Lithuania Ascendant

Lithuania Ascendant (с) Владимир Серебряков

Глава 1.

Владислав Гаврилов Шофаревич

13 сентября 7509 года, среда

Выезжая из тени на свет, я прищурился. И все равно луч выглянувшего из-за темной кромки леса закатного светила ударил в лицо с ощутимою силой, жаркими пальцами отвешивая расслабленные пощечины. Ослепленный червонным блеском, я не заметил особенно крупного камня на бетонке. Велосипед мой взбрыкнул, будто норовистая лошадь. Лязгнула цепь, клыки шестерни впились в штанину, и не успел я помянуть богородицу, как очутился на земле. Саквояж полетел в придорожные бурьяны.

Первое побуждение любого мужчины, оказавшегося в подобном унизительном и нелепом положении — подняться. Но не тут-то было! Мой железный конь висел на ноге, словно пес-быкобор. Пришлось подтащить его к себе, и, устроившись в неестественной позе, будто индус, выдирать из челюстей бесноватого механизма уже не первый раз страдающие штаны.

Поминутно я бросал опасливые косые взгляды на верстовой столб, что торчал у поворота на Ольшаны. На указателе значилось: "Яцова — 7 верст; Рига — 50 верст; Столбов Рог — 92 версты". Это по дороге; птице или бомбардировщику быстрей будет. До Баркова немногим дальше, да и вообще граница, считай, под боком. Вот поэтому дорога, которая ведет от Поневежа на Ригу и дальше, через границу, на Ревель, покрыта бетоном, — не асфальтом даже, — чем несказанно облегчает мне передвижение. Только падать на него больно.

За поворотом начинался проселок. Падать на обочину было бы куда удобнее, хотя не менее стыдно... но, съехав на щебень, я и педали бы начал крутить осторожнее. Бетонка все же располагает к гордыне, за которую я теперь расплачиваюсь. Посмешище просто: окрестный врач с разбитым локтем. И в порванной рубахе. Еще спасибо всем святым, что я еду домой. Даст Бог, в деревне никто не заметит.

Велосипед соизволил, наконец, отцепиться от моей штанины. Я подавил острое и бессмысленное желание пнуть его по раме, и полез в заросли иван-чая за докторским чемоданчиком.

Вот так и вышло, что к Ольшанам я подъезжал на четверть часа позже, чем собирался, и в прескверном расположении духа. На штанах явственно просматривались пятна смазки, белесая дорожная пыль въелась в темную ткань. Солнце, как назло, катилось по самому окоему, то выпрыгивая из-за леса, то скрываясь вновь, но всякий раз пыталось заглянуть мне в лицо преданным псом, заставляя жмуриться и морщить лоб.

Впереди маячил Старый дуб. Когда я впервые приехал в Ольшаны, мне вначале показалось странным, что дорогу, хотя бы и проселок, где машины проезжали раз в неделю на Великий пост, проложили в объезд дерева, а не пустили кряжистого великана на резные шкатулочки. Невежество мое было развеяно очень быстро: местные жители несоразмерно гордились своей единственной достопримечательностью. О состоянии сельского дуба вносили даже записи в церковно-приходскую книгу. Еще спасибо, что меня не заставляли начищать медную табличку, прибитую когда-то прямо к стволу — этим занимались по воскресеньям после службы ольшанские ребятишки. Гвозди за долгие годы изошли на ржу, но бурая кора наросла вокруг краев таблички, так что снять ее теперь можно было, разве что срубив народное достояние села — преступление, которое туземцы, полагаю, сочли бы более страшным, чем убийство. Впрочем, судить не могу — убийств за время моей службы окрестным врачом не случалось. Как и за последние тридцать два года. Тихая провинция.

Как же я не хотел сюда ехать! Но дела в стране в последние годы шли не шатко, не валко. По справедливости мне следовало испытывать благодарность к Абраму Гецлову, моему преподавателю клинической терапии, который порекомендовал меня сельскому старосте Ольшан на место своего сокурсника, к несчастью, отдавшего Богу душу незадолго до моего выпуска. Потому что иначе я мог не найти работы вовсе. Сельчане предпочитают старых докторов, пускай даже те слыхом не слыхивали об антибиотиках, вакцинацию считают новым изобретением, подагру приписывают влиянию скверных гуморов, а радикулит — сглазу. Ну а в городах за последние годы и вовсе тяжеленько стало.

Тем не менее в Ольшанах меня приняли. Не сразу, понятное дело — возможно, лет через двадцать тутошние жители перестанут меня сравнивать (не в лучшую обыкновенно сторону) с покойным дохтуром Йосефом, а к концу жизни снизойдут, наконец, до того, чтобы объявить "нашенским". Однако же не любое мое начинание отвергалось теперь с порога, и жители отдаленных хуторов — а в ведении моем находились земли на добрых десять верст в округе, от Яцовы чуть ли не до самой Митавы — не стеснялись более обращаться ко мне за помощью. Еще отправляясь в здешние края, я в предвкушении дальних прогулок купил по случаю злосчастный велосипед, но в беззаботные университетские годы я как-то не думал о том, какими долгими окажутся эти прогулки. За первый год в Ольшанах я сбросил, должно быть, треть собственного веса. Зимой вынужденные тренировки прекращались, но легче от этого не становилось — ради всякой поездки приходилось одалживать коня у старосты, а всадник из меня, признаться, никудышный.

Задумавшись, я отвлекся от фигур высшего пилотажа, которые выделывало переднее колесо моего скакуна, ублюдочного детища Дорофеевских заводов, и проклятый механизм, наткнувшись на выставленный (умышленно, полагаю) из земли корень, немедля попытался сбросить седока. Однако в этот раз я был наготове, и ущерб если не моим нервам, то хотя бы достоинству был сведен к наименьшему: нас с велосипедом всего лишь вынесло с дороги. Я остановился, чтобы поправить штанину, уже готовую в очередной раз намотаться на зубцы шестерни... когда за спиной у меня раздался пронзительный визг тормозов, в следующий миг прервавшийся оглушительным скрежетом сминающегося металла.

Я обернулся разом, вместе с застрявшим между ног велосипедом. Ужас, со всей очевидностью запоздавший — смолкшее авто уже не могло размазать меня под колесами — пробил хребет стылой молнией. В следующий миг я, позабыв о себе, лихим прыжком взмыл над злосчастным железным скакуном и ринулся к автомобилю.

Машина врезалась в дуб со всего размаху, так что не только капот превратился в некое подобие гармоники, но даже прочная вроде бы стальная рама сложилась едва не пополам. В ушах у меня звенело. От удара распахнулась смятая дверца, открыв взгляду нутро салона. Внутри билось, судорожно копошась, нечто белесое и раздутое, словно чрево гигантской личинки, и, только с усилием преодолев оцепенение мысли, накатившее от этого мерзостного зрелища, я сообразил, что это баллон или пузырь из тонкого каучука, совершенно скрывший фигуру шофера.

Зрелище это было совершенно фантастическое. Вовсе не потому, что я, прозябая в глуши, впервые увидал мотор — в конце концов, я городской уроженец, хотя и вынужден был в поисках пропитания покинуть родную Ригу — а потому, что делать автомобилю в наших краях было совершенно нечего. На моей памяти в деревню заезжали единственно кумпанские грузовики. Даже из Яцовы я добирался сюда или на попутке, или на подводах. Спортивному авто — а судя по экзотически зализанным обводам кормы и жуткому пузырю, без сомнения призванному гасить удар при столкновении, машина была гоночной — нет никакой нужды покидать превосходную трассу, рассчитанную на траки хелонов. Припозднись я еще на четверть часа, и мог бы пострадать под ее колесами на большой дороге... но зачем этот безумный гонщик свернул в Ольшаны?

Глаза еще отказывалось поверить, а ноги уже несли меня вперед. Задыхаясь от бензиновой вони, я бессильно налег на покореженную дверцу, впился пальцами в тонкую пленку — несообразно прочную, и почему-то скользкую, словно вместо талька ее хранили в елее, — попытался разодрать, и тут услышал звук, от которого кровь в моих жилах сковал ледостав: легкое журчание вытекающего горючего.

От яростного рывка мерзкий пузырь, наконец, подался — не лопнул, а словно бы выскочил с корнем, как гриб-дождевик из земли, и тут же спался вовнутрь, опав неразборчивыми складками. Я нашарил под ними знакомую грубую фактуру материи, и с натугой выволок из раскуроченного авто обмякшее тело, казавшееся еще тяжелей в безвольной, трупной вялости.

Говорят, что самые роскошные авто бывают у самых невзрачных и щуплых богачей, как и самые роскошные хвосты обычно принадлежат некрупным петухам. Но этот гонщик оказался рослым и, что было еще хуже, крепко сбитым. Протащив его пару шагов, я повалился на одно колено и пополз, пытаясь одновременно удерживать на себе норовящий соскользнуть груз и поскорее удалиться от разбитой машины. Мешок картошки волочить было б легче.

Мы не одолели и пяти саженей, когда за спиной у меня глухо ахнуло. По волосам прошлась волна печного жара, что-то застучало по земле, и миг спустя послышался треск пламени. Спасаясь от огненной волны, я засеменил быстрее, пока под тяжестью не рухнул, запнувшись обо что-то, наземь, в густую траву.

По спине забарабанил град. Я невольно зажмурился, и тут же понял, что зря — это всего лишь запоздав, сыпались с дуба взбудораженные ударом зеленые мелкие желуди.

Приподнявшись, я оглянулся. Машина полыхала, словно костер на Иванов день; хоть прыгай через нее, если не боишься пятки подпалить. Водитель ее валялся рядом со мной на траве, нелепо вывернув руку — похоже, при столкновении он потерял сознание.

Лицо незнакомца было залито кровью из ссадины на лбу, но это меня мало тревожило — раны скальпа, даже самые незначительные, кровоточат на редкость обильно. Но удар по голове мог привести к последствиям куда более печальным. Несчастного следовало бы доставить в госпиталь как можно скорее, однако единственный транспорт, способный на это, догорал у меня за спиной.

Можно было послать какого-нибудь мальчишку на велосипеде в Яцову, чтобы оттуда пригнали возок... но в тамошней больничке пострадавшего разве что просветят икс-лучами. И то — к тому времени, когда станет поздно.

Оставалось только положиться на провидение.

От околицы уже бежали ольшанские — те, кто оказался дома и заслышал грохот, то есть, несмотря на вечерний час, все больше старики да неуделки. Лето ливонское коротко; это для меня, урожденного горожанина, новогодняя пора перед началом бесконечных осенних дождей покойна, а на селе она кажется самой жаркой.

Не обращая внимания на гудящий костер — впрочем, пламя уже начинало пригасать, пожрав все, до чего смогло дотянуться, и только исходило смрадным дымом — я склонился над лежащим. Дыхание редкое, но ровное, пульс — наоборот, учащенный, но тоже ритмичный. Зрачки — одинакового размера. Судя по всему, кроме головы ничего не пострадало...

— Матерь божья! — Подбежавший первым Вячко Семенов, на удивление бодрый старикан, всюду щеголявший одиноким погонным крестом на груди, согнулся в приступе кашля, едва выдавив эти слова. Я мысленно приготовился к большому скандалу, который учинит его благоверная не мне, так супругу, как только донесет до ольшанского дуба могучие свои телеса. Нельзя Семенову бегать. Легкие у него слабые. Свой единственный крест он заработал на восточном фронте, под Курском, когда его окоп накрыло облако горчичного газа — и только чудом не получил тогда второй, на могилу. Я бы решил, что после такого солдат — не жилец, а старик, видишь ты, скрипит потихоньку, но держится.

Вслед за ним пресвятую Богородицу поминали все по очереди: сначала стайка мальчишек, потом боевая хрычовка Марфа Янова, потом еще кто-то...

Я поднялся с колен, оглядываясь.

— Пан Вячко, — обратился я к старику вполголоса, покуда бабки причитали в почтительном отдалении как от догорающего остова авто, так и от жертвы аварии — и слава Богу, потому что возьмись они квохтать прямо над телом, я бы, пожалуй, вспылил, испортив тем отношения с большей частью деревни. — На чем бы его перетащить ко мне?

— Да носилки-то соорудим, — отмахнулся дед. — Надо будет, так и на руках донесем... ты скажи лучше, дохтур, трогать-то его можно?

— Нужно, — уверенно ответил я. — Вроде бы ничего не сломано. Отлежится, очнется. Я его лекарством напою, когда в себя придет.

— А коли сломано? — усомнился старикан.

— Тогда трогай-не трогай, все равно не жилец, — ответил я почти шепотом.

Семенов тяжело, с присвистом вздохнул.

— Тогда ладно, — решил он. — Это... сейчас носилки соорудим, да отнесем.

Кончилось тем, что мне так и не дали помочь — ольшанские сами доволокли таки не пришедшего в сознание лихача до моего дома, а я только метался пьяной молью вокруг, потрясая саквояжем и велосипедом и булькая: "Да что вы... давайте я... пустите, пожалуйста...".

Пребывающего в бессознательном состоянии гонщика мои добровольные помощники уложили, не раздевая, на кровати в гостевой, и порывались пособить и дальше, но я заверил их, что справлюсь сам. К концу практики в университате самые что ни на есть породистые шляхтичи управлялись с клизмой и ночным горшком ловко, словно родились с этими низменными орудиями в руках — что уже говорить о таких, как я? Пронаблюдав, как я стаскиваю с пациента хитро зашнурованные башмаки, даже самые деятельные бабки убедились, что жертве моей заботы не грозит немедленная гибель, и позволили себе удалиться.

Выгнав всех из дома, я постоял минуту, переводя дыхание. Заглянул в зеркало — оттуда на меня смотрело покрытое пылью и сажей чучело. Понятно...

Прежде чем привести себя в порядок, я все же закончил разувать гонщика, и снял с него куртку. Последнее заняло у меня больше времени, чем можно было подумать — вместо пуговиц на ней были модные застежки-пупки. Дорогая, надо полагать, обновка; и кожа показалась мне какой-то странной.

Потом я отправился к рукомойнику, и, стащив с себя все, долго плескался, оставляя на полу сырые пятна. Повздыхав, переоделся в чистое. Заодно и рубаху сменил, не дожидаясь бани. Беда только в том, что приличной одежды у меня было не так много. Опять же, не всякая годится, чтобы в ней к больным выходить. Курточку, прикупленную по случаю, не так давно обслюнявила зеленью нафаньева Зорька. Свои-то поймут, а вот столичный гость — едва ли. К тому же лежала она во время поездки на багажнике, и, конечно, дважды извалялась в пыли — когда я падал, и когда бросил велосипед. Надо будет в чистку сдать.

Пришлось напялить дорогую ферязьку, в которой я принимал мантию из рук декана на выпускном. Пусть лучше незнакомец посчитает меня хлыщом, чем неряхой.

Затем я методично обработал уже подсыхавшую рану на лбу шофера — как и ожидалось, неглубокую — намотав поверх стерильной марлевой подушечки с корпией столько бинта, что хватило бы на трех больных, но рисковать я не собирался: человеку, способный разбить об ольшанский дуб гоночное авто, вполне по силам устроить мне все десять казней египетских, если он решит, что его лечили недостаточно старательно. Осмотрел попутно все, что мог, прощупал пульс, покачал головой над нехорошей бледностью на скулах. Приготовил все настойки, отвары и декокты, которые могли понадобиться в ближайшем будущем — после ударов по голове, особенно сопровождающихся длительной потерей сознания, пострадавших обычно мучают страшнейшие головные боли, подавить которые удается порой только препаратами опия. И обнаружил, что делать мне, покуда больной не проснется, нечего.