|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
ТРИБУНАЛ
В ночь на тридцать первый день стены красного дома огласил хриплый мужской вопль:
— Mea culpa! Mea culpa!
Надо вам сказать, что дом этот был отдан под нужды инквизиционного трибунала.
— Mеa culpa! — "Моя вина!" — доносилось со двора, и крики несчастного переходили в сдавленные рыдания.
Братья-инквизиторы переглянулись:
— А давайте, не пустим его, — предложил брат Лотарь. В своей прежней, домонашеской жизни он служил герцогским шутом.
— Околеет бедолага, — вздохнул брат Бернар и бережно уложил с ножа на ломоть хлеба колёсико кровяной колбасы.
В хлебе блестели запечённые в тесте орехи, чернел изюм. В медном блюде сочились жиром толстенные карпы.
— Замёрзнет, — прикопаем с утречка, — пошутил брат Лотарь, отпивая глоточек сливовой настойки.
— И я вернусь из этой волчьей дыры в Страсбург! — подхватил брат Фома, — Мне на днях только-только пришло оттуда, что старик наш — есть у нас один упорствующий вальденс — размяк уже на цепи. Скоро будет готов указать на своих собратьев. Хочу помочь его признаниям сам.
— А я возвращусь к моему графскому отродью, — так ласково брат Бернар называл местного епископа, голубоглазого юношу двенадцати лет отроду, к которому был приставлен опекуном до его совершеннолетия.
— А я отосплюсь до весны, а там, глядишь — увяжусь за вагантами, послушаю сорбоннских мудрецов, — пошутил брат Лотарь.
— Mеa culpa! Mеa culpa! — рыдания во дворе стали сопровождаться тяжким и гулким стуком в двери.
— Железом долбит, — насторожился брат Лотарь.
— Пойду-ка, отберу у него сковороду, или чем он там? — поднялся брат Бернар.
— А я карпиков в камине укрою, чтоб не слишком остыли, — поддержал его брат Лотарь.
А брат Фома вздохнул и налил себе ещё сливовой настойки.
Последнее слово при решении судьбы этого несчастного останется за ним. По часам завершившихся на сегодня служб, шёл уже вторник — тридцать первый день после оглашения указа Милосердия. По городским обычаям, все понедельниковые дела тоже были завершены, да и ворота заперты на ночь. Неужели ночной пришлец не успеет покаяться в сроки указа? А ведь для простеца могла сейчас длиться ночь, протекающая с понедельника на вторник, и неизвестно относящаяся ли к понедельнику, но явно не принадлежащая тридцать первому дню.
Да и мужик этот припозднившийся мог ехать к ним из глухой деревни. Пока туда дошла новость об открытии трибунала против веры в оборотней-волков. Пока разобрался, что грешен. Может быть, распускал слухи про старух, превращающихся в волчиц. А может, пилигрима не пустил на порог, испугавшись, что тот его загрызёт. А может, подозревал в колдовстве соседа и подбивал приятелей убить его и поделить волчью шкуру. Пока добрался. По таким-то морозам! Когда голуби, говорят, замерзают на лету и бьются, как склянка, ударившись о землю.
Миловать!
Это небывалые холода, это стаи волков соблазнили добрых католиков обратиться к древним суевериям. Прав был провинциал, когда сказал, благословляя выезд трибунала, что либо несчастных защитим от ужаса перед оборотнями мы, доминиканцы, либо им принесут свою ложную простоту веры, свою лживую чистоту вальденсы.
Так брат Фома возглавил выездной суд инквизиции. В первое же воскресение после праздника Богоявления он вызвал горожан на проповедь о чистоте веры, а по завершению её собственноручно прибил к доске, укреплённой на двери костёла, два указа. Указ веры требовал от прихожан доносить на каждого, не считаясь с его званием и родством, кто только распространяет суеверия. Указ милости давал тридцать дней любому, чтобы безнаказанно покаяться в суеверии или иной ереси. А потом три недели они с братом Лотарем и примкнувшим к ним от духовного суда епископа братом Бернаром читали доносы про оборотней, слушали признания про заговоры, про целебные свойства волчьей шерсти, про наветы на зажившихся старух, которые якобы превращались в волчиц и грызли на перекрёстках прохожих. А ещё выезжали выручать своих и примкнувших к ним четырёх епископских шпионов, которые пьянствовали от безделья и ввязывались в драки. И вот, поток кающихся иссяк. Выждав до конца назначенного срока, братья отслужили благодарственный молебен и собрались за праздничным ужином.
Оставалось ещё вызвать на допрос бродягу. Он, согласно двум десяткам доносам, написанным удивительно схожими буквами, сочинял песни о том, как сверкают из под овечьей шкуры герцога серебряные волчьи клыки. Впрочем, дело его не имело перспектив для инквизиционного трибунала, и вскоре после допроса виршеплёт должен быть передан герцогу, а брат Фома отбыть, наконец, в Страсбург, к своим подопечным еретикам.
Надо вам заметить, что в описываемую эпоху инквизицию интересовали больше не ведьмы или оборотни, а именно — еретики. Что касается колдовства, то у богословов ещё не сложилось общего мнения, существует оно или нет. Случалось даже, что инквизиторы отрицали само существование ведьм и, преследуя за веру в них, как за опасное суеверие, спасали женщин, попавших под подозрение ближних.
Брат Фома в колдовство верил. Но он был малоопасен для ведьм, ведь до начала массовой охоты на них оставалось ещё больше столетия.
ПРИЗНАНИЕ
Рыжебородый великан рухнул перед монахом на колени. Плащ, подбитый лисьим мехом, волочился по снегу. В снегу осталась лежать перчатка с нашитыми стальными бляхами — верно, ею несчастный колотил по двери. Рыцарский конь стоял необихоженным. Конь мотал головой и пускал из пасти облачка пара. А барон Беранжье упрямо полз в красный дом. Он силился ухватиться за подол рясы брата Бернара и всё выл, рыдал, громко всхлипывал и шмыгал носом:
— Mеa culpa! Mеa culpa!
Брат Бернар велел привратнику устроить коня на ночлег и запереть ворота, после чего присел и обнял несчастного:
— Что за беда случилась у Вашей Милости?
Сжав кулаки, да так что побелели костяшки, барон поднял голову и прохрипел:
— Где я могу принести покаяние брату Фоме?
— Ты на месте. Не плачь. Я устрою ещё до заутрени беседу с главой трибунала. Только ведь ты можешь не тяготиться ожиданием, а облегчить душу немедленно, прямо здесь, мне.
— Не могу.
— Для того ли ты, сын мой, — монах взял назидательный тон — так ломился к нам ночью в двери, чтобы привередничать в выборе исповедника?
— Ты брат Бернар,— парировал барон, — не веришь в ведьм и в их гнусные шабаши. Да ещё учишь этому нашего маленького епископа.
— А ты, стало быть, веришь?
— Я видел. Я был у них. И я видел потом, как угасает мой гость, мой друг, изведённый бесовкой. Как он плакал! Как он не мог откашлять кровь, как дрожали у него пальцы! Ты не веришь в ведьм, а я вёз к нам кюре, чтобы он отпел моего благородного генуэзсца.
— Погоди, где ты, говоришь, был?
— На собрании ведьм.
— Ты знался с ведьмами?
— Я, — прорычал барон.
— Какими судьбами, сын мой?
— Я увязался на шабаш из любопытства. Я летел на Лысую гору за знакомою тебе повитухой Хильдой. Я струсил. Я допустил гибель самых дорогих мне людей, — всхлипывая, Беранжье снова принялся хватать полу монашеской рясы, и бароновский рык перешёл в тоненький вой, — Я погубил генуэзца Франческо. Ты усмехаешься на мою беду. Позови мне брата Фому. Клянусь Пречистою Девой, я расскажу ему всё и про всех. Только спасите сына. Только остановите бесовку!
Поручив барона заботам привратника, брат Бернар возвращался в залу погрустневшим. Хильду Синюю Ленту он знал давно. Двенадцать лет назад она была уже опытной повитухой и как раз она принимала роды у Марты, старшей дочери лесничего, выносившей графское отродье.
Говорили, что и баронесса Беранжье рожала долго и тяжело. Но тогда выходило, что барон был обязан жизнью наследника и супруги лёгким рукам Хильды? Старуха-молочница делилась слухами, что баронесса два дня не могла разродиться и лежала под конец без схваток и без памяти. В таком случае долг повитухи требовал вырезать из тела умирающей матери ещё живого ребёнка, а если лекарка не сможет решиться на гиблое дело сама, то вложить нож в руки супругу роженицы. Хильда взялась извлечь младенца. А потом, перевязав пуповину и отдав его омыть и спеленать своей помощнице — старшей дочке Элизе, решилась зашивать баронессу.
Так или иначе, изначально Беранжье повитухе доверял. Явно, не мысля за ней ничего дурного, он загодя привёз её в замок и приставил неотлучно к супруге. Весь месяц Милосердия повитуха Хильда оставалась в Беранжье, продолжая выхаживать его жену. Что случилось там между ней и бароном? Решение, давать ли ход делу о колдовстве повитухи, будет приниматься коллегиально и решающим здесь станет мнение брата Фомы. Суеверного теолога Фомы.
Это брат Бернар в своей прошлой, домонашеской жизни пас гусей, наминал паштеты из их печёнки, затачивал писчие перья, выяснял у старух, как правильнее набивать перины для новобрачных, а ещё вытапливал из гусей жир на продажу евреям, которым их еврейский обряд запрещал мазать сковороды свиным салом. Пожил в людях, понаблюдал всякие побасенки и приметы. Узнал цену ложному знанию ещё до того, как отроком напросился жить к монахам-доминиканцам. А брат Фома видел жизни за стенами монастыря мало. Аж расчувствовался инквизитор от того, как отважно винился и обличал других барон Беранжье. Аж пинал под столом подозрительного, каким и следует оставаться следователю, брата Лотаря:
— В эту суровую зиму в мой замок вошла нежданная радость, — начал барон.
— Да, рождение наследника спустя пару лет спустя после свадьбы — нежданнейшее событие, — пошутил брат Лотарь.
— О том, как появился на свет мой сын, я расскажу вам позднее,— не смутился барон, — Сейчас дайте мне поведать вам о радости, которая обернулась большим горем. Презрев холода, не испугавшись волчьих стай, — ревел барон, — ко мне в гости приехал мой давний друг — благородный Франческо Кабири из Генуи. В его свите состояли алхимик Джовани, более известный по прозвищу Сизый Лев и нехристь-слуга, мавр-уродец, ростом с ребёнка. Мавр тот смуглее на рожу чем твои цыгане и откликается на "Юсуфа".
— Мы допросим их, — кивнул брат Фома.
— Их нельзя допросить, — всхлипнул барон, — Мой Франческо Кабири мёртв, а Джовани Сизый Лев и мавр-карлик Юсуф бежали.
— В христианских землях им не уйти от руки Святой Инквизиции, — твёрдо сказал брат Фома, — Рассказывай, сын мой, что случилось у вас и не бойся ничего.
— Как всем известно, — продолжил барон, — супруга моя Генриетта была на сносях и наследника моего, Карла она вынашивала очень тяжело. Положившись на добрую молву, я, загодя до родов, нанял ходить за ней всем известную повитуху Хильду Синюю Ленту. Я перевёз её к себе в замок, выделил угол для жилья и велел неотлучно находиться при моей супруге.
— Говорили, что роды прошли тяжело, и что наследника твоего пришлось вырезать из тела Генриетты, лежащей бездыханной, — уточнил брат Бернар.
— Всё так, — кивнул Беранжье.
— Получается, что жизнями супруги и ребёнка ты обязан Хильде? — спросил брат Бернар.
Рыжебородый барон яростно кивнул.
— После того, как моя супруга очнулась, и жар её спал, — продолжил барон, — Хильда сказала мне, что желала бы задержаться в замке до тех пор, пока нужно будет следить за швами на животе у Генриетты, пока надо будет пеленать её, а после — расхаживать. Разумеется, я тогда с радостью принял её помощь и пообещал щедро наградить.
— Ваш гость, Франческо Кабири из Генуи жил в замке в одно время с Хильдой? — уточнил брат Бернар.
— Он приехал незадолго до того, как я привёз её из города.
— Каким образом он лишился жизни? — спросил брат Фома.
— И каким это способом ваша Милость помогла ему лишиться жизни? — спросил брат Лотарь.
— Я всё расскажу. Тем вечером меня привлёк сладкий запах, доносившийся из комнаты моей супруги. Такого яркого сладкого запаха не бывает даже после Успенья, когда лопаются на ветках перезревшие яблоки, а в чанах давят виноград. Нет таких сладких плодов и цветов, а уж тем более зимой. Из любопытства я тихонько приоткрыл дверь и увидел, что моя супруга спит, спит младенец, спит, склонившись над колыбелью кормилица, спит на полу маленькая дочка кормилицы. Не спала одна Хильда. Раздевшись донага, она натирала себя некой мазью, от которой шёл этот сладостный аромат. В комнате жены горела лишь одна свеча на подставце, но я сумел разглядеть каждую родинку на теле повитухи, потому что под действием мази её кожа начинала светиться. Натёршись тем снадобьем, Хильда выбрала из снятых вещей тонкую рубашку, надела её и повелела: "Вверх! На Лысую гору!" От этого заклинания колдовская мазь пришла в действие, повитуха наша обрела способность летать. Я видел, как она поднялась в воздух и зависла под потолком. "Вниз и вверх! На Лысую гору!" — велела Хильда, после чего опустилась вниз и, так и не коснувшись ногами пола, развернулась и, ойкнув над пламенем, вошла в камин. Судя по тому, что случилось дальше, она поднялась ввысь по трубе.
— И конечно, ваша Милость не сумела пройти мимо колдовской мази? — спросил брат Лотарь.
— Каюсь, любопытен, — отвечал барон.
— И как оно было висеть под потолком? — спросил брат Лотарь.
— Подташнивает.
— Ты летал вместе с Хильдой на Лысую гору? — спросил брат Фома.
— Да.
— Ты принимал участие в ведьминском шабаше? — спросил брат Фома.
— Нет. Я испугался и спрятался в кустах. Я окоченел, пока сидел там. А как только ведьмы занялись плясками, я решился бежать и шёпотом скомандовал мази: "Вверх и вниз! В замок Беранжье". Тут меня вздёрнуло ввысь, закружило и понесло домой.
— Как же, прячась в кустах, ты сумел поучаствовать в гибели своего друга? — уточнил брат Лотарь, — Может быть, просто зарезал его, как свидетеля полёта?
— Не будь вы лицом духовным, отец мой,— прорычал барон, — не жажди я искупления вины — верь, придушил бы тебя, размозжил бы голову вот этими голыми руками.
— Чему был ты свидетелем на Лысой горе кроме плясок? — спросил брат Фома.
— Не утаю малодушия, — всхлипнул барон, — ведьмы-старухи спрашивали повитуху Хильду, не добыла ли она им ребёночка, чтобы варить из него колдовское зелье. Все слышали, будто бы был у неё повод разжиться некрещёным младенцем. Понял я, что речь идёт о моём сыне. К чести Хильды, сперва она возразила, что жизнь того ребёнка — её заслуга и заслуженная ей награда за повитушье мастерство. Не с кем она не станет делиться младенцем! Только потом передумала, что на самом деле ей мальчика для товарок не жалко. Пусть только подрастёт. А там она найдёт способ, чтобы привести его на шабаш, живым, наивным, чистым, сморенным безмятежным сном в ожидании первого причастия.
Ведьмы, услышав такую весть, радостно загоготали. А потом самая старая и беззубая принялась журить Хильду за то, что она стала мало печься о вреде честным людям. Так, говорила, и силу утратить недолго, и удачу потерять. Некому станет привести им на шабаш через семь годков такого лакомого мальчика как Карл.
"Хорошо", — отвечала ей Хильда Синяя Лента, — "В замке барона Беранжье гостит сейчас благородный сеньор — путешественник и тайнознатец Франческо Кабири. Дайте-ка, поднесу господину Дьяволу его жизнь и помогу прибрать его душу".
Ведьмы обрадовались и загоготали.
"Тише", — велела им самая старая, беззубая ведьма, — "Не претендует ли кто из присутствующих здесь на Франческо Кабири? Не нужен ли он кому живым?"
Ведьмы притихли.
Мой долг, — потупился барон Беранжье, — был выйти из кустов и заступиться за гостя. Но я струсил.
Тут старая беззубая ведьма, выждав паузу, произнесла: "Молчание — знак согласия".
Я смалодушничал, — говорил барон, — даже не предупредил друга об опасности. И когда он слёг, все решили поначалу, что прихворнул немного от перемены климата.
Моя супруга к тому времени начинала вставать. Присмотра Хильды за ней требовалось меньше, и я посулил повитухе награду, если станет уделять внимание и Франческо, если сумеет выходить его. Я понадеялся, что Хильда, соблазнившись наградой, перешлёт болезнь на карлика Юсуфа, не станет губить христианскую душу. Я не думал, что помогаю ей обрекать на погибель душу моего драгоценного друга.
АРЕСТ
После допроса барона брат Фома и брат Лотарь высказались единодушно, что нельзя не доверять свидетельству благородного господина. Тем более, господина признавшегося, что и сам пользовался колдовским зельем, летал на шабаш и, имея там возможность попытаться спасти жизнь христианина, струсил это сделать. Да ещё повинившегося, что более недели скрывал в замке явную ведьму. Не доносил, пока чувствовал зависимость от неё, пока не были сняты швы с живота у Генриетты, пока Хильда продолжала пеленать и расхаживать баронессу.
Брат Бернар возражал, что в сумке у Хильды могли лежать травки, полезные для рожениц. Вдруг попробовал их испить? Из любопытства. В силу разного сочетания соков в мужских и женских телах, то средство, которое способно унять боль или дать окрепнуть дочери Евы, скверно скажется на сыне Адама. Верно, выпил настоя, не заметил, как уснул, а там мало ли, что привидится.
Брат Фома отвечал, что всё могло бы быть эдак, если бы в видениях барона воплотились его стыдные мечты о Хильде. Здесь же речь шла о тайных собраниях ведьм, о поклонении Дьяволу. Да, расследование ереси, обнаружение преступлений новой тайной организации становилось очень важным делом. Как повезло им, что, озаботившись вредом от простонародных сказок, они с братом Лотарем поехали в эту волчью дыру и напали на след настоящей опасности!
Брат Бернар обращал внимание на тот факт, что беглый Джовани Сизый Лев был алхимиком. Барон Беранжье и не думал скрывать, что тот привёз с собой в замок реторты, колбы и даже запаянную бутыль из толстого стекла, заполненную ртутью. В выделенной алхимику и мавру каморке ставились опыты. Выходило, что почивший Франческо, да и сам барон не чуждались алхимии. Вернее всего, алхимия и была причиной их встречи. Мало ли чем его Милость надышалась над колбами, что могло ей после этого привидиться? Не зря барон повторял про загадочный сладкий запах!
На это брат Лотарь отвечал, что он читал алхимические трактаты, а потому хорошо знает, что обычно мерещится алхимикам. Видиться им могут змеи, драконы, единороги и львы, свадьбы небесных планет, маленькие человечки или зародившееся в колбе золото. Голые светящиеся повитухи, полёты под потолком и пляски ведьм алхимикам не мерещатся. Да и дьявола они не призывают, их ересь иная.
Наконец, брат Бернар заговорил о том, что почивший Франческо был родом из Генуи, а значит, наверняка торговал и много странствовал по дальним землям. Может, даже занимался ростовщичеством. Папа дозволил это запретное для христиан ремесло генуэзсцам.
Может быть, стоит подвергнуть слова барона сомнению за то, что он описывает свои приключения так ловко и слажено? Что если свидетель, обвиняющий Хильду Синюю Ленту, просто переиначил сказки и басенки генуэзсца, собранные тем в поездках?
Тут брат Фома и брат Лотарь отвечали ему, что верят слову благородного дворянина и убеждены его раскаянием. Да и что тому за резон обвинять повитуху? Ладно бы ещё заимодавца или кровного врага? Что за резон обвинять простую женщину, подставляясь при этом самому?
На барона тем временем была наложена епитимья провести месяц в молитвах и посте на хлебе с водой, соблюдать который проще всего было бы в красном доме, несколько помещений которого спешно переделали под камеры инквизиторской тюрьмы. В одной из них, со всеми допустимыми по случаю удобствами, монахи и разместили кающегося барона.
Хильду арестовали на следующий день в присутствии баронессы.
Статная повитуха в высоком накрахмаленном чепце не высказала ни малейшего испуга в том, что ей заинтересовалась инквизиция. В замке Беранжье говорили о расследовании волчьих суеверий, слышали немного о том, как живо откликнулся народ на указ Милосердия. Может быть, дочки в чём каялись. А то, мало ли, какая помощь понадобилась монахам? Пояснить чего, испечь, сшить, да наконец, помочь объясниться с крестьянами, говорящими только на алеманском наречии.
Позже брат Бернар трактовал доброжелательное спокойствие повитухи как свидетельство в её пользу, а брат Фома, как свидетельство за то, что её обнадёживает Дьявол.
До Беранжье, удалённого от города и трактиров, ещё не дошла новая благочестивая мода избегать сказок и песен про волков. Когда монахи, в самом начале визита, обсуждали с баронессой её здоровье, а также сообщали о том, что барону довелось задержаться в городе по делам Святой Службы, Хильда, покачивая колыбель, тихонечко напевала мальчику:
— То горят не янтари —
вражьи очи до зари.
Подползёт к ягняткам волк
и зубами щёлк-щёлк-щёлк!
Узнав о том, что инквизиторы приехали за ней, Хильда не высказала страха, не проявила ступора или сопротивления. Она только уверяла растревожившуюся баронессу, что скоро вернётся и велела не забывать пить при первых же признаках жара настой ивовой коры, а ещё — беречься до поры и пореже вставать с постели.
ДОПРОС
Надо вам сказать, что особенностью инквизиционных процессов стало то, что хотя многие дела возбуждались по доносам свидетелей, их обвиняемые не могли знать о том, кто именно выдвинул против них обвинение. Впрочем, бывало, что инквизиторы предлагали обвиняемому угадать обвинителя и, если тот угадывал, а кроме того, убеждал трибунал в том, что донос на него сделан по причине давней суровой вражды, дело могло быть прекращено.
Брат Лотарь первым предложил дать Хильде угадать барона. Кто бы мог предположить, что пока она там шабашила с ведьмами, в кустах у них трясся от ужаса такой мужчина!
Брату Бернару не к лицу было бы возражать против испытания женщины. Считалось, что этот вопрос даёт подозреваемой шанс не быть обвинённой облыжно.
Однако брат Бернар помрачнел и промолчал. Будучи опекуном и наставником графского отродья, он, вникая в заботы епископата, жил ближе к нуждам паствы и простых кюре, нежели брат Лотарь или брат Фома. А потому мог предполагать, сколько боли, крови, ужаса, внезапных смертей сопутствуют ремеслу повитухи, как зависимы люди от вошедшей к ним в дом лекарки, и как могут они бояться или стыдиться этой зависимости. Хильда назовёт им кого-нибудь из безутешных родичей. Должны были за без малого двадцать лет быть в её практике случаи непрощённых смертей.
Последнее слово оставалось за братом Фомой, а тот одобрил включение вопроса об обвинителе в план допроса.
Хильда была изумлена и, похоже, сломлена обвинением. Она ведь, в отличие от брата Фомы, в шабаш не верила, а истории про него считала сказками, привезёнными из Святой Земли. Потому что откуда здесь взяться лысой горе? Все здешние холмы и горы покрыты лесом.
На предложение брата Фомы назвать обвинителя Хильда, недолго подумав, указала на тётушку Агнес — склочную, завистливую, суеверную и куда менее ловкую повитуху. Та даже не научилась переворачивать ребёнка, повернувшегося к выходу боком при помощи спиц и лент. Тётушка Агнес даже прозвище Хильды: "Синяя Лента" умудрялась произнести так, словно бы оно происходило не от акушерских лент, а было названием позорной болезни.
После, разглядев в глазах брата Лотаря веселье от неправильного ответа, Хильда быстро поправилась, что берёт слова обратно, и сказала, что такое нелепое обвинение против неё верно выдвинул кто-то из семейства сапожника Паульса. У того недавно родилась дочка. Паульсы могли рассчитывать, что Хильда придёт к ним принимать роды, но сперва её увёз барон, а потом она задержалась в замке Беранжье выхаживать баронессу, так что Паульсам пришлось ограничиться помощью её старшей дочери, Элизы.
Услыхав, что девица неплохо справилась с работой в отсутствие матери, брат Фома поинтересовался, не получила ли и Элиза, как Хильда, свою удачу в повитушьем ремесле за участие в шабашах на Лысой горе и за поклонение Дьяволу?
Хильда отвечала, что дитё приводит в земную юдоль милосердный Господь наш Иисус. Он — удача, он — лекарь душе и телу, он — вспоможение. Он подаёт младенца, а в её силах лишь принять его и перетянуть потуже предоставленную пуповину.
Брат Лотарь довольно кивал справедливым словам, а затем предложил женщине в третий, последний раз назвать, кто её обвиняет.
Брат Бернар беззвучно взмолился, прося святого пастыря Бернара Клервоского вразумить дуру, а затем, обратившись к Хильде, сдвинул брови и пустил в голос металла:
— Дочь моя, ты здесь не на посиделках с кумушками, тебя допрашивают инквизиторы. Тут нет дела до ваших мелочных бабских дрязг. Освободить от обвинения тебя могло бы угаданное имя обвинителя. Причём, не любого, но лишь такого, с кем у тебя есть настоящее соперничество, истинная вражда. Такая вражда, что могла бы привести к кровопролитию.
Не угадать Хильде барона. Брат Бернар и сам не смог постичь мотивов Беранжье, хотя и беседовал с ним, и допрашивал его. Но стоило хотя бы попытаться показать доброй повитухе, что она ищет обвинителя не в том направлении!
Однако Хильда истолковала слова брата Бернара превратно:
— Я поняла. Вы ждёте, что я сама ложно обвиню других женщин, будто бы они тоже были на шабаше, о существовании которого я узнала от вас, а значит, они будто бы видели меня там и могли написать донос. Я отказываюсь искать своего обвинителя. Господь воздаст ему за лжесвидетельство.
— Это Дьявол поучает тебя поминать всуе нашего Господа? — спросил брат Фома.
— Иисус — моё прибежище, — отвечала Хильда.
— Вспоминала ли ты о нём, когда плясала на шабаше? — поинтересовался брат Лотарь.
Хильда промолчала.
Брат Бернар видел, что она едва стоит на ногах, едва сдерживает слёзы.
— Кого ты видела на шабаше? — настаивал брат Фома, — Кого ты боишься выдать? В ком ты не хочешь предположить своего обвинителя?
— Я не могла никого видеть на шабаше, — осипшим голосом отвечала Хильда, — Я не была там. Я не верю в существование таких сборищ.
— Ты противоречишь сама себе, — отвечал брат Лотарь, — Сперва ты говорила нам, что узнала про полёты на шабаш здесь, от инквизиторов, а теперь рассказываешь, будто бы не веришь в их существование. Ты не доверяешь нашему трибуналу? Твоя клятва честно, без утайки содействовать расследованию была ложной?
— В Символе Веры, в молитвах, в тех житиях святых, которые мне довелось читать либо слушать нет ни слова о той мерзости, о которой вы меня расспрашиваете.
— Всё верно, — сказал брат Лотарь, — Это потому что они написаны про нашу святую веру, а не про вашу — сатанинскую ересь.
— У нас выходит слово против слова, — шепнул инквизиторам брат Бернар.
— У нас выходит покаяние благородного барона против отпирательств простолюдинки, — парировал брат Фома, а брат Лотарь кивнул, соглашаясь с ним.
Вслух же, громко брат Фома произнёс:
— Брат Лотарь, нам следует позвать палача. Обвиняемая отказалась каяться и указать на сообщниц и соподвижниц.
Брат Лотарь с готовностью поднялся со стула и выскользнул за дверь.
Хильда, закрыв руками лицо, упала на колени, и начальник стражи — в прежние времена — капрал у епископских головорезов — подошёл и рывком поставил её на ноги.
Брат Бернар не нашёл способа, как дать понять женщине, что её ещё долго не станут пытать, что пока лишь покажут пыточные инструменты, а потом, если продолжит упорствовать, разденут догола, осмотрят и свяжут. Припугнут.
— Брат Бернар, — попросила Хильда, — Вы здешний. Моя жизнь проходит у вас на виду. Помолитесь со мной. Помолитесь обо мне.
— Помолись о том, чтобы Господь поскорее даровал ей раскаяние, — тихо встрял брат Фома, — Коли решим здесь всё быстро, если вернусь я в Страсбург из этой волчьей дыры до весны, ну хотя бы до лета — проси отсель что захочешь, хоть для себя, хоть для любезного твоего графского отродья.
ОБВИНИТЕЛЬ
Не в человеческих силах предугадать, когда соберётся дитя выйти на свет.
В метель, в ливень, в начинающуюся бурю доводилось Хильде спешить на помощь. Случилось, обмерев от страха, кусать гриву понёсшей лошади. Было дело, собрав в голосе материнскую твёрдость, убеждать отпустить её и отдать сумку с акушерским инвентарём уличного грабителя. Поверил, отпустил, даже проводил до дома, где её ждали. Присмотрел, чтобы никто другой повитуху ночью не обидел. Самое страшное — отпускала поздним вечером свою кровиночку, чистую невинную Элизу, отпускала одну в табор, вставший за стенами города, чтобы дочь помогла разродиться молоденькой цыганке. Дважды Хильда вырезала детей из тел умерших матерей, а на третий раз Господь судил ей резать живую женщину.
Повитуха умела не вестись за чужой паникой, настоять на своём, собираться с силами. Ужас нежданно оставил её, когда брат Фома показывал устройство дыбы, а брат Лотарь шутил о том, что она сможет сравнить впечатления, какого это просто висеть под потолком залы под действием колдовской мази или же — повиснуть на тросе, с вывернутыми за спиною руками. А также, что горячее: пламя камина, над которым она взмывала к небу в трубу или же угли в инквизиторской жаровне.
Впечатления!
Что ей эти мальчики пожилые? Если и видавшие кровь, так и то на допросах.
Когда брат Фома велел ей отправляться в камеру и думать о раскаянии, пока дело не дошло до настоящих пыток, Хильда попросила вернуть одежду — совестно вставать перед распятьем неприбранной.
В камере, приведя себя в порядок и поправив каждую складку, каждое крылышко у высокого накрахмаленного чепца, Хильда присела на кровати и задумалась. Довериться можно брату Бернару. Вряд ли бы он принял её сторону против обвинения, только он — местный, знает её, выполнил просьбу. Весь допрос тот молился, не вставая с колен.
Чтоже касается обвинителя, Хильда уже догадывалась, где сделала ошибку. Город второй месяц был увлечён волчьими суевериями. Кто бы ни завидовал ей или не замышлял против неё, внимание горожан было отвлечено на оборотней. А обвинение никак не связано с волками.
А она жила полтора месяца в замке, интересы обитателей которого были от оборотней далеки.
Брат Лотарь проговорился про полёт под потолком залы, значит, обвинитель подразумевал высокий потолок и про вылет наружу через каминную трубу, видимо, это — широкая труба.
Кормилица Карла? Баронесса Генриетта? Алхимик Джовани? Барон?
Баронесса слишком слаба, чтобы написать письмо, монахов к себе она не призывала.
Показаниям деревенской кормилицы, а уж тем более чужеземца-алхимика, инквизиторы не стали бы верить столь безоговорочно.
Выходит, барон? Про лысые горы он мог наслушаться от приятеля генуэзсца. Баронесса, рассказывала, что Папа разрешил католикам Генуи ростовщичество. Даже перевела ей с итальянского злую поговорку про их город: "В Генуе море без рыбы, горы без леса, а мужчины без чести".
Чтож, потолок, под которым можно летать — в Беранжье есть, возможность наслушаться сказок из дальних стран — есть, лысые горы — в наличии. Только что худого она сделала барону? Оставила без пригляда дочек, поселившись в замке? Спасла ему наследника? Спасла его жену? Не сумела выходить болтуна Франческо? Так это честной повитухе не в упрёк. Бог ему судил умереть молодым.
Хильда перекрестилась, вспомнив синюшнее, холодные, тонкие, дрожащие пальцы генуэзсца, а потом его плач в подушку, жалобы на металлический вкус во рту и на головную боль, которую не удавалось унять ни растиранием уксусом, ни капустным листом. Кашель с прожилками крови. И скуление, тихий вой, что тряпицу не удаётся к губам поднести, так дрожат пальцы. Вот что сотворила болезнь с чернокудрым балагуром!
Господи Иисусе! У того тоже дрожали пальцы, и голова болела, а стук ветра в ставни приводил алхимика в безудержную грусть.
Хильда подозвала через дверь стражника — попросила его быть другом и послать скорее за братом Бернаром.
Честная повитуха опознала своего обвинителя.
ГРАФСКОЕ ОТРОДЬЕ
— Сын мой, — обратился брат Бернар к невысокому юноше, фигуру которого прятал просторный серый плащ, а лицо — широкие поля шляпы да чёрная полумаска, — Мы с тобою не на герцогских оленей охотиться едем. Первый раз я втягиваю тебя в дело настолько беззаконное, а потому должен дать некоторые объяснения и наставления.
— Да чего объяснять? — перекинув поводья в левую руку, юноша любовно огладил эфес кинжала, — Правое дело — защитить доброе имя прихожанки моего епископата от приписываемого ей паскудства.
— Доброе имя — великое дело, — согласился брат Бернар, — но урок твой сегодня не только в этом. Пробираясь тайно, словно воры ночные, в Беранжье, мы защищаем святую веру.
— Мы лезем в Беранжье сами, потому что ты отослал всех моих шпионов спаивать старух и собирать басни про оборотней.
— Мы присягали брату Фоме оказывать любое содействие инквизитору. Попросил шпионов — делимся шпионами. Мало у доминиканцев знатоков алеманского.
— Зато схоластов у них избыток. Лучше бы они попросили нас поделиться здравым смыслом.
— Вот сейчас, сын мой, — Брат Бернар опустил поводья, отчего его лошадь немедленно потянулась за ветками вербы, — ты целишься в самую суть. Выездной трибунал собирался ради борьбы с волчьими суевериями, но в итоге потонул в суевериях бесовских.
Спасовали перед раскаяньем. Повелись на рыдания его Милости. Не перепроверяют донос. Ещё пара недель и получим мы проповедников веры в колдовство и шабаш вместо проповедников веры Христовой.
— Получим — выгоним, не уедут — изведём. Все четверо моих шпионов свободно вхожи к брату Фоме и брату Лотарю. Братья сами их к себе попросили.
— Когда новое суеверие окрепнет, выгонять будет поздно. Их ещё новых наедет разыскивать ведьм.
— Преувеличиваешь, брат Бернар, — огрызнулся юноша, — Ты смотри. Я же еду выручать твою подследственную. Для кого твои гиперболы? Чай, не проповедь пишем.
— Почему ты думаешь, что я преувеличиваю? — заинтересовался монах.
— Потому что не так много баронов, способных замешаться в тёмных делах. Еретиков вальденсов здесь нет. Кем у нас заняться приезжим инквизиторам? Бабьим колдовством? Приедет такой учёный схоласт из Страсбурга, а то — из Парижа и станет интересоваться, какая бабка у которой козы молоко заговорила?
— Лиха беда начало! — вздохнул брат Бернар, — Здесь — пара козочек, там — старуха, проклинающая наследников, тут — селяночка, рыдающая, как бы одного отворожить, а другого приворожить.
— И тома протоколов про коз, про неучтивых родственников и про хахалей у пастушек! Тома — про хахалей! — рассмеялся юноша.
— И все слетаются на шабаш! — вздохнул брат Бернар.
— Клином потянутся, клином!
ОБЫСК
В личной беседе, состоявшейся в камере красного дома на утро после того допроса, Хильда призналась брату Бернару, что несколько раз покидала замок Беранжье. Не по воздуху, разумеется. Ногами. Через подземный ход, выводящий к старой мельнице.
Про путь этот ей рассказала баронесса Генриетта, ещё в те дни, когда ходила на сносях — видела, как терзается женщина за оставшихся без пригляда дочерей. Старый слуга баронессы отвёз в город записку для Элизы, и с тех пор изредка повитуха могла переговорить с кем-то из дочек, поджидавших её в окрестностях замка.
Брат Бернар не преминул спросить, не замечала ли Хильда, либо дочери её чего-то необычного в округе и, видя, что подследственная смутилась, подбодрил женщину выложить всё как на духу. Хильда, поправив чепец и извинившись, что занимает его такой ерундой, призналась, что на третью ночь после рождения Карла, Элиза, не дождавшись её, гуляла в сторону мельницы и увидела, как там будто бы мелькали огни. Девица испугалась призраков и убежала. А Хильда решила не бранить её пока за пустое суеверие, решив, что это очень хорошо для взрослой дочери держаться подальше от отдалённых пустующих строений.
Брат Бернар отметил для себя, что и на мельнице стоит побывать, а заодно расспросить Элизу, не видела ли она каких-либо следов.
Но сначала — в замок.
Там надо хорошенько осмотреть труп Франческо — его тело ждёт весны среди мешков льда в одной из ниш подземного хода. И, если подозрения подтвердятся, нужно будет найти способ доставить тело для осмотра страсбургским медикам или же привезти кого-то из опытных врачей в Беранжье.
Когда Франческо Кабири слёг, барон попросил Хильду приглядывать, насколько ей будут позволять заботы о баронессе, и за ним. Отмучавшись неделю, генуэзец отдал Богу душу. А через несколько дней из замка Беранжье бежал Джовани Сизый Лев. В камере красного дома Хильда вспомнила тот важный момент, что у алхимика Джовани также дрожали пальцы, и тоже валились из рук вещи, как у умирающего Франческо. Сизого Льва тоже мучила головная боль, пусть и легче переносимая, наверно, из-за такой роскошной гривы седых волос. У алхимика тоже прихватывало сердце, и он тоже становился плаксивым, особенно, когда не мог развести огонь в тигле или удержать в руках колбу.
Брат Бернар склонялся согласиться с повитухой, что сходство симптомов у итальянцев могло указывать на то, что барон Беранжье отравил своего приятеля Франческо Кабири и попытался отравить Джовани Сизого Льва. Но уморить алхимика оказалось ему не по силам. Видно, тот вовремя распознал отраву, сумел подобрать противоядие и бежал.
Брат Бернар собирался найти в замке яд либо ёмкость из под яда, а заодно присмотреться, не укажет ли какая улика в бумагах или в вещах на причину ссоры. Барон не мог просто так начать травить гостей замка.
Версия об отравлении легко объясняла и лжесвидетельство. Джовани Сизый Лев выжил. Добравшись до Генуи, а то и просто до ближайшего члена семьи Кабири — их по Европе множество — Джовани ополчит их на месть. Хильда могла бы стать свидетельницей обвинения. И тогда барон надумал уничтожить Хильду руками инквизиции, а главное — самому укрыться: сперва — в инквизиторской тюрьме, а затем — за инквизиторским приговором — от мести Кабири.
В историях из жизни замка Беранжье, которые доверила брату Бернару Хильда, имелось ещё одно тёмное пятно. Но в силу его незначительности брат Бернар пока предпочёл о нём не задумываться. Баронские люди, рассказывали Хильде, будто бы спустя несколько дней после смерти Франческо Кабири, отдал Богу душу и его верный мавр — карлик Юсуф. Тело из натопленной каморки вынесли в холодный коридор, где оставили лежать до утра. Утром, пока барон собирался распорядиться, где хранить до весны тело карлика, обнаружилось, что труп исчез. Хильда сама не видала Юсуфа мёртвым — у баронессы случился в те дни сильный жар, и повитуха почти не отходила от неё. А достаточно ли опытны были слуги, признавшие мавра почившим, Хильда не знала.
Возвратиться к истории карлика брата Бернара заставила находка в подземелье. В тот час они с графским отродьем уже разыскали труп Франческо и по очереди пытались нащупать у него печень. Всем известно, что от действия многих длительных ядов печень имеет свойство разбухать, только вот попробуй, найди её у льдистой глыбы!
Но чего брат Бернар совсем не ожидал, так это того, что его воспитанник так завопит на потайном деле:
— Дьявол! Он шевелится!
— Не поминай дьявола в присутствии члена инквизиционного трибунала, — осадил отрока брат Бернар.
— А ты не лапай отпетого мертвеца в присутствии его преосвященства!
— Нам не стоит шуметь, сын мой. Что у тебя?
— Ничего. Это не он шевелится. Дьявол! Брат Бернар, — от усилия больше не кричать голос воспитанника чуть не осел, — брат Бернар, там ещё кто-то есть!
Повалились мешки. В свете факела монах увидал ногу в чёрном чулке и деревянном башмаке. Третью ногу! Франческо Кабири обут в остроносые, а модные чулки у него были один — зелёным, а другой — красным.
Отстранив отрока и придержав тело генуэзсца, чтобы не рухнуло на пол, брат Бернар передвинул мешки со льдом. По встрёпанной гриве седых волос, он и онемевший на пару мгновений воспитанник узнали алхимика — Джовани Сизого Льва.
— Помоги мне вытащить его на свет для осмотра. Мы перестали сообщать движение его конечностям, и Джовани больше не пошевелится.
— Так опять ничего не прощупаем, — возразил юноша.
Однако в этот раз причина смерти выяснилась легко. На кожаной куртке Джовани застыли разводы крови, в его груди зияла глубокая рана — на первый взгляд, от большого ножа либо кинжала.
Получалось, что барон мог знать о смерти алхимика, а скорее всего, даже быть виновным в ней. В таком случае, план воспользоваться трибуналом инквизиции для того, чтобы спастись от мести Кабири, мог возникнуть у него после исчезновения карлика. От нехристя, мавра, инквизиция могла представляться барону самой лучшей защитой — кто там примет его свидетельство?
Брат Бернар решил, что каждого из жителей замка нужно будет хорошо опросить в поисках следов беглого иноверца. Но надо сразу вам сказать, что впоследствии расспросы эти не привели ни к чему. Разве что, нашлись те двое слуг, которые поздно вечером вынесли ещё тёплого Юсуфа в холодный коридор, а утром не обнаружили там тела.
РАСПЛАТА
Крики воспитанника всёж-таки всполошили кого-то из жителей Беранжье. И пускай, судя по тому, что удалось им осторожно подслушать, в замке решили, будто бы шум лишь примнился, брат Бернар рассудил, что в эту ночь неразумно пробираться на обыск.
По дороге домой монах и его юный сообщник завернули на старую мельницу:
— Всё равно, до утра ещё далеко, — сказал брат Бернар.
— Будем огоньки блуждающие гонять. До первых петухов, — нашёл он полное понимание у воспитанника.
— Не верь, сын мой, раскаяньям баронов. Верь показаниям опытных повитух, верь испугам неиспорченных девиц, — говорил брат Бернар на обратном пути.
В подвале мельницы они нашли руины и обломки неясных им станков и инструментов. Разыскали! Дальше уже — дело мастеров, привлечённых к расследованию в качестве экспертов, указать прежний вид и назначение оборудования. Вернее, подтвердить назначение. Несколько медных монет с нанесёнными строчками арабской вязи, следы позолоты на краях одной из них, бутыль из толстого стекла, полная на три четверти ртутью, необходимой для изготовления золотой амальгамы, осколки колб и реторт, позолота на тигле говорили сами за себя.
— Ты хочешь сегодня же рассказать брату Фоме и брату Лотарю о нашем маленьком путешествии? — поёжился воспитанник.
— Да.
— И потребовать пристрастного допроса барона?
— Само собой. Я хочу забрать из красного дома Хильду до того, как мы успеем обыскать её жилище и допросить дочерей. Мало ли, чего там может быть припрятано по чуланам у честной повитухи.
Вечером воспитанник перепугал наставника, прислав к нему служку с рассказом о том, как у него дрожат пальцы. Так дрожат, что на пол валится требник. А изо рта не выполоскать привкус железа. Брат Бернар принялся ожидать новостей про нестерпимую головную боль, про удушливый кашель и про меланхолический плач взамен желчной язвительности подопечного. Но Господь миловал. Юноша излечился. Вскоре, после публичного покаяния горожан в суевериях, отрок-епископ сам возглавил охоту на расплодившихся волков. Более того, он добился у инквизиторов, чтобы участие в истреблении хищников назначалось бы ими епитимией для всех согрешивших мужчин.
У брата Бернара с болезнью воспитанника сложилась более ясная картина преступления. И барон Беранжье позднее подтвердил её на дыбе. В процессе варки золотой амальгамы сообщники надышались ртутью. Да так, что Франческо Кабири отдал Богу душу. Алхимик претендовал теперь на одну треть дохода. Притом, что подправить вязь на медных заготовках у Юсуфа дрожали пальцы, а в отсутствии генуэзсца, обмен фальшивых динаров на серебро и все связанные с этим обменом дальние поездки должен был взять на себя Беранжье. Зато без помощи алхимика барон не получил бы и одного золотого динара. Барон не желал соглашаться на грабительские условия и однажды во время спора впал в ярость и заколол алхимика. Затем, обнаружив исчезновение карлика Юсуфа, он безуспешно пытался скрыть следы известных мавру преступлений и, как они правильно догадались с Хильдой, спрятаться от мести семьи Кабири.
В самом начале весны — задолго до лета, как и мечтал брат Фома — в отношении барона Беранжье было вынесено решение, что дела о лжесвидетельстве, фальшивомонетничестве и убийстве не подлежат компетенции трибунала инквизиции, а потому обвиняемого передают суду герцога с тем, чтобы тот наказал его по заслугам. В то же время, инквизиторы просят его Светлость казнить виновного милостиво, без пролития крови.
За доказанным лжесвидетельством с Хильды Синей Ленты были сняты все обвинения.
Карлика Юсуфа так и не нашли.
Для брата Бернара, для всех четверых шпионов его графского отродья осталось незамеченным, как однажды две женщины — одна — статная, в высоком накрахмаленном чепце, другая — тоненькая, с алыми лентами в золотистых косах шагали след в след по заснеженному лесу в направлении невысокого грота.
— Только бы волки не унесли. Столько сил ушло его дотащить.
— Я за ним присматривала, мама. Я его хорошо камнями завалила.
— Жалко, Элиза, что не женское. Плохо, что всё переморожено. Не покажу тебе, пока руки помнят, как я сшивала баронессе матку. Но от мужика тоже свой толк есть. Поглядим с тобой, где они прячут детей. А главное — нехристь. Можно не исхитряться, как его на освящённой земле схоронить. Дорежем — лисы приберут или медведь.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
