Дочь Гекатия

Дни покоя на море посреди зимы — это дни Алкионы — зимородка. Тогда смиряет свой нрав Посейдон, чтобы успела юркая птаха поставить птенцов на крыло.

1. Гетера Креуса.

— Гимн Афродите, приводящей на пир, тоже закончен. Собирайся домой. Нет, вечером я занята. Да, я жду Гекатия. Нет, я люблю тебя, но подарки принимаю от всех мужчин, готовых восхититься моей красотой. Да, моя красота ценится дорого. Нет, это не в упрёк, что твой дом разорён войной. И не в упрек тому, что война уже восемь лет как закончилась, а твой дом до сих пор разорён. Нет, ласкать себя я ему не позволяла, только обнять через одежду. Нет, моей обнажённой груди он не касался. А зачем тогда приходит сюда? Логичный вопрос. Нет, он сюда пить приходит. Для чего пить с женщиной? О чём со мной пить? Сам доживи до седых волос, отрасти пузо, как у него, тогда и выпьешь со мной. На ту же тему. Если приглашу. О! Сколько можно возиться с сандалиями? Дай, помогу. И вон отсюда! Береги себя, любимый!

Прикорнув под яблоней во внутреннем дворике, толстяк Гекатий только кивал, не открывая глаз. Не вслушивался, а потому и не слышал упрёков и оправданий юноши. Но ироничный, громкий, чуть надломленный голос гетеры невозможно было пропустить мимо ушей. Пока не переступили порог. Там ритуал проводов поклонника перешёл в тихую стадию — доверия гостя заботам Всемогущей Афродиты.

Гекатий задремал.

А не стоило ему так беспечно спать во дворике у подруги!

Гекатий и не заметил, как посерело небо. Как ушло из Милета пыльное, едва сбрызнутое соленым бризом лето. Как листья на яблоне враз пожелтели. А обрывающий их ветер принес с собой запахи сырой земли и затхлого опада. Мурашки побежали вверх по позвоночнику. Так грузная туша, бывшая когда-то тренированным телом моряка и атлета, спиной ощутила опасность. Гекатий оглянулся.

Мешки под глазами, землистого цвета лицо. Вот она — ламия, — с растрепанными космами, в нестиранном хитоне, — осторожно, на четвереньках выглядывает из-за яблони. Примеривается к жилам на его шее. А губы-то уже в крови! А солнце еще на небе. Кого успела накушаться кровопийца?

Что ж ты, синекудрый Посейдон, до сих пор не поглотишь мою нечисть? Не берешь ее одну — так скрой под волнами вместе со всем несчастным Милетом! Если и днем бродит — облизывается. Не страшится ни ока Аполлона, ни близости его древнего святилища в Дидимах, ни гнева твоего, сотрясающего воды и землю!

Ламия не решалась выбраться из сумрака под кроной дерева. Только подобралась поближе, все также, на четвереньках. Молчит. По-собачьи преданно заглядывает в глаза.

И Гекатий не смог отвести взгляда, не сумел предать доверие родимых черных глаз:

— Даже при жизни вся моя кровь была твоей. Набивай свою утробу, нежить! Не подавись!

Порыв ветра — прорвался во двор из Львиной бухты — коснулся лица Гекатия кончиками ее немытых волос.

И Гекатий проклял свое отвращение к выползшему из могилы ночному чудовищу. Вдохнул полной грудью сладковатый запах разложения и тлена. Сжал до боли кулаки... И вдруг проснулся. Над ним возвышалась гетера Креуса. Выходит, ветер прикасался к его лицу подолом просторного хитона. Да! И принес от него запахи роз, отороченные чуть горьковатой свежестью утренних бутонов.

Стройные ноги прорисовывались под тонким подолом, уложенным во множество мелких складок.

Чисто выбритый низ живота угадывался, несмотря на напуск хитона, спущенный поверх пояса. Волосы стягивал привычный полосатый платок. И наверняка под ним, в такт еще непроизнесенным усмешкам, качаются серебряные лебеди-серьги. Гекатий не мог разглядеть подведенные синей краской глаза гетеры — для этого нужно было приподняться, хотя бы на локте. Только знал, что они отважно раскрыты навстречу его сомнениям и страхам.

— Прости, что потревожила твой сон.

— Мой сон полезно было потревожить, — ответил Гекатий и поежился от подступившего озноба.

— Ты разговаривал во сне.

Гекатий неуклюже уселся, ощупывая спиной мачту. Сухопарая гетера опустилась рядом на корточки, коснулась руки, увлекла за собой в летний день, прочь от морока сновидений. Ламия забывалась. Не совсем. Гекатий и не желал бы совсем забыть ее. Но понемногу, не быстрее, чем волна прилива на песчаный пляж, приходила ясность, что его упырица не ждет где-то рядышком — голодная и несчастная. А на руке лежит теплая ладошка Креусы. А если приподняться, то можно разглядеть знакомые, почти родные морщинки на лице у подруги. Кажется, в другом своем сне Гекатий сидел за веслом "Зимородка" и, в такт ударам по воде, пел благодарственный гимн Посейдону. И его уже не допеть. Потому что сегодня бывший моряк пришел в гости к подруге, чтобы рассказать ей об успехе своего преступления. Преступления, совершенного наяву.

Знает ли его ламия о том, что недолго ей гулять по ясному Милету?

Набрав в легкие воздуха, Гекатий нырнул в пучину признания:

— Все получилось, Креуса. Дочь написала Навплию приглашение на пир.

Имя "Навплий" Гекатий заботливо выделил, также, как выделял обычно любое бранное слово.

А гетера привлекла его к себе. Гекатий не посмел скрыться от разделённого горя. Сам плакать не мог, и по его щекам потекли её слёзы.

— Ты — хитрый, Гекатий, как богоравный Одиссей, научивший ахейцев подарить врагам Троянского коня! Дай, вытру тебе слёзы. Пройди к алтарю, соверши возлияние Всемогущей Афродите.

И Гекатий поднялся, опираясь на оказавшуюся под рукой ладошку женщины.

— Пойдем в дом, Креуса. Будем с тобой пить вино. Сколько нам его еще пить осталось? А потом повстречают меня на дорогах Аида дед да отец. Плюнут в мою сторону. Отвернутся и пойдут своим путем. И правильно сделают.

— Опомнись, Гекатий! — гетера нахмурилась, а лебеди-серьги растревожено заметались над гладью платка, — Разве оставили тебе боги выбор, чтобы мог ты не хитрить и не изворачиваться? Тебе что сам Аполлодорий Фиванский, новый гадатель из Дидим, толковал? Сам ты дал обещание умирающей жене...

— Знаю, что сам его дал.

— Так и выполняй! А не то мучить она будет по ночам не только тебя, но и весь твой род!

— Что мне твой гадатель? Как я лето переживу, если мою Геро, хотя бы в виде ламии, во сне не увижу? Просыпаюсь — иногда воздуха не хватает от ужаса, волосы на ногах поднялись, а на сердце, словно в юности, легко.

— Ты не Геро видишь! Это морок, Гекатий, за опрометчиво данную клятву. У Геро не было возможности превратиться в ламию после смерти, даже если бы она того захотела.

— Не было! — стукнул кулаком по колену Гекатий, — Мы же ей оболов на проезд через Стикс столько дали, чтобы могла еще и поделиться на переправе с другими покойниками. Сам десять драхм разменял. А то многие тогда пали в боях с македонцами. Скольких похоронить не смогли достойно! А скольких-то и поминать теперь некому — не успели родственники бежать из Милета, так и скупили их афинские торгаши у македонцев в рабство, — Креуса кивала, не прерывая знакомые рассуждения, — А когда царь македонский, — продолжил Гекатий, — мир заключил и вернул всем пленным милетцам свободу... Да только тех, кого уже перепродали — попробуй, найди. Вот моя соседка до сих пор ни мужа, ни дочь отыскать не может. А у Геро цела вся ее семья. И мы все положенные жертвы ей регулярно приносим — не голодает она в Аиде. Ты вот в скорби о подруге лицо себе исцарапала, волосы остригла — даже в Афины на заработки уехала в траурной одежде.

— Вот! А ты радуешься, когда видишь ее во сне в виде ламии!

— Да лучше бы она кровь пила наяву! И так уже всю душу мне вылакала! А то приснится в своем синем гиматии, руки протягивает, и браслеты едва слышно звенят.

— Вот так звенят? — протянула руки Креуса.

— Поглуше.

— Нет. У меня они на голых руках, а у Геро прижаты тканью. Не спорь. Моя школа!

— Не спорю. Я твой-то звон слышу, и словно бы вчера положил сушиться весло на скамью "Зимородка". А во сне и сердце колотится так, будто тесно ему в грудной клетке. И простились мы только вчера, а не восемь лет назад. А Геро даже не бранится, только глядит с робкой надеждой. И я просыпаюсь от стыда. А руки сжаты в кулаки. До судороги. От гнева на свое бессилие. А еще и половина ночи не прошла — поздних гуляк с улицы слышно. А я кулаки разжать не могу и уснуть снова боюсь, чтобы не переживать опять этот стыд.

— Пойдем в дом! Поблагодаришь Афродиту, что исцеляет тебя от бессонницы и стыда.

Лебеди — серьги заметались у глади полосатого платка — от порыва ветра, примчавшегося из Львиной бухты теперь и наяву.

— Эх, Креуса! — вздохнул Гекатий, уже отворяя дверь в дом, — Разве может твоя блудница Афродита исцелить от стыда? Вот в древних Афинах один архонт свою дочь за дурное поведение на съедение лошади отдал. Чтоб напиться ему ржавой водой из подковы кобыл Посейдона! А я-то, Эргионе — сам, на свои деньги все условия для такого же поведения создаю.

— Отдал! На то он и афинянин!

— Тоже грек.

— Грек. Даже образованный иониец. Я у них в бане с женой судьи познакомилась, так та женщина плавать не умела! Море раз пять в жизни видела. Не поверишь! В бассейн боится упасть, — гетера отворила дверь в залу для встречи гостей.

И Гекатий увидал, что ложе его застелено привычным звездчатым покрывалом с каймой из пальметт. Поверху разложены любимые подушки. Ложе было придвинуто к столику с цветами, с печеньем. Табуретка гетеры стояла напротив. Тут он живо представил себе и Креусу, и неизвестную ему жену судьи. Разнежившихся, после того, как помылись в горячей воде. Разлегшихся на мраморных ложах подле бассейна.

— Да, Креуса, в бассейн боится упасть, а за судьей замужем, — вздохнул Гекатий, — Нашелся, получается, муж, который ее в бассейн не бросит.

— Нашелся. Только в Афинах, как и у нас: тот невежа, кто ни плавать, ни писать не умеет. Да она еще и гордится тем, что неделями не выходит из гинекея.

— Так там, наверное, один раз из дома выйдешь — месяц можно вспоминать уведенное. Много ли ей, необразованной надо? Не зря же говорят, что в Афинах статуй больше, чем людей.

— Это обманчивое впечатление.

— Зато скольких путешественников обманывает! Сам до сих пор жалею, что ни разу этот город дальше порта Пирейского не увидел. Вот попади Эргиона к вам туда, — вздохнул Гекатий, — так на нее бы еще и штраф наложили, чтоб не уродовала своей походкой внешность улицы.

— Да на тех площадях в Афинах, где статуй много, женщин почти и не видно! — возмутилась Креуса, — А те грязные кривые улочки, по которым мы по своим женским делам ходим, поверь мне, никакой походкой не изуродуешь.

— Договорились! — улыбнулся Гекатий, — Значит, в Афинах мы бы ее и без хитростей замуж выдали. Просто в брачном договоре согласовали с женихом, где она будет ходить, где нет, а где только по большим праздникам. После того, как дома две недели повторит школьные занятия гимнастикой.

— Согласна, — рассмеялась Креуса, — В Афинах она еще и прославилась бы своей образованностью и добродетелью.

— Образованностью?

— Да. Для Афин — образованностью — там же для девочек школ нет: ни государственных, ни частных. Впрочем, и у нас теперь образованность мало ценится. Надо было, как закончила школу, принудить её на гетеру поучиться, да хоть на флейтистку.

— Я Геро дал слово, что выдам замуж нашу дочь.

— Ты же сам Геро в жены из гетер взял.

— Так, то — Геро. Нет, Креуса. Если уж девственницей и с хорошим приданным никто в жены не берет, какой дурак взял бы ее из гетер?

А Эргионе, дочери Гекатия исполнилось уже двадцать четыре года. И последние пять все чаще во сне приходила к нему Геро, напоминая про обещание. Это за годы ночных страхов бравый моряк с торсом атлета превратился в лысеющего толстяка. С "Зимородка" ему пришлось уйти. Руки, сжимающие до судорог кулаки по ночам, днем безвольно выпускали весло. Но зато в те ночи, когда Гекатий боялся уснуть, у него появилось много времени, чтобы думать.

Боги позволили царю Александру захватить Милет, допустили, чтобы попали в рабство многие его жители, взятые в плен во время уличных боев. Спасибо Креусе — вывезла семью, пока он с зимородками пытался поджечь с лодок македонские корабли.

Старший сын Гекатия — Филей — плакал от нерастраченной ярости, когда рассказывал, как они выбирались из города.

Геро везли на повозке — она еще не успела оправиться от рождения младшенького и не вскарабкалась бы сама по горным тропам. Послед второй день не выходил. Позже Креуса объясняла ему, что это процесс родов не прошел до конца. Да как же не прошел до конца, если, вернувшись с войны, поднял он на руки сына! Если кормила Геро его своим молоком. А пока сжигали ее тело, чудилось Гекатию, что молоко протекло даже на погребальное покрывало. Да и все обряды очищения, положенные роженицам, успела Геро перед смертью пройти.

Роды, как прежде, принимала нянька, уже выпестовавшая их старших детей. Когда не сумела она рукой вызволить задержавшийся послед из чрева роженицы, Креуса и Филей побежали искать повитуху поопытнее. И ведь были в Милете бабки, числящие в предках учениц Гиппократа! А кого найдешь на пустеющих улицах? Да и откуда среди знакомых гетеры найдутся умелые повитухи или хотя бы их подруги?

Две опытные женщины — опытные больше в том, как вытравить плод, чем в том, как благополучно разрешиться от бремени — навестили Геро, только ничем помочь ей не смогли. И Креуса попросила Филея зарезать ягненка в жертву Артемиде — покровительнице рожениц, а сама стала готовиться вывозить Геро на повозке, запряженной мулами. По торговым путям ехать не решились, два дня шли по тропам, утоптанным копытами баранов и башмаками пастухов. Когда встречался слишком большой камень, младшенького отдавали на руки няньке, а Креуса, старшие дети и хромоногий раб Гелен переносили повозку с больной через препятствие на руках. Между собой старались говорить по лидийски, даже, при обгоняющих их других беженцах. Знали, что лидийцы пол года назад сами вышли навстречу македонскому царю и вручили ему ключи от столицы. А то, что одежда на них греческая, так многие лидийцы, следуя эллинской моде, сами шили себе такую.

Прислушивались. Присматривались, не блеснет ли где бронза от наконечников македонских копий. Пару раз Филей с Эрофеем убегали разведать дорогу. И все равно на развилке троп, одна из которых вела вглубь Карии, в горы, а другая к мощеной дороге на Дидимы, набрели на македонский патруль.

Двое солдат охраняли мостик через хлипкую речку. Геро молилась страшной змееволосой Гекате — защитнице юных, чтобы македонцы забрали их серебро, но хотя бы пропустили живыми. Или, чтоб взяли в рабство ее с подругой, но хотя бы отпустили в Дидимское святилище детей. Креуса взялась побеседовать с солдатами. Филею, перед тем, как слезть с повозки, на ухо сказала, чтобы стегал мула и гнал через речку рядом с мостиком, если увидит, что она поправляет платок. А уж она постарается задержать македонцев хотя бы на несколько мгновений. Чем задержать? Да ей всегда есть, чем привлечь мужское внимание.

Филей рассказывал отцу, как следил он за жестикуляцией гетеры: за взлетающими к краю покрывала руками, за раскрывающимися в умоляющем жесте кистями, за тем, как поводит она плечом, поднимая взгляд на рослого македонца. Как боялся он смеха солдат: кто знает, что им смешнее — насадить их на копья или продать на рынке? Филей уже дрожал от нетерпения, когда поправит она, наконец, свой полосатый платок. Но беды не произошло. Развеселив солдат, Креуса вернулась к повозке и очень тихо шепнула: "Проезжаем на тот берег". Вздохнула, обернулась и, надев влюбленную улыбку, помахала рослому македонцу рукой. Македонец в ответ прокричал, что испечет голубя в жертву Афродите, лишь бы та подарила ему вторую встречу с Креусой.