносит Ваня всё на своём пути, круша да ломая! Уж пол-лагеря перетоптал-передавил. То телегу перевернёт, то отряд ратников в стороны разметает. Ненароком влетел в костёр, в самый жар, да и подпрыгнул, обжегшись. А сапоги своё дело знают, куда хозяин стремится, туда и подталкивают. Взлетел Иван не шибко высоко, но стан лыцарей-разбойников одним махом перескочил.

На шум да крик обернулся маг, уставился на разор, что в его войске учинился, а ничего не видит, токмо пожары то тут, то там вспыхивают. Осерчал маг, стал на руке шар огненный наливать-накачивать. Большой уж налил, а тут Ванька сверзился, да прямёхонько на кончик хвоста змеева. На место самое нежное, болючее. Помутилось в глазах у Змея Горыныча, завизжал он истошно от боли, себя не помня, да как дохнул пламенем! Прямо на мага, спиной стоящего. А щит свой чародейский колдун пред собою завсегда держал, вот по энтому-то щиту и растёкся маг угольком-золою. Как сгинул нечестивец, так все его заклятья и развеялись!

И Горыныч свободу почуял, и Илья в порубе пробудился. А как пробудился, так стал на свет дневной стучаться. Колотит в дверь дубовую — никто ему не отвечает! Он шибче стучит — вновь тишина. Осерчал Ильюша, ударил в полную силу. Гром пошел по всей округе, поруб на брёвнышки раскатился. Приметили лыцари Илюшу и набросились на него, мечами маша-размахивая. Увидал Муромец пред собою вражью силу, подхватил с землицы брёвнышко и пошел их охаживать по ведёркам жестяным, что те лыцари себе на головы повздевали. И дружина враз из мух в людей оборотилась. Встали рядом с Ильей да как погнали ворога во злобе-то праведной! Долго ли, коротко ли гнали, пока совсем не выnbsp; Вмиг забыв об отбитой ноге, парнишка, крадучись, подался на звук. Идти пришлось вдоль злосчастной колоды, которая становилась всё толще и толще, пока не поднялась выше Ванькиной макушки.

гнали с земли русской. Царь-государь Илью Муромца апосля под белы ручки брал, в уста сахарные целовал, величал да одарял всяко...

А Иван-дурак в лес утёк да на дуб высоченный вскарабкался, спужавшись зело. Сидит, оглядывается, а слезть боится — ну как лыцари железноголовые по его душу придут? Так до вечера и просидел. Потом смотрит, делать нечего, надо к избушке возвертаться. Думает, авось там ещё какую птаху уговорит! Первых птиц-то он упустил, кто теперь путь-дорогу к бабуле укажет?

Пришел к избёнке, а на крыльце его сама баба Яга встречает. Сердита — страсть! Стоит, руки в боки, да Ивана за разгром в избушке корит. Повинился Ванятка, обсказал как дело было. Поворчала-поворчала бабуля, да и простила его, вручив метёлку в руки. Она хоть и страшна с виду, а сердце-то доброе, отзывчивое.

А ещё через год, у Ванятки другая история вышла.

Сказ про птах диковинных.

На колдобистой поляне, средь тёмного леса, переминалась с ноги на ногу избушка бабы Яги. Снизу вверх по замшелым брёвнам пробегала мелкая дрожь, подбрасывая на крыше вязанки прошлогодней соломы. Даром, что лето красное на дворе, а из покосившейся трубы валил густой дым. То седой, то ударявшийся в синь, в зелень, а то норовил окутаться в ожерелье разноцветных искр, коими после щеголял лошадиный череп, что скалился на коньке крыши.

То не мёрзла ведунья, нет: ворожила! Булькало зелье в чане, окутываясь в серый пар, рдели угли в очаге, бросая багровые сполохи на сурьёзный лик лесной ведьмы.

"Щепоть мухомора толченого, два крыла от мыши летучей; желудь да семь лапок лягушачьих." — приговаривала она, кидая то одно, то другое, мешая да помешивая. После, ухватив помело, закрутила варево речным водоворотом и уставилась левым оком в чан.

Струйки пара, танцующие над кипящим зельем, начали сливаться и сплетаться в узелки, колечки, тут же складываясь в замысловатые узоры. Под шепот наговорных слов ведуньи из пара возник призрачный лес с черной точкой в самой его серёдке.

Баба Яга насупила брови, вдругорядь перемешала варево и вновь зашептала. Взметнулся было к потолку столб пара да раздался в стороны, открыв крошечную деревеньку с белым пятном у самой околицы.

В третий раз перебуторила баба Яга зелье и, спустя минутку малую, всплыли к верху два пера: черное да белое. Показались и канули на дно, как их и не бывало.

Села баба Яга на лавку, да призадумалась: "Что ж энто могет быть? Про чаво мне силы тайные поведать пытались?"

У стола, на полочке под вышитым рушником, задребезжала кружка, колотясь о блюдце, взор к себе привлекая. Сидит бабуля, не слышит, вся в думы ушла. А кружка всё сильней стучит-трезвонит! Потом щелк — и раскололась. Очнулась баба Яга, подошла, подняла треснутую кружечку, а под ней яблоко скачет-подпрыгивает в нетерпении. Почуяв свободу, покатилось яблочко наливное по блюдечку с расписной каёмочкой. И отразилась в блюдце Василиса Премудрая. Сидит, в зеркальце глядит, да приговаривает:

— Бабуся Ягуся! Отзовись, откликнись!

— Чаво табе, Василисушка?

— Ой, бабуся! А уж я тебя битый час зову — не дозовусь! Сказывают книги мои мудрые, что две беды к Руси подбираются. А толком какие, не говорят! Как не раскрою, так всё одно: черное-белое да весёлое-грустное. И птиц упоминают диковинных. Тебе про то ничего не ведомо?

— Не знаю, чаво тебе и молвить! Ворожила я сегодни, да смутно всё: два пера всплыли, черное и белое, да лес с деревенькой мелькал. Надобно сход кликнуть, мож кто из ведьм наших и ведает про то?

— То дело доброе! Только вот, бабушка... Как мне-то на сход попасть? — Василиса потупилась. Сама она летать не умела, вот и стеснялась: в кругу ведающих то уменье одним из первых стояло!

— Не беда! Я тебе коврик свой пришлю, на нём и прилетишь!

— Вот и славно! Жду, бабуля!

Остановилось яблочко, и пропала Василиса из виду. Баба Яга встала, с хрустом распрямила скрюченную спину и вышла на крылечко, птах лесных созывать да к ворожеям их гонцами слать.

Выслушав наказы, вспорхнули птахи и пропали из виду. Последними за лесом скрылись два селезня, несущие к Василисе свёрток с ковром-самолётом. А бабуля подозвала Ивана да наказала ему сбегать в сельцо, у гончара пару новых кружек прикупить да крынок с десяток.

Села Яга в ступу, взмахнула помелом, поднялась повыше дерева да и улетела. Постоял Иван, лень ему пятки бить, а делать нечего, надо идти, наказ бабусин исполнять. Побрёл, понурясь. Шел час, шел другой, а на душе всё смурнее и смурнее становится.

Идёт средь лугов: никого. Ни коров на выпасе, ни косарей с косами. Идет полями, опять безлюдно: никто не работает! Подходит к деревеньке, а там все из стороны в сторону ходят, аки слепцы, плачут, слезами заливаются. И стар, и млад рыдают. Стал Иван расспрашивать, об чем люди добрые убиваются, а ответа никто толком не даёт. Кто собачку жалеет, кто зазнобу давнюю вспомянул, у кого лапоть прохудился — у всех глаза на мокром.

И почудилось Ване, будто бы нёс кто-то чашу тоски-печали да и опрокинул над деревушкой, налив тяжестью сердца селян. Есть беда, нет: всё одно — плачут. Сунулся Ванятка к гончару, а тот увалился на лежанку и об треснувшем намедни кувшине горюет. Ничего не видит, не слышит, знай себе причитает. Иван и так, и эдак уговаривает, монету по ладошке катает, а всё зряшно: знать ничего не хочет гончар, акромя своей оплошки. Плюнул парень да и побрёл в другую деревню.

Идёт, а на сердце всё тяжелей и тяжелей становится. Словно вкатил кто-то на плечи Ивану типун-камень, коим бабы лён в реке придавливают. Сами собою очи влагою затянулись и так жалостно стало! Ветка ли сломана, муха ли в паутине запутается — всё печалит паренька. А как вспомнил он об кружечке расколотой, так припустил со всех ног, не разбирая дороги: как же бабушка-то без посудинки? Ни воды испить, ни молочка хлебнуть. Жалко бабу Ягу, ой как жалко!

Бежит, торопится и вдруг слышит: всхлипывает кто-то, да громко, в голос. Подбежал, а это Змей Горыныч разлёгся в траве, уставился всеми тремя головами на букашку малую и ревёт в шесть ручьёв.

— Что такое, Змеюшка?

— Кузнечик вот, без ноженьки... Жааалко! — хнычет Змей, не замечая, что из его слёз уже лужа натекла и в той луже барахтается увечная букашка, выплыть пытаясь.

Поплакали они над бедолагою, и побрёл Ваня дальше. Тут из кущёй песня послышалась. Вроде бы и простая, а всё нутро выворачивает, тоской вяжет. Сунулся туда Иван, в самое сплетенье веток, а там на суку сидит птица дивная, невиданная и напевает, грустно так, тихонько. От хвоста до самых плеч перо как у ворона, аж в синь отдаёт, а выше шея и личико как у девицы-красавицы. Лоб и щеки бледны, как у покойницы. А глаза и волос черны, будто смоль. Не помня себя, бросился Ванька к ней, обхватил руками, как друга дорогого и рыдает взахлёб, так его песнь птичья пробрала.

— Кто ты, птица чудесная? Чем опечалена, почто песнь поёшь таку жалобну?

— Имя мне Алконост, — отвечает птица. — А песни я завсегда таковы пою, печаль светлую в мир неся.

Пуще прежнего вцепился Ваня в птаху, к себе прижимая да перо ей слезами моча-обливая. Перехватило дыханье у Алконоста от таких объятий, и замолкла птица на минуту. Разом всё наваждение схлынуло с Ивашки. Дурак-дурак, а смекнул, выхватил из котомки мешок да и сунул туда чернопёрую. Побарахтался Алконост в мешке малость да тут же уснул без света дневного. Свалился камень с души у Ивана, так ему легко стало, что не передать! Бежит обратно, ногами кренделя да коленца выписывая.

— День добрый, Змеюшка! Что ты тут, дело пытаешь, иль от дела лытаешь? — Самого веселье разбирает, а и не мудрено после печали-то наведённой.

— Василисушка меня сюда отрядила. — молвит Змей, смущаясь маненько. Он-то давно в Василису влюблён, да без ответа. Недаром её молва Премудрой окрестила, смогла Горынычу отказать, не токмо не обидев крылатого, а к тому ж ещё и другом верным сделав. О как!

— А на кой? — не унимается Иван.

— Молвила, завелось туточки нечто тёмное, вот она и упросила разузнать, что таково. А после слетать до деревеньки одной, там напротив, свет белый, но не добрый.

— Ну, с тёмным я уж совладал, вон он, в мешке дрыхнет. Давай таперича к свету тому слетаем! Возьмёшь меня?

— Возьму, а что ж не взять? А ты точно совладал с тьмою?

— А ты глянь с горушки: вишь, коров на пастбище погнали, да косари в луга потянулись? Знать, сгинуло наважденье-то, ожило село!

— Тадысь влезай на спину да держись покрепче!

Летят они над лесами да над сёлами, речки да пригорки так и мелькают под ними. У Ивана аж дух захватило от красоты такой неписаной. Глядит во все глаза, а наглядеться не может, так оно здорово! Меж тем показалась деревенька, об коей Василиса молвила. Ещё с высоты заметили Змей с Ивашкой, что не всё там ладно: мечется народ по улочкам бестолково, никто делом не занят. Кто пляшет, кто песни горланит.

Решили спуститься, а чем ближе к селу, тем больше в груди весёлость бесшабашная да беспричинная пробуждается. Змей от нахлынувшего куражу начал пламенем кидаться. Метнёт струю огненную и хохочет в три зева. Ваньку тоже смех разбирать начал, да не поддался парень волшбе новой.

— Клин клином вышибают, а наважденье — наважденьем!

С этими словами развязал Иван мешок с птицей-Алконостом. Разом кураж слетел, а бедный Змей чуть пламенем не подавился.

Пробрались они до околицы, глядь: а на плетне сидит птаха, под стать Алконосту, токмо наоборот. Вся белая, румяная, волос светло-русый, в косу заплетён. Сидит да песни голосит. То весёлые, то разухабистые, а то частушки срамные заведёт! Ясен пень, что от такого пения позабыли селяне о хлебе насущном. Знай себе веселятся, кажный сам по себе.

Изловчился Ивашка да и ухватил птицу-Сирин. А как ухватил, так в другой мешок и сунул. Вошкаются птицы по мешкам, засыпают. То одна, то другая встрепенётся. А на Ивана со Змеем то весёлость, то печаль накатывают. Угомонились птахи.

Переведя дух, стали решать Горыныч с Ванюшкой, что же делать с добычей негаданной? Головы свернуть — жалко! Так оставить — боязно. Народец-то легко под их чары попадает!

— Эх, забросить бы их на остров Буян! — молвит Ванюшка. — И пущай себе там живут-поживают, никому не мешая.

— Я до Буяна не долечу, уж больно далеко станет. — отвечает Змей.

— Вот и славно, что далече! Знать, сами возвернуться не сумеют. Давай слетаем до берега моря. Мож, уговорим кого из корабельщиков?

Прилетели они к самому синему морю, опустились средь амбаров портовых. Змей с птицами остался, а Иван к корабельщикам подался. То к одному подойдёт, то другому сунется: никто везти его не желает. Молвят, плаванье туда долгое, а корысти в нём мало. Зряшно, вот и весь сказ!

Закручинился Иван, к Змею вернулся. Обсказал, как разговоры вёл, и сели они думу думать: чем бы кормщиков соблазнить, дабы свезли они птах до острова? Думали, думали, да ничего не надумали. А тут птицы закопошились, от сна пробуждаясь. Видимо, оголодали, есть хотят. Вынул их Иван из мешков, стал потчевать. Наелись Сирин с Алконостом и стали по амбару летать, крылья разминать. После уселись по разным концам амбара да песни затянули.

Ваньке со Змеем не страх, они-то посерёдке меж птиц сидели, а вот остальному люду довелось хлебнуть. По леву сторону от амбара плач-кручина народ разбирает, а по праву сторону — веселье без удержу. Весь порт встал, никто не работает. Корабли не грузятся, товар не переносится, паруса не чинятся. Работный люд кто рыдает, кто хохочет.

Видят корабельщики, что убытки одни идут, решили схитрить. Взять Ивана с собой, но не везти до острова, а в море сбросить, вместе с птицами. Пришли к амбару и стали Ваньку с собой звать. Мол, собирайся, да поедем-поплывём. Вышел Ивашка к корабельщикам, а птахи по амбару кругами порхают, по очерёдке к воротине подлетают. Парень уж малость обвыкся с птицами диковинными, а корабельщиков по первости так разобрало! Вот и проговорились нечаянно об умысле злом. Под чарами-то всё тайное вылезет наружу! Услыхал те речи Змей Горыныч, осерчал зело.

— Я вас, лиходеев толстопузых, пожгу-попалю, золой обращу! Все корабли к царю морскому отправлю. Не схотели добром одного Ваньку везти, так везите нас вместе!

Корабельщики в крик, мол, велик ты больно, Змеюшка! Нет такого корабля, чтоб тебя вынес. Под тобой любая ладья ко дну пойдёт! А Змей рычит: ничего не знаю, везите и всё тут!

Делать нечего, отправились кормщики к мастеру корабельному. Сделай, говорят, такой кораблик, чтоб Змея Горыныча выдержал да к острову Буяну доставил. Выслушал их мастер и отвечает:

— Долгое дело: заново корабль сладить. Давайте два своих, я их бреви ману перелатаю, сиречь, быстро.

— Как, два корабля? Это ж, убытков скоко!

— Аргументум аргентариум? — хмыкнул мастер. — А что, новый корабль дешевле выйдет?

— Мож, всё же один, побольше?

— Больше, меньше, сие монопенисуально. — сыплет мастер латынью, словами иноземными. — Груз больно велик, положи его сверху на палубу, так всякий корабль перевернётся!

Делать нечего, отдали корабельщики две ладьи. Поставил их мастер рядышком да накрыл настилом бревенчатым, наподобие парома речного. Влез на этот настил Змей Горыныч с Иваном и поплыли они через моря. Всё ладно, токмо коротки ладьи для Змеюшки: хвост не помещается, ну ни как! Свесил он его в воду, а там рыбы морские как начали его покусывать, за поживу-то приняв. Стал Змей хвостом бить, рыб отгонять, а через то кораблики так лихо по волнам побежали! Режут носами острыми гладь морскую, токмо брызги в стороны летят. Увидали то корабельщики и давай Змея подзуживать, чтоб хвостом бил шибче. Горыныч и рад стараться. Он завсегда отзывчив был, коль его по-доброму попросить, да с уважением!

Под тугими парусами да от Змеева хвоста, шустро добежали ладьи до острова. Слезли Иван с Горынычем на берег, а там их уже встречают. Стоят хозяева, смотрят сурово.

— Вы почто вознамерились чудо наше с собой забрать?

— Кого забрать? — оторопел Иван. — Мы никого забирать не мыслили, напротив, птиц диковинных привезли, здесь оставить желаем!

Тут уж хозяева призадумались.

— А ты не брешешь? Гамаюн — птица вещая, ещё ни разу не ошибалась. Раз сказала, что забрать хотите, знать, так и есть!

— Нам про вашего Гамаюна ничего не ведомо. У нас свои птахи, Сирин да Алконост.

Развязал Иван мешки, птахи оттуда и выпорхнули, к лесу полетев. Сели на опушке и давай песни петь. Хозяева на диковину уставились, а Ванька ходом-ходом и на корабль, а не тут то было! Токмо сошли они с Горынычем с корабля, как кормщики якоря подняли и были таковы!

Пришлось Ивану со Змеем на острове остаться. Правда, поначалу Горыныч рвался спалить корабельщиков, но Ванька его охолонил.

— Ну спалишь ты ладьи, нам всё едино туточки пребывать!

Хозяева видят, что корабли ушли — знать и вправду не алкают Гамаюна пришлые. Подобрели. Дружить зовут, рядышком жить предлагают. Так и остались Ванька со Змеем. День живут, другой, уж седмица минула. А как-то раз набрёл Иван на ключ-источник. Хлебнул водицы из него — побежала по жилам силушка необычайная. Хлебнул другой раз — так самого Горыныча до половины поднял, о как! Смекнул тут Иван, что непростой тот источник, а заговорённый. Взял да и напоил из него Змея.

— Как, Змеюшка? Достанет ли у тебя силы до дому возвратиться?

— Не, малость не хватит! Совсем трохи, а не хватит.

Опечалился Ванютка, сел, думу думает. Опёрся на баклажку с живой водой, что у него на поясе висела. Потом как вскочит, как запрыгает.

— Мы, — говорит, — с собою бадейку той воды возьмём. Ты как уставать станешь, так хлебнёшь из неё. Сил-то и прибавится!

Так и сделали, набрали водицы, а как собрались улетать, примчалась к ним Гамаюн, птица вещая, что на острове жила.

— Возьмите меня с собою! — молит слёзно. — Мне с Сириным да с Алконостом никак не ужиться! Изведут они меня песнями своими.

— А! Была, не была! Лезь в мешок!

Так и долетели до берега родного. Горыныч, правда, после три дни отлёживался, всё никак крылом взмахнуть не мог. Но отошел, набрался сил, и вернулись они на родимую сторонку. Уж как баба Яга обрадовалась внучку приёмному, что целёхоньким возвернулся!

А Гамаюн-птицу по пути подсадили во дворец царский. Прижилась она там, вначале диковиной редкостной, после — советником толковым. Народец те года золотыми нарёк, покудова птаха близь царя жила. Да токмо не было ей во дворце дня покойного. Отставные советники да бояре ближние не единожды подкупали слуг, дабы извели те птицу вещую. "А почто она наше место у царского трона заняла?" — так родовитые меж собой молвили. Устала птица Гамаюн, от жадности и зависти устала. Взмахнула крылами, да и улетела в края дальние, безлюдные.

С той поры и повелось на Руси, что Алчность завсегда близь Власти трётся, всё норовит рука об руку с ней пойти. Ну, то Ванюшки мало касалось, у него свои волнения случались. Ведь не все в лесу мирно живут, некоторые и гонор свой выказать не прочь.

Вот про это четвёртый сказ и будет, про ссору.

Повздорил как-то Иванушка с лешим. Да не то чтобы разругался смертно, нет, просто кошка меж ними пробежала. Лесная, дикая. С телёнка будет.

А дело было так.

Раз решил Ванька богатырём стать. Чтоб слава о нём гремела повсюду, как об Илюше Муромце. И решил он делу ратному учиться. Сделал себе лук из ветки да бечевки, настрогал из полена стрел да подался в лес: в стрельбе руку набивать. Присмотрел колоду замшелую и давай в неё пулять, норовя попасть в сучок, что в сторону торчал.

Да не смекнул малец, что это не кто-нибудь, а сам леший был, токмо колодой обернулся! Стоит тот, замер, а Ванька знай себе пуляет. Всё ближе к сучку стрелы ложатся.

Заегозил леший, стал тихохонько уворачиваться. Ещё бы, лишись он того сучка, так лешачиха его тадысь и на порог не пустит! На кой он ей, без сучка-то? Бочком, бочком, да и нырнул в чащу, стоило токмо Ваньке отвернуться.

Но запомнил ту проказу ребячью. Лешие, они вообще злопамятны, а энтот особливо был. Стал он с тех пор Ивану пакостить: то тропинку заростит, то дорогу заплетёт-закружит, то ещё какую каверзу удумает. И всё норовит так подгадать, чтоб Ванька на обратном пути заплутал. Чтоб, значит, посредь чащобы тому заночевать. Вот тогда обидчик будет в полной власти лесовика, уж тадысь он всласть его попугает. Но не до ущерба, нет! Чей Ванютка внук, всем в лесу известно, а супротив бабы Яги дажить леший идти пасся.

Изо дня в день, из седмицы в седмицу строит лесовик козни, ладит их и так, и эдак, а всё попусту. Мечтателен Ивашка был, да и проказлив без меры.

То идёт, глазами в небе шарит. Углядит облачко летучее и мечта его берёт. "Вот бы воспарить в синее небо, подобно тучке лёгкой, да летать вольготно, преград не встречая!" Так и бредёт, не видя, что трава тропку укрыла. Другой бы тут давно в страх ударился, решив, что заплутал. А Ванька нет: идёт, да идёт себе, облачком любуясь. А там глядишь, и поляна с избушкой покажется, где леший уж не решался пакостить.

А то захочет в кисточки поиграть. Которые у рыси на кончиках ушей растут. Та кошка терпелива, но не особливо. Миг-другой потерпит, не более, а после непременно бросится. Скачет за озорником по веткам, по сучьям, шипит водой на раскалённом камне. А Ванька от неё наутёк, всё меж кустов норовит петлять, чтоб той несподручно было в догонялки играться. Сам хохочет-заливается! Так, на бегу и проскочит мимо каверз лешего.

Или к пчёлам лесным за мёдом влезет, сластёна. Пчёлки озлятся и ну его жалить! Жужжат, ярятся. А Ванька в кафтан укутается и рукавицей в дупле шарит. Ухватит соты да наутёк, дороги не разбирая. Леший пыжится-трудится, дорогу в петли вьёт, чтоб всё вокруг да около шла, а Иван насквозь сломя голову пробежит, дажить не заметив евойных преград да хитростей.

Обидно лесовику, ой как обидно! Давай он кикимор науськивать на Ваньку, чтоб, значит, те его напугали да убегать заставили. Сам в то время указал деревьям расступиться, дорожку ровну сотворить, чтоб вела прям до болотца ближнего. Та болотинка хоть и грязна изрядно, но мелка: курям по щиколотку. Знать, не потопнет пострелёнок, токмо перемажется по саму маковку. Вот тут баба Яга ему и задаст, грязнуле! Потирает руки леший, доволен: и Ивану попадёт на орехи, и он в стороне!

А не вышло. Как заголосили кикиморы, завыли, так Ванька к ним поворотился и молвит радостно:

— Ой! Кикиморки! А что енто вы таки ледащи? Не ужто вас ни кормит никто? — А сам к ним подался. Приглядел одну — и к ней. — От, смотри как отощала, а шкурка-то как в колтуны сбилась! И репейник пристал. — отодрал колючку, да и зашвырнул за плечо не глядя. — А ну, пошли со мной! Мы с бабулей вас живо откормим, раз ваш хозяин об вас не печется.

И увёл всех скопом. Леший было вослед бросился, да на репейник тот наступил. Прям пятой голой да с размаху на колючку злую. Ох, и взвыл же! Аж волки в овраге испужались, мелко задрожав. Кикиморки же, евойный голос услыхав, в стороны проскнули, только их и видели. Осерчал лесовик — страсть, дажить про бабу Ягу позабыл. Кинулся он за Ванькой, одной ногой широко шагает, а другою прихрамывает.

— Вот ужо, догоню! Быть тебе тадысь пеньком осиновым... — кричит, ярится, кулаками машет. Злой дух лесной, это вам не сахарная голова, от него держись подалее.

Иван, от страха голову потеряв, рвёт с себя всё, да в лешего мечет не глядя. Шапку кинул, кушак, колчан собственноручно сделанный метнул, не пожалел. Попадёт ли, нет ли, а всё бежать легче. Баклага через плечо болталась, так и её в лешего запустил!

А в баклаге той Ванятка воду живую нёс, да неспроста. Ещё давеча наткнулся на жар-птицу, стрелой пронзённую. Баклага-то у него одна, вот он на заре, покудова леший спал, сбегал до птахи и окропил ту мёртвой водой. Чтоб у ней раны срослись-затянулись. А вдругорядь уж с живой водицей бежал, когда кикиморы заголосили да лесовик вдогон кинулся.

Сам-то леший что? Колода-гнилушка, в которую дух лесной вселился. Потекла водица по коре-шкуре, а та и очнись! Чует дух, как в колоде жизнь заново просыпается, уж корешки проросли-потянулись, за землю уцепиться норовят. С каждым шагом всё труднее ноги от земли отдираются, всё медленнее бежит леший, покуда и вовсе не встал. А как встал, так в дерево и превратился. Злое дерево, гнутое — перегнутое. Словно на скале голой росло, всеми ветрами терзаемо.

Так и обошлась для Ивана та ссора: испугом малым. А злопамятность лешего тому же и аукнулась. Пока живо дерево — не в силах дух его покинуть. Так и стоит, во сне года считает.

Отошел Ванька от испуга, вернулся, оживил таки птицу с огненным пером да вернулся в избушку с добычей. А что из того вышло — то совсем другая сказка. Вот.

А на другой день посылает баба Яга Ванюшку в деревеньку, за лаптями новыми . Её старые-то, совсем стоптались. Противится Иван, не желает в сельцо бежать.

— Там мальчишки вновь дразниться станут! "Ивашка, Ивашка! А когда Яга тебя на лопату посадит, да в печь спровадит?" Обидно мне, что они на тебя слова поносные молвить смеют!

— На каждый роток не накинешь платок! Пусть ярятся: собака лает — ветер носит!

Вздохнул Ваня, да побрёл себе, не стал более перечить. Идёт, прутиком машет, с ковыля колоски сшибает. Представил себя витязем могучим, а траву в печенеги записал. Вот им головы-то и рубит с плеча, с размаху.

Вдруг смотрит — что за притча: дубки из землицы вырваны да кроной в ямы вставлены, стоят, корнями ветер ловят. А самый древний дуб напополам расколот и щепа длиннюща из корневища к небу торчит. На самом кончике той щепы висит-болтается Соловей-разбойник, рукава за спиной связаны, бородёнка повыдергана и под правым глазом синяк черен налился. Сунулся было Ивашка к нему, а тут сбруя конская на дороге зазвенела. На всякий случай схоронился Ванька в кустах придорожных, смотрит. Подъезжает Илья Муромец, говорит шепотом, головушку рукой придерживая, да перегаром за версту смердя:

— Соловушка! Да кто ж тут так изгалялся? Дубки переломал, тебе урон нанёс?

— Да не тревожься ты, Илюша! Поезжай, мы тут сами разберёмся, кто прав, кто виноват.

— Нет, ты скажи, кто это на тебя руку поднял?! Вот ужо я ему задам!

— Илюша, всё хорошо, энто мы так, шутейно, значит.

— Верно говоришь?

— Куда вернее! Езжай себе, не майся.

— Ну гляди, я ж как лучше хотел... — тронул Илья Муромец коня богатырского и поехал своей дорогой. А Иван из кустов вылез и стал Соловью помогать, ну, чтоб спуститься, значит.

— Охо-хох! — Вздыхал Соловей, слезая со щепы, а сам Муромцу вслед глядит, да пристально так, с укором.

Пособил Иван Соловью-разбойнику, промокнул ему синяки да шишки живой водицей (он теперича завсегда с собой баклажку той воды таскал, не расставался) и побрёл дальше. Идёт и думы его гложут.

"Это что, коль мне богатырём быть, так и пить надобно допьяна, по бочке зараз? И все от меня так же шарахаться станут? Не любо мне, коль от меня все в стороны бегут. Не! Не буду я богатырём, не желаю во хмелю жить-поживать!"

И отбросил прутик в сторону.

Сказ про Ивана и жар-птицу.

Отложила баба Яга спицы и вздохнула тяжко. "Совсем глаза к старости ослабли, уж мало им огонька лучины негасимой. — подумалось ей. — И то сказать, тускловата лучинка стала, едва-едва сумрак вечерний разгоняет. Надобно новую наворожить, а то до холодов Ванятке носков не довяжу! ...А где этого пострелёнка носит? С зарёю утренней убёг и всё нету. Ох, не к добру это! "

Не успела она толком встревожиться, как затрещали кусты и на поляну вывалился всклокоченный Иван. Оглянулся на лес, тряхнул буйной головой и скачком взлетел на крылечко, аж ноги у избёнки подогнулись.

— Глянь, ба! Каку диковину в лесу добыл!

— Петуха, что ль споймал?

— Не! То не кочет! — а сам тряпицу стягивает, коей жар-птица укутана была. Только развернул, как разлилось сиянье по избушке, да такое яркое, аж глазам больно. В том свете даже лучина померкла, став искрой неприметной. Словно солнце красное в избу занесли.

— Ах ты ж пень-колода! — вскричала Яга, очи дланью прикрывая. — Хоть платок на неё накинь, негодник, покудова бабушку вконец не ослепил!

Укрыл Иван птаху, угас свет. Баба Яга и говорит внуку:

— Где же ты раздобыл чудо эдакое?

— В лесу нашел, стрелой пронзённую. Не серчай, бабушка, что я на неё водицы малость потратил, живой да мёртвой. Зато глянь: перо аж огнём пылает! Ни у кого такой нет, а у нас будет! — Он вынул из-за пазухи сияющее перо. — Ты не подумай чего, я не драл, она сама сронила. Я его чичаз к потолку привешу... О, ты глянь, одно токмо пёрышко, а в горнице как днём светло!

— А с птахой как быть? Не гоже её завсегда в плат завёрнутой держать.

— Я её чичаз в сени вынесу, да на шесток усажу.

— Пшенички ей там сыпани, да водицы поставь!

— Ага!

Баба Яга встала с лавки, прошлась по горенке: всё видать, кажного таракана, что усами за печкой шевелит. И спицы видать, и нитку. Села она носки довязывать, да сама не заметила, как управилась. А при свете таком, глаза — словно молодые, не устают ни капельки! Вернулся Иван, хохочет-заливается.

— Я на двор выходил, воды родниковой птахе зачерпнуть. Оглянулся, а избёнка наша лучами исходит, каждая щёлка в сенях сияет-полосит. Забавно, мы словно в решете живём!

На следующий день, сделал Ваня в сенях закуток для жар-птицы. Щели мхом заткнул, дабы не дуло, жердочку привесил, кормушку да миску с водою. Так и прижилась у них птица диковинная.

А неподалёку село одно было. Богатое, большое, что на перекрёстке дорог торговых стояло. Много дворов в том селе было, а в дворах тех, акромя баб с ребятишками, мужиков да парней дюжих. Все, как один рослые, сильные, ранее добрыми были, но ни стого ни с сего вдруг в одночасье ставших жадными да завистливыми.

Начали они втихомолку землицу окрестную к рукам прибирать и ладно бы пустошную, ничейную. Так нет, на соседскую позарились. В округе-то лишь деревеньки малые да хуторки. Вот они где покос отберут, где выпас, а то и пахоту займут.

И совестили их, и грозили, и к судье мировому ходили, а всё бестолку. Селяне ему пару свиней пригонят да мучицы, медку, вот он в их пользу дело-то и повернёт! Силой свой кусок тоже не отстоять — сколь на хуторке мужиков? Раз-два и обчелся. И на тех бабы с ребятишками виснут: "Не ходи! Не ровен час, убьют, куда мы без кормильца?"

Увидал раз Иван плач такой в деревеньке, что за речушкой. Подошел, расспросил, погоревал с деревенскими. Но слезами горю не поможешь — стал смекать, как селян окоротить. Долго ли думал, нет ли, но надумал таки. Решил Ванька им забот подкинуть, дабы недосуг селянам было на соседское зариться.

Сговорился он с жар-птицей. Ох и намаялся же! У той головёнка маленькая, мозгов в ней с орех, не больше. Битый час Иван птахе втолковывал да обсказывал, аж взопрел весь от натуги, но своего добился. Поняла жар-птица, чего от неё надобно.

И вот, когда ночь за полночь перевалила, да разбрелись по избам последние гулёны, мелькнула в ночной черноте жар-птица огненной стрелой. Пронеслась над селом и юркнула в самый большой курятник.

От яркого света петухи спросонья заголосили, с солнышком попутав. Куры им вторят, цыплята и те щебетом зашлись! А вслед этому курятнику и остальные в селе пробудились. Носится волнами истошное "кукареку" от околицы до околицы.

Подхватились мужики с полатей да лежанок и ну на двор проверять, почто куры растревожились. Видят, что от курятника, из каждой щелочки, свет льёт слепящий. Тут кто-то возьми да крикни: "Пожар!". И понеслись над селом вопли "Горим!", словно в набат ударили. Ведь испокон веков на Руси нет ничего страшней пожара!

Всё село пробудилось да на улицу выскочило. Кто с багром, кто с топором, кто вёдра тащит. Щедро курятник поливают, словно утопить хотят. Льют воду, льют, а сияние с петушиным ором всё не кончается. Наконец самый смелый рванул дверь птичника, да вовнутрь. А жар-птица оттуда на волю! Сверкнула в темноте, огнеборцев ослепив, да к Ваньке.

Проморгались селяне: ночь, тьма, токмо куры квохчат, успокаиваясь. Никакого пожара и в помине нет. Стал народ по дворам разбредаться. Только задремало село, как петухи вновь заголосили, уже зарю утреннюю встречая.

А на другую ночь опять жар-птица прилетела, на третью — сызнова. И на четвёртую ночь нет сна селянам! Бродят по дворам квёлые, сонные, едва-едва с хозяйством управляясь. Нет им покоя от жар-птицы. Пару раз, глаза от света прищурив, бросались вслед улетающей птахе. А та, Иваном надоумленная, таков путь выбирала, чтоб над ручейком иль над речушкой пролететь. Бегут мужики, да во тьме в воду и ухнут! Намокнут, перемажутся. Пока на сухое выберутся, глядь, а жар-птицы и след простыл! Так, не солоно хлебавши, и возвертаются. А тут заря, новый день, новые хлопоты.

Видят селяне, что сами не в силах совладать с гостьей ночною, стали думать, куда за помощью податься. К мировому? Зряшно! Птаху к нему на правёж не потащишь. Царю челом бить? Да пока достучишься. К соседям? В обиде окрестные соседи. Вспомнили о лесной ведунье — бабе Яге, к ней ходоков послали.

А баба Яга уж третий день ворожила, дознаться пыталась: с чего люди в селе злыми стали да завистливыми. И так, и эдак зелье запарит, того добавит, этого. И по всему выходит, что Кащеево чародейство тому виной. Его запашок доносится.

Катнёт ведунья яблочко да по тарелочке и с Василисой Премудрой про ту загадку совет держит. Вот так, что Яга прознает, что Василиса в книгах вычитает, кусочек к кусочку, а решили они таки ту задачку!

Оказалось, что дело энто давнее. Сирина с Алконостом кто на Русь заслал? Кощей! Навёл на птах сон-дремоту да связал верёвкой наговоренной с узелком хитрым. Кликнул орлов своих железноклювых и велел им отнесть птах спящих. А над самой серёдкой державы русской узелок-то и развязать!

Так орлы и сделали, а развязав, верёвку наговоренную попросту бросили. Полетел Сирин в одну сторону, Алконост в другую, а верёвка на село злосчастное упала! Долго сочилось из неё колдовство Кащеево, отравляло завистью души мирян. Покуда вконец не отравило.

Пришли ходоки сельские к ведунье, пожалились на своё горе-кручину. Выслушала их баба Яга сурово и молвит:

— Это вам кара за жадность вашу! Покудова не возвернёте соседям отнятое — палец о палец не ударю, чтоб беде вашей помочь! — с тем ходоков и выпроводила.

А сама в ступу и к селу. Отыскала в кустах Ванятку с жар-птицей, растолкала. Они же ночь шкодят, а днём дрыхнут-отсыпаются. Вот. Растолкала и говорит:

— Ты, Ванька, сходи в село, да унеси оттуда верёвку наговоренную. Токмо голой рукой не хватай — голицу одень иль рукавицу. Вот тебе прутик, он тебе ту верёвку и укажет.

Пошел Иван в село. Долго бродил, пока прутик верёвку не почуял — село-то большое, широко раскинулось! Видит: висит та верёвка на стене амбара, в кольца заботливо скручена. Он к хозяину — продай, мол, верёвку! А тот в ответ такую цену заломил несусветную, что Ванька только охнул. Давай он торговаться, да зряшно: ярится хозяин, слюной брызгает, ни на грош уступать не хочет. Его-то колдовство куда как сильней остальных проняло, ближе всех он к той верёвке был.

Видит Иван, что по-доброму не выйдет, не сговорятся они, развернулся да и прочь пошел. Обсказал всё бабе Яге. Та задумалась.

— Посиди тут, подремли, — говорит — а я в округе поброжу. Травки пособираю, да меж тем и подумаю, как нам колдовство это изъять, чтоб без урону.

Ушла. Лёг Ванятка, а сон не идёт. Думы в голове роятся. "Вот бы сейчас на ковре-самолёте туда, да на лету ту верёвку-то и ухватить! Токмо ковёр в сундуке, а сундук в избушке". И тут его взгляд упал на ступу...

Никогда доселе он сам не пробовал на ней летать. Видеть-видел, а не приходилось. Слова заветные знал — бабушка от него не таилась. И как с помелом управляться, то же примечал. Долго ли надо пострелёнку, чтоб решиться? Миг, а он уже в ступе!

Слово шепнул, метёлкою взмахнул резво... Чересчур резво — взвилась ступа в небо стрелою, да под самые облака. Ивана аж на дно скинуло, так вдавило тяжестью неподъёмной! Замерла ступа чуть ниже облака стоячего, висит, качается. Ни жив ни мёртв высунул Ванятка голову из ступы. Глядь вниз: а земля-то далече! Давай он помелом ворочать, но уж сторожко, бережно. Видит — послушна ступа, летит туда, куда он её метёлкой правит.

Осмелел Иван, давай шустрее метлой махать. Облетел село стороною, изловчился и канул вниз по дуге пологой. Ветер в ушах свищет, сады-огороды внизу мелькают, сливаясь в сплошную полосу. Пролетел он над селом, едва крыши не снося, да и подцепил ту верёвку кончиком метлы. Ой, зря он это сделал!

Почуяв вражью ворожбу, помело словно взбесилось разом. Дрожит, мечется, из рук рвётся, скинуть верёвку пытается. А вслед за метёлкою и ступа ходуном ходит, скачет-прыгает. От тряски той у Ваньки аж зубы лязгают! Вцепился он в помело обеими руками и к лесу правит. Куда там! Метла как живая, так и прыгает в ладонях. Осталось село позади, всё ближе лесная опушка, а ступа всё ниже и ниже, уж дном по колоскам ржаным стрижет.

А Ивану и то в радость: подальше от села, да от погони! Хозяин-то на дворе стоял, видел, что добра лишился. Кликнул псов и за ступой вдогон, а за ним другие селяне потянулись. Бегут, галдят, граблями да косами машут.

Зацепилась тут ступа за край борозды и завалилась набок. Вывалился Ванька, да кубарем по земле, рожь подминая! Встал, стряхнул с метёлки верёвку. Разом успокоилось помело, затихло. А Иван с себя кушак снял, в кольца верёвочные просунул, за концы ухватил да в ступу полез. Поднялся едва-едва над травою и, пригнувшись, в сторону правит, верёвку следом волоча. Так, за рожью да бугорками скрываясь, и утёк подалее, погоню со следа сбив. А там и до бабули рукой подать!

Ох и ругала баба Яга Ивашку, ох и корила, когда прознала, что он на ступу влез да летать дерзнул! Знать, спужалась за внучка-то! Ну да ладно, сделанного не воротишь. Спалили они ту верёвку да в избушку воротились. Баба Яга наказала было жар-птице ещё седмицу ночью в село летать, но не пришлось — опомнились селяне, вернули соседям отнятое.

На том бы и сказке конец, да вот жар-птица...

Отъелась она у бабы Яги с Иваном, отошла от ран. И всё бы хорошо, но заскучала птаха, сидит, горюет, домой просится. Опечалились бабушка с внучком, да делать нечего, снарядили они жар-птицу в дорогу дальнюю. Гнёздышко ей сделали уютное, шерстяным платком выстланное. Водрузила то гнездо баба Яга на ковёр-самолёт и увезла птаху в края заморские, откуда та родом была.

Токмо после оказалось, что это птах, а не птаха. Вон откуда перо красно да дивно!

Сказ про Ваню да про мельницу.

Сидит баба Яга как-то раз у окошка да щиплет хлеба горбушку на широкий подоконник. А птахи малые по нему прыгают, скачут, крохи подбирают. Весело им, не боязно, с места на место перепархивают, чирикают-заливаются. Тепло на сердце у Яги от их щебета, слушает, не нарадуется.

Но не токмо для радости слушала она песни птичьи. Иной раз пригубит ведунья зелья, от коего язык птичий понятен становится и к вестям со всего леса прислушивается. Хоть и малым птахи озабоченны, а всё ж иной раз что-то важное нет-нет, да и чирикнут. Раз одна синичка обмолвилась о мельнике, что самого водяного запряг.

Услыхала то Яга и зело озаботилась. Водяные отродясь над собой ничьей власти не признавали. Ни один из ихнего племени добром в услуженье к человеку не пойдёт. Как мельник сумел его подчинить? Токмо обманом иль хитростью, иного не дано. А ну как освободится водяной? Он же тадысь зло срывать начнёт на ком ни попадя. Это селянину ни скот напоить, не по воду сходить, ни рыбки наловить, да и не искупаться в речушке, чтоб пот умыть после цельного дня косьбы. Ухватит водяной да на дно потащит. Сколь тогда в реке новых утопленников будет? Это ж помыслить страшно!

— Ой, не доброе дело мельник затеял! — Приговаривала Яга, перебирая пучки сушеных трав.

— Ты, про какого мельника, бабуль? — Спрашивает Ванька, он тут же крутился. — Не про того ли, что на Костянке-реке мельницу держит?

— Про него, себялюбца.

— А-а! — Протянул Иван, а сам шасть тишком из горницы.

Ведунья отложила излишек травы да кореньев, нужные для ворожбы отобрав. Хотела было она Ваньку послать за водой, а того уж след простыл — убёг пострелёнок по делам своим ребячьим. Пришлось самой с ведром к роднику идти. Только подошла, а там водяной затаился, как плеснёт струёй студёной! Окатил ведунью с ног до головы, словно фонтан взбесившийся.

— Ты почто озорничаешь, сила нечистая?! — А водяной ей в ответ новой струёй грозит-угрожает.

— Ах, ты так?! — Подняла ворожея камушек с землицы, пошептала над ним, да и кинула в родник, в самую серёдку. — Вот и сиди теперь в роднике запертый, коль в добром соседстве жить не хочешь!

Развернулась и ушла. Через час вернулась. Присмирел водяной, сидит, не шелохнётся. Камешек-то, перекрыл наговором жилу текучую, не даёт ему уйти-утечь в речку, аль ещё куда.

— Притих, окаянный? Говори таперь — почто на меня взъелся?

— А почто мельник братца моего под себя подмял, да колесо крутить заставляет?

— Так то мельник, не я же!

— Что он, что ты — всё одно, люди! Все беды от вашего племени.

— Вот и расскажи мне, как братец твой в неволю попал, тогда и подумаем, как его от кабалы освободить-вызволить.

Поведал водяной всё, что знал. Убрала тогда баба Яга камушек с его пути-дороги, зачерпнула водицы и в избушку пошла. Идёт, а сама над рассказом водяного думает.

А Иван в ту пору бежал во всю прыть, токмо лапти мелькали. К мишке поспешал, к знакомцу своему. Они-то давно знаются, ещё когда топтыгин Ваньку за бабушкой посылал, да сапоги-скороходы обуть велел.

Но то дело прошлое, а намедни встретил парнишка медведя в лесу пораненного, с боком, рогатиной пропоротым. То был след свежий от охоты боярской, на которую мишка в чаще нарвался. Едва-едва тогда косолапый ноги унёс. Вот Ванятка его и выхаживал: рану промыл-прочистил, мази целебной наложил, да тряпицей стянул. Ох и ревел в тот час медведь! Мазь-то щиплет-кусает, да право слово, злее блохи иной.

Вот. Прибежал Иван к медведю в берлогу. С его женой, Потаповной, раскланялся учтиво, проверил топтыгину рану, порадовался, что уже почти заросла-затянулась, сменил быстренько повязку и к выходу. Медвежата к нему с играми потянулись, а он недосугом отговорился. И дальше побежал: в село, на ярмарку.

Прибежал, едва не запыхался. Меж рядов ходит, на товар не смотрит, а лишь к разговорам прислушивается. Бродил-бродил, когда услыхал — "мельница". Ванька сразу уши навострил и к торговкам поближе. Ведь, кто первыми вести узнаёт, да их же и разносит? В лесу-то, известное дело, сороки, а средь людей — торговцы!

Поговаривали на рынке, что невесть откуда, пришёл по весне мужик в запрошлый год, да и оженился на матери Алёнкиной. Она-то с осени вдовая ходила, сама с дочкой кое-как на мельнице управлялась. Думала, что мужик в подмогу станет, ан нет! Жаден он оказался, жаден да ленив. Через то мамку Алёнкину и заморил работой, как ныне саму Алёнку морит. Ещё баяли, что хитёр зело: и водяного под себя подмял — колесо крутить заставил, и селян заговорил-заболтал так, что те помол пятую часть отдают. Вот ныне и богатеет, сам палец о палец не ударив. А чтоб Алёнка замуж не ушла — никого приданного за ней не даёт. Чтоб, значит, дармовой работницы не лишаться.

Вызнал Ванятка, всё что надобно было и восвояси подался. Идёт, смекает. "Не дело — думает — что бы пришлый всё под себя подмял, да на людях наживался. Совсем не дело! Надо новую мельницу поставить, чтоб народ туда тянулся, а про пришлого забыл. А Алёнку туда мельничихой позвать, ей то дело привычное будет. Опять же, со своей мельницей, она враз первой невестой в округе станет!"

Подумал так и на мельницу подался. Пошептался там с Алёнкой, рассказал свою задумку. Та и не прочь от отчима уйти, да куда? Кому она нужна: ни кола, ни двора и ни гроша за душой? А Ваньке и рада бы поверить, но не верится — откель он цельну мельницу возьмёт? Нешто, они на дороге валяются? А Ванька лишь посмеивается:

— А покажу тебе мельницу, пойдёшь? Работы и работников не убоишься?

— Покажешь мельницу, тогда и разговор вести станем! — Ответила Алёнка, а у самой сердечко щемит: а ну как, правда? И верить хочется, и поверить боязно.

Прибежал Иван в избушку, глядь по сторонам — где бабуля? Пуста избёнка! Не долго думая, отлил себе зелья, что языку звериному да птичьему способствует, и в лес побежал. Летит, торопится, кого на пути встретит, с тем и заговаривает. Лоси, белки, мишки — для всех у него слово нашлось веское, да ласковое. На берег речушки прибежал — с бобрами речь повёл. Так и уговорил лесных жителей помочь, чем могут.

Закипела работа: бобры деревья грызут-валят, лоси брёвна возят-таскают, мишки стены возводят-складывают, белки щели мхом затыкают-конопатят. Волки под зерно ямы роют, а птахи стенки тех ям травой-ветвями заплетают, чтоб землица не осыпалась. Спорится дело, когда оно в согласии делается.

И Ванька тут же трудится, то там, то здесь пособляет. Где поддержит, где направит. Так всё ладно идёт, что Иван и не замечает, что давно уж действо зелья кончилось. И без отвара парню понятно, где руки приложить, где плечо подставить.

А кроты-то, кроты! Прошерстили всю округу, да отыскали два жернова большущих, с незапамятных времён в землю вросших. Схоронил их кто, иль потерял — про то неведомо, а тут они к месту пришлись. Вкруг них нарыли зверьки нор-ходов часто, землю распушив-отбросив. Вот здесь и пригодилась силушка медвежья! Тяжелы жернова были, а всё же встали, куда надо.

К вечерней заре, выросла мельница на лесной опушке. За тыном крепким, за воротами высокими, стоит, свежими лесинами желтеет. И дом для мельника добротный, и сама мельница просторная, и амбары зерновые. Чуть сбоку отрыта берлога медвежья, для крутильщиков жерновов тяжелых. Ванька-то первым делом с топтыгиным сговорился, да с женой его, Потаповной, чтоб, значит, жили они отныне при мельнице, зерно мололи. Пусть тогда какая охота боярская сунется! Чай, людские звери таперь, не дикие.

Тут на шум да рык сам Горыныч прилетел. Смотрит, дивится. А Иван к нему:

— Давай за мельничихой новой слетаем?

Обсказал, в чем дело, что не отпустит по добру мельник Алёнку. Про водяного упомянул, про то про сё, и уговорил таки трёхголового. Полетели они. Хотя, что там того лёту? Раз крылом взмахнул — и на месте!

Увидал мельник, что уходит от него Алёнка, аж затрясся от злобы. "Не пущу!" — кричит-надрывается. За подол хватает, узелки-котомки из рук рвёт. Но левая голова Змея лишь струйку дымну пустила из одной ноздри, да прищурилась сурово — в раз притих мельник. Стоит, глазом сверкает, но перечить не смеет. Спужался, значит. Погрузил Иван Алёнкины пожитки, сел с нею вместе Змею на хребтину и в небо!

Так и зажила Алёнка, сама себе хозяйка. Потянулся к ней народ на мельницу, с той поры как прознал, что она за помол втрое меньше отчима берёт. И не только зерном, а и убоиной, аль медком взять согласна. Работничков-то своих мохнатых кормить надо? Вот и не брезгует ничем, всё с поклоном принимает! А то и излишек мучицы на рынке продаст, накупит вкусностей для лесного народа и потчует всех без разбору — и тех, кто с копытами, и тех, кто с клыками. Для лосей и оленей за мельницей колоды-солонки стояли, завсегда полные крупной солью. Для сластён четвероногих варенье было припасено, а то и голова сахарная.

Мужики окрестные сначала побаивались к ней зерно возить. Ещё бы, когда по двору медведи матёрые расхаживают! Но после привыкли, притёрлись, уж косолапые им и не в диковинку. Подумаешь, жернова крутят да мешки с мукой таскают! Вон, на ярмарке, так там медведи в пляс пускаются, под гусли с балалайкою народ веселят. Со всей округи девки к Алёнке на посиделки вечерами собирались. Прихватят с собой туески с ягодой и на мельницу: песни попеть да с медвежатами побаловаться.

Все кругом рады-довольны, один только мельник сердит. Никто к нему не едет, все на опушку сворачивают, его стороной обходят. Уж он и цену сбавил, а не идёт народец, не желает давать работу его мельнице. Плюнул Алёнкин отчим, собрал рухлядишку поценнее, загрузил телегу и уехал из тех краёв, только его и видели!

Водяной, свободу обретя, безобразничать начал. Да токмо не дали ему в силу войти, вволю развернуться! Сделала баба Яга отвар крепкий, наговоренный, да прокипятила в нём сети рыбачьи. Изловили теми сетями водяного, в бочку посадили да свезли на речку дальнюю, лесную. Туда, где народ не ходит, да воду не берёт. Там и выпустили озлобленного. Чтоб охолонился на безлюдье.

А речка та Смородиной прозывалась. Нет-нет, да и забредёт на её берега какой путник, а после пропадает. Вот и пошла с той поры слава недобрая про речку ту, Смородину. Не горели её воды синь пламенем, то байки, да придумки досужие. Водяной там злой — то верно! Но и только.

Сказ про Ваню да русалку шаловливую.

В середине земель русских, на самой опушке дремучего леса, стояла мельница зело дивная. За тыном крепким, за вратами дубовыми крутили жернова тяжелые медведи косматые. Не в цепях, не по принуждению трудились — по воле доброй работали, да по согласию. А держала ту мельницу Алёнка, девка смышленая, да работящая. Знала она цену труду крестьянскому, а потому и не ломила цены за помол, как отчим ейный. Ну да нет уж того отчима, что ж про то толковать? Вот.

До зари Алёнка встанет, кашу запарит, сама поест, косолапых накормит и, помянув Отца небесного, хлопотами дневными озаботится. Хозяйство-то большое, за всем глаз нужен: не завелись ли мыши в амбарах зерновых, вдосталь ли корма у лося, что воду возит. За медвежатами присмотреть, чтоб не передрались, покудова родители у жернова. С приезжими словом перемолвиться: муку там отдать, иль зерно забрать. Так, в заботах, весь день и пролетает.

А к вечеру собираются девки окрестные к ней на посиделки. Пряжу прядут, аль рукодельничают. Иль сластей, лакомств натащат, веселятся, песни поют, с медвежатами играют-забавляются, да над Ванькой шутки шутят. Но не в обиду, нет — как с братцем меньшим себя держут. И пошутят, и приласкают, и гостинчиком одарят: яблочком наливным, медком в сотах, а то и пряником печатным.

Уж как нравилось Ваньке на тех посиделках! Как вечер спускается, так его в избушке и на верёвке не удержишь. Лепо ему средь дев, забавно. А девки те в соку, иные уж заневестились. Иван-то сам пацан-пацаном, а порой глянет, аки молодец сбойливый. Та, на котору он так взор бросит, лицом заалеет, главу потупит, а сама млеет тихонько. Довольная — страсть! Знать углядел, приметил, оценил красу-то девичью.

Средь прочих подруг, приходила к Алёнке хуторянка одна, Настёной кликали. И рослая девка, и статная, но вот токмо лицом прыщава. Потому и держалась в сторонке, себя стесняясь.

И решил Ванька помочь ей малость в беде той. Давай он бабу Ягу пытать, есть ли варево, чтоб прыщи смыть? Подумала ведунья, поскребла затылок и молвит: " А что, можно сварить! Подай-ка, внучек, во-он ту травку, что в уголке висит-сохнет.". И давай зелье парить: одно сунет, другое покрошит. А Иван вокруг вьётся, да всё примечает, чего и сколько бабуля в котелок кладёт. Углядел, запомнил, повторил даже два раза для памяти.

Доброе зелье вышло: Настёна раз умылась, так на другой день половины прыщей как небывало! А, седмицу спустя, всё личико стало чистым да белым. Ох и благодарила же она Ваньку! Чуть не первой красавишной стала. Токмо не долго она апосля того на посиделки бегала — разглядев её красу, женихи валом повалили, да скоренько и сосватали.

Тут уж остальные девки давай Ивана уламывать, варева да зелий себе испрошая. Той для волоса, чтоб рос гуще, чтоб коса тяжелей была. Другой для румянца на щеках здорового. Чтоб, значит, на прочих не походить. Те-то свёклой натрутся и рады. А этой, вишь, чтоб природный был!

Добавилось забот бабе Яге, по полдня у очага стоит, то одно варит, то другое. А впрок оказалось — девки-то к спасибу ещё и монетку приложат. Там деньга, здесь полушка — зазвенело в горшочке, что бабушка под казну отрядила!

С тем и у Ваньки в кармашках нет-нет, да и мелькнёт копеечка. А на ту денежку накупит он леденцов-петушков на палочке, да и оделит ими ватагу ребячью. Словно вихрь летает по селу детвора голоногая, сласть за щеку сунув. Где что случилось — они уж там первые.

А тут бабы сельские шум подняли, мол, русалка озорничает, покоя не даёт. Как водяного не стало, так она вовсе от рук отбилась. Расположатся селянки на мостках у реки, бельишко постирать, тут уж гляди в оба! Чуть зазеваешься — нечисть речная иль рубаху утащит, иль корзину с бельём в грязь сронят, а то норовит облапать отстиранное своими пятернями, нарочно в тине измазанными.

Вон, жена кузнеца, бельишко раз полощет, когда глядь — простыня из корзины в воду поползла. Того и гляди уплывёт. Баба за простынь, а ту русалка тянет-старается! Да не таится — по плечи из воды вылезла и смеётся, потешается, на себя тряпицу дёргает. Давай они тягаться, кто кого. Дёргали-дёргали, да на лоскутки-то простынь и разодрали! Кому смех, кому убыток.

Но более всего баб взъярило, что та русалка их мужиков искушать стала. Вынырнет, из волны до пояса покажется и ну песни распевать озорные, к себе манить, поцелуи жаркие суля-обещая. А мужики глаза свои бесстыжие вылупят да на груди налитые любуются. Хоть бы постеснялись, взор отвели — так нет, глазеют, слюни роняют. Ну, понятно — бабы за скалки взялись. Хошь — не хошь, а пришлось мужикам сети-путанки доставать, да ту озорницу отлавливать.

А русалка чутка — не идёт в невод, плавает кругами да дразнится всяко. Тут уж мужиков азарт пронял. Перегородили они тогда речку одной сетью как стеной, а с другой — словно с бреднем пошли. Мол, таперь та русалка никуда не денется, ни в одну, так в другую сеть влетит-запутается! Раз прошли, другой — нет русалки! Токмо рыбы кучу наловили — два дни апосля всем селом ушицу хлебали.

Где ж та нечисть шебутная? А вот она — посреди реки прелестями трясёт, да частушки скабрезные распевает. Мужики уж сердиться стали. Кричат, друг на друга пеняют. А толпа на берегу советы раздаёт, да над рыбаками подшучивают. И Ванька с ребятнёй средь толпы, в первых рядах трутся-отираются.

В третий раз пошли мужики с бреднем. А русалка хитра — в ямину схоронилась, дождалась покуда край сети над ней пройдёт и вновь на воле! Подплыла сзади к одному из мужиков, к Федулу косому, и давай его щекотать за голые ноги, а то и между руку запустить норовит! Федул поначалу в крик, а после опомнился, давай её ловить-хватать. Та мокрая, скользкая, из загребей выскальзывает — никак не уцепишь! На помощь к Федулу двое бросились: Марьян да Никон.

— Хватай её, держи! — голосит Никон.

— Склизкая, зараза! — блеет в ответ Марьян.

— Да что ж ты её за хвост?! За пояс бери, поперёк! — надрывается Федул. Шум, плеск, брызги до небес, вода ровно вскипела, муть со дна подняв.

— Схватил, кажись! — возрадовался Марьян.

— Тяни!

— Тяну! — Марьян натужно вздёрнул руки с добычей... ногой Никона, окунув того с головою.

— Мать твою в простодушьи поленом крещёную! — заорал Никон, всплывая и отплёвываясь. — Утопить решил, ирод?

— А русалка где?

— В гнезде! Оглоблю тебе в дышло. Уплыла, зараза...— Вылезли мужики на берег. Мокрые, грязные, в тине с головы до ног, как черти злые.

— А вы почто стоите, да насмешничаете? — проорал Никон толпе.

Федул с Марьяном тоже, не воды в рот набрали. Как начали стыдить селян, как понесли их по косточкам, аж до седьмого колена пробирая. И ведь бабы им вторят, остальных мужиков подзуживают. Не снесли селяне такого напора, скинули портки и в реку полезли. А речка та не шибко широка была — дажить курица перелетит, коль её пнуть посильнее. Стали селяне плечо к плечу поперёк речушки да и загнали таки русалку в сеть.

Выволокли её на берег и в бочку с водой сунули. Что далее делать? Отвезти подальше и там выпустить? Так река одна, ента полурыба вдругорядь возвернётся! Уморить? Жалко! Живое же, хоть и нечисть. Тут, средь прочих ребятишек, приметили Ивана.

— Забирай эту чуду-юду и отошли её, куда в прошлый раз водяного услали.

— Да нешто я с ней совладаю?! — оторопел Ванька.

— А хошь сам, хошь бабулю свою, Ягу-ведунью, попроси.

— Да что мне с нею делать?

— А что хошь делай: иль увози, иль уху вари — твоя русалка отныне! Токмо бредень накинь на бочку, чтоб нечисть взад в реку не утекла.

Накрыли селяне бочку и толпою по домам подались, сушиться. Сидит Иван рядом с подарочком нежданным, а что делать — не знает. Когда слышит, конский топот, да скрип тележный на дороге. Глядь, а там обоз боярский.

— Эй, малый! — кричит ему боярин в дорогом кафтане. — Энта дорога на Бельцы?

— Езжай смело, не ошибёшься! — Отвечает ему Иван, а сам бредень поплотнее увязывает.

— А ты тут что с бочкою сидишь, от села в сторонке? — спрашивает боярин.

А Иван возьми да ляпни: — Русалку продаю, не надобно?

— Что, взаправдашнюю?

— А ты глянь, полюбуйся!

Поглядел-поглядел боярин, поскрёб лоб и мошну развязывает. "Я — говорит — её в пруд перед усадьбой пущу. Перед гостями похваляться стану. У кого такая диковина есть? А у меня будет!"

Увязали холопы боярские бочку с русалкой на телегу и укатили по дороге. А Иван вечером в казну бабулину аж целковый опустил, да ещё серебром! О как!

День за днём бежит, месяц за месяцем, год с той поры минул, уж другой идёт. Взрослеет Ванюша, в рост да в силу входит, а тут ещё и грамоте стал учиться. А с чего вдруг? Вот об этом и сказ будет.

Про слово честное Ивана.

Прослышал как-то Иван, что в бору дремучем диковина редкостная обретается. Недолго думая, подался Ванька на то чудо поглазеть. Весь день меж сосен пробродил, по самую макушку в смоле перемазался, а никого так и не встретил. Токмо зазря весь день ноги бил.

Пришлось ему не солоно хлебавши домой идтить. Обидно конечно, а что поделаешь? Идёт, бредёт, едва ноги волочит от усталости. Солнышко уж к закату клонится, а шагать-то ещё далече! Вдруг смотрит: нора глубокая под холм уходит, здоровенная, почитай, цельная пещера. Ванька было шасть туда, а из норы как завоет, как заголосит! Ну, он со страху-то и схоронился средь кустов. Из пещеры дым повалил, огонь выметнулся, а после голова показалась.

— Кто тут х-х-ходит-бродит? — спрашивает строго. — Кому ныне ж-ш-шиз-с-снь не мила?

Пригляделся Иван, а это Змей Горыныч — точно, его голова! Та, что левая. Осмелел тогда парнишка, из кущей вылез.

— День добрый, Змеюшка! — говорит. — Прости, что потревожил, не ведал я, что это твоя пещера. Вечер близится, а до дому далече. Вот и хотел заночевать здесь. Чай, холодно ныне по ночам, давеча уж мухи белые кружились.

Высунул Змей остальные головы, по сторонам огляделся, на Ваньку глянул, вздохнул.

— Ладно, — молвит. — заходи, коль приш-ш-шел, не с-с-стой на пороге. — А сам в нору втянулся. Сунулся Иван вслед за ним, а в пещере темень, словно в ночь глухую. Кое-как ощупью добрёл до змеева бока да у него и увалился. Сидит, а сам тем временем пирожок наминает, что Яга в дорогу давала. Подкрепился, умостился к Змею под тёплый бок, и уж начал глаза закрывать с устатку когда Горыныч спрашивает его:

— Вань, ты спиш-ш-шь?

— Ась?.. А, нет, дремлю токмо.

— С-с-скажи, ты зелье варить умееш-ш-шь?

— А чего там уметь? Вари себе, да вари! Коль знаешь, чаво крошить туда и скоко. Девкам зелье от прыщей пару раз сам варил — ничего, не бранились.

— С-с-свари мне отвар, чтоб я мог в человека перекидыватьс-с-ся, хучь ненадолго. Мож, тадыс-с-сь Василисуш-ш-шка меня привечать с-с-станет...

— Не, я такого зелья не знаю. Давай про то у бабули спросим?

— Не! К Яге низзя. Не жалует она меня, фулюганом кличет незаш-ш-што. Ну, погонял я давеча с-с-стадо на лугу, ну попугал коровёнок. Что с них-х-х, убудет? А пастух-х-х всё врёт — ни единой я не с-с-съел! Вот и пасус-с-сь Яге на глаза попадатьс-с-ся... Да и правду сказать, тревожус-с-сь я: вдруг она, прознав, на что мне зелье, потешатьс-с-ся станет? А то ещё обмолвится кому... засмеют же! Давай ты с-с-сам зелье сваришшшь? Есть книга у меня колдовс-с-ская, от мага-злодея осталас-с-сь, что я возле стольного града с-с-спалил. Ты глянь, мож там про то зелье пропис-с-сано?

— Так я ж грамоте не разумею!

— Вот беда-то! Стало быть, не поможеш-ш-шь?

— Как не помочь? Чем смогу — помогу... О, а давай ты меня к Василисе свезёшь? Она грамоту знает! Чай, книги-то свои мудрые читает, не токмо картинки разглядывает! Вот и попросим, чтоб она меня выучила...

На том и порешили.

Встал Иван засветло. Бока-то болят с непривычки — поди, поспи-ка на голых камнях! А Горыныч знай себе сопит-похрапывает. Шеи в косицу заплёл, головы под крыло спрятал и дремлет, аки курица. Будил его Ванька, будил, насилу добудился. Проснулся Змей, головы выпростал, глазищами заморгал, от сна отходя.

— Ты б, Горыныч, умылся, что ли. А то до зари вечерней будешь квёлой мухой ползать. Так мы к Василисе и к завтрему не доберёмся!

Услыхав про Василису, Змей подскочил, будто его под хвост слепень ужалил. К озерцу кинулся, головы в воду опустил и давай их там полоскать усердно, словно бабы бельишко на речке. Вылез, отряхнулся и к Ивану, чтоб тот ему на спину влезал. Уселся Ванюша на среднюю шею, ноги по бокам свесил да ухватился покрепче за гребень костяной, что от макушки тянулся. Змей крылья широкие расправил, взмахнул ими так, что аж деревья на полянке закачались, и поднялись они над лесом, сначала низко, а после всё выше и выше.

— Давай, — говорит Ванька, — вначале к бабуле заглянем, через блюдце Василису упредим, чтоб не свалиться ей как снег на голову, гостями нежданными.

— Давай! — Не стал спорить Горыныч.

На миг краткий заглянул Ванюшка в избушку, сказал Яге, чтоб та не тревожилась, да с Премудрой через блюдце словом перебросился. И вновь Змею на шею вскочил.

Летят они дальше, беседы ведут. У Горыныча левая голова вперёд смотрит, правая по сторонам на округу глазеет, а средняя с Иваном разговоры разговаривает.

— А пош-ш-што то вчерас-с-сь в моём лесу слонялс-с-ся?

— Да сказывали люди, кот Баюн тамочки живёт. Молвили ышшо, что тот кот горазд сказки сказывать да народ потешить. Верно оно?

— А-а, вон оно ш-ш-што! То да, давеча верно было. Токмо это был не кот, а кош-ш-шка. Аккурат, от моей пещ-щ-щеры за соседним оврагом обреталас-с-сь. И байки сочинять мас-с-стерица была. — Отвечала средняя голова Горыныча.

— Ага! Те байки зело за душу брали, ажно до кончика хвоста пробирали! — Перебивая, влезла в разговор правая.

— Нишкни! Я ныне говорю. — Цыкнула на средняя на правую. — Но тут, Вань, на прош-ш-шлой седмице прилетала сорока, да весть на хвосте принес-с-сла. Мол, есть мес-с-сто такое, Лукоморье. И рас-с-стет там дуб, весь цепями увеш-ш-шан, а по тем цепям кот гуляет. Вот она к тому коту и подалас-с-сь. Он же тож непростой: идёт налево — сказ-з-з заводит, направо — пес-с-сни голосит.

— Ну, эт она зря! Ты по округе пройдись. Так, почитай, в кажном селе мужик найдётся, который жене сказки сказывает, опосля того, как налево сходит. — посмеялся Иван. А Змей помолчал, после вздохнул тоскливо и молвит:

— Эх, Ванюш-ш-ш! Завидую я тебе. Чай, сама Василис-с-са учить станет, кажный день ты её видеть сможеш-ш-шь! Я за такое что хош-ш-шь бы отдал! Ну да ладно, вот тебя свезу, так хоть одним глазком гляну на Василисуш-ш-шку!..

Ванька подумал, поскрёб затылок.

— А давай мы её попросим, чтоб она и тебя грамоте выучила?

— А можно?!! — все три головы разом уставились на парнишку.

— За спрос денег не берут! А вдруг не откажет? — отвечает Иван. — Ты б, Горыныч, за дорогою смотрел. Вон град какой-то показался, сронишь ещё ненароком маковку с терема высокого да на люд честной...

За теми разговорами неблизкий путь коротким обернулся. Опустился Змей посреди сада Василисиного, а к ним уж сама хозяйка встречать выходит.

Увидал её Горыныч, стоит не жив не мёртв, головы до земли склонил, когтём на дорожке вензеля выводит. Василиса к нему с приветом, а он только встретился с ней взором, сразу заробел, в краску кинулся, аж даже чешуйки пунцовыми стали.

Иван с хребта змеева слез, к Премудрой с поклоном поясным подошел и стал просить вежливо. За себя, за Горыныча слово замолвил. Согласилась Василиса взять их обоих в ученье. И потекла жизнь у Ивана со Змеем по-новому.

Один за другим пролетают дни, сменяет седмица седмицу. Сидит Иван, смотрит, что на доске аспидной Василиса мелком начертала и шепчет под нос себе тихонько:

— "Веди" и "аз" — "ва", "нам", а к нему "и" с "азом" рядышком — стало быть, это будет "ня". "Ва", "ня" — Ваня!

И левая голова Горыныча от него не отстаёт, тоже своё усердно твердит:

— "Земля" и "мыслете" — будет "зм", потом "есть" и "и" — "еи". Выходит, "змей"! О как! "Земля", "мыслете", "есть", "и" — Змей! То бишь, я!

— А далее? — спрашивает Василиса.

— "Глаголь", "он", "рцы", "еры", "наш", вдругорядь "еры" и "червь". Г-о-р-ы-н-ы-ч. Горыныч! Здорово! Токмо, пошто "Горыныч" червём заканчивается?

— А что у тебя сзади? — встревает Иван. — Хвост! Издаля глянуть, так червяк он и есть!

— Ах, ты дразниться?! — Тут же лезет в драку правая голова. Она-то к учению прохладна была, всё больше иль картинки в книжках глядела, иль Василисой любовалась. А вот попроказить, побузить, страсть, как любила. — Вот я тебя!

— Цыть! — Рявкают на неё левая и средняя головы в две луженых глотки

Два месяца минуло, пока овладели грамотой Иван со Змеем. Давно уж зима на двор пришла: то снег сыпал, то пурга метелила, а они каждый вечер собирались в большом покое, где днём ученье шло. Ванька с левою головой Горыныча сказки читают, а средняя с Василисой беседы умные ведёт. Средняя-то голова самая умная была, ей грамота быстро далась. Стала она книги Василисины почитывать, покуда Ванька с левой головой ыщщо буквицы зубрили. Сначала сказки перечитала, а там и до мудрых книг добралась. Вот и начиталась, а с тем и разума набралась на диво, всем на изумленье.

Одна токмо голова правая, как была пустой, таковой и осталась. То к Ваньке в книжку смотрит, картинки разглядывает, то на Василису любуется. Но не просто так, а с озорством: вытянет длинную шею под потолок и норовит к деве за пазуху заглянуть, иль по полу змеёй проползёт, чтоб под подол глянуть. Тут уж средняя голова как долбанёт её по темечку, чтоб та не зарывалась и дальше речи ведёт:

— Не серчай, Василисушка, на убогость непросвещенную. Что с неразумной возьмёшь? А, к беседе нашей возвращаясь, мнится мне, что Птолемей не прав суть...

Видит Иван, что прижился Змей да позабыл про все договоры. Давай теребить его, когда они наедине бывали.

— Выучились мы грамоте, и ты, и я. Давай полетим книгу твою читать. Пора уж!

А Змею неохота, зело лепо ему близь Василисы. Ванька его и так и эдак, насилу всё же уговорил.

Прилетели они к пещере змеевой, книгу достали, глядь, а там буквицы все незнакомые, иноземные. Средняя голова их латынью обозвала, дескать, видела таковые. Что делать? Вспомнил тут Иван про корабельных дел мастера, что кораблик им снаряжал, когда они с Горынычем птах на Буян отвозили.

— Давай, — говорит, — ему книгу покажем? — А змей молчит, мнётся.

— Жалко книгу в чужие руки отдавать, дажить на время. — молвит левая голова.

— А давай из неё листик дёрнем? Там их вон сколько. Выберем один, чтоб без картинок. — Влезла правая. За что тут же и получила от двух других.

— Не, давай лучше мы с один лист перепишем, чтоб буквы в точности были, а переписанное мастеру и покажем. Разберёт он язык, тадысь всю книгу можно показать. — предложил Ваня.

Головы змеевы переглянулись меж собой, потом разом посмотрели вниз, на лапы свои когтистые.

— Да-а! — протянул Ванюшка. — Твоими лапами токмо бревном писать, никак не пёрышком! Ладно, сам перепишу. Давай за пером с бумагой к Алёнке на мельницу слетаем, она тут рядышком.

Стоит у ворот мельницы Аленка да с мужиками беседы ведёт. Те зерно привезли для помолу, а жернова крутить-то некому! Медведи давно всей семьёй в спячку легли, их ныне до весны не добудишься. Жаль Алёнке отказ давать, а что поделаешь? Не самой же в мельницу впрягаться — чай, силушка-то не медвежья!

Вдруг с неба шум, гам, крылья хлопают, ветер нагоняют. "Все прочь! Сажусь!" — Кричат в три глотки змеевы головы. Кони перепугались, мужики тоже. На сани попрыгали и ходу. Миг, и никого у Алёнкиных ворот не осталось!

Опустился змей с разгону на дорогу, а она укатана, что лёд речной. Вот и заскользил, закружился юзом да кубарем. Ванька вперёд него летит, кувыркается. Мимо стоящей у ворот Алёнки промелькнул, лишь "Здравствуй" крикнул да прямиком в курятник и ввалился!

Пару мгновений тишина стояла, токмо слыхать как Горыныч дышит тяжко, от полёта утомившись. Вдруг как взорвался курятник истошным гвалтом: петухи орут, куры кудахчут, крылами бьют. Выскочил на белый свет Ванька таков, что и не узнать его: от головы до пят перьями да пухом облеплен, словно чудище какое. А на макушке у него петух сидит да в самое темя его долбит. Не снесла такого разора Алёнка, давай бранить Ивана:

— Ты почто буянишь, ирод?!! Неужто так курятинки захотелось?

-Да на кой мне та курятина? Мне перо нужно одно-единственное, да и то гусиное! И бумаги лоскут, дабы письмецо написать. — Молвит ей Ванька, скидывая с головы петуха. — Вот жить, зараза! Всю шапку клювом издырявил!

Рассмеялась Алёнка, вынесла из избы всё, что Иван просил, дажить склянку с чернилами прихватила. Поклонился ей Ванюшка, "спасибо" сказал и улетели они со Змеем. А молодая мельничиха одна у ворот стоит, им в след смотрит, смотрит да вздыхает.

Не сразу, но переписал Ванька пол листа так, чтоб в точности да без клякс вышло. Полетели они с Горынычем к мастеру корабельному. Но и там незадача — не латынь на листе оказалась. Мастер молвил, что вродь как на аглицкий похоже. Так, не солоно хлебавши, вернулись они в лес, к бабе Яге в избушку.

Сидят рядком, совет держат — Иван и баба Яга на лавке. Василиса, та из терема через блюдце всё видит да слушает. Горыныч сам в избе не помещался, так он головы в оконце просунул. Вот.

А перед тем советом обсказали Ванька со Змеем всё Яге с Василисой, ничего не утаили. И как порешил Горыныч в человека перекинуться, дабы Василисе по сердцу прийтись, и как грамоте учились, чтоб книгу колдовскую прочесть. Книгу ту дажить показали.

Пригорюнилась ведунья, поскольку не ведомо ей зелье таковое, чтоб змея в человека обратить. Прослышав о задумке, Василиса поначалу глянула на Змея с лукавством, после на Ваню, но с уважением. Апосля задумалась — сидит, да тожить в растерянности: ведь и она не встречала в книгах мудрых хитрости такой. Сообща думу думают, а что тут поделать — не знают! Токмо один Иван на месте не сидит — в дорогу рвётся, в земли аглицкие, дабы язык тамошний выучить, да понять, что в книге прописано.

— А вдруг не сказано там про обращение? Что ж зазря время тратить? — спрашивает его Змей.

— Я обещал помочь? Обещал! Что я за мужик буду, коль от слова своего с лёгкостью отказываться стану? — упирается Иван. Глянула Яга на внука приёмного с одобрением родительским, "Совсем уж вырос! Вон речи каковы ведёт." — думает, а сама говорит ему:

— Так никто тебе и не перечит! Порешил — делай! Токмо, почто спешить, да дорожным опасностям подвергаться? Слыхала я, там в Европах разбойники дюже злы, а по зиме так особливо. Дождись весны, тогда и в путь собирайся.

И Горыныч с Василисой ей вторят, подождать уговаривают. Согласился Иван, а чтоб не сидеть сиднем, зачастил к Алёнке на мельницу: у него-то, чай, силушки поболее будет, всё помощь в хозяйстве.

Голодно в лесу зимою зверью. Как навалит снега, попробуй, добудь траву пожухлую из-под сугроба! Стали лоси с оленями к жилью человеческому тянуться. А Иван тут как тут: и сена разложит, и соли насыплет. Взамен же изредка попросит ворот покрутить, что к жерновам привязан был. Коль брюхо сыто, как не помочь, как отказать в такой малости? С охотой лоси шеи под хомут подставляли, без принуды. И Ванька с ними рядышком: то мешок оттащить, то сбрую поправить. Так и перезимовали.

К весне возмужал Иван, в плечах раздался да силушкой налился. Оно всегда так, коль в трудах да на воздухе. Алёнка на него смотрит — не нарадуется. Токмо одно её печалит: весна всё ближе, а с ней и разлука.

Когда отзвенели весенние ручьи да лес в зелень оделся, стал Ванюшка в путь-дорогу собираться. Котомку взял, посох дорожный, да дубинушку себе вытесал, чтоб, значит, с лихим людом на понятном им языке беседовать. Прилетел Горыныч с Василисой на проводы. Предложил Змей отвести парнишку, но тот не схотел. Мол, ты без чудесной водицы и до Буяна не долетишь, в море синее сверзишься.

А Василиса ему в дорогу письмецо дала. Дескать, есть в краях заморских Оя, дочь купеческая. Она ранее туточки жила, в стольном граде. Да даве за моря подалась в поисках лучшей доли. Ныне там обретается. К ней, мол, и обратись, поможет по-первости.

Так и ушел Иван в края чужестранные, слово верное держа. А что там было и с чем он вернулся — про то совсем другая сказка!

Но это ещё не весь сказ, а токмо четвертинка.

Сказ, что сам Иван Яге после сказывал об учении своём.

Ой, хорошо-то как, душевно! Я, бабуль, опосля баньки твоей, словно заново на свет народился... Не то, что в заграницах энтих: из лоханки с щепоть и лик себе ополоснут, и руки вымоют, ещё и тело обтереть норовят. И ведь тем весьма довольны, им более не надобно. Во как.

А снедь тамошняя? Дык, её ж в рот взять противно! Разварят луковицу до киселя и молвят, что энто суп особливый. От него, сказывают, у студиозов в уме просветление и тяга к знаниям зело великая пробуждается. Не ведаю, как оно у ихних студиозов, а у меня от того супа лишь одна мысля в башке сновала: до трактира б добраться. Там хоть мясца спросить можно. Как я о пирогах твоих тосковал, бабушка, да что там пироги, сгибня бы рыбного иль хоть кашки гречишной, с маслицем...

Пьют в заморье тоже невесть что: иль воду черну, горьку — кофием прозывают, или в трактирах эль подают. Как по мне, так это пиво худое, разбавленное. И вкус столь же мерзкий, как у тех зелий, коим меня учить пытались. Вот ты, бабушка, когда свои отвары готовишь, чего токмо туда не кинешь: и пауков сушеных, и мухомор, а то и лягву норовишь опустить. А всё одно, твои зелья не чета заморским. И на вкус приятственней, и сила куда как крепче. Ажно до косточек пробирает!

Так о чем это я? А, об ученичестве...

Долго ли, коротко ли, добрался я до этого Хоргвардса, будь он неладен. Стоит громада камена, чудищами изукрашена, а те уродцы хоть и из глыб гранитных высечены, а глазищами всюду за тобой следуют, да сверкают злобно. Ну, мне-то сие не впервой, знамо дело, у нас леший в лесу тож любит корягой с очами обратиться, да страху на путника навести. А вот мальцам тамошним с перепугу иной раз дурно делалось, особливо, когда те страшилища выть принимались.

Вот значица. Приняли меня там без вражды, но и не сказать, чтоб с лаской особливой. Первым делом вызнали, сколь у меня в мошне, да заставили палочку волшебну прикупить. В лавке у мастера Олливандера, молвят, самые наилучшие палки продаются. Делать нечего, побрёл я к нему, а мастер мне и говорит:

— Стой здесь. Я чичаз зачну шкатулки с палочками по одной открывать, какая к тебе потянется, ту тебе и продам.

Куда он указал, туда я и притулился. Мастер давай коробушки отворять, а палки в них лежат, дрожат, даже норовят поглубже в ложе втиснуться. Все ларцы по очереди перепробовали, так ни одна палочка не вылезла. Осерчал мастер, вытряхнул все палки скопом на конторку.

"Подь сюды!" — я подхожу. Палки от меня что воробьи вспугнутые, прочь как ломанутся! В угол забились и дрожат там, к стене прилипши. Мастер Олливандер в загривке почесал, поразмыслил и молвит: "Не принимают тебя мои палочки, видно чуют магию чужую."

Да какая во мне "магия"? Отродясь ничего такого не водилось. Дурь, от-то да! Дурь да силушка молодецкая. Не даром Иваном-дураком с малолетства кличут, дык я то и сам ведаю.

Вернулся я от него не солоно хлебавши: сколь не бились, а не даются палочки в руки, разбегаются, яко тараканы запечные. Метресса, к коей меня приставили, крепко задумалась. "Как, говорит, тебя магом сделать, без палочки волшебной? У нас все чародейства с нею творятся! Может, есть у тебя что-либо взамен — вещь, что к тебе привычна?"

Я лоб поскрёб и отвечаю, что, мол, ничего при себе не имею окромя посоха дорожного. Вот, разве что, дубинка... На что метресса мне и отвечает, что, твоя дубинка, конечно неплоха и к тебе привычна, но тяжела больно. Ею в воздухе руны чертить зачнёшь, так пол замка развалишь. Я даж обиделся малость. Мол, да, неуклюж конечно, но не столь же! А она всё своё твердит: негодна дубина... Ничего не попишешь, пришлось ей посох отдать, пусть на него чары свои ложит. Мож, думаю, и вправду выйдет что путное?

Определили меня в светлицу, на проживание, а там уже два парня обретаются. Один рыжий, как подпасок в селе соседском, а другой чернявый, точь-в-точь барсук, которого ты, бабушка, по прошлой весне лечила. Рыжего Роней звали. Смотрю: кажись, парнишка неплохой, сдружимся. А другой, черноволосый, тот себе на уме. Сидит, молчит, меня в упор не замечает. Глаза спрятал за стёклышками и не понять, про что думу думает. Пригляделся я к нему — матушки мои, а у него шрам во всю морду! Таких там бретёрами, да дуелянтами кличут. Сиречь — задира и драчун. С ним, думаю, сторожко себя держать надобно, покуда мой посох не вернут. Дубинку-то отобрали, сказав, что не след держать оружие в храме наук...

Меня и ещё троих парней из стран дальних поначалу решили провести по замку. Хоть и прозываюсь дураком, но смекнул, что это нас удивить желают, трепет в сердца вселить пред мощью заморской, магической. Ну, водят, показывают и то и другое, а под конец стали нас с диковинками магическими знакомить. Афтер фак... нет, как их бишь, а, артефактами.

Вот, говорят, волшебный горшочек. Скажи ему: "Горшочек, вари!" и из него каша попрёт. Лезть будет, покудова не остановишь. Сколь хошь накормить можно, хоть всех авроров-мракоборцев разом! Оченьно пользительная вещь, сказывают, в странствиях дорожных...

Я в ответ: на одной каше долго не протянешь, с души воротить начнёт. Вот у нашего царя есть скатерть-самобранка. Стоит её развернуть, так на ней зараз цельный обед образуется! Всё, что только душеньке угодно. И в дороге она сподручнее: и легче, и мягче, нежели ваш горшок. Опять же, заместо подушки сойдёт.

Тот магик, что нас водил, скривился, но вида не кажет, далее ведёт. Вот, сказывает, диковина из стран арабских: туфли маленького Мука. Коль их обуть, то человек в них за день пробежит столь, сколь иному цельну седмицу ноги бить.

Я по новой нос ворочу. Наши-то сапоги-скороходы пошибче будут. Вон, Иван-царевич в них за ночь через четыре царства дунул, когда за Жар-птицей гонялся. А на другу ночь — уж обратно возвернулся. И даже не вспотел, во как! На магика энтого смотреть жалостно стало, так он разобиделся.

"А вот, молвит, меч Годрика Гриффиндора. Маг с этим мечом любого ворога одолеет, сколь бы тот не был искусен. Ибо сила в сём мече необычайная заключена" — говорит.

Я отвечаю, что сила не в оружии, а в том, кто сие оружие держит. Есть у нас Илья Муромец, тот с булавой не расстаётся. Как-то раз половцы нагрянули, числом без счета. Начали город столичный воевать, уж половину собою заполонили. Вышел супротив них Илюша, да булавушку свою вынул. Направо махнёт — улица. Налево отмахнётся — переулочек. Как в раж вошел, так до вечера и машет, уж один в городке на ногах остался, а всё не уймётся. К ночи, всё ж, притомился, сел на камушек передохнуть, что от терема княжеского остался, да и уснул сном богатырским.

Охая и ахая, за синяки да шишки держась-хватаясь, стали побитые в разные стороны расползаться, каждый Илюшу по-своему материт. Наши по-русски, а половцы на своём наречии его хают. Илюша-то правых да виноватых не различал, всем перепало от широты душевной...

Напоследок показал магик ковёр тканный, с рисунком узорчатым. Змеюка крылата там выткана была.

— Энто — молвит — изображение животного магического: дракона огнедышащего! — и перстом в небо тычит.

А я спрашиваю: почто это он ледащий такой? Не кормили, что ль? Наш-то Змей-горыныч куда как толще! К тому ж, у вашего одна глава, а наш озорник в три горла пьёт, да из трёх пастей пламя мечет. Почему, думаете, наши ведьмы, бабуленьки моей подружки, для шабашей себе Лысую гору облюбовали? А оттого она и Лысая, что к ним на огонёк Змеюшка заглянул, да после и спалил всю дубравушку, когда цельный котёл зелья оприходовал. Зело крепка бражка оказалась...

На том и расстались мы с магиком, уж в конец погрустневшим.

На следующий день, с утра пораньше, колокол гремит: студиозов на учебу сзывает. Смекаю, эт завтрак я, сталбыть, проспал. Ну, делать нечего, побрёл с пустым пузом. В день сей первой учила нас магии сама метресса. Расселись мы за столы дубовы, она и говорит:

"Ныне учиться станете тому, как заставлять летать то, что само к полёту не способно. Возьмите в праву руку волшебную палочку, взмахните ей над вещью и скажите Вин гарна лева оса ". По-малоросски, что ль?

Ну, а я с голодухи зол, бурчу себе под нос, мол, мне никакого волшебства не нать, токмо дайте мою дубинку. Хорошая она вещь, добрая. Я ею разбойничков летать учу. Она в этом деле первый наставник, кого хошь обучит. Хоть так, хоть сквозь стену, коль стенка хилая попадётся.

Метресса на меня глазом зыркнула, губы в ниточку сжала и цедит: "возьмите, говорит, свою волшебну палочку" и посох мне тянет. Знать, зачаровала его уже. Все вокруг зашумели. Ещё бы, у них палочки с локоть, не более, а у меня ажно в сажень длинной! Вышел я посох забрать, а метресса мне и молвит:

— Заставьте взлететь это пёрышко, что у меня на кафедре. Скажите заклинание и сделайте над ним жест своей палочкой.

Промолвил я , как велено, посошком повёл, а перо лежит. Пробую другой раз — и сызнова неудача. Кое-каких учеников в зале смех начал разбирать. Я со стыда лицом заалел, слово во весь голос рявкнул, да как взмахну посохом! Дык, не то, что перо — стол учительский вверх взметнулся, да с размаху об потолок. Одни щепки вниз полетели... А стол-то добротный был, из толстых досок... Ученики под парты метнулись, от обломков спасаясь. Ага, укрылись, как же — их парты тоже вослед учительской кафедре в небо потянулись. Шустренько так, клином, аки журавушки. А потом вниз, щепой помятой осыпались. Что там за магия поселилась, я того не ведаю, но с той поры стоило внести в ту залу лавку или стол, как они норовили птицей вольною ввысь взмыть, да об потолок крепенько приложиться...

Вот. А после было зельеделье. Учить нас пришел прохвессор Сноп. Ну, эт я так прозвал, Сноп, на самом-то деле яво иначе звали: с непривычки и не вымолвить — Сне-йпт. Тот прохвессор собой был черен, словно грач, а ежели очами сверкнёт, то будто гвоздём пришпилит. Перво-наперво он нас обозвал дурно: мол, мы все неучи тупоголовые и коль хотим познать высокое искусство приготовления зелий, то надлежит нам жадно внимать каждом его слову. Я фыркнул, припоминая, как ты, бабушка, у очага свои отвары готовила: меж разговором и шутейно подчас. Он на мой фырк взвился, что оводом ужаленный телок.

— Кто там такой умный — молвит — что надо мной смеётся? Выйдь сюда, да покажи, сколь ты сведущ!

Ну, я вышел, стою пред ним, травки сушенные разглядываю, что на столе разложены были. Вспомнил, как ты отвар для Настёны прыщавой варила, простенький такой, помнишь? Вот, а средь ученичков там была одна девица, тож вся в пятнышко. А мне ведомо, что она чем токмо не сводила сыпь на лице, даже колдовать пыталась. Апосля того магичинья, нос ей на место сама метресса возвертала, всё утро провозилась.

Дай, думаю, сготовлю для неё отварчик. Покопался в травках. Знакомые есть, но мало. С горем пополам набрал всё, что надобно. Там лишь лапок лягушачьих не нашлось, так я заместо них другие сунул, тритоньи по виду. Стою, варю, а энтот Сноп меня пытает: кто я, да откель взялся. Так и так, говорю, я — Иван, бабы Яги внук, прибыл из лесов Славянских.

— А, — молвит он — знаю я энту друидку-Ягу. Всё знахарством обходится, без магии. А ты, сталбыть, маглорождённый?

Ну, я и осерчал:

— Не след столь непотребно сказывать о бабушке моей, дураидкой обзывать! И меня наглорождённым кликать не дозволю!

А сам в то время, покуда отвар прел, меж ладоней стебелёк какой-то сушенный теребил, ну, чёб руки занять. Токмо апосля проведал, что энто разрыв-трава ко мне попала. Случайно.

Сноп на мои слова лишь усмехнулся криво.

— Давай попробуем, что у тебя получилось. — а сам говорит, что цедит. — Что ты вообще сотворить пытался?

— Отвар от прыщей. — отвечаю.

— Вот и славно! — и подзывает ту самую девицу. Зачерпнул ковшом из котла отвара и повелел ей лоб себе смазать.

— Не боись, ежели рога вырастут, то я их тебе сам выведу! — молвит ей, а сам смотрит пытливо, как отвар себя покажет. Ух, и доброе зелье вышло! Дева токмо провела пальцем смоченным, как лоб враз чист стал, аки у младенчика, ни пятнышка. Сноп и говорит:

— Ежели б ты добавил ещё толику магии, то действо крепче гораздо стало. — и тянется своей палочкой к котлу.

— Не надо! — кричу, а сам руками котёл прикрыл, зелье защищая. Растёртая разрыв-трава с ладошек туда и просыпалась. Варево аж забурлило, посинев. Прохвессор меня слушать не стал, отстранил молча и палкой над котелком провёл, буркнув себе под нос что-то невнятное.

Хорошо, я в сторонку отступить успел: ахнуло так, что окна повыносило! Учеников вместе с партами об дальнюю стену приложило весьма крепко, коих дажить волоком апосля вытаскивали. А из котелка дым синюшный повалил, да столь богато! Мы едва выскочить успели, как им всю залу затянуло. У Снопа от того дыма мантия цвет сменила: была черна, стала синяя с зеленцой. А волос напротив, в желтизну подался. Ранее был что смоль и в облипку, будто корова обслюнявила. А стал ярок аки солнышко и пушист, что шарик одуванчика.

Вот, значица, а тот туман зловредный в зале ещё седмицу клубился, никак развеяться не желал. И ничто его не брало: ни ветер из окон разбитых, ни магия. Кто над ним токмо не колдовал: не уходит дым и всё тут! Даже сам старшой над всем Хогвардсом, Дубыль который Дор, пробовал-трудился, а зряшно.

Ещё учили нас на мётлах летать. Мол, каждый уважающий себя маг, должон уметь сие. Они дажить игру забавну удумали: на мётлах летают, да по мячам со всей дури лупят.

Ну, дали мне метёлку, взгромоздился я на неё и полетел. Вернее, это она меня понесла. Куда ей вздумается, туда и правит, меня слухать совершенно не желая. Вцепился я в метловище, а в уме одно: не сверзиться бы! Высота-то, ого-го, самую малость ниже облака стоячего. Метёлка моя трясётся, словно её лихоманка бьёт-колотит. Я сразу вспомнил, как Фёдору-царевичу в подарок лисапет аглицкий привезли, мужики наши его ещё костотрясом прозвали. Так на энтой метле трясло не хуже. Да оно бы и ничего, будь зад мясистее, а у меня ж одни мослы... Не единожды вспомнился мне твой, бабушка, ковёр-самолётик. Вот ведь вещь, не чета помелу с рукоятью занозистой — мякенько, уютненько, да спокойненько. Когда меня на твердь земную возвернули, я им всё высказал — и про них, и про их мётлы... ну, когда вновь разговаривать смог.

В последний день повели нас к самому заветному месту Хоргвардса — кристаллу амулетному, магическому, что ышшо от основателей остался. Построили гуськом и наказали проходить мимо энтой каменюки, палки свои к ней протягивая. Мол, ежели подёргиваться зачнут, то добром, знать признали вас отцы-основатели.

Идём. Я вместе с прочими новиками свой посох вытянул, а он вдруг как задрожит! Прям из рук так и рвётся, ажно ходуном ходит. Ну, он-то ученических палок длиньше, к кристаллу ближе дотянулся, вот его и тянет сильнее гораздо.

— Ой, матушки! — кричу. — Не сдержать мне его, помогите кто-нибудь!

Токмо зряшно горло драл: посох как дёрнулся, как из рук выскользнул, да в камень тот что твоё копьё ударил. Последнее, что я узрел, дык энто как кристалл осколками разлетелся.

Очухался — в ушах звон стоит, сам сижу у края ямищи огромной, что от Хоргвардса осталась. По сторонам ученики да маги на деревьях качаются, словно бельишко для просушки вывешанное. В себя придя, Дубыль который Дор, с метрессою перекошенной взяли меня под белы ручки, да к самой границе препроводили. Настойчиво пожелали пути доброго до порога родимого, да слёзно молили в дороге надолго не задерживаться, особливо близь ихнего государства. Вот так я и вернулся, без дубинки да без посоха.

Что? Конечно, новые сделать не сложно, токмо зачем?

В неметчину идти, в Дурмштанг тамошний, ещё обучаться?!

Да нет, я не спорю. Завтра ж и отправлюсь, коль так надобно.

...Тока поведай, бабушка, а ентот Дурмштанг-то... Он-то тебе чем не угодил?

Сказ вослед, третья четверть.

Далеко за полночь засиделись Яга с Иваном, всё никак наговориться не могли апосля разлуки долгой. Вдруг со двора голос послышался чужой, незнакомый.

— Избушка, избушка! Повернись ко мне передом, к лесу задом!

Послушались куриные ноги, стали вертеть избёнку. Всколыхнулась всё в дому, стены заскрипели, затряслись, пол всколыхнулся так, что баба Яга не устояла да на лавку с размаху села. А в руках-то чугунок был, токмо что из печки! Ох, и осерчала же Яга, как об чугунок прижглась! Помело ухватив, выскочила она за порог— злющая, аж сил нет. Хотела рявкнуть на гостя непрошенного, лишь воздуха в грудь набрала, а тут как пахнуло на неё крутой сивухой, что бабуля сама чуть не захмелела.

— Чую, чую — русским духом пахнет! — Едва промолвила Яга, как только продышаться смогла. — Ты кто таков, гость нежданный? Почто базишь, честным людям спать мешаешь?

— Ты бы, бабка, сперва б меня накормила, напоила, в баньке попарила. А после бы и расспрашивала. — отвечает ей приезжий. Ну, Яга-то хоть и страшна с виду, но душою добра, долго зла держать не в силах.

— Ладно, не стой на пороге! — говорит — Чай, не остыла ещё банька, недавно ышшо внучек мылся...

Вошел молодец добрый в избушку, а коня богатырского у крыльца оставил. С Ванюшкою только поздоровался учтиво, как тут и Яга следом явилась, да за собой увела. Попарила она его в баньке, после накормила, напоила и спрашивает:

— Кто ж ты таков, гость незваный? Пошто средь ночи по лесу бродишь? Дела пытаешь, иль от дела лытаешь?

Отвечает ей добрый молодец:

— Я, — молвит — Иван Царевич, младший сын царя Берендея. Напасть случилась в нашем царстве: повадился кто-то царский сад посещать, золотые яблоки воровать. Сторожили мы яблоню с братьями в очередь. Они-то никого не углядели, а я жар-птицу высмотрел, что яблочки клевала. Хотел было её споймать, да не вышло — упорхнула птаха, токмо два пера в руках и осталось! Глядя на те перья, батя наш подумал-подумал да и наказал нам с братанами привести ему ту диковину. Вот мы и разъехались в разные стороны. Моя дорога меня сюда привела. Мож, вы что слыхали о птице с огненным пером?

— И слыхали, и видали. — отвечает ему Ванюша. — но об том завтра потолкуем. Давай спать ложиться, чай, утро вечера мудреней!

На следующий день растолковала баба Яга царскому сыну в какую сторону ему путь держать да куда она в запрошлый год ту птаху в ступе увезла. А Ванятка ему дажить два пера от жар-птицы показал, что у него в тряпице за печкой укрыты были. Порадовался царский сын, что на верный след напал, поблагодарил хозяев за хлеб, за соль да за совет добрый, сел на коня и в путь отправился.

Проводили царевича Яга с внуком, помахали ему платочком и стал Ванька сам в дорогу собираться. Ему ж в неметчину надобно ехать, там про зелье для Горыныча в подробностях узнавать.

А тут и сам Змей прилетел, да не один, а с Василисой. Стали они его пытать-расспрашивать — каково оно там, в краях заморских? Не стал Иван таиться, всё как есть рассказал, в подробностях. Да только растянулась та беседа на весь день, ещё и заполночь длилась.

"Ну, — думает Ванюша. — не ныне, так завтра точно в путь двинусь!" Да не тут-то было! Алёнка с мельницы прибежала, ей всё повторить-обсказать надобно, а там и селяне окрестные нагрянули, до новостей охочие. Чует Иван — не вырваться ему, уж язык с устатку заплетаться начал. Взмолился он Змею:

— Горыныч! Вывези меня отсель, иначе до осени тут сидеть буду, ежели ранее вконец беседами не уморят!

— Ладно! — отвечает Змей. — Выходи тайком на соседнюю поляну, я тебя там дожидаться стану.

Обрадовался Ванька, вернулся в избу, выждал малость, а потом шапку в охапку, котомку на плечо, бочком-бочком да в лес. На шею Змею влез и полетели они аки стрела калёная, токмо леса внизу мелькают. Далече уж отлетели, Иван и говорит:

— Всё, Горыныч, хватит! А то тебе ещё в обрат лететь.

— Не! — Змей отвечает. — Я тебя до места свезу. Чай, до неметчины близко — к ночи там будем.

А не вышло. Подул ветер злой, да всё навстречу! Бился-бился Горыныч, а едва вперёд летит. Вон, чаща под крылом так неспешно проплывает — коровёнка с выпаса и то шибче бредёт. Умаялся Змей, устал. Видит это Ванюша и говорит ему:

— Давай, Горыныч, на землю возвертайся! Как поляну раздольную увидишь — спускайся вниз, там заночуем. Мож, ветер к утру и утихнет...

Опустились они на сыру землю, в траву густую, некошеную. Змей — тот пластом лежит, совсем из сил выбился. Уж заря вечерняя отгорела, смеркаться начало. Чует Ванька — пусто в животе, а с собой, как на грех, ни крошки малой, одни токмо тряпки в котомке дорожной. Делать нечего, надо спать ложиться.

Свернулся Змей в кольцо, хвостом опоясался, головы под крыло сунул и дрыхнет. Ванюшка вокруг походил и так, и эдак примеряясь, после влез в самую серёдку змеевых колец, пригрелся и уснул.

Снится ему, будто увяз он в болоте по пояс. Тянет его трясина, затягивает. Он бьётся, до тверди дотянуться пытается, а всё зряшно — не пускает его трясина, крепко держит. А вокруг кикиморы скачут да скалятся радостно. Жутко булькает трясина, пузыри пускает и урчит утробно. Да столь громко, что Ванька аж пробудился. "Привидится же страх такой." — подумал парень, на другой бок поворачиваясь. До света ещё долгонько было.

Токмо он глаза смежил, как зарычало под ухом, заревело. Ну, какой тут сон? Вертелся Иван, крутился, а дремота не идёт — отбивает её голодное бурчание в змеевом брюхе. Горыныч одну голову выпростал, на Ваньку уставился и спрашивает:

— Ты почто вертишься, почто сам не спишь и мне не даёшь?

— Да у тебя в пузе уж больно громко урчит, весь сон отбивает!

— Как, у меня? Это твоё брюхо завывает! — Иван прислушался и точно — его живот на голодуху жалуется! Токмо хотел повиниться перед Змеем, как у того чрево Ванькиному откликнулось, да громко так, на всю поляну! Вот и лежат голодные, злы на весь белый свет да на дичь попрятавшуюся.

— Эх! А вокруг трава зелёная, сочная. И что я не коровёнка? Враз бы пузо набил! — молвит Иван раздумчиво.

— Да! И что ты не коровёнка?! — вторит Змей и на Ванюшу косится. Эдак, с интересом нехорошим.

— Неужто ты бы меня съел?

— Да я ныне хоть кого готов съесть: хоть корову, хоть волка...

Не успел он эти слова вымолвить, как затрещали кусты на другой стороне поляны и выскочил оттуда серый волк. Матёрый такой волчище, здоровенный. Увидал Змея и встал как вкопанный. Шерсть на загривке вздыбил да как зарычит! Горыныч в ответ как дунет пламенем в три глотки! Аж на миг светло стало, словно белый день на двор пришел. И увидал Иван в том свете, что не один волк, а с седоками.

— Царевич! Это ты там, что ли? — спрашивает Ванятка. — А с тобой кто?

— О, тёзка! — откликается Иван Царевич с волчьей спины. — А со мною Елена Прекрасная, царя Далмата дочь да друг мой — серый волк лесной.

Слезли они с волчьего хребта и к Ване с Горынычем подошли. Сели прямо на траву — видно тоже вконец умаялись. Стал царевич рассказывать о том, как он коня потерял в чреве волчьем, а волк за вину свою помогать ему взялся. Поведал о том, как побывал у царей Кусмана, Афона да Долмата. Добывал он им то коня, то невесту.

— А ведь всё серый меня выручал! То конём обернётся, то Еленой предстанет. Токмо Елена Прекрасная мне самому по нраву пришлась, да столь крепко, что порешил я её себе в жены взять. Вот теперь бежим-спасаемся от царских погонь. Чай, все три царя нам вслед догоньщиков отрядили. И давно бы нагнали, кабы не серый волк. Он всё чащобами бежал, где конному раздолья нет. Потому и поотстала погоня.

— А далече отстала? — спрашивает Ванятка.

— На час, другой. — Ответил Иван Царевич, а Ваня задумался.

— Нет, — говорит. — Не уйти вам от догоняльщиков. Смотри: волк подустал да дышит тяжко, а и ты здоров, и Елена дева в теле! Давай так: вы с невестой на Горыныча садитесь, а я на волка. Так, налегке и уйдём, а встретимся у Белой пещеры.

— А в неметчину когда? — подола голос правая змеева голова. — Мы, кажись, туда поспешали?

— Не гоже друзей в беде бросать! — ответила ей левая.

— Как Ваня сказал, так и поступим! — окончательно решила средняя голова.

Влез Иван Царевич с Еленой Прекрасной на спину Горынычу, умостились меж гребней костяных и улетели. А на волка Ваня взгромоздился. В нём-то веса чуть, коль с теми двумя сравнить, вот серому и не тяжко. Бежит волк шустро: синие леса мимо глаз пропускает, реки, озера хвостом заметает. А чтоб не скучать дорогой, дорогою беседу меж собой ведут.

— А верно это, что ты в кого угодно перекинуться можешь? Вроде, Иван Царевич так сказывал? — спросил Ванятка у серого волка.

— То дело нехитрое! Перекинулся через голову и всё!

— Так-таки всё? Вон, ребятишки деревенские по сколь раз на день кувыркаются, а никто из них по сию пору обличье не менял!

— Ну, есть ещё хитрость. — ответил серый. — Токмо я тебе покуда не скажу. Не до того мне. На душе маетно. Горыныч-то голоден! Пасусь, как бы не попали Иван с Еленой к нему в брюхо.

— Да что ты! — воскликнул Ваня, аж руками замахал. — Как можно про Змея так говорить! Не таков он, вовсе не таков! Вот сам увидишь!

Ничего не ответил серый волк, лишь молча далее побежал.

Долго ли коротко ли, добрались они до Белой пещеры. Да и то сказать — притомился волк дорогою. Язык вон, аж по земле волочится. Но добрались. Глядь: а там перед входом разлёгся Змей Горыныч, пузо туго набитое выкатил и икает с переедания. Ни Ивана, ни Елены не видать, токмо шапка царевича с пером да кокошник его невесты средь травы валяется. Осерчал серый волк, зарычал грозно.

— Ну, Ванька, готовься! Твой приятель моих друзей проглотил, а я тогда его дружка съем. Загрызу я тебя, тем за Ивана Царевича отомщу.

— Погодь, серый. — ответил Ванюша. — Давай сначала Горыныча спросим. Коль он их взаправду съел, то грызи меня, ешь! Противиться не стану. — А сам спрашивает у Змея. — Где царевич с Еленой Прекрасной?

Змей в ответ лишь лениво лапу переднюю поднял и ткнул когтём, вродь как на себя показывая.

— Ты что, проглотил их, ящерица трёхголовая?!! — взвился Ваня.

— Ни! — скривился Змей. Поднял лапу повыше и за спину себе показывает. — Там они, средь кустиков, с трапезой давешней прощаются. Небо сёдни ухабисто больно, вот их и укачало малость.

Тут из зарослей выполз царевич. Лицо, как трава, сплошь в зелень окрашено и глаза мутные, словно с перепою. Глянул на него Ванятка и вновь к Змею подступает:

— А брюхо чем набил?

— Туточки в овраге волки коровку задрали, вот я с ними и "поделился", как раз к началу их пирушки поспел.

После и Елена вышла. Тожить, не румяна личиком. Увидал их серый и успокоился. В себя придя, взял Иван Царевич лук тугой да в лес подался. Прекрасная к роднику сходила, студёной водой умылась, гребнем костяным причесалась и стала краса — всем на изумление. Ванюша тем временем хворосту набрал, костерок спроворил, а тут и дичь подоспела. Испекли они зайца на вертеле, стали моститься перекусить малость.

Полез Ваня в котомку, что ему в дорогу Яга собирать начала, вынул тряпицу подстелить, чай, негоже на сырой земле трапезничать. Только развернул её, как на той тряпице яства появились, какие токмо хошь: и пироги печеные, и яблоки моченые, и вина хмельные, и мёды стоялые, а сласти так горой! Та тряпица скатертью самобранкой оказалась.

И пошел у них не перекус, а словно пир на весь мир. Едят, пьют да нахваливают. Елена Прекрасная хмельного чуть пригубила, Иван Царевич с Ванюшкой по чарке выпили, а Змей Горыныч цельный бочонок зелена вина оприходовал. Токмо что ему — эдакой глыбе — маленький бочонок? Так, чтоб язык развязался!

— Теперь-то ты видишь, что зазря на Змея худое думал? — спросил Ваня у серого волка. — Ныне расскажешь, какая ещё малость потребна, дабы ему облик сменить?

— Отчего же не рассказать, расскажу! — ответил серый. — Слушай: перво-наперво, нужен лепесток цветка папоротника. Под язык его кладёшь, слово заветное молвишь да через голову кувырком, не мешкая. Всего делов! Токмо не серчай — то слово я Горынычу на ушко шепну, а тебе оно без надобности.

Подошел волк к Змею, а у того средняя голова чегой-то в траве шарит-выискивает, правая губы трубочкой вытянула да в стрекоз малым пламенем пуляет. Балуется, значит. Вот. А левая голова с Еленой Прекрасной беседу ведёт куртуазную. Та башка, окромя сказок, лишь единую книжку осилила, про галантные нравы при дворе хранцузского государя, ну и рассыпается ныне пред Еленой в любезностях, словно петух пред курочкой.

Хотел было серый волк правой голове слово заветное молвить, да зряшно: не слушает его голова, бо зело стрекозиной охотой увлечена.

— Не там ты бисер мечешь! — промолвил Ваня. К средней голове волка подвёл и спрашивает у неё: — Что ты там средь травы ищешь? —

— Читал я в книгах мудрых, что есть клевер о четырёх листах. — вынула нос из муравы средняя голова. — Коль сыскать такой, то удача будет!

— Ну, не о четырёх листках, а о четырёх лапах, но пришла твоя удача! Ты уж не обессудь, что цветом серая, а не зелёная. Послушай, что тебе волк молвить станет, да накрепко запомни!

Ох, и скакал же Змей от радости великой, ажно земля сотрясалась! Ещё бы — такая туша камаринского отплясывает! А как утихомирился Горыныч, стали они в путь-дорогу собираться, по домам своим.

Токмо собрали вещички, как выметнулись верховые на широкий луг из чащи лесной — то догоньщики трёх царей показались. Увидали они издаля царевича с Еленой Прекрасной и ну коней нахлёстывать! Радуются: вот они, беглецы, уж недалече осталось.

А тут на них Змей Горыныч сверху, да как начал огнём пулять. Опешили догоняльщики, испугались да обратно в лес поворотили. Не смолчал и серый волк, тоже голос подал. На его вой откликнулись все окрестные волки и загудела округа, тоскливой песней исходя. Сбились волки в стаю да показали догоньщикам, кто хозяин в тёмном лесу.

Апосля прошелся Ванька по лугу да поймал двух коней, что седоков лишились. Подвёл их к Ивану Царевичу с Еленой Прекрасной и молвит:

— Вот вам кони богатырские, на них к дому поезжайте. А то серого вконец заездите!

Час спустя и волк из лесу показался. Распрощались они по-дружески да разъехались кто куда: серый волк в чащу подался, Иван Царевич с Еленой Прекрасной к царю Берендею поехали, а Ванька с Горынычем восвояси полетели.

— Видишь, как оно хорошо всё вышло: и царевичу помогли, и как тебе обличие сменить узнали! Токмо надо ещё лепесток цветка папоротника найти. Ну до Купалы недолго, лишь пять седмиц.

А как добывал Ваня тот лепесток — про то я поведаю в последней четверти сказа.

Вот она, слушайте.

Ай, как хорошо в лесу летом! Солнышко ясное под зелёной сенью не печет, не палит, в пот своим жаром не вгоняя. Ручеёк меж берёзок журчит задорно да звонко, с птичьими трелями перекликаясь. Каждая тварь божья светлому дню радуется, веселится. Подхватив туески и лукошки, со всей округи собираются девки по грибы да ягоды. Из конца в конец лес звенит-полнится девичьими "Ау!".

Ну и к Алёнке подруженьки заглянуть не забудут. С медвежатами малыми на мельнице поиграть, лосёнка угостить-приласкать да с хозяйкой словом перемолвиться. А об чем девичьи разговоры? Знамо дело, о суженном да о друге сердешном! И о гаданиях, как без того? Припомнить, кому что на святки напророчили, что исполнилось, что нет. К тому ж купальская ночь на носу, с новыми гаданиями да с играми весёлыми.

— А ты почто сватов не привечаешь? — Спросила как-то раз Машутка, одна из двух Алёнкиных подруг, что чаще прочих на мельницу забегали. — Хозяйство у тебя вон какое богатое. Знамо дело, одной без мужика тяжко приходится. Да и мертва изба, без голосов-то ребячьих.

— Ты нашу Алёнку не сватай, просто чтоб сосватать. — Вместо мельничихи ответила Дуняша, её вторая подруга. — Она за кого угодно не пойдёт, потому, как по Ваньке сохнет, а он, чурбан бесчувственный, того в упор видеть не желает. Токмо с Горынычем своим и якшается, баламут беспутный.

— А ты, Алёнка, не теряйся, возьми да и приворожи его! — Сказала Машутка, а сама с хитрецой на Алёнку поглядела.

— Это что — зелья приворотного у бабушки Яги испросить для её же внука? Вот смех! Да и не гоже так, обманом. Ведь не станешь милой по принуду!

— Зачем сразу — обманом? Бабы на селе сказывали, есть средство честное, верное. Вот возьми да в самую купальскую полночь три раза оббеги нагишом поле ржаное — тебя суженый во сне и увидит! А как увидит, то поймёт, что ты и есть та единственная зазноба сердешная, которую он всю жизнь сыскать не мог. О как!

— Ага! А коль он в ту ночь спать не станет? — рассмеялась Алёнка. — Будет до утра хороводы водить да через костёр прыгать? Тогда хоть забегайся, токмо комаров телесами своими и введёшь в искус!

— Не слушай её, Алёнка! — не утерпела Дуняша. — Есть другое средство, самое верное. Вот всем ведомо, что сорвав папоротников цвет, любой клад углядишь, сколь глубоко он не схоронен, так? А про другое мало кто ведает: когда тот цветок не рвать, а в ладони заключить да желание загадать, то сбудется оно обязательно, как только цветок в ладошках лепестками осыплется. Токмо надобно чтоб то желание заветным было, от самого сердца шло!

Поговорили так девчата, пошутковали, посмеялись да разошлись, к делам каждодневным вернувшись. А хлопот-то много, ведь недаром говорится, что летний день три зимних кормит! День за днём, седмица за седмицей, незаметно и пролетело времечко до самой купальской ночи.

И пришел праздник развесёлый, который вначале полгода ждут трепетно, а после ещё полгода вспоминают с довольством. С самым рассветом потянулся люд на луга широкие. Кто что собирает: девки — те цветы для венков праздничных, а народ степенный, кому уж невместно на гульбища бегать — те всё больше травой обережной запасались: полынью, зверобоем да крапивой.

Ведь недаром старики баяли, что в Иванову ночь всяка нечисть делается более рьяной да проказливой, а ведьмы так особливо. Вот потому и надлежит класть на пороге обереги да ставни заплетать травами, дабы оборонить избу от их лихих шалостей. И лошадушек надобно запирать крепко накрепко, абы ведьмы не украли их да не ускакали на родимых верхом по Лысой горе кататься. Знамо дело — живой оттуда кормилица уж не воротится.

А после уж и топоры застучали, словно дятлы на опушке — то парни в лес пришли. У них тоже хлопот праздничных вдосталь: перво-наперво надобно деревце выбрать, берёзку там, али черноклён, что потом мореной станет. Дров напасти надобно на два костра: купалец и краду. Ярилу из соломы сплести да под морену поставить. Дрова уложить бережно да аккуратно, чтоб всю ночь ровно горел купалец, не погас да набок не завалился.

Срубили парни деревенские деревце-берёзку, принесли его на высокий бережок речной да воткнули комельком в сыру землицу. Девки то деревце лентами увили, бусами увешали да цветами полевыми украсили. Натащил народ снеди праздничной, пива хмельного да медов стоялых и началось веселье. Перво-наперво пустили по рукам, по кругу братину с зеленым вином вдоль хоровода, что кольцом берёзоньку-морену опоясал. А после доброго слова выборного урядника, заиграли дудки, трещотки, колокольцы да бубны вплелись в песнь хвалебную, Ярилу восхваляющую.

И Алёнка тут же с подружками хороводы водит да песни поёт, тайком на Ванятку поглядывая, что с парнями под самой мореной отплясывал. А как уложили Ярилу соломенного на краду, подожгли, весну провожая да лето привечая, так игрища начались на бережечке речном.

Встали девки тесно в хоровод вокруг морены, а парни набеги на круг сарафанный творят, всё с шумом да с гиком молодецким. С шутками да прибаутками норовят-пытаются выкрасть деревце из-под охраны девичьей. А девки-то крепко за руки держатся, не пускают ребят к морене. Но и парни тоже не промах — изловчились таки, да и умыкнули берёзоньку, а после в воду-то её и сронили.

Знать, пора девкам венки, что загодя заготовлены, вослед морене пускать да на будущее своё гадать-загадывать. А венки-то не простые — из трёх трав плетённые да со свечой, аль с лучинкою горящей. Коль венок потонет сразу, знать суженый разлюбил и замуж за него не выйти. У кого венок дольше всех проплывет, та будет всех счастливее, а у которой лучинка дольше прогорит, та проживет долгую-предолгую жизнь!

Возложили девчата веночки на воду текучую и Алёнка с ними свой опустила. Стоит да на огонёк глядит с надеждою. Токмо не несёт реченька венки, лишь у берега на месте взад-вперёд крутит. Видит Ванька дело такое, отвернулся, пошептал тишком в рукав да подкинул вверх пёрышко малое.

Дунул тут ветерок легкокрылый, на волне покачиваясь, затрепетали огоньки, тем перепугав девок насмерть. Но не погасил ветер ни лучинки, ни огарки свечные. Лишь пронёсся лёгким вздохом над гладью речной, отогнав веночки от берега, а Алёнкин, так тот на самую стремнину угнал! Подхватило там его быстрое течение и унесло в даль, скрыв огонёк за речною излукой. Кончилось тут гадание и, поскидав с себя исподнее, потянулся народ купаться, не минутки не мешкая.

Поискала Алёнка взором Ванюшку во тьме ночной, а того и след простыл, уж убёг куда-то. "Ладно! — подумала дева. — Бегай-бегай! А вот ужо сыщу цвет папоротников, прошепчу над ним желание заветное, тадысь враз примчишься, ноженьки ретивые сами собою принесут!" Поворотилась она и подалась от подруженек в чащу лесную.

А в лесу-то жутковато да и ночь ныне особенная, для нечисти самое раздолье. Идёт Алёнка сторожко, каждого куста сторонится, каждую корягу издаля обходит — а вдруг то сам леший притаился да её поджидает?! Ёкает сердечко девичье, боязно ей до жути. Но идёт, не сворачивает, уж больно ей хочется сыскать тот цветок заветный. Вдруг видит — качнулась от дерева в сторону тень зловещая. Алёнка в крик с испугу, а тень ей вторит, "свят, свят" крестясь шепчет. Смекнула тут Алёнка, что не стала бы нечисть креститься, сколь хитра бы не была.

— Кто ты? — спрашивает, замирая.

— А ты кто? Коль живая душа, то перекрестись! — отвечает ей тень. Осенила себя крестом Алёнка, подошла поближе, глядь, а это Ванька за деревце ухватился!

— Ох, и напугал ты меня, чёрт нечесаный!

— А ты меня?! Смотрю: плывёт во тьме пятно белое, бледное. Молчком, беззвучно так в тиши ночной, дажить веточка под ним не хрустнет. Ну, думаю, не иначе как покойничек с погоста поднялся!

Посмеялись они над своим испугом и далее уж вместе подались. А тут на дороге ручей лесной журчит, играет, камешки омывает, с места на место перекатывает. Смотрит Ванятка — Алёнка-то босая, изрежет ещё ноженьки белые да по камням-то острым! Подхватил он её на руки и понёс через течение звенящее. Прижалась Алёнка к его груди широкой и так ей стало хорошо, так покойно, что век бы с его рук не сходила, объятий бы не размыкала! И Ванька тож хорош — идет, не видя куда, а сам запахом её волос надышаться не может. Разомлела девка, а как прошлась ей по спине веточка орешника, так и вскинулась.

— Ой, а ручей-то кончился!

Оглянулся Иван: и впрямь ручья не видно, и поляну широкую за ручьём они уже прошли, и в самую чащу забрели уж давным-давно. Вздохнул тяжко, с неохотою, да и выпустил из рук Алёнку. А та и сама не рада, что слово-то вырвалось — уж больно лепо ей было у любого в объятьях. И пошли они рядком, крепко за руки держась.

— Алёнка! А ты почто от праздника в лес подалась? Аль тоже, за цветом папоротника?

— За ним!

— А на что он тебе, аль клад какой сыскать хочешь?

— Нет, мне клад без надобности! Сказывали люди, что цвет папоротников может желание исполнить, коль в руках его удержишь в ночь купальскую.

— Ну, ты больше слушай, что тебе наплетут! Вон, Петру хромому насулили, что коль он в ночь Иванову двенадцать огородов перелезет, желание себе под нос твердя, то сбудется оно в тот же час.

— И что, не сбылось?

— Да, как сказать? Была у него коза бодучая, и пуще всёго хотелось ему, чтоб она бодаться перестала. Вот с тем через ограды и полез! Шесть огородов прохромал, а на седьмом хозяин из дому вышел, чтоб поглядеть на кого собаки так взахлёб брешут. Видит — топчет кто-то его грядки, вот он псов-то цепных и спустил! С такими попутчиками Пётр не то, что дюжину, все огороды деревенские одним махом перепрыгнул, даром что хромой. Лишь на последней ограде ему малость не свезло: зацепился он портками за плетень, вот тут-то его собачки и настигли! Пришлось ему потом домой через всё село с голым задом возвертаться.

— А коза бодаться перестала?

— Да кто ж её знает! Задрали ту козу волки на следующий день, одни лишь рога и остались! — рассмеялся Иван. Потом помолчал и спросил: — Алёнка! А какое такое у тебя желание, что ты из-за него среди ночи в чащу лесную пошла?

Дева поначалу потупилась в смущении, а потом голову вздёрнула, на парня посмотрела и говорит, сама от своей смелости хмелея.

— Хочу любой тебе стать, как ты мне люб!

— Так ты мне и так люба больше всех на свете!

— Верно то? А коль верно, почто сватов не зашлёшь, чтоб всё как у людей было?

— Верно-то верно! Но токмо сватов слать — не осмелюсь. У тебя же хозяйство вон какое богатое, а у меня что? Руки, ноги и дыра в кармане! А ну припомнят люди, как твой отчим голытьбой пришёл к матери твоей да всё хозяйство к себе и прибрал, тебя с одним узелком выпроводив!

— Ой, Ванятка, Ванятка! Видно люди правду бают — дурень ты, как есть дурень! Да ведь любому в округе известно, кто мельницу поставил, кто хозяин ей на самом-то деле! И что я на ней навроде приказчицы токмо. Так что о пересудах людских не тужись, не бойся.

— Тогда ладно, вот сыщу папоротников цвет для Горыныча и пойду у бабули благословения нам испрашивать!

— А на что Змею цветок?

— Чтобы в человека перекинуться да к Василисе посвататься! Вот, покудова не сыщу тот цветок — я над собой не волен, слово об том давал!

— Так что ж мы стоим?! — подхватилась тут Алёнка. — А ну как не сыщем сегодня до свету тот цветок, так что мне — ещё год в девках бегать, до следующей ночи купальской?!! Ну уж нет!

Долго ли коротко ли бродили они по буеракам лесным, но добыли таки семь лепестков заветных. А, как добыли, так на берег речной поспешили, где праздник ещё гулял да шумел, где парни с девками через костры прыгали, за руки держась. В свой черёд и Ваня с Алёнкой прыгнули, да не через один, а через три костра к ряду! И ни разу их руки не разжались, ни на миг малый не выпустил Иван руку нареченной своей, хоть и вставало перед ними пламя до небес столбом огненным.

Когда же занялась заря утренняя, проводил Иван Алёнку до мельницы и к бабуле своей поспешил. Токмо прибежал он на полянку лесную, глядь, а Яга его уж на крылечке встречает. Он к ней с вестями, а она молвит с улыбкой:

— Молчи внучек, молчи! Всё и так знаю, про всё мне птахи лесные поведали: и как ты с Алёнкою сговорился, и как вы после средь папоротников бродили!

— Так мы ж не просто так гуляли, мы цвет заветный Горынычу искали.

— Ну, ты мож цвет и искал, да всё больше Алёнкины губы находил! Аль не так?

— Так бабушка, всё так!

— Вот и славно! Алёнка, она девка справная, добрая да работящая — из неё славная жена выйдет.

— Стало быть, благословляешь, бабушка?!

— Вот тебе моё благословение! Давно уж пора. А теперь и Горыныча порадуй — он, поди, совсем извёлся. С вечера в кустах за избою тебя дожидается.

Пьяный от своего счастья, подбежал Иван к Змею, а тот знай себе дрыхнет да в шесть дырок посапывает! Ну, Ванька и гаркнул ему в самое ухо:

— Пробудись, ящер! Я чичаз из тебя человека делать стану!

Своих от чужих не отличая, дунул Змей в три пламенных струи и лишь апосля приглядываться начал — что это за пенёк закопченный перед ним стоит-дымится. Провёл Ванятка рукою по поредевшей голове и молвил с укоризной:

— Ну ладно, волосья-то давно была пора остричь, но почто ты рубаху опалил да всю попортил? Она же совсем новёхонькая была!

— А вот не ссслед мне в ухи орать, когда я почивать изволю! — прошипела правая змеева голова.

— Да оно сссамо вырвалось, ты уж не сссерчай, Ванюшшш! — извинилась левая.

— А чаво ты там про человеков голосссил? Иль добыл таки цвет папоротников?!! — с надеждой спросила средняя голова.

— Ну так я же обещался! А, раз слово дал — будь уверен, добыл! И есть у тебя отныне лепесток заветный... ежели, токмо, ты его нынче вместе с кармашком не спалил.

— Ахти ж батюшшшки! — переполошился Горыныч. — А ты проверь, ощщщупай!

— Кого?! Золу горелую, что на мне заместо рубахи? — Ваня сурово нахмурил брови, но после рассмеялся. — Да не журись ты! В целости твои лепестки: я их в штаны засунул.

— Ну так доставай, пробовать ссстанем!

— Не, погодь малость. Лепестков-то мало и транжирить их не след! Вот скажи, ты через себя перекинуться смогёшь?

— Да мне сие легко! Я-то знашшш, как в небе верчусь, когда в охотку. Не всякая рыба в воде так извернётся! Давай лепесссток, да я полетел.

— Там, в небесах и перекинешься в человека бескрылого, да? А после — оземь, да с размаху! Вот лепёха-то получится!

— А как же быть? — опешил Змей.

— Как, как? — передразнил Ванька. — По земле кувыркаться надобно, на вроде того, как медвежата у Алёнки играются. Летим на мельницу, там и просторнее, и одёжу тебе найдём на первое время.

— Иванушка! — всплеснула руками Алёнка, увидав закопченного Ваньку. — Да где же ты так перемазался?

— Эт Горыныч на меня дыхнул неосторожно. — ляпнул Иван неподумав.

— Горы-ы-ыныч?! — нехорошо протянула Алёнка, берясь за скалку. И шасть к Змею. Тот как увидал — задрожал, попятился, весь съёжился, в комочек собравшись — уж больно грозен был вид у мельничихи. — Да я тебя, тварь чешуйчатая, да за маво Ванюшку...

— Погодь, Алёна. — Ваня встал между ней и Змеем. — Не серчай на Горыныча, не со зла он, нечаянно. И, правду сказать, я сам тому виной, что под пламя влез. Давай лучше в дом пойдём, да ты мне умыться сольёшь.

Обнял её за плечи и в дом увёл. А Горыныч едва выдохнул облегченно — пронесло стороной грозу неминучую!

Три часа кряду пытался перекинуться через себя Горыныч, а всё попусту. Никак не выходило, ни по медвежьи, не по птичьи. Да и хвост постоянно путался, всё в узлы завязаться норовил. Смотрел Иван на потуги Змеевы, смотрел, да и не вытерпел.

— Довольно тебе по земле елозить! И так всю траву на лугу с грязью смешал. Давай-ка мы иначе попробуем: ты взлетай, разгонись как следует и лети над речкой низко-низко! А как меня на берегу углядишь, то в полёте и кувыркнись! Коль обернёшься человеком, так падать будет не высоко, а в воду оно и не больно. Главное — мимо реченьки не промахнись, а то ещё шмякнешься об берег.

На том и порешили. На первый раз полетел Змей без лепестка во рту, просто спытать, каково оно — низко так над речкою вертеться. Попробовал — получилось! Опустился он тогда на бережок рядом с Ваней, взял у него папоротников цвет, сунул под язык левой головы и вновь в небо поднялся. Описал три круга широких под самыми облаками, с небесами прощаясь, а затем камнем вниз канул. Над самой землёй вывернулся и полетел стрелою, кончиками крыльев воды касаясь. Потом крутанулся колесом, аж носами до хвоста достал и... обернулся добрым молодцем: рослым, статным, токмо обрюзгшим малость. Ну так он и Змеем был не маленьким, тоже в теле.

Ох, и грохнулся же в воду тот молодец! Волною от него Ванятку чуть не смыло, хорошо, что он заранее отбежать догадался. Выбрался Горыныч на бережок и себя с любопытством оглядывает: руки, ноги — ничего не пропустил, всё осмотрел внимательно, с собою новым знакомясь. А Ванюшка тут как тут, узелок с одёжею ему протягивает. Стали они одевать Змея-человека, а тут и смех и грех: рубаха-то со штанами на Ванятку пошита, стало быть, мала одёжка Горынычу. Портки кое-как натянул, хоть и трещали они по швам, а рубаху дажить и не пытался, бо и так ясно, что не налезет косоворотка. Так и пошел до мельницы, с голым пузом.

— Слышь, Горыныч, а как тебя ныне величать станем? — спрашивает Иван дорогою. — Ты таперь же не змей, а молодец. Да и ростом не с гору, вот разве что с кучку. Выходит — молодец Кучкин, так?

— Не, мне таковое прозвище не по нраву, ты мне другое придумай!

— Ну, не знаю... — почесал Иван в затылке. — О! А что, если новое имячко из старых составить? Змей Горыныч — зме-гор. А что, кажись неплохо: Змегор! Как тебе?

— Змегор... да, так лепо! Покудова я человек — буду зваться Змегором, а как обратно перекинусь, так вновь Горынычем стану!

Подходят они к мельнице, а там их уже Алёнка встречает, да не одна, с гостьей дорогою. Сама Василиса на ковре-самолёте пожаловала. Она ведь не даром Премудрой прозывалась, сразу поняла, почему Горыныч перед ночью купальской к Яге с Ванюшей улетел. Вот и поспешила поглядеть, что из их мужицкой задумки вышло, каков он Змей, в обличье-то человечьем. Увидала — аж зарделась, так ей по нраву Змегор пришелся. Знать, и тут дело к свадьбе идёт, о как! Сели Василиса со Змегором на ковёр-самолёт и улетели, а Ванюша с Алёною долго-долго им вслед смотрели, платочком махали.

Но не судьба им была вскорости сыграть свадьбы весёлые ,а всё потому, что пришли на землю нашу рати тёмные, иноземные.

Об том и будет сказ, про Зло Кощеево!

За лугами широкими, за реками глубокими, за лесами дремучими, стояли горы крутые да неприступные. А на самой большой горе, на скале отвесной, что в ущелье бездонное заглядывала, высился замок чёрный, страшный да неприветливый — то была твердыня Кощеева. Острыми башнями пронзал замок небеса, и торчали те башни, словно клыки в пасти зверя лютого. Не было к той твердыне ни дороги проезжей, ни тропки тайной, где бы ни нёс дозор из стражей зорких, неустанных — мертвецов, что Кощей Бессмертный своим чародейством с погостов поднял. Ни во сне, ни в отдыхе не нуждаясь, смотрели они взором немигающим, издаля любого путника примечая, путь ему преграждая да опрос учиняя: кто таков да куда бредёшь?

Богат убранством тот замок был, снизу доверху весь позолотой изукрашен, а всё потому, что не было у Кощея страсти более пылкой, чем золото. И день, и ночь он был готов, над сундуками склонясь вожделенно, перебирать тонкими перстами монеты, кольца, цепи да мониста драгоценные, со всего света свезённые. Лишь об одном Кощеева душа скорбела: что ещё не всё золото в его подвалы свезено да у других-прочих не отобрано. Всё к рукам своим прибрать, до последней пылинки золотой — токмо этой мечтой и жил Бессмертный.

Издавна он начал перенимать торговлю в гусударствах окрестных, местных негоциантов разоряя, иль под себя подминая. Год за годом, век за веком, а прибрал таки тишком все державы западные, да так, что народы тамошние и сами не заметили, как вослед Кощею начали злату поклоняться. Доволен костлявый: бежит-течёт золотишко в его подвалы!

Вот токмо одна у него промашка вышла: не сладилось дело с заезжими купцами, что с Руси приплывали. Наши-то купчины, что хлеб ладьями за море возили, хоть выгоду свою и ищут, но молятся Богу, а не золотому тельцу, а за делами каждодневными совесть покудова вконец ещё не позабыли. Сунулись было к ним с подкупом кощеевы приспешники, да не солоно хлебавши восвояси подались.

Ну, коль сговориться не вышло, решили тогда слуги Бессмертного припугнуть русичей, а для того наняли океанских разбойников-корсаров. Встретила пиратская шайка торговый караван в синем море, да не спросясь дозволенья на ладьи и полезли. "На абордаж!" — кричат-завывают. Пугают, стало быть, купцов наших. Ну, русских-то пугать — дело зряшное. Встали в ряд купцы с дружиной лодейной да как пошли стенкой на корсаров морских. И так наваляли тем пиратам, так намяли им бока, что зареклись они отныне задирать ладьи под русским флагом.

А тут ещё одна досада для Кощея случилась. Из соседней державы на нашу землю пришла ватага грабительская. Проскакали по сёлам, по деревенькам, что пожгли, что пограбили и на свою сторонку спехом подались. Ну, дело ясное: дружина богатырская им в догон снарядилась. Скачут, коней горячат — вот-вот настигнут. А разбойнички тоже поспешают, совсем не желая подставлять свои головушки, да под востры сабельки дружины ратной. Так, словно вихрь, пронеслись беглецы и погоня по русской земле, да и не заметили, как на чужую сторону проскочили.

Вывел тамошний государь своё войско в чисто поле, чтоб шайке той разбойной пособить, поскольку она у него на жаловании стояла, да не тут-то было! Смела дружина и разбойников, и войско, и самого ихнего государя, ставленника Кощеева, походя прихлопнула. А потом домой с победою возвернулась. Народ державы соседней себе нового правителя выбрал, а тот возьми и окажись из числа ранее обиженных Бессмертным. Вот та держава и ушла из-под руки кощеевой!

Взъярился Бессмертный, озлобился, решил покарать отступников, а для того послал силу воинскую. У него в ту пору рать ещё из живых наёмников была. Ну, была-то была, токмо не долго, покудова не встретилась с русской ратью, что наш царь государь на подмогу прислал. Чай, соседи нынче мирные, с Русью дружбу водят, так почему бы им и не помочь в годину-то тяжёлую?

Вот с той поры и мучила Кощея Бессмертного злоба лютая на Русь. А ещё, глядя в зеркала чародейские на богатые русские земли, зависть его донимала, столь же чёрная, сколь чёрен его замок был. И надумал он войной на Русь пойти, да покорить страну-державу, чтоб отныне каждая русская монета к нему текла, в его подвалах оседала.

Всё предусмотрел, всё обдумал долгими ночами, над сундуками раскрытыми трясясь да над золотишком млея. Перво-наперво, ещё загодя, послал он лазутчиков своих смуту в народе сеять, людей честных да верных грязью-напраслиной обливать. Кого купить, кого оболгать, а на кого и татей напустить-науськать, а заодно вызнать всё про ведьм, колдунов да знахарей — про всех, кто поперёк его чаяний встать может.

А чтоб не возродилась вовек сила русская, порешил он усадить на трон царский человечка недалёкого и окружить его свитой боярской, столь же лживой да продажной, как и царёк вновь поставленный. Повелел Кощей Бессмертный ставленникам своим впредь на Руси по-иному детишек малых наставлять: чтоб те стремились стать не кузнецами умелыми, иль пахарями честными, а мытарями, менялами да маклерами — верными слугами бога Мамоны. И чтоб заветов пращуров не помнили, и чтоб отныне меж собой мерялись не делами добрыми да славными, а толщиною мошны набитой.

Рьяно взялись за дело слуги кощеевы, что служили владыке своему не за страх, а за совесть. Иль вернее сказать, за злато да монету звонкую. Двух колдунов-сребролюбцев на службу к Кощею переманили. Пятерых ведьм амулетами колдовскими в камень обратили. Апосля уж и в самой столице объявились. Где словом льстивым, где подарочком, а втёрлись в друзья-советчики к боярам царским приближенным. Кто из воевод толков был, тех те советчики боярской волей на порубежье отрядили с малыми дружинами.

На Илью Муромца поклёп возвели таков, что царь его услал из стольного града в глушь глухую. Лишь для Премудрой никакой хитрости не смогли найти: когда в двери постучали, то Змегор им сразу от ворот поворот показал, а слухи распускать у слуг Кощеевых не вышло, сколь не старались, поелику уж больно уважали в народе Василису.

С тем и вернулись подсылы к Бессмертному, повинившись, что не до конца его волю исполнили. Выслушал их Кощей и порадовался вначале, что Змей Горыныч человеком стал — уж очень он его опасался. Острой занозой в памяти сидело, как Горыныч в прошлый раз мага сжег, да пол войска пришлого разогнал да в пепел обратил. Но ведь у каждой монетки есть другая сторона, вот и весть добрая может враз худою обернуться, коль по иному посмотреть. Подсылы-то сказывали, что Змея в человека Василиса превратила.

"Василиса-то сильна в магии оказалась, а я того и не знал! Горыныча в человека обернуть — это дело нешуточное. Стало быть, она может Змегора вдругорядь Змеем сделать! А ну как не токмо его, а ещё кого-нибудь, да не одного человека, а дюжину?!"

Как представил Кощей, что над его войском десяток огнедышащих ящеров вьётся — вот тут ему и поплохело! А тут ещё баба Яга со своим внучком... Ну, самой-то Яги Кощей сильно не опасался.

"Ведунья лесная, что она может без отваров да зелий? Запереть её на полянке, чтоб до трав да корений дотянуться не могла — всего и делов! Вот внучек ейный, тот поопаснее будет: шутка ли, замок Хогвардвилл по камешку разнёс и ведь, никто ему из тамошних магов помешать не смог!! А ныне, сказывают, в Дурмштанг подался, знать и там одни развалины останутся... Укажу-ка я главе Дурмштанга внимательно за новичками приходящими следить, а коль русича увидят, то немедля в кандалы его магические заковать и ко мне привезти".

Задумался крепко Кощей, нахмурил брови. Потом встал с трона резного и к черепу магическому направился, что в центре зала стоял на подставочке резной. Взял в правую руку посох колдовской, а левую руку на костяк возложил. Медленно, тягуче полились в тишине слова языка неведомого, ныне забытого. А как пристукнул Бессмертный посохом об пол, так тут сверкнул черепок зелёным светом из глаз алмазных, да гром грохочущий грянул, ажно замок до основания качнулся.

И пала с небес клеть кованная, железная, с прутьями частыми. Накрыла она избушку бабы Яги и всю поляну собою огородила.

И пронёсся над лесами и полями вихрь злой, листву с деревьев обдирая, сучья да ветки обламывая. И ворвался тот вихрь в светлицу, где склонилась над вышивкой Василиса Премудрая, и унёс в кощеев замок всё, что в светлице той было...

— Что за притча, не пойму?!! — Удивлённо промолвил Иван, глядя на чёрный вихрь, вылетевший из окна мельницы.

— Да и мне это невдомёк.

Столь же растерянно ответил Змегор, откладывая вилы в сторону. Не сговариваясь, оба парня бросились в дом. Всё убранство было в порядке, кроме той горницы, где недавно Василиса с Алёнкою готовили наряды к свадьбе — остались там одни только голые стены. Ни дев, ни мебели... Иван стрелой пробежался по горенкам, в одну заглянул, в другую — нет нигде его Алёнки, как сквозь землю провалилась.

— Василисушка!! — взвыл Змегор, в отчаянии хватаясь за голову. — Кто ж посмел тебя похитить, кто на тебя руку поднять осмелился?!! — И, себя не помня от горя, на двор метнулся.

— Постой, Змегор! Ты куда собрался?! — Иван перехватил друга у ворот конюшни. — Иль тебе ведомо, куда путь держать? Кто тот вор бесчестный и где он хоронится?

— Василису выручать! Всю землю переверну, а её отыщу! Кто бы ни был тот злодей, где бы он ни прятался ? всё одно найду. А как отыщу, так душу из него выну!

— А ну как цельный год проездишь, покудова на татя наткнёшься? Это что, девам год в полоне томиться?

— Так что делать-то?! — опешил Змегор.

— Пошли к бабуле, пусть поворожит, погадает. Кто враг неведомый и где его логово. — ответил Иван. — А как прознаем доподлинно, так в путь и отправимся не мешкая! Чай, Алёнку-то мне тоже выручать надобно.

Вскочили они на коней и помчались вдоль лесной опушки, а вслед им медведи припустили, жернова да ворот бросив. Они-то тоже за хозяйку свою встревожились! Подскакали Иван со Змегором к поляне, а там ограда откуда ни возьмись. Приник Ванятка к прутьям железным и стал бабушку кликать. Отозвалась Яга, вышла из избушки, а как клеть увидала, так и замерла от изумленья.

— Это что за невидаль? — Только и спросила в растерянности.

— А кто её знает! — ответил Иван. — А ну-ка, мишки, подсобите малость!

Взялись за прутья люди и звери, да как навалились дружно — не устояла клетка колдовская перед силушкой-то медвежьей да с богатырской вкупе! Через миг малый в стенке передней пролом возник, да столь велик, что телега пройдёт, даже краем не зацепит.

— Довольно! — промолвил Ваня. — Мы верх-то апосля разберём, да кузнецу прутья и оттащим. Пущай он чего полезное скуёт — плуги там, иль косы с вилами. А на место пролома ворота приладим, вот и будет ограда, которой сам царский двор позавидует.

Обсказали Иван со Змегором свою беду и попросили Ягу отыскать след, что к вору ведёт. Где логово татя и куда им с визитом ответным путь держать. Свела брови баба Яга, огляделась вокруг, а после взяла бляшку, что прутья решетки скрепляла и капнула на неё живой водицей. А на бляшке той лик бесовский вычеканен был. Вот и ожил тот лик, заверещал, стращать гневом кощеевым принялся. Но ведунья и не таких урезонить умела — минуты не прошло, как выложила бесовская бляшка всё, что знала про колдовство Бессмертного. Призадумалась тут ведунья: про Кощея-то она давно слыхала, да токмо всё больше недоброе.

— Нет, касатики! Не след вам, очертя голову, на лиходея этого кидаться. От него всего ждать можно, любой каверзы. Да и не спроста он Василису-то выкрал: знать, задумал что-то!

Присвистнула она птичьим посвистом и спустился к ней на руку сокол быстрокрылый. Мазнула ведунья ему головушку снадобьем особым, шепнула ему на ухо несколько слов и ввысь подкинула. Взмахнул крыльями сокол и исчез за лесом. А Яга сняла с полки кувшинчик, да и плеснула в ушат с водою ключевой. Закипела водица, хоть и холодна была, поднялся пар густой над ушатом. А ворожея руками пар в стороны отвела и говорит:

— Смотрите внимательно! Всё, что на глаза сокола попадётся, то в воде отразится. Да запоминайте, вдруг сгодится в пути-дороге. — Склонились Змегор с Иваном над ушатом и смотрят, а в воде земля проплывает, рощи, поля, деревни да сёла слева направо бегут. Вдруг, глядь — войско несметное, к рубежам русским идёт.

— Стало быть, войной на нас Кощей пошел! — смекнул тут Иван. — А Василису украл и бабушку запер, это чтоб ему помехи не было! Наверно, он и прочих знахарей, ведьм да ведуний полонил, иль ещё чего с ними сотворил.

— Ой, правду говоришь, внучек! А я-то, старая, всё в толк взять не могла, почто мои подруженьки отзываться перестали. А оно вона, что... Колдовство злодейское...

— Смотри, смотри, не отвлекайся! — ткнул Змегор Ивана в бок. — Запоминай дорогу.

Уставил послушно Ваня взор в ушат и глядит, как под соколом проплывают степи широкие, леса дремучие, а вот и горы выросли до небес, и замок чёрный показался на скале отвесной. Круг того замка рать стоит, числом не меньше, чем у рубежей Руси собралась.

— Вот и сунься туда, попробуй! Такова силища враз сметёт и не заметит. Числом задавят. — молвил Иван.

— Не пойму, иль ты спужался? ? удивился Змегор. ? Ну, как хочешь, я тогда один пойду.

— Куда, против силы несметной? Я не менее твоего хочу невест наших вернуть, а вот сгинуть зазаря, это мне совсем не по нутру. Сам подумай, коль он смерти бы хотел Василисе, иль бабушке, стал бы он красть да клетками кидаться? Он бы тогда каменюку с небес швырнул, иль молнию какую, чтоб раз и всё! Стало быть, покудова он токмо остерегается и особого зла для дев не мыслит.

— Это он покудова не мыслит! А ну как решится?! Девы-то в его в руках! — возразил Змегор.

— Вот нам и надобно устроить всё так, чтоб ему до невест наших недосуг было, чтоб все его помыслы сюда прикованы были! Устроить его войску столь горячую встречу, чтоб аж в замке пропотели! Чтоб Кощей слал и слал рати на Русь, покудова круг его башни безлюдно не станет. Вот тогда мы к нему и наведаемся, и потолкуем по душам. Наедине, с ним самим, а не с его приспешниками. — уговаривал так Иван Змегора.

И уговорил таки! Согласился Змегор повременить с походом, а покудова ратью кощеевой вплотную заняться. Рано утром оседлали они коней и в путь, войску вражьему навстречу. Скачут они полями, скачут лугами, а все дороги им навстречу телегами позабиты — то спасался народ от беды неминучей. Кто с обозом шел, кто верхом скакал, кто налегке пешочком брёл, кто с рухлядишкой в тележке. Все пути-дороги заняты, словно переселение великое идёт. Скорбью полнились сердца Змегора с Иваном, глядя на бесконечный поток людской.

Скачут они утро, скачут день, скоро уж заря вечерняя загорелась. Чуют друзья: притомились, да и кони с устатку спотыкаться начали. Решили на ночлег остановиться. Глядь, а рядышком в поле обоз встал, тоже ночь коротают. Скотина вокруг пасётся, люди у костров снедь проворят — всё как средь прочих таборов, кабы не русская печь посерёдке, а на печи сидит парнишка, на гармошке наяривает да частушки во всё горло орёт, Кощея срамит. Подивились Иван со Змегором, подошли поближе да разговор завели с тем пареньком. Он Емелей назвался, сказывал, что от града стольного едет.

— Что ж ты печь везёшь, а не скарб, не казну, не струмент какой нужный? — спросил Иван.

— Не я печь везу, а она меня везёт, да ещё тележку за собой тащит! — ответил Емеля и подбоченился горделиво. ? Вот слово заветное скажу, так всё по-моему исполнится, так-то!

— А почто ты тогда из дому бежишь? Молвил бы своё слово, да и отправил бы вражью силу восвояси!

Емеля в ответ только глазами растерянно захлопал.

— И то верно! ? молвит. ? Как же я сам не додумался?! Вот вернусь, выпровожу рати чужеземные да в избу свою ворочусь. А мож тогда меня царь-государь ещё и наградит?.. Пряником печатным?!

— Да, коль по твоёму выйдет, то пряник я и сам тебе куплю, какой токмо похочешь! — улыбнулся Змегор.

— Решено! Завтра с вами в столицу возвертаюсь! ? сказал Емеля и рукой, словно саблей рубанул.

На другой день, к обеду, прискакали друзья под стены града стольного. В ворота въехали, а там ратников — видимо-невидимо! Почитай, со всего царства собрались: и целые, и пораненные, и увечные — всех полно. Пристроилась наша троица к одному богатырю, что с рукою на перевязи, и давай его выспрашивать про силу вражью. Тот чиниться не стал, а обсказал всё в точности, что видел да что слышал. Горек тот рассказ был: по всему выходило, что не найти управы на злодеев.

— Страшно там было, ух и жутко! Прёт на нас стена неприятельская, мы в них стрелы мечем, копьями колем, мечами рубим, а им всё нипочём! Мы токмо после поняли, что не живые они, а мертвецы поднятые. Их хоть с ног до головы стрелами утыкай, а что мёртвому стрела? Он её дажить и не замечает. Его копьём проткнут, а он всё одно идёт да мечом машет. Иному руки-ноги поотрубают, так он ползком ползёт и норовит в тебя зубами впиться. — Рассказывал воин про сечу жуткую, в которой ему руку тяжко поранили. — Ненависть у них ко всему живому прям таки лютая. Кого увидят, то рвут на части, не взирая, кто пред ними: витязь ли, дитя ли, иль кошка бродячая. Дажить цыплятам и тем, покуда головы не свернут, не успокоятся! И есть лишь одно средство с теми мертвецами сладить, это на мелкие кусочки их порубить! Но мы-то к тому непривычны, потому как воины, а не мясники. Вот и разбирает жуть от одного бессилия свого...

— Рати вражьи показались! — донёсся тут голос дозорного со стены городской.

— А ну, Емеля, пошли наверх! Оттуда и молвишь слово своё!

Поднялись молодцы на стену каменную, стоят, поверх зубцов крепостных вдаль смотрят. И видят они, как чернотой поле дальнее заливает — то сила кощеева из-за леса выходит. Да не сотни в ней, ни тысячи — несть числа той силе несметной!

Отделилась четверть войска иноземного и скорым шагом ко граду двинулась, а вослед ей верхами десяток магов, что тою четвертью через колдовство правят.

— Ох, не успел я в посад заглянуть, в терем Василисин! — засокрушался Змегор. — Там ведь шкатулка осталась, с лепестками папоротниковыми. Как таперь мне в змея-то обернуться?

— Не тужись! Даст Бог, ещё поспеем! — ответил Иван, а сам к Емеле оборотился. — Твой час пришёл, давай, сказывай своё слово! А то до мертвяков лишь сотня шагов осталась.

Отвернулся Емеля и зашептал в сторону:

— По щучьему велению, по моему хотению, ступай рать вражья откуда пришла!

Замерли ряды нестройные, что к стенам подступали. Миг краткий постояли и... назад пошли!

— Ура! — закричали воины, что рядом с Емелей на стене стояли. А в поле засуетились колдуны, руками замахали, заклинания завыли. И вновь остановилась орда кощеева, а после вперёд качнулась. В другой раз призвал щуку Емеля — и снова на шаг назад качнулись мертвяки. Заголосили колдуны на пригорке в лад, хором, словно певчие. И вдругорядь вперёд пошли ряды на приступ.

— Не сдержать мне их словом заветным, никак не сдержать! — с досады чуть не плачет Емеля.

— А ну-ка, вели им вперёд да чтоб спехом! — прищурился Иван с хитрецой.

— Зачем?

— Вели, вели! Там увидишь!

Доверился Емеля Ивану, сделал, как сказано было. Лишенных внезапно помехи да к тому ж двойным теперь колдовством погоняемых, мертвяков столь резво к стенам кинуло, что маги кощеевы дажить моргнуть не успели, не то, что порыв осадить. Словно таран тяжелый ударил в кладку каменную, ажно трещины по ней поползли-побежали. Но плоть мертвячья всё ж не столь крепка, как бревно окованное, вот потому и размазало вражин в лепёху, в блин тонкий раскатало! Сползли останки в ров крепостной да там, подёргавшись, и упокоились. Разом кощеево войско четверти недосчиталось, с Емелиной-то помощью.

Видя, что путь свободен, Змегор первым делом на двор Василисин поспешил. В терем забежал, да токмо одну вещь и взял: шкатулку заветную, с лепестками папоротника.

— Вот, таперь я Змеем обращусь и начну жечь супостата! — молвил он, к Ванюшке воротившись. — Тут-то они у меня и попляшут!

— Погоди, не спеши! ? Иван ему в ответ. — А ну как тебя вновь магией спеленают, как в прошлый-то раз?! Аль, забыл? Давай-ка, сперва шапочку надень, что мне бабуля дала! — и протягивает Змегору шапку-неведимку. — А шкатулку мне покудова дай, неровен час, сронишь ещё...

У Емели от первого успеха чуть голова кругом не пошла. Влез он на печку свою, что у ворот городских оставил, а сам смекает: "Витязь на стене-то что сказывал? Что мертвяки на всё живое кидаются, а неживое, стало быть, им без интересу. Вот это-то мне и на руку!" Упросил он привратников, чтоб выпустили печку за стену городскую, а сам в топку влез да заслонкою изнутри прикрылся. Сидит да сквозь щёлку малую поперёд себя поглядывает.

— По щучьему велению, по моему хотению, ступай печка вперёд да дави силу вражью безжалостно!

И пошла печка, ход набирая. Налетела на скопище мертвячье, а те стоят, не шелохнутся, словно и не их давят, не их в землю вминают. Не чуют они живого за кирпичом печным да за заслонкою железной! Емелю же азарт разбирать стал, осмелел он малость, когда левое крыло войска насквозь проехал. Сидит он тишком, словно мышка, и шепотком печкою правит: "лево бери, таперь правей чутка".

А, как кончились ряды неприятельские и лес дальний показался, так Емеля стал печурку обратно воротить-поворачивать. Глянул через щелочку и видит: стоят на пригорочке маги кружком и волшбу творят, а повинуясь тому колдовству, рати несметные на приступ идут.

И решил паренёк на магов зловредных печь направить, поскольку без оных мертвяки суть место пустое: магией они подняты, магией и направляемы.

А Иван тем временем к воеводам пошел, да к людям начальным.

— Давайте — говорит — соберём в городе всё деревянное да в ров свалим. Маслицем польём, а как пойдут враги на приступ, так и подпалим! Пущай горят постылые. Да и ратникам меньше сабелькой махать придётся.

На том и порешили. Собрали со всей столицы мебель, утварь, ворота поснимали, ограды разобрали. Даже дрова заготовленные, и те до щепочки вымели. Встала круг города вторая стена, деревянная, малость ниже каменной. Едва-едва управились, когда двинулись вперёд рати вражьи. Идут молчком, токмо земля от их шага мерного вздрагивает.

— Жги! — пролетел клич вдоль стены. И под этот клич взлетели стрелы, тряпицами горящими обмотанные. Миг, другой, и запылало кольцо огненное, град стольный жарким пламенем защищая. Не ускоряя шага, волна за волной, ряд за рядом, проходили мертвяки сквозь огонь, что бы плоти сгоревшей лишившись, выйти уж скелетами закопченными. Так и лезли они на стены, костяшками гремя-постукивая, жуть и ужас нагоняя.

Да токмо с костяком голым управиться много легче, чем с мертвяком целым — с одного удара богатырской палицы разлетались косточки на все четыре стороны. А, разлетевшись, вновь собраться уж были не в силах.

— Эх, вот поймут маги кощеевы, что зазря рати свои в огне губят. Отведут их в сторону да обождут, покудова дрова во рву не прогорят. Что в таком разе делать-то станем?

Но маги не отводили рать от города, не до того им было. Сперва печь в каком-то дому ожила, на волю выбралась да стала кидаться на слуг кощеевых словно бешенная. Давай маги свои связки амулетов перебирать, шустро так, будто мулла четки. Ан нету амулетов супротив печей! Против человека — есть, на погоду — есть, от зверей хищных тоже есть, а от русской печки нет. Стали колдуны в печь заклятия метать. Первое, что в голову взбредёт, то и мечут. Шары огненные там, молнии разные, один дажить копья ледяные наколдовал. А всё зря, токмо чуть опалили побелку на печных боках да пару кирпичей из трубы вышибли. Знать, надо магам ноги уносить, покудова целы.

А тут ещё одна напасть им на головы свалилась — Горыныч явился, не запылился. И не просто так, а в Змеевом обличье да ещё в шапке-невидимке к тому ж! Огонь сверху прям таки потоком полился. Крутят маги головами, пронзают небо взглядом пристальным, но зряшно стараются углядеть супротивника. Не видать никого в небесах, окромя облачка далёкого. Может бы и высмотрели, коль время было бы вдосталь, да токмо печка зловредная на пятки наступает, того и гляди, подавит!

От большого ума решили маги в рощице укрыться, мол, под листвою от небесного супротивника укроются, да и печке меж стволов несподручно будет. Но не поглядели, что рощица-то — ельник сплошной да к тому ж солнцем прокаленный! Змей токмо раз дыхнул, как вся хвоя единым костром-пламенем занялась. Жуткое дело, лесной пожар, хоть и в роще. Так и осталось войско кощеево без головы колдовской а в скором времени и само войско на стенах сгинуло.

Огляделся Емеля, по пояс из печки высунувшись. Осмотрелся Змей Горыныч с небес, витязи на стене крепостной огляделись ? нет нигде ворога, лишь иной раз в кострах что шевельнётся. Ух, и обрадовались же! Кричат, ликуют, шапки вверх кидают, друг с дружкой обнимаются.

— Знать, совладали мы с силой колдовской! Не было управы на рати Кощеевы, а мы нашли, сыскали! Победа, братцы!

— Ещё не победа! — Охолонил Иван восторги воевод да людей начальных. — Эта рать у Кощея не последняя, ещё есть. А сам Кощей задумки на полдороги бросать не привык. Знать, вскорости предстоит новое войско на земле нашей ждать. А посему не время пиры закатывать, надобно к встрече готовиться: увечных лечить, броню ковать да камнемёты ладить, чтоб издаля ряды мертвяцкие прорежать!

Сказал так, а сам к Змею Горынычу поспешил. Влез к нему на спину и полетели они к бабе Яге, чтоб вновь глянуть на царство кощеево, каково там и скоро ли новых разбойников ожидать.

Порадовалась Яга вестям добрым и не мешкая спроворила ушат с водою ключевой, снадобьем из кувшинчика сдобренной. Развела привычно руками пар и перед взорами пытливыми предстала кощеева вотчина, на встревоженный муравейник похожа. Снуют туда-сюда фигурки ратников, в ватаги сбиваются и на дороги выходят. А по тем дорогам к земле русской уж вытянулась серая змея колонн походных.

Посмотрели Иван со Змеем на силу грозную, нахмурились. Выспросили они у Яги про местечко, где ключи бьют с водой живой да мёртвой, чай увечных лечить-то надобно! Собрались и полетели. Только встал Змей на крыло, как Иван и говорит ему:

— Раненых и посечённых в войске много, одним кувшинчиком не отделаешься! Давай на мельницу завернём, пару бочек прихватим. Свезёшь две полных бочки?

— Свезу, отчего ж не свезти!

Завернули они на мельницу, увязал Иван бочки, а к ним ещё и бочоночек пристегнул.

— Жаден ты больно! ? стал укорять его Горыныч. А Ванятка токмо посмеивается:

— Ништо! Он маленький, не надорвёшься!

А когда прилетели в ущелье далёкое и у камней-валунов на землю опустились, то набрал Иван обе бочки живой водой, а мёртвой токмо бочоночек.

— Почему так? — спросил его Горыныч.

— Да есть задумка одна... — таинственно ответил Иван, а сам улыбнулся хитро-хитро.

Всю дорогу припоминал ему Змей тот бочонок, мол, из-за него перевес вышел. А Иван только знай, отшучивается. Шутки шутками, а до стольного града долетел Горыныч едва живой, совсем из сил выбившись. А там такие дела творятся! Все поля пред городом ямами ловчими изрыты, в коих дно кольями утыкано. Поперёк дорог проезжих засеки понастроены, где кажный рожон заострён-заточен. На стенах камнемёты понаделаны с приличным запасом каменюк да булыжников. Всё войско в броне справной щеголяет — знать не теряли даром времени, подготовились. И, как оказалось, не зря: передовые рати кощей Бессмертный уж к рубежам подогнал, вон, пылища столбом стоит за лесом дальним.

Первым делом Иван к лекарям в лазарет отправился, снёс водицы живой да мёртвой. А после к воеводам подался да заперся с ними в башне сторожевой. Всё, что видел у Яги да в полёте, обсказал правдиво, ничего не утаил, не выдумал да о задумке своей давешней обмолвился.

А тем временем самые первые отряды мертвецкие по тракту торговому поспешают. Вывел им навстречу Емеля свою печку, а печь-то и не узнать! Кузнецы умелые приладили поверх кирпичей броню кованную, полозья железом оббили, дабы скользила печурка легко, словно с горы на салазках. Вот вроде и густо прёт рать кощеева, да только до града стольного не доходит: Емеля, в печке сидючи, по ним как утюг по холстине катается, в прах дорожный мертвяков втирает. Потому-то и видать дозорным со стены токмо пыль за чащей лесною.

Да не всё коту масленица: раз Емельян вдоль тракта прокатился, два, а на третий раз наткнулся на магов и, как на грех, на знающих. Ох, и ударили же они по печке силою своей колдовской, да так, что железо поотлетало, кладка расшаталась да кирпичи рассыпаться стали. Давай Емеля печь воротить да к городу поспешать, а маги не унимаются, вослед долбят, того и гляди совсем печку по камушку разметают! Несутся остатки печные вдоль тракта, на ухабах подскакивают.

Не жив не мёртв сидит средь обломков Емеля, за что хвататься не знает, ведь сыпется всё кругом, по кирпичику расходится. Вон, уж и свод обвалился, едва не прибил. "Ну — думает Емельян — пропала моя буйная головушка!" Когда вдруг чует: обхватило его что-то круг пояса и бережно так в небеса поднимает! "Что такое? — не возьмёт в толк удалец — Что за сила непонятная?" А это Горыныч в шапке-невидимке на выручку прилетел!

Отнёс он Емелю к стене городской, а сам к магам вернулся. Стал было их огнём жечь, ан не выходит: колданули маги и встал над ними пузырь радужный. Скользят по тому пузырю языки пламенные, а вовнутрь не проходят, по своду на землю бессильно скатываются. И так, и эдак подступал Змей, а всё зазря — стоит колдовство стеной меж ним и магами, оберегает злодеев. Видит Горыныч, что напрасны все его потуги, махнул крылами и улетел в сторону. "Ратников простых палить и то больше толку! — решил он. — А маги пущщай одни ко граду стольному скачут! Кого они на приступ погонят, ежели я им всё войско в дороге пожгу-попалю?!"

Тут как раз очередная рать мертвячья показалась. Идут, торопятся, а Змей в два зева пламень мечет, покудова третья голова настороже за округой присматривает. Не испугались воины кощеевы огня жаркого, идут как шли, но вот когда учуяли живое над собой, тогда забеспокоились, забегали. Смотрят зло по сторонам, так бы разорвали на кусочки, ан некого! Никого не видать, сколь не шарят взором по кустам. Так и выжег их всех Горыныч, до единого.

А как рассыпался в прах последний мертвяк, так взмахнул крылами Змей да и в небо поднялся, под самые облака. Глянул оттуда на лес, на землю и оторопь его взяла: всюду, куда только взор дотягивался, шли рати Бессмертного. По дорогам проезжим, по тропкам лесным, а то и по бездорожью катился вал силы черной, погибельной. Собственная победа показалась Горынычу пустой, поскольку упокоил он лишь малую толику от воинства кощеева. Полетел он к городу, чтоб упредить защитников доблестных, ан поздно — все поля и луга пред столицей уж мертвяками заняты.

И началась сеча великая, о которой после былины складывали. Взмахнули руками маги, заклинания провыв, и двинулись вперёд рати бессчетные. Спешат мертвяки, магией погоняемые, и нет в их глазах разума, только злоба горит лютая ко всему живому. Бегут, в ямы ловчие проваливаются. Нет бы им те ямы обойти — прут бездумно стеной и на колья сыпятся. И так, покудова яма доверху не наполнится, а тогда уж новые ряды по спинам свалившихся проходят.

И несть счета на рожон засечный напоровшимся: один наткнётся, а другой сзади напирает, ещё дальше его насаживает, чтоб самому в очередь грудью на кол одеться. А там и третий, и четвёртый, покудова весь кол плотью не унижут. Тогда и встанут, сил не имея шаг вперёд ступить. Но сзади новый вал подходит, в первый упирается и давит, давит, давит, покудова не вывернет колы из землицы. Тогда дальше шли мертвяки, до следующего ряда остро заточенных колов...

Невесть сколько осталось в ямах да в поле на колах понанизано, а токмо не более пятой части потеряла рать Кощея Бессмертного — столь многочисленна она была. Уж стены городские рядышком, вон они, токмо руку протяни и падёт столица к ногам злодейским, ан нет! Ударили камнемёты разом и выпустили в небо подарочки гостям непрошеным. А подарочки не простые — сплошь кувшины да крынки, живой водицей наполнены! Как разобьётся такой кувшин, оросит десяток-другой мертвяков водицею заветной, так оживают те мертвецы и поневоле за оружие хватаются. Ещё бы! Ведь соседи по строю ко всему живому ненависть имеют, вот и кидаются они на тех, в ком жизнь проснулась!

Вот какова задумка-то у Ивана была: чтоб войско Кощея само с собой билась, само себя изводило! Поглядел Емеля на дело такое, склонился над кучей булыжников, что для камнемётов заготовили и шепчет:

— По щучьему велению по моему хотению, летите камешки к холму, на котором маги стоят-колдуют да прямо им на головы с высоты и падайте!

Сорвался первый камень с места и быстрей стрелы калёной в высь взвился, а за ним другой, третий, да так шустро, что и глазом не уследишь. Словно дуга каменная в небе протянулась из булыжников, летящих от стен городских к магам нечестивым. А камешки-то не малые, почитай с четверть пуда каждый, такой как приложит, так не всякий шлем выдюжит!

Перепугались колдуны кощеевы, стали по каменюкам магией пулять, да токмо зряшно! Что булыжнику молния иль шар огненный? Да ничто! Подумаешь, молния раздробит один камень на несколько малых, так ведь и малым в лоб-то получить, оно тоже не сахар. Наколдовали тогда маги над собой пузырь защитный, такой как супротив пламени Горыныча давеча наколдовывали. Так булыжники столь густо облепили тот свод волшебный, словно пчёлы соты с мёдом, навалились грудой да и продавили волшбу тяжестью неподъёмной. Тут и пришел конец колдунам, ни один не уцелел под курганом из валунов да булыжников.

Но лезла, лезла рать кощеева на столицу, последний приказ исполняя магов сгинувших. И некому было остановить её, акромя доблести защитников. Крепко стояли на стенах витязи храбрые, натиск злодейский грудью встречая. Ведь хоть и прорежено было воинство Бессмертного рожнами острыми, ямами ловчими да схватками междоусобными, а всё ж силушка немалая в стены городские билась да вверх карабкалась с упорством муравьиным. С утра и до позднего вечера стоял над городом оружный звон. Не щадя живота своего бились витязи славные в схватке лютой за землю отчую. Не одна и не две сабельки в той битве сломались, немало мечей затупилось, а палиц богатырских поразбилось, так вообще без счета.

И падали защитники, пронзённые мечами ржавыми, но не дремали лекари, а смело бросались в самую гущу, подхватывали на руки павшего и к лазарету несли бережно. Там сбрызнут воину раны водою мёртвой и затянуться раны, сколь бы страшными не были, а после окропят его водой живою и встаёт ратник живёхонёк, словно бы ото сна очнувшийся. Посидит малость в теньке под навесом, а после, коль в силах, на стены идёт. А если не в силах, то всё одно идёт, пусть не мечом, так чем иным пособить друзьям верным. Меч подать взамен затупившегося иль рогатину новую, ещё не изломанную.

А под вечер особо навалилось войско кощеево, нахлынули всем скопом, да так, что аж стена в одном месте обрушилась. Ну, там, где по ней трещины пробежали апосля самого первого удара, когда Емеля щучим словом мертвяков по кладке-то размазал. Вот в эту брешь и ринулись рати Бессмертного, почитай, всей гурьбой навалились! Но преградила им путь горсточка бойцов, что поблизости оказалась. После и други верные подбежали, и стала заместо порушенной каменной живая стена, из воев славных. Пуще прежнего загремело железо, с новой силой закипела сеча страшная, беспощадная.

Под натиском яростным то тут, то там прогибался строй защитников городских. Казалось, ещё чуть-чуть и не сдюжат напора русичи, слягут, аки трава под косой звенящей. Но показалась подмога, которую уж и не чаяли дождаться: то поспешал с рубежей далёких Илья Муромец со товарищи. Три дня и три ночи скакали они, не щадя ни себя, ни коней справных. По пути собирали они ратников, коих недалёкие умом бояре в разгон отправили, по наказу подсылов кощеевых. С гневом праведным ударили богатыри во вражью стаю, как тяжкий молот по наковаленке, засверкали бердыши аки молнии, замелькали палицы шипастые, сабельки вострые да мечи булатные. Воспряли духом полки городские и с новыми силами на ворога навалились. До заката длилась битва и лишь с первой звездою окончилась.

Увидал Бессмертный таков конец задумкам своим — в ярость лютую пришел, зеркало чародейское вдребезги разбил, разметал на куски, на осколочки. И ночь напролёт в палатах бесновался, всё подряд круша и ломая в злобе чёрной, неистовой.

А когда на смену месяцу ясному выкатилось солнышко красное, влез Иван на спину Змею Горынычу и взлетели они чуть ниже тучек, вечных скиталиц, и с высоты в восемь глаз стали землю осматривать: нет ли где нового войска вражьего, всех ли ратников кощеевых перебили, иль ещё где остались окаянные?

Пустынно на дорогах проезжих, ни клубиться пыль на трактах торговых и, доколе глаз видит, спокойно всё в округе! Полетели тогда Ванятка со Змеем к Яге и там стали сквозь пар в ушат смотреть, в воду непростую, заговоренную. Видят они, что не осталось более у Кощея Бессмертного мертвяков поднятых, дажить близь его замка караулы не бродят — знать, всё его воинство под стенами столичными полегло, до последнего.

Ух, и обрадовались же Ваня с Горынычем! Стали просить они бабу Ягу, показать им Василису да Алёнку, уж больно по невестам соскучились. Да и тревога в сердце серою змеёю гнездится: каково оно им там бедным, у злодея в полоне? Сняла Яга с полочки настенной блюдечко и катнула по нему яблочко наливное. И показало блюдце узилище глубокое: сидят там девицы в обнимку и слёзы льют горючие. А перед ними стоит сам Кощей, злющий, аки зверь лесной и участь им горькую сулит. Он же вчерась в зеркало колдовское весь день смотрел, вот и углядел в нём, как замыслы его прахом обратились, а потому ныне и порешил дев извести, чтоб тем отомстить Ивану да Горынычу! Заприметил он давеча в зеркале и огонь с неба, и кувшины с водою живою, а поскольку был умён злодей, то враз догадался, чьих рук это дело.

Услыхали это друзья, так аж побагровели от собственного бессилия — ведь видят, что на их глазах бесчинство твориться, а поделать ничего не могут! Вот и давай они Ягу упрашивать, чтоб защитила их невест от волшбы Бессмертного. Токмо Ягу просить не надобно было, она и сама за дев зело душой болела. Взяла она воды речной, земли сырой да травы лесной и в сосуд с ветром весенним опустила, укупорила плотно и вынесла на середину поляны, под лучи солнца ясного.

— Духи лесные и духи речные, духи земли и ветра вольного! Возьмите у солнца силу светлую, животворящую и защитите дев от злобы черной, станьте стеной нерушимой пред колдовством тёмным!

Засверкали тут алмазами капельки росы, что окрест на листьях да травинках висели каменьями самоцветными. И отразили те капельки лучики яркие, и сошлись те лучи на сосуде заговорённом, и засиял тот сосуд, аки звезда на небе, а потом исчез, словно его и не было!

И в тот же миг увидели в блюдечке Иван со Змеем, как окутало их невест сияние яркое, заструилось вокруг их тел, словно реки течение. Взмахнул Кощей Бессмертный жезлом колдовским, прокричал заклинание страшным голосом и... ничего! Только замутился на миг свет, что дев укутывал, да и всё на этом! Другой раз колданул Кощей и третий, и четвёртый, а всё зряшно — не пробить его волшбе магию духов природных, не совладать силам тёмным со светом солнечным. Так и ушел ни с чем Кощей, в ещё большей злобе, чем давеча.

Обрадовались было Иван с Горынычем, но Яга их охолонила:

— То лишь отсрочка малая, а как сядет солнышко, так и пропадёт ворожба моя, враз её сила иссякнет.

Пригорюнился Горыныч, а Иван и говорит:

— Знать, надобно до ночи злодея извести, покудова заклятье обережное в силе!

— Так оно так, да токмо замок кощеев его колдовством создан, на нём и держится. Сгинет Бессмертный и вся его магия исчезнет, а с ней и замок рассыплется и дев под обломками схоронит...

— Стало быть, делиться надобно нам: одному дев из замка вызволять, а другому смерть кощееву искать. И успеть всё это до заката.

Кинули они жребий и выпало Змею в замок лететь, а Ивану смерть добывать. Отдал Ваня Горынычу свой щит и меч, а с ними два лепестка цвета папоротника протянул.

— Тебе, Горыныч, в змеевом облике несподручно будет в проходах тамошних узких. А потому надобно в человека перекинуться. Другой лепесток, это чтоб обратно Змеем стать да дев на родимую сторонку домчать.

А Яга вынесла из избушки кувшинчик с зельем да и оросила им щит из меди красной.

— Этот щит не прост отныне! Теперь он не токмо супротив меча иль копья сгодится, а и колдовство чародейское отразит да в сторону направит! Ты же старайся жезл колдовской у Кощея из рук выбить, поелику он без жезла волшбу творить уж не сможет, а станет просто старик безвредный, которого убить нельзя.

Взял змей в лапы торбу со щитом, мечом да цветом папоротника, повесил себе на спину и склонил головы в низком поклоне. Потом взмахнул крылами могучими и в небо взвился. А Иван обернулся к бабе Яге и спрашивает:

— Ведомо ли тебе, бабушка, что есть смерть кощеева и в какой стороне мне её сыскать?

— Птицы перелётные мне щебетали да и рыбы раз обмолвились, что смерть кощеева в игле, а игла в щуке, а щука в утке, а утка в зайце. А заяц тот сидит в ларце на верхушке дуба, что посередь острова Буяна. Токмо как же тебе до заката на остров тот поспеть, он же, чай, не близко?! Может, ступу мою оседлаешь?

— Да... — призадумался Иван. — Мы с Горынычем в запрошлом годе бывали на том острове. И впрямь, путь к нему не близкий. Змей-то, почитай, цельный день крылами махал, а под конец пути столь умаялся, что потом два дня пластом лежал-отлёживался! А ступа твоя хоть и летает, да неспешно, я на ней токмо в полночь до Буяна долечу... — Тут его взгляд упал на шкатулку с оставшимися лепестками. — А давай я птицей обернусь?! Соколом, аль орлом, а ты мне ветер попутный наворожишь?

Тут уж Яга задумалась, а потом решилась.

— Будь по-твоему, внучек! Как решил, так и поступай, а я уж помогу, чем смогу.

Взял Иван цвет папоротников, через себя перекинулся и обернулся орлом ширококрылым. А Яга в избушке у котла ворожила: кинула в кипящую воду три пёрышка птах лесных, влила зельев разных по капельке и варево помелом закрутила-завертела, слова заветные шепча-приговаривая.

И прошелестел ветерок в кронах дубовых лёгким вздохом раз, другой, третий, постепенно силушку набирая, потом задул ровно да неудержимо, аки теченье речное, подхватил Ивана и понёс в даль далёкую. Долго ли нёс, коротко ли, а всё ж к исходу дня средь синих волн морских безбрежных, маленькой точкой зелёной показался остров долгожданный. Взбодрился Иван, пуще прежнего забил крыльями широкими, полетел к лесу густому и опустился на сук липы вековой. В тот же час утих ветер, словно и не трудился весь день, море морща да пену с волн срывая.

А Горыныч в то время уж долетел до гор, средь коих стоял замок Кощея Бессмертного. Долететь-то долетел, токмо вконец из сил выбился за дорогу дальнюю. Сел он на верхушку кряжа крутого и мыслит: "Надобно отдохнуть малость. Не под силу мне таперь с Кощеем биться, я с устатку и меч-то в руках не удержу. Солнышко ещё высоко стоит, знать, заклятье ягово покудова держится. Лягу-ка я и посплю малость, а проспавшись, устрою злодею ночку весёлую, побегает он у меня, порезвится!"

Ванька же остров облетел да и сыскал тот дуб, на ветвях которого ларец цепями был подвешен. Стал Иван те цепи рвать, так не поддаются цепи! Попытался он на весу ларец открыть — тоже не вышло, уж больно крепко заперт! Тогда сел Ванюша на ветку и давай её долбить клювом орлиным. Час долбит, другой и продолбил — ухнула ветка вниз, вместе с ларцом и цепями коваными. Грохнулся ларец о камень и в щепы мелкие разлетелся. Выскочил оттуда заяц и наутёк. Да разве заяц сможет от орла ускакать? В один миг настиг Иван зайца, ухватил его когтями за загривок и поднялся над лесом. Покружил, выбрал место голое и разжал когти. Вылетела из зайца утка, полетела было в сторону, норовя в лесу укрыться, но Ванятка не даром зайца на открытом месте бросал — не ушла и утка. А вывалившаяся щука хоть и била хвостом, и уплыть пыталась, но куда она уплыть-то может, средь пустоши каменистой?

Вот с яйцом Иван чуть промашку не дал: взял в клюв камень да и бросил его на яйцо, не подумав толком. Разбилась скорлупа, игла из неё выпала и за камешки закатилась. Уж как её искал Ванюшка, как искал, насилу нашел! Ухватил в клюв смерть кощееву и держит бережно ? а ну как опять упустит? Летит и думу думает: как ему в птичьем обличии сломать иглу железную? У него же ни рук, ни пальцев! Чем ухватишь, чем переломишь? К тому ж солнышко к закату клонится, стало быть, скоро обереги бабушкины силу потеряют. Торопиться надобно!

А Горыныч в ту пору спал глубоким сном, да так бы и проспал всё на свете, ежели б не стало ему зябко — то наползла на него тень от скалы серой. Завозился Змей, заёрзал да и коснулся одним из носов камня остывшего. Какой тут сон?! Открыл он глаза, потянулся в истоме, когда глядь, а солнышко уж краем за горы опустилось! Вспомнил тут Горыныч, куда путь держал да с кем биться собирался, подхватился, забил крыльями и полетел к замку кощееву. Опустился на крышу черепичную, взял в пасть лепесток заветный и уж совсем собрался перекидываться, когда хрустнули под его тяжестью стропила чердачные и обрушились вниз. Вот, в полёте-то Змей и обернулся Змегором. Вскочил он на ноги, первым делом вытащил щит зачарованный да меч острый.

Снарядившись, отправился витязь на поиски злодея. Идёт да по сторонам поглядывает, богатому убранству палат дивится. А там чего только не развешано средь ковров да гобеленов искусных: и зазубренные мечи, и переломанные топоры боевые, и поколотые щиты врагов поверженных, что супротив Кощея выступить дерзнули. Куда ни глянь, везде золото. По стенам факелы горят, все сплошь в держалках литых из злата с серебром. А сами стены в позументах да орнаментах вызолоченных по черному камню отполированному. Даже щипцы каминные, кочерга, и то из золота!

Идёт Змегор, а сам удивляется страсти кощеевой к металлу презренному. "Неужели столь страшная война им затеяна токмо для того, чтоб ещё десяток фитюлек желтых на стену привесить да чтоб сундук-другой монет в подвалы ссыпать? Неужто это дороже слёз людских?! И как только эту злобу злобную земля носит?"

Пуще прежнего осерчал Змегор и скорым шагом дальше пошел. Идёт и смотрит, что палаты чем дальше, тем сильней в разоре стоят. Подивился тут богатырь, а после вспомнил, как бесновался Кощей в злобе лютой, когда тот увидал рати свои побитые у града стольного. И как на девах ту злобу выместить хотел. Ринулся тут Змегор вниз по лестницам, к подвалам устремился. Бежит, а сам думает: "Токмо бы до захода солнца поспеть!"

Отыскал он вход в узилище тёмное, спустился туда — и вовремя: сияние обережное на девах уж меркнуть начало. А в дверях темницы сырой сам Кощей стоит-переминается в ожидании нетерпеливом. Мол, как сгинет Яги ворожба, вот тут он и потешит свою злобушку!

— Не бывать тому! — взревел Змегор и, меч воздев, на врага бросился.

Обернулся Кощей, направил на витязя посох колдовской и метнул в него заклятье сгустком синим. А Змегор щит подставил и отразил волшбу на мага-чернокнижника. И покрылся Кощей коркой ледяной, своим же колдовством пораженный. Застыл он статуей: ни слова сказать, ни пошевелиться не может, лишь очами сверкает от ненависти.

— Алёнка, Василисушка! — вскричал Змегор, — Выходите из темницы и на двор поспешайте, на место открытое! Со смертью кощеевой тут всё рушиться станет, все ходы переходы завалит!

Послушались девы спасителя своего, протиснулись мимо колдуна застывшего и припустили вверх по лестнице винтовой. И он вслед за ними побежал, оглядываясь: нет ли погони, не очнулся ли Кощей? И, как сглазил: застучали вдали по полу каменному сапоги подкованные, знать превозмог чернокнижник плен ледяной. Вспомнил Змегор на бегу, что Яга давеча наказывала — лишить колдуна посоха магического. "Эх, что ж я сразу-то про наказ не вспомнил?! Вот раззява!"

Да поздно сожалеть об упущенном: сорвалась с кощеева жезла молния и вышибла сразу три ступени из лестницы перед витязем. Следом за первой, вторая молния прилетела, потом третья, четвёртая... Скачет Змегор через провалы, аки олень длинноногий, от молний уворачивается, а сам об одном в душе молит: чтоб колдун пред девами ступени не обвалил. Они-то в подолах своих не больно-то прыткие, им таков провал не скакнуть! Вот и кричит в голос, костерит Кощея по матерному, на себя его гнев обращает.

Сколь верёвочке не виться, а конец придёт, пришел конец и лестнице долгой. Пробежали девы по проходу, свернули раз, другой и вырвались из-под сводов ненавистных на двор широкий. А Змегор у выхода остался, чтобы Кощея задержать. Чай, в проходе узком и щит за стену сойдёт! Показался тут колдун, из-за угла выскочил: глаза горят, кости стучат, посох магический на манер копья обеими руками держит. Как начал заклятьями в витязя пулять! То молнии, то стрелы ледяные, то огня пук. А Змегор сгустки волшбы на щит принимает да в стороны отводит.

Один раз особо ловко вышло: шар пламени багрового от щита отпрыгнул, назад полетел да в свод над самой кощеевой головой впился. Раскалилась тут вязь каменная на потолке, ажно вскипела, закапала дождём осенним да прям колдуну на одёжу! Ох, и взвыл же Кощей дурным голосом, ох, и заплясал на месте! Крутится вьюном да мантию тлеющую прихлопывает.

Изловчился Змегор, подскочил к Кощею да и выбил жезл колдовской из его рук. А, как выбил, так взмахнул мечом да и снёс голову нечестивцу. Упал Кощей бездыханным, но через минуту вновь встал, уже с новой головой, взамен отсеченной! А, как на ноги поднялся, так стал манить к себе жезл, что в стороне валялся. Заскользил посох по плитам каменным, но Змегор исхитрился да прижал его сапогом подкованным. Метнулся Кощей к жезлу и пал, в другой раз лишенный головы.

Попробовал витязь изломать посох. Что было мочи, ударил им об стену раз, другой, а всё зряшно — гнётся жезл да не ломается, знать, крепко зачарован! В третий раз встал злодей и в третий раз упал обезглавленный. Покуда он не отрастил очередную главу, Змегор втиснул жезл меж прутьев решетки оконной, распёр его надёжно, дабы не вырвался ненароком, а после уж погнал поднявшегося колдуна в самую середину его замка.

А Иван в ту пору с иглой маялся — и так и эдак обломать её пытался. То прижмёт один конец иголки когтем к валуну, а другой клювом ухватить старается. То найдёт ямку в камне, положит туда смерть кощееву так, чтоб она на кончиках висела и долбит другим камушком в серёдку. Всё перепробовал — никак не выходит! А тут уж ночь спустилась, звёзды в небе зажглись. Упал духом Ванюша, ведь ни зги не видно! Того и гляди, сронишь иглу на землю, как её потом сыщешь? Но тут выглянул месяц ясный и залил остров сиянием призрачным. Смотрит Иван, а вдоль соседнего валуна трещинка узкая протянулась. Обрадовался Ваня, воткнул иглу острым концом в трещинку, покачал её, чтоб утвердить надёжно, а потом как хватит камнем, в лапе зажатым! Тут игла и переломилась.

Лишив Кощея посоха колдовского, Змегор загнал его в зал тронный, приложил мечом плашмя по темечку и, покудова злодей в беспамятстве был, снял с себя кушак да и примотал его крепко накрепко к лавке, что у стены стояла. Проверил узлы, надёжны ли, и вон подался. На дворе скоренько перекинулся в змея, велел Василисе с Алёнкою усесться ему на спину да ухватиться покрепче и, не мешкая, в небо взмыл.

Кощей, в себя придя, стал посох свой к себе призывать. Задрожал жезл, забился, а вылезти из-за решетки кованной не может. Поднатужился тогда колдун и столь силён был его призыв, что вырвал посох решетку с корнем из стены и в руки злодейские влетел. Спали тут с Кощея все узлы и освободился маг проклятый. Подбежал он к черепу магическому, что в центре зала стоял на подставочке резной, возложил на него руку и принялся заклинание страшное читать, чтоб закружить Горыныча смерчем яростным. Чтоб кинул тот смерч с высоты об скалы острые Змея вместе с девами, на спине его сидящими.

Сверкнули молнии, ударил и грома раскаты, оборвав колдуна на полуслове — это переломил Иван иглу и пришел конец Кощею Бессмертному. Рассыпался по камушку замок чародейский, а камни те в пропасть свалились и остались там лежать грудой высокой, схоронив под собой саму память о злодее нечестивом.

А, как распалось колдовство черное, в тот же миг исчезли все мертвяки, что у стен града стольного смердели, в мелкий прах обратились. Дунул ветер вольный и унёс ту пыль за горы за луга и посередь моря синего развеял.

На следующий день вернулся Иван на родимую сторонку, а там его уж встречают, как героя чествуют. Не забыл народ, кто воду живую добыл, а той водой и своих лечил да часть войска вражьего с самим собой стравил. Опять же, кто смерть кощееву сыскал, да и избавил Русь от вражины злобной? Иван! А по сему, быть ему с Горынычем первыми гостями на пиру праздничном.

По осени, когда закончилась жатва, сыграли Иван с Алёнкою свадьбу широкую, всю округу на веселье созвав. И Горыныч там с Василисой молодых поздравляли, и звери лесные, дажить водяной приходил! Врать не стану: сам я там не был и мёд с пивом на гулянье не пил. А откуда про всё это знаю? Да это мне сорока на хвосте принесла и в ухо натрещала! Токмо верить безоглядно всему тому не след: так оно было, аль нет, мне доподлинно не ведомо, а сороки, они балаболки известные — и соврут, не дорого возьмут!