Я очнулся от света. Шторы были задернуты, но шальной лучик все же пробрался между портьер, и его прикосновение оказалось невыносимым даже в тяжелом сне.

Первым моим желанием было открыть веки. Так я и сделал — зря. В голове у меня взорвалась граната. Я поспешно зажмурился снова, и, преодолевая мучительную, колотящую боль в висках и колокольный звон под теменем, попытался из-под прищуренных век разглядеть все же обстановку палаты — потому что никуда, кроме как в больницу, после такой аварии меня упаковать не могли.

Выходило, что сумели-таки. Исхитрились. Потому что если однотонно-зеленые шторы еще могли висеть в госпитальной палате, то обоям того же оттенка, но в аляповатых золотых цветах, в больнице никак не место. И громоздким резным шкафам у стены напротив — тоже.

"Значит, я в чьем-то доме", решил я. Должно быть, не так сильно меня приложило головой, как показалось судя по уместившейся под черепом нестерпимой боли. Наверное, перенесли сюда, покуда не прикатит скорая с волостной подстанции... Если бы еще не раскалывалась голова... Мне чудилось, будто, стоит уняться боли, и я пойму что-то очень важное. Сколько я не доехал до Иецавы? Километров шесть? Восемь? Где же эта чертова скорая? Сколько можно собираться? Вот приедут, и вколют мне, наверное, анальгину, и голова пройдет...

Но тогда почему я раздет?

Машинально я ощупал бедро. Джинсы на месте, рубашка вроде бы тоже... а вот куртки нет. Висит рядом, на высокой спинке стула. Сняли, укладывая в постель? Должно быть. Во всяком случае, было это прежде, чем я очнулся.

Так где же я? Или потерял память? В боевиках такое случается с героями после аварий, но я как-то не привык голливудские мерки применять к обыденной жизни. Правда, и в аварии не попадал. Не довелось как-то.

По всему выходило, что потерял, но немного — между тем моментом, когда ехал еще по шоссе Бауска-Рига, и той намертво впечатавшейся в память секундой, когда бампер подержаной "бэмки" попытался протаранить невесть откуда выросшее посреди дороги дерево. Поскольку вековые дубы обычно не прорастают во мгновение посреди загруженной трассы, мне оставалось лишь заключить, что я то ли по какой-то надобности съехал с шоссе, решив полихачить на проселках, то ли отрубился за рулем и протаранил вначале ограждение: достижение само по себе впечатляющее.

Ничего. Вот придет добрый дядя доктор, и на кромешном латышском объяснит мне, что случилось, и какие таблетки следует пить, чтобы перестала болеть голова...

В ожидании врача я попытался задремать, но не сумел. Не только от боли. Что-то беспокоило меня, казалось неправильным: как в кошмарном сне, когда привычные образы наполняются вдруг зловещим смыслом. Еще бы понять, что.

Пахло теплом, дымом и чем-то неопределенно-съестным, отчего мне сразу вспомнилось, что не ел я с обеда... вчерашнего... но аппетит не проснулся — какое там, только тошнота подкатила к горлу. Воды бы стакан холодной, минеральной... и анальгина горсть!

По ушам било громовое тиканье. Я снова приоткрыл глаза. Напротив кровати, у противоположной стены, стояли, помахивая маятником из-за мутного стекла, старинные ходики, такие древние, что у них не было даже минутной стрелки. Несколько секунд я взирал на них, мучительно силясь сообразить, куда показывает стрелка, и сколько это будет в часах и минутах — поколение электронных хронометров, что возьмешь — прежде чем сатори скрутило меня в бараний рог.

На циферблате не было пятерки.

Цифры и вообще выглядели как-то странно: у единицы не было носика, семерку перекосило, — но пятерки просто не было. На ее месте стояла четверка. А на месте четверки — странный значок, похожий не то на стилизованный пионерский галстук, не то на скандинавскую руну.

Меня затрясло. Головная боль все нарастала, угрожая расколоть череп изнутри, но я даже обрадовался ей — может, от боли я очнусь, наконец, заново? Наверное, бывает так, что спишь, но думаешь, что уже проснулся?

А прийти в себя все не удавалось. Я лежал тихо, как мышь, под тяжелой простыней — льняной, как до меня только теперь дошло — боясь шевельнуться, чтобы не обрушить протаявшую до шизофренического бреда реальность себе на забинтованную голову. Куда ни падал взгляд — все было перекошено, искажено, пропитано густым кошмаром, и я медленно-медленно, со страшной неохотой осознал одну простую вещь: или я сошел с ума, или все, что вижу вокруг — на самом деле.

То, что я в полусумраке принял за шкафы, оказалось странными не то комодами, не то ларями — тяжелые резные крышки и множество ящичков. Простыня — чистый лен, тяжелый и на удивление мягкий. Под лопатками — не пружинная сетка или матрац, а настоящая перина. Казалось, что меня положили на обозрение в музейной витрине... вот только нет мелкой сизой пыли, покрывающей диорамы. И нет того мерзкого запаха, который стоит обычно на квартирах ветхих старушек.

Я попытался приподнять голову — посмотреть, что же навалено на прикроватном столике, — и чуть не потерял сознания от боли. В глазах замелькали мелкие черные точечки.

И тут дверь бесшумно распахнулась. Я ожидал, что петли заскрежещут противно, но их, надо полагать, смазывали салом. Ко мне подошел хозяин дома.

Вошедший был одет в черный, как мне показалось, камзол (или кафтан? я бы и в лучшем состоянии не вспомнил, как правильно называется такая одежда) с серебряным шитьем, и вроде бы черные штаны — костюм совершенно несовременный, но почему-то очень подходящий к обстановке. Не хватало только шпаги на поясе, или, на крайний случай, тросточки в руке. Надолго сосредоточить взгляд на его лице у меня почему-то не удавалось — как, сообразил я с запозданием, и на чем-либо еще. Приходилось разглядывать урывками, чтобы глаза успевали отдохнуть.

Первым, что мелькнуло в голове, было "педик", но в модной ориентации хозяина я усомнился почти сразу же — в конце концов, мало ли какому мужику в наше время взбредет в голову носить серьги? Вдруг парень просто решил, что это стильно? В сочетании с костюмом эффект создавался вовсе не жеманный — скорее пиратский. Вот кого он мне напоминает! Капитана Блада с картинки в "макулатурном" издании. Только смоляного парика и орлиных черт не хватало. Простецкое такое лицо, и волосы рыже-русые. Зато длинные — вот еще почему я едва не отнес незнакомца к представителям гей-культуры.

На лице незнакомца сияла улыбка, отчего мне немедленно захотелось сказать какую-нибудь гадость — просто чтобы не одному маяться.

— Как поживаем? — спросил он, заботливо склоняясь надо мной.

Мгм. А то непонятно, что после попытки бодаться с дубом хорошо себя чувствовать может только полный баран!

— Где я? — поинтересовался я вместо ответа.

— В лазарете, — ответил парень с серьгой. Очень информативно. — Сильно ли голова болит?

— Бешенно, — буркнул я.

Парень нахмурился.

— Глуздом не помраченны ли, пан? — озабоченно спросил он.

Реальность впитала его слова, как бумажная салфетка — воду: стала прозрачной, готовая разорваться на волоконца.

— Чего-чего? — глупо переспросил я, невольно срываясь на пацанский фальцет.

В ответ прозвучала фраза, которой я не понял. Не разобрал ни единого слова.

Это было очень странно — звуки по-прежнему казались знакомыми, и, если не вслушиваться, я решил бы, что со мной заговорили по-русски. Все равно, что болтать под бухтение поставленного случайно на какой-нибудь украинский канал телика. Пока не начнется реклама, и хорошо поставленный голос не заявит, что бритвы "Жилетт" — найкраще для чоловика нет, неладного вроде бы не замечаешь, однако понять, о чем именно рассказывает комментатор, удается в лучшем случае через фразу.

Парень проговорил что-то еще, но я уже не слышал. Меня тихой сапой охватывала позорная, совершенно непотребная истерика, и что с этим делать, я не знал.

"Вот и прокатились с ветерком", билась в голове дурацкая фраза. Ага. Прокатился я. Если бы я не попытался сэкономить какие-то крохи на машине, и не взялся сам ее перегонять от литовской границы, наверное, на моем месте валялся бы сейчас тот парень... как его — Айгар? да, точно. Это его бы приложило о лобовое стекло башкой с такой дури, что крыша поехала. А я бы сидел в нашем подвальчике, и поминал ласковым словом Билла нашего Гейтса, чей всем известный программный продукт глючит, невзирая на лицензии, на любой системе.

Да что это со мной? Помню, Лешка Черников, врач-недоучка, уверял на одной из наших пьянок, что у человека есть специальная извилина, которой мы говорим. Точно под левым виском. Может, я ее повредил? Я пощупал голову — шишка располагалась существенно выше, и вдобавок справа. Или слушаем мы каким-то другим отделом мозга?

— Пан? — тревожно переспросил парень с серьгой, потрогав меня за плечо. — Пан, вы меня разумеете?

Я молча покачал головой, не рискуя заговорить — иначе точно сорвался бы в нечленораздельный бабий визг.

Помедлив секунду, парень обернулся к комоду у стены и, пошарив по ящичкам, вытащил стопку бумаги и пенал. Склонившись над столом, он поспешно накорябал что-то на одном листе и протянул записку мне. Наверное, это было разумно с точки зрения медицины... но мне не слишком помогло, потому что надпись произвела на меня тот же самый эффект братско-славянского телевидения. "Пропонуе вам передачу, дорогие телеглядачи!". Дело было не в словах — читать по-польски куда проще, чем воспринимать тот же язык на слух, как знает любой, кто от скуки приглядывался к этикеткам на печенье. Но парень с серьгой писал, кажется, не кириллицей. И не латиницей. Это была какая-то абракадабра, составленная из русских, латинских и вовсе незнакомых мне букв. Вглядевшись, я уяснил, что от меня добиваются ответа на все тот же вопрос — не повредился ли я умом, — но не смог бы даже прочесть надпись правильно.

Головная боль, ненадолго отступившая, вернулась с новой силой. Потемнело; я было испугался, что в глазах, но это угас солнечный луч — из-под занавесок сочилось привычное сизое мерцание прибалтийского утра.

Оставив попытки объясниться, "пират" выглянул в соседнюю комнату, и вернулся со стаканом какой-то отравы. Мутно-бурая жидкость воняла лекарствами. Влить ее в себя мне удалось только со второй попытки. Поначалу я вообще решил, что врач — незаметно для себя я начал именно так именовать парня с серьгой — добьется только одного: что мерзкое зелье окажется на его кровати. Но после первого рвотного спазма горький отвар полился в горло на удивление свободно.

Проглотив последние капли, я со вздохом откинулся на смятую подушку и закрыл глаза. В комнате стояла зловещая тишина, и сквозь нее постепенно проступали дальние отзвуки — словно очертания предметов из темноты. Тикали ходики; задувал за окнами ветер. Проскрипели по полу ножки стула. Постепенно я начал различать даже ровное дыхание "пирата"... и вдруг понял, чего мне не хватает. В доме не звучало радио. И на улице — тоже.

Может, я все-таки сошел с ума, и все это — бред и глюки? Как там меня спрашивал врач — не помрачился ли глуздом? Забавно... а ведь я слышал прежде это словечко, правда, был убежден, что оно местечковое. Тот же Лешка Черников неизменно говорил "з глузду зъихал" вместо "поехал крышей", уверяя, что именно так болтают в его родном Даугавпилсе. Так может, и все остальное — просто плод тасующего забытые мелочи воображения? И сейчас зайдет в мою палату добрый доктор-психиатр, и вколет мне димедролу с дроперидолом, и все станет, как прежде...

Но подушка слишком ощутимо бугрилась под лопатками. Запах микстуры все еще стоял в воздухе. И как бы я не старался, убедить себя в том, что все это — лишь галлюцинация, не получалось. Должно быть, подсознательно я слишком убежден в собственном здравомыслии.

Головная боль вновь постепенно отступала. Я снова открыл глаза, уже не опасаясь, что череп мой лопнет под давлением изнутри.

Врач сидел рядом с кроватью, пристально глядя на меня. Казалось, что все время, покуда я мечтал о шизофрении, он не сводил с меня взгляда, исполненного необъяснимым разочарованием. Теперь, когда глаза мои привыкли к воцарившемуся в комнате сумраку, раздражающему, но все же более приятному, чем острые лучи солнца, я мог разглядеть его внимательней. Стало видно, что одежда его вовсе не так роскошна, как полагается морским волкам. Блестящие нитки потускнели, обтерлись; воротник и обшлага предательски засалились изнутри. Просто средневековый секонд-хенд какой-то. Поиздержался, что ли, корсар? Но серьги, по всему видно было, настоящие, золотые, и красные камни в них, похожие на капельки крови — не пластмасса. Украшение смотрелось бы вполне уместно на даме средних лет.

Так куда же я попал? Поверить в то, что подобные экзотические типы водятся под Иецавой, где из всех достопримечательностей — одно куроводческое хозяйство, было невозможно. Проще допустить, что я провалился в прошлое. Вот только в ближайшем прошлом эдакие экземпляры тоже найти не больно-то легко... да и в более отдаленном — тоже, если только меня не перенесло вдобавок в пространстве. Но тогда откуда этому парню знать если не русский, то явно схожий с ним язык? Вариант с параллельным миром наталкивался на то же препятствие.

Взгляд мой, блуждая по комнате — пялиться в лицо врачу мне отчего-то было неловко — наткнулся на люстру под потолком, и построения мои рассыпались. Под зеленым тканым абажуром жались три антикварного вида, но несомненных электрических лампочки. Значит, если и прошлое, то не столь далекое. Но где тогда я?

От безысходности я уже взялся вспоминать, не случалось ли со мной чего-то судьбоносного на прошлый Новый год — исходя из принципа, что "как встретишь новый миллениум, так его и проведешь". Но ничего такого, что можно было бы истолковать как перспективу превратиться в героя дешевых фантастических боевичков, не вспоминалось. Даже почетного звания Супермена по количеству выпитого удостоился не я, а Колька Завадский.

— Где я? — вырвалось у меня почти непроизвольно, когда тишина стала совсем уже нестерпимой.

— В лазарете, — так же, как и в прошлый раз, ответил врач со странной неохотой и, увидав, что я вот-вот взорвусь, добавил: — В Ольшанах. Близ Яцовы.

Я беспомощно покачал головой. Еще бы понять, где эти Ольшаны. В Белоруссии, что ли? Вообще-то Латвия — такая маленькая страна, что меня могло вышвырнуть через границу взрывом... или через две границы... да ну его, в самом деле, что за дурь в голову лезет!

— Как вас величать, пане? — поинтересовался "пират" после долгой паузы. Мне пришло в голову — наверное, он ждал, что я представлюсь первым... или просто не хотел ненароком выдать лишнего.

— Влад, — машинально отозвался я, не успев прикусить язык. — Владлен Каменев.

Врач нахмурился.

— От Владимиру ехавши? — быстро спросил он.

— От какого Владимира?

Я окончательно перестал что-либо понимать. Что — здесь, как нарочно, ждали посыльных от какого-то Владимира?

123

↓ Содержание ↓