Свидетель по делу о шабаше

ТРИБУНАЛ

В ночь на тридцать первый день стены красного дома огласил хриплый мужской вопль:

— Mea culpa! Mea culpa!

Надо вам сказать, что дом этот был отдан под нужды инквизиционного трибунала.

— Mеa culpa! — "Моя вина!" — доносилось со двора, и крики несчастного переходили в сдавленные рыдания.

Братья-инквизиторы переглянулись:

— А давайте, не пустим его, — предложил брат Лотарь. В своей прежней, домонашеской жизни он служил герцогским шутом.

— Околеет бедолага, — вздохнул брат Бернар и бережно уложил с ножа на ломоть хлеба колёсико кровяной колбасы.

В хлебе блестели запечённые в тесте орехи, чернел изюм. В медном блюде сочились жиром толстенные карпы.

— Замёрзнет, — прикопаем с утречка, — пошутил брат Лотарь, отпивая глоточек сливовой настойки.

— И я вернусь из этой волчьей дыры в Страсбург! — подхватил брат Фома, — Мне на днях только-только пришло оттуда, что старик наш — есть у нас один упорствующий вальденс — размяк уже на цепи. Скоро будет готов указать на своих собратьев. Хочу помочь его признаниям сам.

— А я возвращусь к моему графскому отродью, — так ласково брат Бернар называл местного епископа, голубоглазого юношу двенадцати лет отроду, к которому был приставлен опекуном до его совершеннолетия.

— А я отосплюсь до весны, а там, глядишь — увяжусь за вагантами, послушаю сорбоннских мудрецов, — пошутил брат Лотарь.

— Mеa culpa! Mеa culpa! — рыдания во дворе стали сопровождаться тяжким и гулким стуком в двери.

— Железом долбит, — насторожился брат Лотарь.

— Пойду-ка, отберу у него сковороду, или чем он там? — поднялся брат Бернар.

— А я карпиков в камине укрою, чтоб не слишком остыли, — поддержал его брат Лотарь.

А брат Фома вздохнул и налил себе ещё сливовой настойки.

Последнее слово при решении судьбы этого несчастного останется за ним. По часам завершившихся на сегодня служб, шёл уже вторник — тридцать первый день после оглашения указа Милосердия. По городским обычаям, все понедельниковые дела тоже были завершены, да и ворота заперты на ночь. Неужели ночной пришлец не успеет покаяться в сроки указа? А ведь для простеца могла сейчас длиться ночь, протекающая с понедельника на вторник, и неизвестно относящаяся ли к понедельнику, но явно не принадлежащая тридцать первому дню.

Да и мужик этот припозднившийся мог ехать к ним из глухой деревни. Пока туда дошла новость об открытии трибунала против веры в оборотней-волков. Пока разобрался, что грешен. Может быть, распускал слухи про старух, превращающихся в волчиц. А может, пилигрима не пустил на порог, испугавшись, что тот его загрызёт. А может, подозревал в колдовстве соседа и подбивал приятелей убить его и поделить волчью шкуру. Пока добрался. По таким-то морозам! Когда голуби, говорят, замерзают на лету и бьются, как склянка, ударившись о землю.

Миловать!

Это небывалые холода, это стаи волков соблазнили добрых католиков обратиться к древним суевериям. Прав был провинциал, когда сказал, благословляя выезд трибунала, что либо несчастных защитим от ужаса перед оборотнями мы, доминиканцы, либо им принесут свою ложную простоту веры, свою лживую чистоту вальденсы.

Так брат Фома возглавил выездной суд инквизиции. В первое же воскресение после праздника Богоявления он вызвал горожан на проповедь о чистоте веры, а по завершению её собственноручно прибил к доске, укреплённой на двери костёла, два указа. Указ веры требовал от прихожан доносить на каждого, не считаясь с его званием и родством, кто только распространяет суеверия. Указ милости давал тридцать дней любому, чтобы безнаказанно покаяться в суеверии или иной ереси. А потом три недели они с братом Лотарем и примкнувшим к ним от духовного суда епископа братом Бернаром читали доносы про оборотней, слушали признания про заговоры, про целебные свойства волчьей шерсти, про наветы на зажившихся старух, которые якобы превращались в волчиц и грызли на перекрёстках прохожих. А ещё выезжали выручать своих и примкнувших к ним четырёх епископских шпионов, которые пьянствовали от безделья и ввязывались в драки. И вот, поток кающихся иссяк. Выждав до конца назначенного срока, братья отслужили благодарственный молебен и собрались за праздничным ужином.

Оставалось ещё вызвать на допрос бродягу. Он, согласно двум десяткам доносам, написанным удивительно схожими буквами, сочинял песни о том, как сверкают из под овечьей шкуры герцога серебряные волчьи клыки. Впрочем, дело его не имело перспектив для инквизиционного трибунала, и вскоре после допроса виршеплёт должен быть передан герцогу, а брат Фома отбыть, наконец, в Страсбург, к своим подопечным еретикам.

Надо вам заметить, что в описываемую эпоху инквизицию интересовали больше не ведьмы или оборотни, а именно — еретики. Что касается колдовства, то у богословов ещё не сложилось общего мнения, существует оно или нет. Случалось даже, что инквизиторы отрицали само существование ведьм и, преследуя за веру в них, как за опасное суеверие, спасали женщин, попавших под подозрение ближних.

Брат Фома в колдовство верил. Но он был малоопасен для ведьм, ведь до начала массовой охоты на них оставалось ещё больше столетия.

ПРИЗНАНИЕ

Рыжебородый великан рухнул перед монахом на колени. Плащ, подбитый лисьим мехом, волочился по снегу. В снегу осталась лежать перчатка с нашитыми стальными бляхами — верно, ею несчастный колотил по двери. Рыцарский конь стоял необихоженным. Конь мотал головой и пускал из пасти облачка пара. А барон Беранжье упрямо полз в красный дом. Он силился ухватиться за подол рясы брата Бернара и всё выл, рыдал, громко всхлипывал и шмыгал носом:

— Mеa culpa! Mеa culpa!

Брат Бернар велел привратнику устроить коня на ночлег и запереть ворота, после чего присел и обнял несчастного:

— Что за беда случилась у Вашей Милости?

Сжав кулаки, да так что побелели костяшки, барон поднял голову и прохрипел:

— Где я могу принести покаяние брату Фоме?

— Ты на месте. Не плачь. Я устрою ещё до заутрени беседу с главой трибунала. Только ведь ты можешь не тяготиться ожиданием, а облегчить душу немедленно, прямо здесь, мне.

— Не могу.

— Для того ли ты, сын мой, — монах взял назидательный тон — так ломился к нам ночью в двери, чтобы привередничать в выборе исповедника?

— Ты брат Бернар,— парировал барон, — не веришь в ведьм и в их гнусные шабаши. Да ещё учишь этому нашего маленького епископа.

— А ты, стало быть, веришь?

— Я видел. Я был у них. И я видел потом, как угасает мой гость, мой друг, изведённый бесовкой. Как он плакал! Как он не мог откашлять кровь, как дрожали у него пальцы! Ты не веришь в ведьм, а я вёз к нам кюре, чтобы он отпел моего благородного генуэзсца.

— Погоди, где ты, говоришь, был?

— На собрании ведьм.

— Ты знался с ведьмами?

— Я, — прорычал барон.

— Какими судьбами, сын мой?

— Я увязался на шабаш из любопытства. Я летел на Лысую гору за знакомою тебе повитухой Хильдой. Я струсил. Я допустил гибель самых дорогих мне людей, — всхлипывая, Беранжье снова принялся хватать полу монашеской рясы, и бароновский рык перешёл в тоненький вой, — Я погубил генуэзца Франческо. Ты усмехаешься на мою беду. Позови мне брата Фому. Клянусь Пречистою Девой, я расскажу ему всё и про всех. Только спасите сына. Только остановите бесовку!

Поручив барона заботам привратника, брат Бернар возвращался в залу погрустневшим. Хильду Синюю Ленту он знал давно. Двенадцать лет назад она была уже опытной повитухой и как раз она принимала роды у Марты, старшей дочери лесничего, выносившей графское отродье.

Говорили, что и баронесса Беранжье рожала долго и тяжело. Но тогда выходило, что барон был обязан жизнью наследника и супруги лёгким рукам Хильды? Старуха-молочница делилась слухами, что баронесса два дня не могла разродиться и лежала под конец без схваток и без памяти. В таком случае долг повитухи требовал вырезать из тела умирающей матери ещё живого ребёнка, а если лекарка не сможет решиться на гиблое дело сама, то вложить нож в руки супругу роженицы. Хильда взялась извлечь младенца. А потом, перевязав пуповину и отдав его омыть и спеленать своей помощнице — старшей дочке Элизе, решилась зашивать баронессу.

Так или иначе, изначально Беранжье повитухе доверял. Явно, не мысля за ней ничего дурного, он загодя привёз её в замок и приставил неотлучно к супруге. Весь месяц Милосердия повитуха Хильда оставалась в Беранжье, продолжая выхаживать его жену. Что случилось там между ней и бароном? Решение, давать ли ход делу о колдовстве повитухи, будет приниматься коллегиально и решающим здесь станет мнение брата Фомы. Суеверного теолога Фомы.

Это брат Бернар в своей прошлой, домонашеской жизни пас гусей, наминал паштеты из их печёнки, затачивал писчие перья, выяснял у старух, как правильнее набивать перины для новобрачных, а ещё вытапливал из гусей жир на продажу евреям, которым их еврейский обряд запрещал мазать сковороды свиным салом. Пожил в людях, понаблюдал всякие побасенки и приметы. Узнал цену ложному знанию ещё до того, как отроком напросился жить к монахам-доминиканцам. А брат Фома видел жизни за стенами монастыря мало. Аж расчувствовался инквизитор от того, как отважно винился и обличал других барон Беранжье. Аж пинал под столом подозрительного, каким и следует оставаться следователю, брата Лотаря:

— В эту суровую зиму в мой замок вошла нежданная радость, — начал барон.

— Да, рождение наследника спустя пару лет спустя после свадьбы — нежданнейшее событие, — пошутил брат Лотарь.

— О том, как появился на свет мой сын, я расскажу вам позднее,— не смутился барон, — Сейчас дайте мне поведать вам о радости, которая обернулась большим горем. Презрев холода, не испугавшись волчьих стай, — ревел барон, — ко мне в гости приехал мой давний друг — благородный Франческо Кабири из Генуи. В его свите состояли алхимик Джовани, более известный по прозвищу Сизый Лев и нехристь-слуга, мавр-уродец, ростом с ребёнка. Мавр тот смуглее на рожу чем твои цыгане и откликается на "Юсуфа".

— Мы допросим их, — кивнул брат Фома.

— Их нельзя допросить, — всхлипнул барон, — Мой Франческо Кабири мёртв, а Джовани Сизый Лев и мавр-карлик Юсуф бежали.

— В христианских землях им не уйти от руки Святой Инквизиции, — твёрдо сказал брат Фома, — Рассказывай, сын мой, что случилось у вас и не бойся ничего.

— Как всем известно, — продолжил барон, — супруга моя Генриетта была на сносях и наследника моего, Карла она вынашивала очень тяжело. Положившись на добрую молву, я, загодя до родов, нанял ходить за ней всем известную повитуху Хильду Синюю Ленту. Я перевёз её к себе в замок, выделил угол для жилья и велел неотлучно находиться при моей супруге.

— Говорили, что роды прошли тяжело, и что наследника твоего пришлось вырезать из тела Генриетты, лежащей бездыханной, — уточнил брат Бернар.

— Всё так, — кивнул Беранжье.

— Получается, что жизнями супруги и ребёнка ты обязан Хильде? — спросил брат Бернар.

Рыжебородый барон яростно кивнул.

— После того, как моя супруга очнулась, и жар её спал, — продолжил барон, — Хильда сказала мне, что желала бы задержаться в замке до тех пор, пока нужно будет следить за швами на животе у Генриетты, пока надо будет пеленать её, а после — расхаживать. Разумеется, я тогда с радостью принял её помощь и пообещал щедро наградить.

— Ваш гость, Франческо Кабири из Генуи жил в замке в одно время с Хильдой? — уточнил брат Бернар.

— Он приехал незадолго до того, как я привёз её из города.

— Каким образом он лишился жизни? — спросил брат Фома.

— И каким это способом ваша Милость помогла ему лишиться жизни? — спросил брат Лотарь.

— Я всё расскажу. Тем вечером меня привлёк сладкий запах, доносившийся из комнаты моей супруги. Такого яркого сладкого запаха не бывает даже после Успенья, когда лопаются на ветках перезревшие яблоки, а в чанах давят виноград. Нет таких сладких плодов и цветов, а уж тем более зимой. Из любопытства я тихонько приоткрыл дверь и увидел, что моя супруга спит, спит младенец, спит, склонившись над колыбелью кормилица, спит на полу маленькая дочка кормилицы. Не спала одна Хильда. Раздевшись донага, она натирала себя некой мазью, от которой шёл этот сладостный аромат. В комнате жены горела лишь одна свеча на подставце, но я сумел разглядеть каждую родинку на теле повитухи, потому что под действием мази её кожа начинала светиться. Натёршись тем снадобьем, Хильда выбрала из снятых вещей тонкую рубашку, надела её и повелела: "Вверх! На Лысую гору!" От этого заклинания колдовская мазь пришла в действие, повитуха наша обрела способность летать. Я видел, как она поднялась в воздух и зависла под потолком. "Вниз и вверх! На Лысую гору!" — велела Хильда, после чего опустилась вниз и, так и не коснувшись ногами пола, развернулась и, ойкнув над пламенем, вошла в камин. Судя по тому, что случилось дальше, она поднялась ввысь по трубе.

— И конечно, ваша Милость не сумела пройти мимо колдовской мази? — спросил брат Лотарь.

— Каюсь, любопытен, — отвечал барон.

— И как оно было висеть под потолком? — спросил брат Лотарь.

— Подташнивает.

— Ты летал вместе с Хильдой на Лысую гору? — спросил брат Фома.

— Да.

— Ты принимал участие в ведьминском шабаше? — спросил брат Фома.

— Нет. Я испугался и спрятался в кустах. Я окоченел, пока сидел там. А как только ведьмы занялись плясками, я решился бежать и шёпотом скомандовал мази: "Вверх и вниз! В замок Беранжье". Тут меня вздёрнуло ввысь, закружило и понесло домой.

— Как же, прячась в кустах, ты сумел поучаствовать в гибели своего друга? — уточнил брат Лотарь, — Может быть, просто зарезал его, как свидетеля полёта?

— Не будь вы лицом духовным, отец мой,— прорычал барон, — не жажди я искупления вины — верь, придушил бы тебя, размозжил бы голову вот этими голыми руками.

— Чему был ты свидетелем на Лысой горе кроме плясок? — спросил брат Фома.

— Не утаю малодушия, — всхлипнул барон, — ведьмы-старухи спрашивали повитуху Хильду, не добыла ли она им ребёночка, чтобы варить из него колдовское зелье. Все слышали, будто бы был у неё повод разжиться некрещёным младенцем. Понял я, что речь идёт о моём сыне. К чести Хильды, сперва она возразила, что жизнь того ребёнка — её заслуга и заслуженная ей награда за повитушье мастерство. Не с кем она не станет делиться младенцем! Только потом передумала, что на самом деле ей мальчика для товарок не жалко. Пусть только подрастёт. А там она найдёт способ, чтобы привести его на шабаш, живым, наивным, чистым, сморенным безмятежным сном в ожидании первого причастия.

Ведьмы, услышав такую весть, радостно загоготали. А потом самая старая и беззубая принялась журить Хильду за то, что она стала мало печься о вреде честным людям. Так, говорила, и силу утратить недолго, и удачу потерять. Некому станет привести им на шабаш через семь годков такого лакомого мальчика как Карл.

"Хорошо", — отвечала ей Хильда Синяя Лента, — "В замке барона Беранжье гостит сейчас благородный сеньор — путешественник и тайнознатец Франческо Кабири. Дайте-ка, поднесу господину Дьяволу его жизнь и помогу прибрать его душу".