Lithuania Ascendant, глава 2

2.

Владлен Александрович Каменев

14 сентября 2000 года, четверг

Я очнулся от света. Шторы были задернуты, но шальной лучик все же пробрался между портьер, и его прикосновение оказалось невыносимым даже в тяжелом сне.

Первым моим желанием было открыть веки. Так я и сделал — зря. В голове у меня взорвалась граната. Я поспешно зажмурился снова, и, преодолевая мучительную, колотящую боль в висках и колокольный звон под теменем, попытался из-под прищуренных век разглядеть все же обстановку палаты — потому что никуда, кроме как в больницу, после такой аварии меня упаковать не могли.

Выходило, что сумели-таки. Исхитрились. Потому что если однотонно-зеленые шторы еще могли висеть в госпитальной палате, то обоям того же оттенка, но в аляповатых золотых цветах, в больнице никак не место. И громоздким резным шкафам у стены напротив — тоже.

"Значит, я в чьем-то доме", решил я. Должно быть, не так сильно меня приложило головой, как показалось судя по уместившейся под черепом нестерпимой боли. Наверное, перенесли сюда, покуда не прикатит скорая с волостной подстанции... Если бы еще не раскалывалась голова... Мне чудилось, будто, стоит уняться боли, и я пойму что-то очень важное. Сколько я не доехал до Иецавы? Километров шесть? Восемь? Где же эта чертова скорая? Сколько можно собираться? Вот приедут, и вколют мне, наверное, анальгину, и голова пройдет...

Но тогда почему я раздет?

Машинально я ощупал бедро. Джинсы на месте, рубашка вроде бы тоже... а вот куртки нет. Висит рядом, на высокой спинке стула. Сняли, укладывая в постель? Должно быть. Во всяком случае, было это прежде, чем я очнулся.

Так где же я? Или потерял память? В боевиках такое случается с героями после аварий, но я как-то не привык голливудские мерки применять к обыденной жизни. Правда, и в аварии не попадал. Не довелось как-то.

По всему выходило, что потерял, но немного — между тем моментом, когда ехал еще по шоссе Бауска-Рига, и той намертво впечатавшейся в память секундой, когда бампер подержаной "бэмки" попытался протаранить невесть откуда выросшее посреди дороги дерево. Поскольку вековые дубы обычно не прорастают во мгновение посреди загруженной трассы, мне оставалось лишь заключить, что я то ли по какой-то надобности съехал с шоссе, решив полихачить на проселках, то ли отрубился за рулем и протаранил вначале ограждение: достижение само по себе впечатляющее.

Ничего. Вот придет добрый дядя доктор, и на кромешном латышском объяснит мне, что случилось, и какие таблетки следует пить, чтобы перестала болеть голова...

В ожидании врача я попытался задремать, но не сумел. Не только от боли. Что-то беспокоило меня, казалось неправильным: как в кошмарном сне, когда привычные образы наполняются вдруг зловещим смыслом. Еще бы понять, что.

Пахло теплом, дымом и чем-то неопределенно-съестным, отчего мне сразу вспомнилось, что не ел я с обеда... вчерашнего... но аппетит не проснулся — какое там, только тошнота подкатила к горлу. Воды бы стакан холодной, минеральной... и анальгина горсть!

По ушам било громовое тиканье. Я снова приоткрыл глаза. Напротив кровати, у противоположной стены, стояли, помахивая маятником из-за мутного стекла, старинные ходики, такие древние, что у них не было даже минутной стрелки. Несколько секунд я взирал на них, мучительно силясь сообразить, куда показывает стрелка, и сколько это будет в часах и минутах — поколение электронных хронометров, что возьмешь — прежде чем сатори скрутило меня в бараний рог.

На циферблате не было пятерки.

Цифры и вообще выглядели как-то странно: у единицы не было носика, семерку перекосило, — но пятерки просто не было. На ее месте стояла четверка. А на месте четверки — странный значок, похожий не то на стилизованный пионерский галстук, не то на скандинавскую руну.

Меня затрясло. Головная боль все нарастала, угрожая расколоть череп изнутри, но я даже обрадовался ей — может, от боли я очнусь, наконец, заново? Наверное, бывает так, что спишь, но думаешь, что уже проснулся?

А прийти в себя все не удавалось. Я лежал тихо, как мышь, под тяжелой простыней — льняной, как до меня только теперь дошло — боясь шевельнуться, чтобы не обрушить протаявшую до шизофренического бреда реальность себе на забинтованную голову. Куда ни падал взгляд — все было перекошено, искажено, пропитано густым кошмаром, и я медленно-медленно, со страшной неохотой осознал одну простую вещь: или я сошел с ума, или все, что вижу вокруг — на самом деле.

То, что я в полусумраке принял за шкафы, оказалось странными не то комодами, не то ларями — тяжелые резные крышки и множество ящичков. Простыня — чистый лен, тяжелый и на удивление мягкий. Под лопатками — не пружинная сетка или матрац, а настоящая перина. Казалось, что меня положили на обозрение в музейной витрине... вот только нет мелкой сизой пыли, покрывающей диорамы. И нет того мерзкого запаха, который стоит обычно на квартирах ветхих старушек.

Я попытался приподнять голову — посмотреть, что же навалено на прикроватном столике, — и чуть не потерял сознания от боли. В глазах замелькали мелкие черные точечки.

И тут дверь бесшумно распахнулась. Я ожидал, что петли заскрежещут противно, но их, надо полагать, смазывали салом. Ко мне подошел хозяин дома.

Вошедший был одет в черный, как мне показалось, камзол (или кафтан? я бы и в лучшем состоянии не вспомнил, как правильно называется такая одежда) с серебряным шитьем, и вроде бы черные штаны — костюм совершенно несовременный, но почему-то очень подходящий к обстановке. Не хватало только шпаги на поясе, или, на крайний случай, тросточки в руке. Надолго сосредоточить взгляд на его лице у меня почему-то не удавалось — как, сообразил я с запозданием, и на чем-либо еще. Приходилось разглядывать урывками, чтобы глаза успевали отдохнуть.

Первым, что мелькнуло в голове, было "педик", но в модной ориентации хозяина я усомнился почти сразу же — в конце концов, мало ли какому мужику в наше время взбредет в голову носить серьги? Вдруг парень просто решил, что это стильно? В сочетании с костюмом эффект создавался вовсе не жеманный — скорее пиратский. Вот кого он мне напоминает! Капитана Блада с картинки в "макулатурном" издании. Только смоляного парика и орлиных черт не хватало. Простецкое такое лицо, и волосы рыже-русые. Зато длинные — вот еще почему я едва не отнес незнакомца к представителям гей-культуры.

На лице незнакомца сияла улыбка, отчего мне немедленно захотелось сказать какую-нибудь гадость — просто чтобы не одному маяться.

— Как поживаем? — спросил он, заботливо склоняясь надо мной.

Мгм. А то непонятно, что после попытки бодаться с дубом хорошо себя чувствовать может только полный баран!

— Где я? — поинтересовался я вместо ответа.

— В лазарете, — ответил парень с серьгой. Очень информативно. — Сильно ли голова болит?

— Бешенно, — буркнул я.

Парень нахмурился.

— Глуздом не помраченны ли, пан? — озабоченно спросил он.

Реальность впитала его слова, как бумажная салфетка — воду: стала прозрачной, готовая разорваться на волоконца.

— Чего-чего? — глупо переспросил я, невольно срываясь на пацанский фальцет.

В ответ прозвучала фраза, которой я не понял. Не разобрал ни единого слова.

Это было очень странно — звуки по-прежнему казались знакомыми, и, если не вслушиваться, я решил бы, что со мной заговорили по-русски. Все равно, что болтать под бухтение поставленного случайно на какой-нибудь украинский канал телика. Пока не начнется реклама, и хорошо поставленный голос не заявит, что бритвы "Жилетт" — найкраще для чоловика нет, неладного вроде бы не замечаешь, однако понять, о чем именно рассказывает комментатор, удается в лучшем случае через фразу.

Парень проговорил что-то еще, но я уже не слышал. Меня тихой сапой охватывала позорная, совершенно непотребная истерика, и что с этим делать, я не знал.

"Вот и прокатились с ветерком", билась в голове дурацкая фраза. Ага. Прокатился я. Если бы я не попытался сэкономить какие-то крохи на машине, и не взялся сам ее перегонять от литовской границы, наверное, на моем месте валялся бы сейчас тот парень... как его — Айгар? да, точно. Это его бы приложило о лобовое стекло башкой с такой дури, что крыша поехала. А я бы сидел в нашем подвальчике, и поминал ласковым словом Билла нашего Гейтса, чей всем известный программный продукт глючит, невзирая на лицензии, на любой системе.

Да что это со мной? Помню, Лешка Черников, врач-недоучка, уверял на одной из наших пьянок, что у человека есть специальная извилина, которой мы говорим. Точно под левым виском. Может, я ее повредил? Я пощупал голову — шишка располагалась существенно выше, и вдобавок справа. Или слушаем мы каким-то другим отделом мозга?

— Пан? — тревожно переспросил парень с серьгой, потрогав меня за плечо. — Пан, вы меня разумеете?

Я молча покачал головой, не рискуя заговорить — иначе точно сорвался бы в нечленораздельный бабий визг.

Помедлив секунду, парень обернулся к комоду у стены и, пошарив по ящичкам, вытащил стопку бумаги и пенал. Склонившись над столом, он поспешно накорябал что-то на одном листе и протянул записку мне. Наверное, это было разумно с точки зрения медицины... но мне не слишком помогло, потому что надпись произвела на меня тот же самый эффект братско-славянского телевидения. "Пропонуе вам передачу, дорогие телеглядачи!". Дело было не в словах — читать по-польски куда проще, чем воспринимать тот же язык на слух, как знает любой, кто от скуки приглядывался к этикеткам на печенье. Но парень с серьгой писал, кажется, не кириллицей. И не латиницей. Это была какая-то абракадабра, составленная из русских, латинских и вовсе незнакомых мне букв. Вглядевшись, я уяснил, что от меня добиваются ответа на все тот же вопрос — не повредился ли я умом, — но не смог бы даже прочесть надпись правильно.

Головная боль, ненадолго отступившая, вернулась с новой силой. Потемнело; я было испугался, что в глазах, но это угас солнечный луч — из-под занавесок сочилось привычное сизое мерцание прибалтийского утра.

Оставив попытки объясниться, "пират" выглянул в соседнюю комнату, и вернулся со стаканом какой-то отравы. Мутно-бурая жидкость воняла лекарствами. Влить ее в себя мне удалось только со второй попытки. Поначалу я вообще решил, что врач — незаметно для себя я начал именно так именовать парня с серьгой — добьется только одного: что мерзкое зелье окажется на его кровати. Но после первого рвотного спазма горький отвар полился в горло на удивление свободно.

Проглотив последние капли, я со вздохом откинулся на смятую подушку и закрыл глаза. В комнате стояла зловещая тишина, и сквозь нее постепенно проступали дальние отзвуки — словно очертания предметов из темноты. Тикали ходики; задувал за окнами ветер. Проскрипели по полу ножки стула. Постепенно я начал различать даже ровное дыхание "пирата"... и вдруг понял, чего мне не хватает. В доме не звучало радио. И на улице — тоже.

Может, я все-таки сошел с ума, и все это — бред и глюки? Как там меня спрашивал врач — не помрачился ли глуздом? Забавно... а ведь я слышал прежде это словечко, правда, был убежден, что оно местечковое. Тот же Лешка Черников неизменно говорил "з глузду зъихал" вместо "поехал крышей", уверяя, что именно так болтают в его родном Даугавпилсе. Так может, и все остальное — просто плод тасующего забытые мелочи воображения? И сейчас зайдет в мою палату добрый доктор-психиатр, и вколет мне димедролу с дроперидолом, и все станет, как прежде...

Но подушка слишком ощутимо бугрилась под лопатками. Запах микстуры все еще стоял в воздухе. И как бы я не старался, убедить себя в том, что все это — лишь галлюцинация, не получалось. Должно быть, подсознательно я слишком убежден в собственном здравомыслии.

Головная боль вновь постепенно отступала. Я снова открыл глаза, уже не опасаясь, что череп мой лопнет под давлением изнутри.

Врач сидел рядом с кроватью, пристально глядя на меня. Казалось, что все время, покуда я мечтал о шизофрении, он не сводил с меня взгляда, исполненного необъяснимым разочарованием. Теперь, когда глаза мои привыкли к воцарившемуся в комнате сумраку, раздражающему, но все же более приятному, чем острые лучи солнца, я мог разглядеть его внимательней. Стало видно, что одежда его вовсе не так роскошна, как полагается морским волкам. Блестящие нитки потускнели, обтерлись; воротник и обшлага предательски засалились изнутри. Просто средневековый секонд-хенд какой-то. Поиздержался, что ли, корсар? Но серьги, по всему видно было, настоящие, золотые, и красные камни в них, похожие на капельки крови — не пластмасса. Украшение смотрелось бы вполне уместно на даме средних лет.

Так куда же я попал? Поверить в то, что подобные экзотические типы водятся под Иецавой, где из всех достопримечательностей — одно куроводческое хозяйство, было невозможно. Проще допустить, что я провалился в прошлое. Вот только в ближайшем прошлом эдакие экземпляры тоже найти не больно-то легко... да и в более отдаленном — тоже, если только меня не перенесло вдобавок в пространстве. Но тогда откуда этому парню знать если не русский, то явно схожий с ним язык? Вариант с параллельным миром наталкивался на то же препятствие.

Взгляд мой, блуждая по комнате — пялиться в лицо врачу мне отчего-то было неловко — наткнулся на люстру под потолком, и построения мои рассыпались. Под зеленым тканым абажуром жались три антикварного вида, но несомненных электрических лампочки. Значит, если и прошлое, то не столь далекое. Но где тогда я?

От безысходности я уже взялся вспоминать, не случалось ли со мной чего-то судьбоносного на прошлый Новый год — исходя из принципа, что "как встретишь новый миллениум, так его и проведешь". Но ничего такого, что можно было бы истолковать как перспективу превратиться в героя дешевых фантастических боевичков, не вспоминалось. Даже почетного звания Супермена по количеству выпитого удостоился не я, а Колька Завадский.

— Где я? — вырвалось у меня почти непроизвольно, когда тишина стала совсем уже нестерпимой.

— В лазарете, — так же, как и в прошлый раз, ответил врач со странной неохотой и, увидав, что я вот-вот взорвусь, добавил: — В Ольшанах. Близ Яцовы.

Я беспомощно покачал головой. Еще бы понять, где эти Ольшаны. В Белоруссии, что ли? Вообще-то Латвия — такая маленькая страна, что меня могло вышвырнуть через границу взрывом... или через две границы... да ну его, в самом деле, что за дурь в голову лезет!

— Как вас величать, пане? — поинтересовался "пират" после долгой паузы. Мне пришло в голову — наверное, он ждал, что я представлюсь первым... или просто не хотел ненароком выдать лишнего.

— Влад, — машинально отозвался я, не успев прикусить язык. — Владлен Каменев.

Врач нахмурился.

— От Владимиру ехавши? — быстро спросил он.

— От какого Владимира?

Я окончательно перестал что-либо понимать. Что — здесь, как нарочно, ждали посыльных от какого-то Владимира?

— Откуда вы ехавши? — требовательно повторил "пират", не дожидаясь ответа, бросил: "Дарма!", и вышел в соседнюю комнату. Зашуршало что-то, потом хлопнула дверь, и воцарилась тишина.

Мне не оставалось ничего иного, как нетерпеливо дожидаться его возвращения. От выпитого зелья клонило в сон, но веки не желали смыкаться. Я обшаривал комнату взглядом, — затейливые золотые орхидеи на обоях, пропыленные шторы, палевая скатерка на столике у кровати, прихотливые изгибы медных ручек тяжелого ларя — снова и снова, пока от напряга не начинали раскалываться виски. Тогда приходилось зажмуриться, и думать, думать, бесплодно гоняя мысли по опустевшему черепу, точно шарики в пинболе. Потом начинала болеть голова от раздумий, и глаза снова открывались.

Наконец — казалось, что спустя маленькую вечность, хотя чокнутые ходики уверяли, будто не прошло и получаса, — входная дверь распахнулась снова. Хозяин снова закопошился в соседней комнате. Послышался щелчок, и лампочки под абажуром вспыхнули — неярко, ватт на сорок каждая, но свет ударил по глазам, будто заряд картечи. Вновь заколыхалась между висками тяжелая, звонкая боль, заглушая шаги.

Врач заглянул в комнату, — на темный камзол его за время отсутствия легла белесая водяная пыль; должно быть, на улице обычная осенняя морось — и, увидав, что я не сплю, вошел, сжимая в руках тяжелый том в коричневой обложке. Распахнув книгу на форзаце, он разложил ее на столике у кровати, небрежно сдвинув в сторону пачку долларов — моих, понял я с запоздалым возмущением, долларов, всю заначку, которую я прихватил на случай "непредвиденных расходов".

— Погляньте, пан, — предложил он почти любезно.

Я осторожно — не рванет ли снова? — оторвал голову от подушки и заглянул в книгу. Не знаю, что я ожидал там увидать, но это оказалась карта. Как и все, что мне довелось видеть после пробуждения — не без странностей. Вначале я заметил только непривычные границы: на западе карту обрезали по Данию, на востоке — за Уралом. В обычном энциклопедическом словаре, а ничем иным такой фолиант оказаться просто не мог, пытаются впихнуть на одну карту всю "шестую часть суши" целиком — если, конечно, словарь старый. В новых пытаются обойтись глобусом России. А то и глобусом Латвии. Берега и реки совершенно ничем не отличались от знакомых по старенькому атласу, с помощью коего так удобно было решать кроссворды в те благословенные времена, когда их составляли еще не для умственно отсталых домохозяек.

И только спустя несколько секунд я осознал, как именно проходят рубежи.

Я привык к советским картам, но и нынешние от них недалеко ушли — только границы "союзных республик" стали государственными. То, что было изображено на форзаце книги передо мной, мог бы нарисовать разве что пьяный Паганель. На карте не было того, без чего, как я думал, обойтись невозможно.

Там не было России.

То есть территория никуда не делась: Волга по-прежнему впадала в Каспийское море, и никто не сровнял с землей Уральские горы. Но занимали ее какие-то непонятные страны. Отчасти их расположение совпадало с тем, что мне было привычно — поэтому я не сразу понял, что именно вижу. В основном же...

Собственно, по-настоящему вглядываться я начал, только сообразив, что в окрестностях Вологды государственной границе не место. Между тем ясно видимая черта отделяла северную часть европейской части России от страны, именуемой, сколько я мог прочесть — надписи на карте были выполнены той же затейливой письменностью, что и записка врача — "Царство Владимирское". За Уралом царство кончалось, но с кем оно граничило на востоке — я не разобрал.

На месте Белоруссии, расползшейся за счет Литвы, доброй половины Латвии и, кажется, не только их, располагалось "Великое княжество Литовское". Украину заменяла "Держава Русская", тоже изрядно распространившаяся во все стороны. Верхнюю часть карты занимал "Господин Великий Новгород сотоварищи", пожравший русский Север вместе с Финляндией и Эстонией.

По сравнению с этим казалось совершенно малозначительным полнейшее отсутствие границ между Швецией и Норвегией, а также тот факт, что на западе и юге, по мнению неизвестного географа, располагается не сборная солянка из бывших соцстран, а всего три державы — "Королевство Польское", Венгрия и некая Ромея — Румыния, что ли? Если так, то потомкам графа Дракулы повезло просто несказанно, потому что все Балканы принадлежали им, кроме аппендикса какой-то необозначенной страны, включающего в себя Хорватию.

Может показаться странным, что я в тот момент даже не удивился — способность изумляться во мне уже отнялась от перегрузки. И еще более нелепо — мне показалась вполне разумной мысль, будто я попал в параллельный мир. Но ничем другим я не мог объяснить все, что случилось со мной после аварии. Теплилась, правда, еще смутная надежда, что сейчас раздвинутся шторы, и веселый оператор помашет мне рукой с воплем: "Вас снимали скрытой камерой!". Но для банального розыгрыша шутка затянулась, да и смешной я бы ее не назвал. Даже "Шоу Трумена" на такой основе получилось бы неинтересное.

— Откуда вы? — спросил врач. — Ведомо вам, где вы?

Я покачал головой, пытаясь не растрясти осевшее где-то в затылке крошево боли.

— Был. Здесь. — Не зная, насколько меня поймут, я для надежности ткнул пальцем туда, где, по моим прикидкам, должна была находиться Иецава. Или Бауска — все же карта была мелкая.

Иецава. "Пират" говорил — Ольшаны, близ Яцовы.

— Иецава, — проговорил я, стараясь сдержать дрожь. — Бауска.

— Яцова, — поправил врач. — Баюшок.

— Рига.

— Рига, — согласился парень. — С Поневежу ехали?

Наверное, Паневежис?

— Нет. — Акцент собеседника по-прежнему казался мне странным, но я начинал к нему привыкать. — От границы.

По лицу парня с серьгой пробежала тень, и я сообразил, что ближайшие границы на карте — к северу и востоку от того места, где мы должны были находиться, причем существенно дальше, чем та, литовская, откуда я гнал злосчастную "бэмку".

Кстати! А что с ней случилось? Для начала — я оставил в машине документы. Если только не придется вырезать их из бардачка автогеном... Проклятие, а кому я здесь их буду показывать?

На меня словно несгораемый шкаф свалился. Нет — целая пирамида из несгораемых шкафов (мне как-то пришлось вытаскивать такой... ну, не мне одному, но все мы — четверо лбов — изрядно запарились, протащив его всего-то из полуподвала на улицу и до грузовика. Потом сейф вывезли на свалку, и контора от него избавилась, а новый ставили без помощи сотрудников, однако на тюбик "финалгона" меня эта эпопея нагрела). И каждый новый шкаф обрушивал следующие.

Поверить! О да, мне-то легко поверить хоть в гиперпространственную воронку, хоть в козни зеленых человечков с альфы Центавра. У современного человека порог доверчивости снижен, по-моему, до опасного предела. Если уже миллионы людей по всему свету с удовольствием поглощают раствор фосфорной кислоты с карамелью, когда тот разлит в бутылки известной формы с ярко-красной этикеткой, и свято убеждены, что это — вкусно, убедить себя в том, что параллельный мир доступен для компьютерщика-самоучки, не составляет труда. А вот местные власти убедить в этом окажется куда сложнее.

Документы мои никого не убедят. Доллары в бумажнике — сочтут скверной шуткой. Машина неизвестной марки... разве что, если только после аварии в "бэмке" можно будет признать автомобиль. Я даже языка здешнего не знаю — хотя чем дальше, тем сильней кажется, что врач говорит на исковерканном русском.

Какое там! Вряд ли я смогу рассказать, что со мной случилось, даже этому парню, не очутившись после этого в местном дурдоме. Интересно, как тут относятся к безобидным шизофреникам? Внезапно инициатива рижских властей, разогнавших большую часть пациентов нашего "желтого дома" кантоваться по трамваям, показалась мне донельзя гуманной и верной.

— Вы ехавши в Ригу? — уточнил врач, сложив пальцы домиком на коленях.

— Да. — Я решил, что, если обходиться фразами из одного слова, желательно — короткого, то меня с грехом пополам поймут. Мне же понятно, когда "пират" обходится простыми предложениями.

— Откуда?

— С границы, — еще раз сказал я.

Что же отвечать дальше?

— Ваш автокин разбился, — сообщил "пират", и развел руками.

Ага. Прощайте, трудовые баксы. Две тысячи зеленью в трубу. Обидно стало — просто слов нет.

Эту мысль вытеснила другая.

— Авто... кин? — переспросил я.

— Да. Автокинет. — Если парень и дальше станет кивать с такой частотой, у него башка отвалится. Пират, взявшийся изобразить китайского болванчика — зрелище для экстремалов.

— Сильно? — поинтересовался я безнадежно.

"Пират" разразился тирадой, в которой я разобрал только слова "горел", "напрочь" и "старый дуб" — последнее могло оказаться и ругательством. Ясно. Можно забыть и о машине, и о документах. Буду теперь бродяга беспачпортный, человек вольный-бомж привольный... Стоп.

Бомжами обычно интересуется полиция. А я не смогу даже объяснить внятно первому же встречному менту, откуда пришел и куда направляюсь! При таком раскладе мне одна дорога — на местный аналог сто первого километра.

Как бы вел себя герой фантастического боевика? Наверное, втерся в доверие в врачу, за одну ночь выучил наизусть тутошний словарь Даля и Большую Советскую энциклопедию, потом занял бы самую ничтожную должность и недели за две мужественно дослужился бы до первого министра... то есть визиря, при дворе эмира бухарского. Но у меня ушло четыре года только на то, чтобы с грехом пополам освоить английский, так что и здесь я буду, наверное, до конца дней говорить с акцентом, — это если прореха между мирами, куда я угодил, не проявится снова. Надежда невелика. Я представил, как месяцы и годы ошиваюсь вокруг места аварии, зарастаю бородой и грязью, кормлюсь подаянием, ожидая, покуда отворится вновь волшебное, потаенное окно... и меня передернуло.

Получается, что у меня ничего нет. Ни денег, ни документов, ни знания языка... ни, как я понял запоздало, полезных навыков, потому что эзотерическое искусство сборки компьютера из деталей и установки вечноглючной "виндузы" вряд ли пригодится в этом мире. Ничего, кроме доброго отношения этого парня в пидорских сережках.

— Нет. Денег, — медленно, внятно промолвил я, для ясности разводя руками. — Все. Сгорело. Только. Это. — Я показал на тощую стопку долларов и выпотрошенный кошелек.

— Нет — чего? — переспросил "пират" с той же преувеличенной неспешностью.

— Деньги! Нет! — Я чуть повысил голос, пытаясь криком взять языковой барьер. — Деньги! Понимаешь? Монеты, купюры, мани, бабки?

"Пират" покачал головой.

— Либро? — предположил он. — Скоть? Кунье?

Я потер виски, пытаясь увернуться от подступающей острой боли. Не помогло — горячие шипы вонзились в голову, грозя сомкнуться где-то за глазами.

— Так мы далеко не уедем, — пробормотал я, и врач встрепенулся, будто заслышав в моих словах нечто знакомое. Вот же гадство: что здешний язык — мне, что русский — этому парню кажутся одинаково близкими... а понять все равно ничего нельзя!

— Я. Не. Знаю. Ваш. Язык. — Может, если еще раз попробовать медленно... очень-очень разборчиво... — Только. Русский.

— Я-то по-русски говорю, — заметил врач.

Мне показалось, что я ослышался. Приподняв толстенную книгу, я повернул его так, чтобы нам обоим была видна карта.

— Литва? — уточнил я, тыча пальцем в извивы Даугавы.

"Пират" кивнул.

— А говорите вы по?..

— По-русски, — пожал плечами парень. — Русской речи литвинским изводом. — Он накрыл почти всю карту ладонью. — Литва, Кыив, Владимир, Господин... — Рука его сдвинулась к восточному краю, — Сибирь, Саха... — Махнула дальше, как бы обводя кривизну земного шара, — Новоладога, Литва Велика... все русские земли, словенские.

Вот так. Мысли мои сделали сальто-мортале. Не такое жалкое положение, значит, занимает в этом мире Россия, или то, что от нее осталось.

— Откуда вы? — еще раз спросил врач, требовательно взирая на меня.

— Отсюда. — Я снова показал Латвию на карте. — Отсюда. — Повел рукой, пытаясь очертить окрестности дома. — Только... все другое. Все не так. Мир... другой.

Идея соорудить убедительную легенду как-то забылась — наверное, потому, что мне не из чего было ее строить. Ссылаться на потерю памяти показалось мне неубедительным донельзя. Точно сценарий мексиканского телесериала. Угроза сойти за душевнобольного казалась мне не столь жуткой по сравнению с перспективой неизбежного, ужасающего одиночества, и оттого казалось очень важным хотя бы попытаться убедить этого парня в своей вменяемости.

Врач поднялся на ноги, глядя на меня пристально и — я мог бы поклясться в этом — без фальшивого участия, которое обычно прикрывают американской улыбкой в тридцать три зуба.

— Отдохните, пан, — посоветовал он. — Вы еще слабы после розбивни.

— Подождите! — взмолился я. — Вы... вы мне верите?

— Не поверил бы... — неторопливо — не ради внятности, а как бы в раздумье — произнес "пират", и под ложечкой у меня засосало. — Не поверил бы... когда б не битумный такыр.

Я не совсем понял, что он хотел сказать. Проклятие, да чем же мне убедить его? Слишком мало я знаю об этом мире.

В дверь постучали. Врач порывисто обернулся — полы черного кафтана разметались, словно мини-юбка — потом так же торопливо вышел. Из-за неплотно прикрытой двери донеслись голоса: один, уже знакомый — мягкий тенор хозяина дома, другой — властный, повелительный бас. Бас требовал чего-то, вопрошал, гудел; врач отвечал односложно и так тихо, что я едва мог уловить слова.

Поначалу я испугался, что это пришли смотреть на меня, точно в зоопарк — "а это, дети, бабуин из другого измерения..." — но, убаюканный мерной беседой за стеной, взялся разглядывать фолиант. Поначалу только приглядывался к карте, потом осмелился приоткрыть первые страницы — выяснилось, что том именуется "Циклопедия, или Словесник Великого Княжества Литовского"; и правда, если не Большая Советская, то энциклопедический словарь мне в руки попал без труда, теперь бы только наизусть зазубрить... — а потом так увлекся, что положил "кирпич" рядом с собой на кровать и попытался устроиться в полусидячем положении, облокотившись на слишком мягкую подушку.

Статьи были расположены, наверное, в алфавитном порядке, но мне это ничего не давало — "истории" не нашлось вовсе, даже когда я прошерстил всю букву "i" насквозь (обычное русское "и" в здешней азбуке отсутствовало), а при попытке разыскать "экономику" я обнаружил, что буквы "э" тоже нет. Оставалось листать словарь наугад в надежде наткнуться на что-нибудь путное. Временами взгляд цеплялся за меленькие гравюрки: все сплошь незнакомые лица — то суровые, то вдумчивые. Великие князья, бояре, какие-то "путины" — я почти целиком осилил заметку об Иоанне Николаеве Трубецком, "путине дел посольских" при князе Владиславе-Райгарде. Судя по всему, должность означала нечто вроде министра иностранных дел, или высокого чиновника в здешнем МИДе, потому что усилиями этого Трубецкого Литва многое сделала для "замирения" с соседями — отдельно упоминались Новгород и почему-то Дания — чем (дальше совсем непонятно) приобретению Великой Литвы в шут знает каком году: даты в словаре давались на старинный манер, "от сотворения мира". Интересно, где это — Великая Литва? На карте такой области не нашлось. Я лениво полистал словарь. Буква "в", как выяснил я не без удивления, осталась на своем месте. Правда, Великую Литву пришлось искать на "л", но я, окрыленный успехами, списал это на заморочки составителей энциклопедии... чтобы тут же получить очередную пощечину от реальности. "Великой", против всякой логики, называлась не коренная территория державы, а ее заморские — прямо так и значилось в словаре — владения "в северно-восточной части Гесперии". Все остальные наименования в статье были мне незнакомы совершенно, и я попытался найти Гесперию: слово вызывало стойкие ассоциации с "Мифами и легендами Древней Греции". Заметочка, втиснутая между "Геснером, Карлом" и "Гессом, Марком Вольфгангом" оказалась такая маленькая, что я едва не пропустил ее. Гесперией в этом мире называлась Южная Америка (Северная получила имя Гибореи). Вначале я изумился подобной несправедливости: целому континенту энциклопедия уделила восемь строчек, в то время, как некоим Гедройцам, чрезвычайно разветвленному семейству — добрых десять страниц, и только потом сообразил, что все правильно: словарь-то посвящен Литве. Спасибо еще, что Америка вообще удостоилась особой статьи.

Эту мысль потеснила другая: белорусские колонии в Южной Америке — свежо, конечно, но мне-то от них ни холодно, ни жарко. Моя первоочередная задача — выжить. Она же второ-, третье— и всепрочеочередная. Хотя бы здесь.

Попытался свести разбегающиеся глаза, и виски пробила острая игла. С ненавистью покосившись на тускло мерцающую люстру, я отложил словарь и откинулся на подушку. Очень хотелось забыться, но я был совершенно уверен, что боль в черепе, голоса за стеной и непрестанное, раздражающее тиканье часов не позволят мне заснуть. И, конечно, тут же отключился._____