|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Дни покоя на море посреди зимы — это дни Алкионы — зимородка. Тогда смиряет свой нрав Посейдон, чтобы успела юркая птаха поставить птенцов на крыло.
1. Гетера Креуса.
— Гимн Афродите, приводящей на пир, тоже закончен. Собирайся домой. Нет, вечером я занята. Да, я жду Гекатия. Нет, я люблю тебя, но подарки принимаю от всех мужчин, готовых восхититься моей красотой. Да, моя красота ценится дорого. Нет, это не в упрёк, что твой дом разорён войной. И не в упрек тому, что война уже восемь лет как закончилась, а твой дом до сих пор разорён. Нет, ласкать себя я ему не позволяла, только обнять через одежду. Нет, моей обнажённой груди он не касался. А зачем тогда приходит сюда? Логичный вопрос. Нет, он сюда пить приходит. Для чего пить с женщиной? О чём со мной пить? Сам доживи до седых волос, отрасти пузо, как у него, тогда и выпьешь со мной. На ту же тему. Если приглашу. О! Сколько можно возиться с сандалиями? Дай, помогу. И вон отсюда! Береги себя, любимый!
Прикорнув под яблоней во внутреннем дворике, толстяк Гекатий только кивал, не открывая глаз. Не вслушивался, а потому и не слышал упрёков и оправданий юноши. Но ироничный, громкий, чуть надломленный голос гетеры невозможно было пропустить мимо ушей. Пока не переступили порог. Там ритуал проводов поклонника перешёл в тихую стадию — доверия гостя заботам Всемогущей Афродиты.
Гекатий задремал.
А не стоило ему так беспечно спать во дворике у подруги!
Гекатий и не заметил, как посерело небо. Как ушло из Милета пыльное, едва сбрызнутое соленым бризом лето. Как листья на яблоне враз пожелтели. А обрывающий их ветер принес с собой запахи сырой земли и затхлого опада. Мурашки побежали вверх по позвоночнику. Так грузная туша, бывшая когда-то тренированным телом моряка и атлета, спиной ощутила опасность. Гекатий оглянулся.
Мешки под глазами, землистого цвета лицо. Вот она — ламия, — с растрепанными космами, в нестиранном хитоне, — осторожно, на четвереньках выглядывает из-за яблони. Примеривается к жилам на его шее. А губы-то уже в крови! А солнце еще на небе. Кого успела накушаться кровопийца?
Что ж ты, синекудрый Посейдон, до сих пор не поглотишь мою нечисть? Не берешь ее одну — так скрой под волнами вместе со всем несчастным Милетом! Если и днем бродит — облизывается. Не страшится ни ока Аполлона, ни близости его древнего святилища в Дидимах, ни гнева твоего, сотрясающего воды и землю!
Ламия не решалась выбраться из сумрака под кроной дерева. Только подобралась поближе, все также, на четвереньках. Молчит. По-собачьи преданно заглядывает в глаза.
И Гекатий не смог отвести взгляда, не сумел предать доверие родимых черных глаз:
— Даже при жизни вся моя кровь была твоей. Набивай свою утробу, нежить! Не подавись!
Порыв ветра — прорвался во двор из Львиной бухты — коснулся лица Гекатия кончиками ее немытых волос.
И Гекатий проклял свое отвращение к выползшему из могилы ночному чудовищу. Вдохнул полной грудью сладковатый запах разложения и тлена. Сжал до боли кулаки... И вдруг проснулся. Над ним возвышалась гетера Креуса. Выходит, ветер прикасался к его лицу подолом просторного хитона. Да! И принес от него запахи роз, отороченные чуть горьковатой свежестью утренних бутонов.
Стройные ноги прорисовывались под тонким подолом, уложенным во множество мелких складок.
Чисто выбритый низ живота угадывался, несмотря на напуск хитона, спущенный поверх пояса. Волосы стягивал привычный полосатый платок. И наверняка под ним, в такт еще непроизнесенным усмешкам, качаются серебряные лебеди-серьги. Гекатий не мог разглядеть подведенные синей краской глаза гетеры — для этого нужно было приподняться, хотя бы на локте. Только знал, что они отважно раскрыты навстречу его сомнениям и страхам.
— Прости, что потревожила твой сон.
— Мой сон полезно было потревожить, — ответил Гекатий и поежился от подступившего озноба.
— Ты разговаривал во сне.
Гекатий неуклюже уселся, ощупывая спиной мачту. Сухопарая гетера опустилась рядом на корточки, коснулась руки, увлекла за собой в летний день, прочь от морока сновидений. Ламия забывалась. Не совсем. Гекатий и не желал бы совсем забыть ее. Но понемногу, не быстрее, чем волна прилива на песчаный пляж, приходила ясность, что его упырица не ждет где-то рядышком — голодная и несчастная. А на руке лежит теплая ладошка Креусы. А если приподняться, то можно разглядеть знакомые, почти родные морщинки на лице у подруги. Кажется, в другом своем сне Гекатий сидел за веслом "Зимородка" и, в такт ударам по воде, пел благодарственный гимн Посейдону. И его уже не допеть. Потому что сегодня бывший моряк пришел в гости к подруге, чтобы рассказать ей об успехе своего преступления. Преступления, совершенного наяву.
Знает ли его ламия о том, что недолго ей гулять по ясному Милету?
Набрав в легкие воздуха, Гекатий нырнул в пучину признания:
— Все получилось, Креуса. Дочь написала Навплию приглашение на пир.
Имя "Навплий" Гекатий заботливо выделил, также, как выделял обычно любое бранное слово.
А гетера привлекла его к себе. Гекатий не посмел скрыться от разделённого горя. Сам плакать не мог, и по его щекам потекли её слёзы.
— Ты — хитрый, Гекатий, как богоравный Одиссей, научивший ахейцев подарить врагам Троянского коня! Дай, вытру тебе слёзы. Пройди к алтарю, соверши возлияние Всемогущей Афродите.
И Гекатий поднялся, опираясь на оказавшуюся под рукой ладошку женщины.
— Пойдем в дом, Креуса. Будем с тобой пить вино. Сколько нам его еще пить осталось? А потом повстречают меня на дорогах Аида дед да отец. Плюнут в мою сторону. Отвернутся и пойдут своим путем. И правильно сделают.
— Опомнись, Гекатий! — гетера нахмурилась, а лебеди-серьги растревожено заметались над гладью платка, — Разве оставили тебе боги выбор, чтобы мог ты не хитрить и не изворачиваться? Тебе что сам Аполлодорий Фиванский, новый гадатель из Дидим, толковал? Сам ты дал обещание умирающей жене...
— Знаю, что сам его дал.
— Так и выполняй! А не то мучить она будет по ночам не только тебя, но и весь твой род!
— Что мне твой гадатель? Как я лето переживу, если мою Геро, хотя бы в виде ламии, во сне не увижу? Просыпаюсь — иногда воздуха не хватает от ужаса, волосы на ногах поднялись, а на сердце, словно в юности, легко.
— Ты не Геро видишь! Это морок, Гекатий, за опрометчиво данную клятву. У Геро не было возможности превратиться в ламию после смерти, даже если бы она того захотела.
— Не было! — стукнул кулаком по колену Гекатий, — Мы же ей оболов на проезд через Стикс столько дали, чтобы могла еще и поделиться на переправе с другими покойниками. Сам десять драхм разменял. А то многие тогда пали в боях с македонцами. Скольких похоронить не смогли достойно! А скольких-то и поминать теперь некому — не успели родственники бежать из Милета, так и скупили их афинские торгаши у македонцев в рабство, — Креуса кивала, не прерывая знакомые рассуждения, — А когда царь македонский, — продолжил Гекатий, — мир заключил и вернул всем пленным милетцам свободу... Да только тех, кого уже перепродали — попробуй, найди. Вот моя соседка до сих пор ни мужа, ни дочь отыскать не может. А у Геро цела вся ее семья. И мы все положенные жертвы ей регулярно приносим — не голодает она в Аиде. Ты вот в скорби о подруге лицо себе исцарапала, волосы остригла — даже в Афины на заработки уехала в траурной одежде.
— Вот! А ты радуешься, когда видишь ее во сне в виде ламии!
— Да лучше бы она кровь пила наяву! И так уже всю душу мне вылакала! А то приснится в своем синем гиматии, руки протягивает, и браслеты едва слышно звенят.
— Вот так звенят? — протянула руки Креуса.
— Поглуше.
— Нет. У меня они на голых руках, а у Геро прижаты тканью. Не спорь. Моя школа!
— Не спорю. Я твой-то звон слышу, и словно бы вчера положил сушиться весло на скамью "Зимородка". А во сне и сердце колотится так, будто тесно ему в грудной клетке. И простились мы только вчера, а не восемь лет назад. А Геро даже не бранится, только глядит с робкой надеждой. И я просыпаюсь от стыда. А руки сжаты в кулаки. До судороги. От гнева на свое бессилие. А еще и половина ночи не прошла — поздних гуляк с улицы слышно. А я кулаки разжать не могу и уснуть снова боюсь, чтобы не переживать опять этот стыд.
— Пойдем в дом! Поблагодаришь Афродиту, что исцеляет тебя от бессонницы и стыда.
Лебеди — серьги заметались у глади полосатого платка — от порыва ветра, примчавшегося из Львиной бухты теперь и наяву.
— Эх, Креуса! — вздохнул Гекатий, уже отворяя дверь в дом, — Разве может твоя блудница Афродита исцелить от стыда? Вот в древних Афинах один архонт свою дочь за дурное поведение на съедение лошади отдал. Чтоб напиться ему ржавой водой из подковы кобыл Посейдона! А я-то, Эргионе — сам, на свои деньги все условия для такого же поведения создаю.
— Отдал! На то он и афинянин!
— Тоже грек.
— Грек. Даже образованный иониец. Я у них в бане с женой судьи познакомилась, так та женщина плавать не умела! Море раз пять в жизни видела. Не поверишь! В бассейн боится упасть, — гетера отворила дверь в залу для встречи гостей.
И Гекатий увидал, что ложе его застелено привычным звездчатым покрывалом с каймой из пальметт. Поверху разложены любимые подушки. Ложе было придвинуто к столику с цветами, с печеньем. Табуретка гетеры стояла напротив. Тут он живо представил себе и Креусу, и неизвестную ему жену судьи. Разнежившихся, после того, как помылись в горячей воде. Разлегшихся на мраморных ложах подле бассейна.
— Да, Креуса, в бассейн боится упасть, а за судьей замужем, — вздохнул Гекатий, — Нашелся, получается, муж, который ее в бассейн не бросит.
— Нашелся. Только в Афинах, как и у нас: тот невежа, кто ни плавать, ни писать не умеет. Да она еще и гордится тем, что неделями не выходит из гинекея.
— Так там, наверное, один раз из дома выйдешь — месяц можно вспоминать уведенное. Много ли ей, необразованной надо? Не зря же говорят, что в Афинах статуй больше, чем людей.
— Это обманчивое впечатление.
— Зато скольких путешественников обманывает! Сам до сих пор жалею, что ни разу этот город дальше порта Пирейского не увидел. Вот попади Эргиона к вам туда, — вздохнул Гекатий, — так на нее бы еще и штраф наложили, чтоб не уродовала своей походкой внешность улицы.
— Да на тех площадях в Афинах, где статуй много, женщин почти и не видно! — возмутилась Креуса, — А те грязные кривые улочки, по которым мы по своим женским делам ходим, поверь мне, никакой походкой не изуродуешь.
— Договорились! — улыбнулся Гекатий, — Значит, в Афинах мы бы ее и без хитростей замуж выдали. Просто в брачном договоре согласовали с женихом, где она будет ходить, где нет, а где только по большим праздникам. После того, как дома две недели повторит школьные занятия гимнастикой.
— Согласна, — рассмеялась Креуса, — В Афинах она еще и прославилась бы своей образованностью и добродетелью.
— Образованностью?
— Да. Для Афин — образованностью — там же для девочек школ нет: ни государственных, ни частных. Впрочем, и у нас теперь образованность мало ценится. Надо было, как закончила школу, принудить её на гетеру поучиться, да хоть на флейтистку.
— Я Геро дал слово, что выдам замуж нашу дочь.
— Ты же сам Геро в жены из гетер взял.
— Так, то — Геро. Нет, Креуса. Если уж девственницей и с хорошим приданным никто в жены не берет, какой дурак взял бы ее из гетер?
А Эргионе, дочери Гекатия исполнилось уже двадцать четыре года. И последние пять все чаще во сне приходила к нему Геро, напоминая про обещание. Это за годы ночных страхов бравый моряк с торсом атлета превратился в лысеющего толстяка. С "Зимородка" ему пришлось уйти. Руки, сжимающие до судорог кулаки по ночам, днем безвольно выпускали весло. Но зато в те ночи, когда Гекатий боялся уснуть, у него появилось много времени, чтобы думать.
Боги позволили царю Александру захватить Милет, допустили, чтобы попали в рабство многие его жители, взятые в плен во время уличных боев. Спасибо Креусе — вывезла семью, пока он с зимородками пытался поджечь с лодок македонские корабли.
Старший сын Гекатия — Филей — плакал от нерастраченной ярости, когда рассказывал, как они выбирались из города.
Геро везли на повозке — она еще не успела оправиться от рождения младшенького и не вскарабкалась бы сама по горным тропам. Послед второй день не выходил. Позже Креуса объясняла ему, что это процесс родов не прошел до конца. Да как же не прошел до конца, если, вернувшись с войны, поднял он на руки сына! Если кормила Геро его своим молоком. А пока сжигали ее тело, чудилось Гекатию, что молоко протекло даже на погребальное покрывало. Да и все обряды очищения, положенные роженицам, успела Геро перед смертью пройти.
Роды, как прежде, принимала нянька, уже выпестовавшая их старших детей. Когда не сумела она рукой вызволить задержавшийся послед из чрева роженицы, Креуса и Филей побежали искать повитуху поопытнее. И ведь были в Милете бабки, числящие в предках учениц Гиппократа! А кого найдешь на пустеющих улицах? Да и откуда среди знакомых гетеры найдутся умелые повитухи или хотя бы их подруги?
Две опытные женщины — опытные больше в том, как вытравить плод, чем в том, как благополучно разрешиться от бремени — навестили Геро, только ничем помочь ей не смогли. И Креуса попросила Филея зарезать ягненка в жертву Артемиде — покровительнице рожениц, а сама стала готовиться вывозить Геро на повозке, запряженной мулами. По торговым путям ехать не решились, два дня шли по тропам, утоптанным копытами баранов и башмаками пастухов. Когда встречался слишком большой камень, младшенького отдавали на руки няньке, а Креуса, старшие дети и хромоногий раб Гелен переносили повозку с больной через препятствие на руках. Между собой старались говорить по лидийски, даже, при обгоняющих их других беженцах. Знали, что лидийцы пол года назад сами вышли навстречу македонскому царю и вручили ему ключи от столицы. А то, что одежда на них греческая, так многие лидийцы, следуя эллинской моде, сами шили себе такую.
Прислушивались. Присматривались, не блеснет ли где бронза от наконечников македонских копий. Пару раз Филей с Эрофеем убегали разведать дорогу. И все равно на развилке троп, одна из которых вела вглубь Карии, в горы, а другая к мощеной дороге на Дидимы, набрели на македонский патруль.
Двое солдат охраняли мостик через хлипкую речку. Геро молилась страшной змееволосой Гекате — защитнице юных, чтобы македонцы забрали их серебро, но хотя бы пропустили живыми. Или, чтоб взяли в рабство ее с подругой, но хотя бы отпустили в Дидимское святилище детей. Креуса взялась побеседовать с солдатами. Филею, перед тем, как слезть с повозки, на ухо сказала, чтобы стегал мула и гнал через речку рядом с мостиком, если увидит, что она поправляет платок. А уж она постарается задержать македонцев хотя бы на несколько мгновений. Чем задержать? Да ей всегда есть, чем привлечь мужское внимание.
Филей рассказывал отцу, как следил он за жестикуляцией гетеры: за взлетающими к краю покрывала руками, за раскрывающимися в умоляющем жесте кистями, за тем, как поводит она плечом, поднимая взгляд на рослого македонца. Как боялся он смеха солдат: кто знает, что им смешнее — насадить их на копья или продать на рынке? Филей уже дрожал от нетерпения, когда поправит она, наконец, свой полосатый платок. Но беды не произошло. Развеселив солдат, Креуса вернулась к повозке и очень тихо шепнула: "Проезжаем на тот берег". Вздохнула, обернулась и, надев влюбленную улыбку, помахала рослому македонцу рукой. Македонец в ответ прокричал, что испечет голубя в жертву Афродите, лишь бы та подарила ему вторую встречу с Креусой.
Подруги рассчитывали пережить смутное время в деревне среди карийских гор. А заодно найти там повитуху, если уж послед не выйдет сам собой по дороге. Послед сам собой не вышел. Не закончившийся процесс родов дополнился у Геро ознобом. Хорошо, хоть молоко не пропало.
Эргиона всю дорогу сидела или шла рядом с матерью, держала младшего брата на руках. Креуса вытирала подруге пот, стекающий по бледному лицу с иссиня-черными подглазинами и выступившими венами.
Геро дожила до их спасения в горах. Только деревенская повитуха уже не смогла ее исцелить. Послед извлекла — во дворе было слышно, как Геро кричала, все просила оставить ее, дать умереть спокойно. Вслед за последом вышла из Геро и дурная кровь. Только, по словам повитухи, поздно вышла. Нужно было бы ей помогать хотя бы через пол дня после родов. Озноб возвратился. От любого малого усилия — даже чашку с водой поднять — Геро покрывалась холодным потом. Хвала Артемиде, когда Гекатий примчался в карийскую деревню, его жена была еще жива. И когда повитуха отказывалась принимать плату, Гекатий, рыдая, пытался сжать драхмы ей в ладошку. Умолял, что если бы не ее золотые руки, то не успеть бы ему и проститься с женой. Эргиона наблюдала их разговор, прижавшись к стене и зажав рот концом покрывала.
Дар повитуха не приняла, и тогда эти деньги были положены в урну к праху Геро, чтоб поделилась на переправе Харона с павшими защитниками Милета.
Осенью от своего любимца Гелена — хромоного раба при кухне — Гекатий услыхал, будто бы их соседка не верит в то, что Креуса нашла темы для милой беседы с невежественными македонцами.
Якобы, та переспала с каждым из солдат встреченного патруля, чтобы вывезти из Милета сбережения Гекатия и его семью. Упреки эти были особенно желчны от того, что сама соседка не решилась бежать из осаждаемого города на повозке, а потому бросила в Милете свою больную мать и двухлетнюю дочь. Спасала, уводя по горным тропам, старших сыновей. Старушку-мать македонцы пощадили, а о дочери соседка так и не нашла верных вестей. Скорее всего, ее продали на Делосе через афинских купцов. Как и мужа — наемника, взятого в плен еще весной, после поражения войск персидского царя на берегах Граника.
Перед отъездом Креусы в Афины, случилось так, что обе женщины долго ждали сапожника в одной и той же мастерской. Креуса носила коричневый гиматий в знак скорби по Геро. Волосы у нее были острижены, лицо исцарапано в плаче о подруге. Соседка Гекатия не одевала темной одежды, чтобы с большей уверенностью приносить жертвы за здоровье и возвращение дочери и супруга. И чужой траур — а не меньше половины прохожих кутались в черные и коричневые одежды — показался завиден для нее. Сама-то она не смела так явно и громко прорыдать о своих потерях. Дошло до того, что обвинения в распутстве с македонцами были высказаны Креусе в лицо. А гетера и не думала отрицать никакую власть над мужчинами. Единственно лишь, поинтересовалась у скорбящей матери и жены: "А тебе кто мешал?"
2. Царь Александр и царский цвет
Во дворе у Гекатия на срубленных ветках яблони, брошенных на землю, созрели яблоки. Ветви обрубил сын Эрофей, когда делал посох для матери. Ждали, что ее подруга вот-вот найдет опытную повитуху, та вылечит маму, и все они отправятся в карийские горы. Из дома выходить мальчику запретили — вот и надумал он сделать посох из того, что росло под рукой. А теперь, возвратившись в Милет, Гекатий не мог смотреть на яблоки без слез — вспоминал жену на погребальном костре. Словно наяву видел следы молока, просочившегося на одежду.
Царь Александр ушел походом на Галикарнас. Это известие послужило для Гекатия сигналом, что пора возвращаться на родину.
Товарищ Креусы, владелец неисчислимой отары овец, уговаривал еще погостить — хотя бы до тех пор, пока македонский царь не отправится навстречу с почившими предками. Какую славу найдет себе царь Александр в карийских горах? Прогремят его воины маршем по узким дорогам — баранов распугают. Пройдут — бараны снова соберутся. Вот ликийские горцы так даже о власти персидского царя над ними не все наслышаны. А тут — всего-то македонский.
Гекатий согласно кивал, представляя воинов царя Александра гоняющихся за баранами по горным расщелинам. А еще горцев, приглядывающих из засады с луками или хотя бы с камнями в руках. Но задержаться в гостеприимном доме не согласился. Горожане и наемники, защищавшие Милет, были прощены. А те гоплиты, что после взятия города переплыли, придерживая щиты на плаву, на обрывистый островок напротив гавани и заняли там оборону, даже поступили на службу к македонскому царю. Город дорожил достигнутым миром, и для его гражданина, сражавшегося против царя Александра, оставаться в Карии, вступившей с Александром в войну, было бы некрасиво.
И Гекатий с детьми вернулся — чинить стены, разбитые осадными машинами, делиться в ожидании холодов теплой одеждой с персами и их греческими наемниками. Те ненадолго возвратились в свои казармы в Милете, как только его покинул македонский царь. Креуса уехала на заработки в Афины. А Гекатий, по весне, передал ключи от сундуков дочери Эргионе. Наказал, чтобы в грядущие анфестерии достойно принесла жертвы на могиле матери, и ушел в море. Повезли тонкие ткани на Делос.
Снова греб Гекатий воедино с товарищами. Кормчий вел "Зимородок" навстречу вечерней заре. К пламени, венчающему пурпурными отсветами черные холмы туч. Навстречу последнему алому лучу перед нашествием ночи.
Гекатий верил, что вернет себе покой, просто ударяя в такт по глади моря веслом. Тем более, и торговля нынче пошла бойчее. Случалось уже, что не Асфатий, предводитель зимородков, искал купцов с грузом, а сами купцы спорили, кто первым отправится на их корабле. И в набеги зимородки теперь ходили редко и то не из необходимости — кормить семьи, а скорее по привычке собирать со знакомых мест сколько-нибудь рабов и баранов, раз уж плывут мимо.
Море не исцелило тревогу Гекатия. Руки, сжимающие до судорог во сне кулаки, днем безвольно выпускали весло. Не прошло и трех лет, как ключи от сундуков пришлось забрать у дочери для себя. И остаться на берегу, чтобы готовить обеды да ходить на рынок, а в море послать старшего сына Филея — хорошо еще в силу успел войти, не надорвется за веслом. Средний сын Эрофей бросил учебу и пошел продавать рыбу. А Гекатию остались бессонные ночи, да горькие размышления в те часы, когда не выспаться бывший моряк опасался меньше, чем встретить во сне покойную жену, упрекающую его за несосватанную Эргиону. Встав утром с тяжелыми веками и больной головой, Гекатий первым делом приносил жертву хитрецу Гермесу — благодарил за часы без сна. За ночную тишину, когда может он думать, какой способ избрать, чтобы разбогатеть, и где найти жениха для непутевой дочери.
Гекатий еще не так растолстел, еще надеялся восстановить силы и вернуться за весло. И как только узнавал от Филея, что его багряногрудый угнездился в гавани Милета, спешил на встречу со старыми товарищами. Как и в прежние времена перед уходом "Зимородка" в море он участвовал во внесении на корабль их пьяного кормчего.
Кормчий пил перед отплытием и после возвращения в Львиную бухту. Посещение кабаков по прибытию на берег строго каралось его супругой. А женат он был на искусной лидийской ткачихе, чей грозный голос годами совершенствовался на десятках рабынь, трудящихся под началом. Вот и на лице кормчего часто оставались следы от наставлений. Зато свое отсутствие дома перед уходом в море кормчий сумел объяснить жене заботами об оснащении "Зимородка". Ведь ткачиха его многократно слышала, что нет мужу равных за кормовым веслом. И что будь такие кормчие у финикийцев да киприотов — союзников персидского царя и Милета, так не опоздал бы на три дня их флот на выручку осажденному городу, не дал бы занять подступы к бухтам македонским триерам. Вот, далекая от морских путешествий женщина и верила мужу, а, может быть, уговорила себя поверить его рассказам. Отныне нетрезвый вид супруга перед отплытием объяснялся тем, что благоверный смертельно устал, а потому и свалили его с ног всего-то два килика разбавленного вина.
В море протрезвевшему кормчему "Зимородка", правда, не было равных. Он и за тучами нащупывал блеск звезды или солнечный свет. Бедная женщина так хотела приобщиться к его славе, что наивную хитрость мужа не разоблачил даже тот случай, когда пьяница не дошел до дома и заснул на пороге у соседа — в обнимку со сторожевой собакой.
Только теперь лидийка стала умолять зимородков облегчить труд ее мужа хотя бы ненамного. Моряки отводили глаза и объясняли, что их здоровье не выдержит столько оснащения судна. Наиболее уязвим оказался предводитель Асфатий. Жена кормчего в тот год ткала свадебное покрывало для его дочери. Вот Асфатий и не смог отказать искуснице, дал клятву непристанно помогать ее кормчему до самого отплытия.
Тело Асфатия не выдержало столько оснащения судна за один раз. Грузить на корабль морякам пришлось и кормчего, и предводителя.
Все работники порта бросили покупателей, грузы, корабли и сбежались посмотреть на отплытие "Зимородка".
Впереди процессии мореходов бежали мальчишки, подражая своим свистом мелодии воинской флейты на марше. Асфатия несли старые зимородки: моряки и Гекатий. Их предводитель возлежал на носилках торжественно и неподвижно, словно статуя божества, водворяемая из мастерской скульптора в свое новое святилище. Кормчего несли юные зимородки. Он неугомонно возился, что-то мычал, а, при прохождении процессии мимо кабаков, все пытался уползти с носилок к заветной двери. И зимородок Асандр, сын Никия, убитого в бою с македонцами, удерживал кормчего с нежностью юного отца к годовалому младенцу.
На пирс зимородки взошли под дружные аплодисменты с берега. И, передав на борт Асфатия, Гекатий стоял на берегу до тех пор, пока "Зимородок" не скрылся вдали, а затем отправился домой — навстречу тяжелым ночным размышлениям.
В эту ночь хитроумец Гермес подсказал ему, как разбогатеть и вернуть на учебу Эрофея, а Эргионе собрать хорошее приданное.
Гекатий размышлял.
Боги дали царю Александру славу и свиту из поклонников и подхалимов. Сколько послов от племён и городов вышло ему навстречу с золотыми венками! Эфес так и вовсе признал его божеством. Сам Александр, хвала Аполлону, Отвратителю бед, не задержался в Ионии — отправился на восток сжигать другие города. Говорят, мало ему персидской державы, возжелал покорить себе весь мир. Мир большой. Может, обратно его покоритель и не вернётся.
Царь-то уехал на войну, а свита и подхалимы остались. И все, поди, осиротели без любимца богов.
В том, что царь Александр обожаем богами, моряк Гекатий не сомневался. Сам слышал звон кимвалов, в которые били его музыканты на марше. Сам скрестил с его воинами мечи в бою, отступая от Львиной бухты. Собственноручно троих, еще счастливых и пьяных, толи от речи царя перед строем, толи от предвкушаемых убийств, отправил в Аид. Двоих — коротким тычком в живот, в щель между пластинами панциря, третьему проломил голову обитым медью углом щита.
Значит, царь уехал разрушать новые царства, а подхалимы осиротели. Моряк Гекатий мог вообразить меру их горя. Сам бежал, бросив щит, от конников юного любимца судьбы. Сам помнил, словно слышал вчера, их страстные боевые крики. Некоторые даже кричали: "Эвой!", будто бы вакханы. Это оттого, что царь Александр почитал своим вторым — небесным — отцом беспечального Диониса. Счастливо кричали. Словно бы не смерть несли, а совершали возлияние любимому богу.
Сколько героев совершили самоубийства, потеряв меньшую любовь! А стоит ли дальше жить тем, кто имел и утратил такое вдохновение?
Чтож, царя Александра зимородок Гекатий никаким подхалимам продать не может. Мог бы — так продал бы не им, а матери персидского царя. И еще палачам приплатил. Зато он может продавать пурпур — пусть украсят себя царским цветом и не так сильно грустят о царской власти. И предводителям демократии тоже будет теперь хорошо продавать пурпур. И тем, что уважают главарей толпы в Эфесе, выволокшей из храма Артемиды олигарха Сирфака с сыном да племянниками и забившей их камнями. Едва-то успел посулить македонский царь, что передаст, войдя в город, власть демократам. И тем более тем демократам, что проклинают ныне Александра — поверили слухам, будто бы принимает он послов в богатом шатре да требует, чтобы падали перед ним ниц и целовали края одежды. Пусть себе выкрасят ткань, обмотают ей соломенную куклу, поплюют на нее и сожгут.
Прикрыв глаза, Гекатий представлял, сколько радости доставит проклинающим демократам его ремесло. Как гнется ивовый прут, чтобы сделать основу для соломенной статуи царя... Как несут из хлевов и конюшен солому... А если не достанет принесённой, как срезает сухие стебли острый серп.
Для основания пурпурной мастерской, Гекатий хотел даже продать свою долю "Зимородка". Друзья уговорили оставить её для старшего сына Филея и помогли собрать денег, чтоб начал новое дело. Договориться о добыче и доставке пурпурных улиток опытному моряку оказалось несложно. Рабы, при их изобилии на послевоенных рынках, тогда еще стоили дёшево. Мастер — красильщик, чей дом со всем добром сгорел во время штурма Милета, согласился пойти к нему в услужение. Гекатий даже сватал за него Эргиону, но красильщик пригрозил, что уйдёт. Лучше уж он жить на свалку вернётся. И Гекатий согласился, что на свалке легко найти нищенок изящнее дочери. Сколько флейтисток и танцовщиц остались без куска хлеба!
Так Гекатий стал хозяином мастерской, в которой варили пурпурную краску.
Царская краска при её изготовлении сильно воняет. Варят-то из моллюсков: одни ещё живы, с остатками еды в пузе, другие уже начали разлагаться в трюме. Ставить производство пришлось в стороне от доков, вдалеке от городской стены.
Уходя затемно на работу, Гекатий будил дочь и давал ей наставления, как следует себя блюсти и как нужно юной девушке остерегаться всего, что находится за стенами гинекея. А то ведь упустил время поучать, пока ещё ходил в море, а дом оставлял на неё — вчерашнюю школьницу. Даже палкой об пол стучал, чтобы протерла глаза и повторила ему, что запомнила. И Эргиона повторяла, что должна она овладеть рукоделиями, коим обучила дев Афина Паллада. Что не должна много ходить по гостям и слоняться по дому без дела. Что лицо и тело должны стать у нее белыми от того, что дома она в тени, а на улице под покрывалом. Что не должна звенеть браслетами и красоваться бёдрами, как гетера. Что в подруги она должна выбирать только дев достойного поведения и из хороших семейств.
И толстяк Гекатий гордился скромностью и послушанием дочери, а каждую пятую драхму, заработанную на продаже царской краски, откладывал ей на приданное.
3. Эргиона, дочь Гекатия
Ох, не расслышал Гекатий саркастического хохота богов, когда подбирал для Креусы корабль, да ягненка в жертву Посейдону резал за ее благополучное прибытие в Афины.
Первые годы бывший моряк с "Зимородка" каждый день благодарил Гекату — защитницу юности и Артемиду — блюстительницу чистоты, что его дочь так целомудренна и послушна. Сам-то Гекатий — вырос в порту, пиратствовал по берегам Фракии, женился на гетере, — как бы он смог отгадать, что дочь столь буквально воспримет его наставления?
А ведь останься Креуса в разрушенном Милете, живо научила бы Эргиону и щеки румянить, и брови подводить, и даже браслетами звенеть под покрывалами. И в какие рощи на свидания ходят, объяснила бы. А так, когда его подруга, затосковав по бирюзе и чистоте ионийского моря, вернулась на родину, дочь уже и благовониями не пользовалась. Заявила отцу и няньке, что не может обманывать жениха относительно запаха своего пота. Да был бы жених! А сколько их, женихов, погибло от македонских мечей и копий! Сколько было увезено для продажи на Делос!
Змееволосой Гекате — смех! Только, вдовец Гекатий, и вправду, не насторожился, как увлеклась его дочь благонравием. Новое ремесло отвлекало его наблюдательность, да и знал, что все девушки в школах читают труды о женских добродетелях. Вот у кормчего "Зимородка" дочь даже поэму написала. "Свежая красота юности, подаренная мне харитами" называется. Сравнила себя с нежной мимозой, растущей в тени и тиши гинекея, питаемой наставлениями да ласками отца. Увядшей бы без охраны сильных мужских рук. Да стыдливо поникающей листочками, едва заметив обращенный к себе нескромный взор. Восхвалила в поэме послушание отцу, обличила лживость духов и косметики.
Кормчий-то на целую неделю уверовал, что домой ему спешить или в кабаках каких гулять — ни дочь ему теперь ни указ, ни жена — лидийка.
Жалобных глаз кормчего с белками, налитыми кровью от недельного пьянства, никто в порту, кроме зимородков, не видал. А потому только зимородки и удивились, когда девушке выпала честь продекламировать поэму в праздник на мысе Микале — показать и другим морякам силу слова. Нет, насмехались они зря — не были разочарованы юной нимфой в тончайшем голубом хитоне и оливковом венке. Гекатий поэму о девичьей добродетели Эргионе даже в пример поставил — так их поэтесса была мило накрашена и благоухала фиалками до последних рядов. Злые языки говорили, что девушка и амфору-то получила скорее за изящность себя, нежели слога. А разве можно отделить одно от другого?
Креуса вернулась в Милет весной, спустя почти шесть лет после смерти Геро. Гекатий звал подругу помогать ему с мастерской. Но Креуса заявила, что производство символа государственной власти слишком дурно пахнет для нее, а на заработанные в Афинах деньги она покупает рабынь для поддержания мужского здоровья, сам архонт уже дает для них один из своих домов в порту.
В тот же вечер за ужином Гекатий хотел обрадовать детей, что у Креусы, их спасительницы и благодетельницы, скоро появится постоянный доход. А то ведь, и правда, стареет гетера. Сыновья, даже младшенький — своим тонюсеньким голоском, — спросили отца об услугах и ценах. Только Эргиона вместо того, чтобы расплыться в улыбке от радостной истомы, вздрогнула всем телом и, нежданно заикаясь, выдавила, что она к подруге покойной матери не ступит ни ногой. Гекатий доходчиво объяснил дочери, что вырастил в своем доме неблагодарную свинью.
Рассвирепел и за подругу, и за рухнувшие надежды, что хотя бы гетера превратит Эргиону в желанную невесту.
Но не мог же зимородок настаивать, чтоб его свободнорожденная, пусть даже великовозрастная дочь отправлялась к хозяйке публичного дома учиться наряжаться и общаться с противоположным полом. Оставалось наставлять неблагодарную свинью самому. И Гекатий продолжил учить дочь по утрам, в каких рукоделиях ей надлежит усердствовать, кого выбирать в подруги и как уберечь бледность лица. А Креусе он подарил двух самых красивых рабынь: весь стоящий товар на рынке перещупал вместе с компанией старых товарищей по веслу, пока убедился, что отобрал самых милых.
Подошёл месяц анфестерий. Берега озер и ручьев за городом покрылись ковром из белых маргариток. Вынырнули из воды лилии и кубышки. Над полями подняли головы желтые, белые да пурпурные ирисы. Аисты обновили свои гнезда. Во всех домах милетцы доставали бочки с молодым вином — опробовать, как добродило за зиму. Приглашали пировать и покойников, собирали для них кувшины с мёдом, с вином и с молоком. В предвкушении анфестерий Гекатий засыпал счастливый — знал, что скоро соприкоснётся душой с тенью любимой жены, а еще их подруга Креуса будет в этот раз рядом с ними — оценит, какое они с Филеем установили для Геро надгробие.
Несколько дней спал Гекатий без сновидений, улыбка не сходила с его лица. Оттого и не нашёл он нужных слов, чтобы дать дочери наставления.
А по дороге к матери, Эргиона так рьяно пыталась отстраниться от Креусы, несшей рядом мёд на могилу Геро, что оступилась и разлила из своего кувшина все вино. Заплакала. Призвала в свидетели богов, что старалась всеми силами быть послушной и верной отцу. А на узкой тропинке ловкости не достало — и кувшин уберечь, и не задеть в этакий ветер покрывала блудницы. Креуса согласилась, что ветер, конечно, поднялся. Вот только ходить по тропинке он не всем мешает. Гекатий уже наклонялся отвязать сандалию, чтобы отхлестать ею дочь. Лишь моряцкая выдержка помогла зимородку совладать с гневом. Дочь, заботясь о своей чистоте, берегла честность и его имени. Послал Филея с Эрофеем бегом за вином, да за покрывалом сестре взамен испачканному. А дожидаясь их, решил проверить помнит ли младшенький наизусть хоть пару отрывков из "Одиссеи". Ни разговаривать с Эргионой, ни посмотреть в глаза Креусе не было сил.
После праздников Гекатий избегал общения с дочерью. Утром читал ей наставления, а ужинать оставался у Креусы. Дожидаясь под яблоней, пока та всему обучит рабынь, он радовался, что драхмы к подруге скоро потекут рекой.
— Ты ему дала? — гремел чуть надломленный голос гетеры, — Надо было дать. А то зачем твой кожевенник ещё раз сюда возвратится? Ах, ты ему дала?! А зачем ты ему давала???
Раз Гекатий задумался, как может Креуса наставлять проститутку не только давать, но и отказывать клиенту. Только вот в здравый смысл подруги он верил больше, чем в свой, а потому счел услышанное непонятным ему торговым приемом.
Зимородки хотели было избрать одним из мест своего досуга публичный дом любимой гетеры. Не удалось. Их предводителя Асфатия — только один раз успел развлечься с проституткой — наутро избили в доках вонючие выделщики кожи. Гермес им в попутчики! До самого Аида! В Тартар и под него! Окружили вшестером, повалили на землю. Пока одни били по лицу и ребрам, другие поднимали за волосы от земли. Хохотали, пока пинали и таскали за бороду. Поставили пинками на колени и сказали никогда больше у Креусы не появляться.
Избитый и окруженный врагами, Асфатий покорно кивал. Его поступок был признан зимородками достойным свободнорожденного эллина. Командир милетского гарнизона Гегесистрат тоже обещал царю Александру сдать город. Афины в помощи тогда отказали, а от флота союзников еще предстояло дождаться надежных вестей. Зато после, поздно вечером, отмывшись и смазав кровоподтёки да синяки, Асфатий собрал команду и повел её на квартал кожевенников.
Толстяк Гекатий отправился мстить за предводителя вместе с ними. Бодрый от вечерней прохлады. Встрепенувшийся от искорок факелов не меньше, чем прежде, на берегах Фракии, от боевого клича зимородков.
Жаль, избить обидчиков не удалось. Зря Асфатий рвал глотку, описывая на какой крюк он подвесит коптиться хулигана, украсившего ему лицо синяком, и без каких частей тела оставит мерзавца, проредившего бороду. Трусы не решились выйти на моряков в честный бой.
В Милете, как и всюду, обработкой кожи занимались в основном вольноотпущенники и их потомки. Редко у кого из них дом имел достойный внутренний двор. Многие чаны с дубильными отварами находились на подобии маленькой площади под дощатыми навесами. Куски вымоченной кожи сохли здесь же, в тени — на досках или верёвках.
Зимородки били в медные чаны принесёнными для сражения палками. Чаны ахали и охали. Гул от ударов рвал окружающий моряков мрак. Но даже грохот, даже сам звон, разбивающий звездный купол, не пробудил в кожевенниках боевой дух. Только плотнее закрылись ставни в домах, а во многих был даже потушен свет.
Поначалу зимородки растерялись, почему это гаснет свет, когда они зовут драться? А когда всем стало очевидно, что не выйдут кожевенники состязаться с ними в доблести, моряки опрокинули чаны с горьким дубильным варевом. Обработанные, чуть-чуть волглые ещё куски кожи забрали себе, а оставшиеся побросали на землю и потоптали ногами. Чаны забросили на крыши домов и, притопывая, веселились, слушая, как долго те продолжали гудеть от удара об камень или глиняную черепицу. Предводитель был отомщён.
Луноокая ночь разносила по пустынным улицам Милета торжествующий смех зимородков: до немых площадей, до притихших цикад, до поджавших хвосты сторожевых псов.
Гекатий возвращался домой оглохший настолько, что не слышал звука собственных шагов. Покорённый яростью бывших товарищей по веслу, он колотил по чанам вместе со всеми. А теперь плечи болели так, что подвигом казалось даже ухватиться за ручку двери. Обдумывая каждое движение перед тем, как доверить его непослушным рукам, Гекатий проник в дом.
Непривычно ярко для ночного времени горел огонь в очаге. Эргиона. Дочь не спала. Она молилась перед семейным алтарем. Не послышалось. Нет, лучше бы он сегодня совсем оглох!
"... защити меня и не лишай отца, ввязавшегося в драку ради блудницы. Помоги ему вернуться живому, невредимому, а еще — и не осужденному архонтами за нападение на квартал честных кожевенников. Не допусти, целомудренная Гестия — пречистый огонь в очаге, разожжённый моей матерью, чтобы осталась я круглой сиротой под опекой чужого человека, ибо Эрофей еще слишком юн, чтобы доверили ему заботу о старшей сестре, а Филей месяцами в море. Верю в защиту твою, поскольку Филея не позвали в эту драку. Не забрали, как забирали в древние времена юношей на осаду Трои. А столько там отважных юношей и мужей сложило головы ради изменницы Елены! Защити же и моего отца. Не попрошу для него победы, только жизни, здоровья и свободы!"
— Моя ли ты дочь? — тихо спросил Гекатий.
— Папа! — воскликнула Эргиона, оборачиваясь от алтаря.
— Гречанка ли ты, если не желаешь победы отцу?
Эргиона опустила глаза, а Гекатий уже прикинул, что раз дверь из дома открывается наружу, то с его натруженными руками выйти из дома окажется гораздо легче, чем войти. Не попрощавшись с дочерью, бывший моряк отправился искать по кабакам зимородков.
А дочь пускай продолжает изливать Гестии свои кощунственные молитвы.
В кабаке Гекатий утешал бывших товарищей по веслу тем, что недоступны им оказались пока только рабыни Креусы. Сама же она, как и прежде, посетит их пиры вскладчину, еще более изящная и нарядная. Жаль, что пострадал наш предводитель Асфатий. Жаль, что корабль и семьи не оставляют нам достаточно вечеров для продолжения войны с кожевенниками за публичный дом. Вот только друзьям Креусы радоваться надлежит тому, какие драки происходят из-за ее рабынь. Верная это примета, что дело у неё — прибыльное. Сам же Гекатий, беспрепятственно допускаемый к гетере за многолетнюю верность покойной жене, берётся радовать друзей рассказами о том, как богатеет их подруга.
Радость Гекатия поутихла ближе к осени, когда рабыни Креусы стали одна за другой получать свободу для замужества. Самую дорогую проститутку она отдала жениху, — да еще и кожевеннику-вольноотпущеннику! — в долг, с тем, чтобы выплатил её стоимость за три года. Но и долг был прощён после рождения у них дочки Аглаи. Так стареющая гетера вернулась к служению любви и красоте. А Гекатий вернулся ужинать домой, чтобы не отпугивать от подруги юных поклонников.
Снова багряногрудый корабль угнездился в родной гавани. Только миротворец Гекатий так до самого его отплытия и не умолил зимородков простить их гетеру за союз с выделщиками кожи. Моряки с тем большим гневом отвергали приглашения на совместный пир, чем с большим вызовом расспрашивала их Креуса, разве не вправе она делать с собственными рабынями всё, что захочет? Даже Асфатий говорил с гетерой тяжело дыша и пряча в складках одежды сжатый кулак. А чем больше ярости подавляли в себе мужчины, тем с большим задором взлетали близ глади полосатого платка ее серьги — серебряные лебеди.
Да, дочерей у Креусы уже не будет. Никогда ей не пойти позади брачной повозки с факелом, не принести в дом жениха угольки, от которых разгорится новый огонь в очаге. Никогда не приготовить для дочери ванну перед свадьбой. Вот и устраивает она жизнь своих рабынь. Гекатий и сам чуть было не заразился злобой от бывших товарищей по веслу. Нашла бы лучше жениха Эргионе — та дочь её подруги, и ей, значит, почти родная. Понятно, сам он не пожелает жениха из постоянных клиентов публичного дома. Хотя, что уж теперь привередничать. Нет, зимородок Гекатий и Креусе не признается в том, что его стареющей дочери вполне сгодился бы и такой жених.
Да, женщин в Милете больше, чем мужчин. Но если рабыни замуж выходят... Не был ли он слишком строгим с дочерью? Не аристократка она, чтобы сидеть взаперти и только поддакивать всему, что напоёт про неё жениху сводня. Ходит к источнику. На рынок, поскольку матери нет, сама ходит — показывает себя... И женихи— то не прислушиваются к тому, как похвалит её Гекатий или сводня, а присматриваются, как девушка выглядит, как ведет себя.
Хитроумный Гермес — водитель душ, больше не слал миротворцу Гекатию спокойных снов, но зато, в бессоннице, вновь дал ему план, как приумножить богатство. Чтобы получше осмыслить его, Гекатий задержался утром дома. Устроился среди подушек на любимом ложе, закутал ноги теплым покрывалом, крикнул раба Гелена, чтобы смешал ему вино с медом и с горячей водой. Хорошо ещё килик не подносил ко рту, когда увидал Эргиону. Дочь устраивала на плече медную гидрию, а собиралась она идти к общественному источнику, закутавшись... — в ту дерюгу? Нет, пес бы исскулился, если бы у него отобрали подстилку... Гекатий поинтересовался, где деньги, выданные ей на новое покрывало, на что услышал, что деньги эти, отложены в приданное, которое Эргиона принесет мужу, а одета она в скромный гиматий, сотканный в тишине гинекея своими руками. Мол, сам он ей ставил в пример дочь их кормчего — поэтессу и рукодельницу. Гекатий уже начал было покрываться красными пятнами от ярости. Нет, сдержался, уговорил себя, что дерюга — это знамение. И за дерюгу тоже надо быть благодарным бессмертным богам. Укротил гнев. Велел Гелену поднести чашу. Вылил ее на алтарь для Гермеса. Поблагодарил хитроумца за знак, что не стоит медлить с исполнением придуманного ночью плана.
— Поставь гидрию и подойди ко мне, — позвал он дочь.
— Я верю, отец, что ты не задержишь меня надолго, дабы девы Милета не подумали, будто бы я по утрам нежусь в постели или брожу по чертогу с распущенными волосами.
— Я верю, что девам Милета есть о чем подумать, кроме как о тебе. О своих женихах, например.
Эргиона склонила голову, демонстрируя, как смутила её, словно юную Навсикаю, сама мысль о возможности замужества.
Да лучше бы разозлилась на указание о том, как не удалась её жизнь! Закричала бы или заплакала, тут Гекатий и пристыдил бы за панику, подсказал бы, какой — хвала Гермесу, Водителю душ — видит выход. А так — как ему состязаться с её лукавой покорностью?
— Тебе же, Эргиона, только о женихах думать поздно! Ровно, как и о том, какой орнамент: гранаты или пальметты вышивать на покрывале для брачного ложа.
— Что же такого я сделала или сказала, отец, если ты решил, будто бы мысли мои могут оказаться далеки от целомудрия, которое посвящаем мы медведице-Артемиде?
— Я думаю, что всё приданное твоё уже лет пять как должно быть вышито и разложено по сундукам. А раз никто за ним пока не приходит, думать надо, о том, как приумножить богатство семьи, которая тебя породила и которой ты принадлежишь ныне.
— Я думаю, отец. И благовония жгу Гермесу, чтобы покровительствовал в трудах тебе и брату Филею.
— Так сожги ему сегодня в три раза больше благовоний, чтобы покровительствовал в трудах и тебе тоже! А еще и для Афины-рукодельницы припаси. Потому что я — хвала Гермесу — Водителю душ, пославшему добрую мысль, — расширяю свое ремесло. Если ранее производила моя мастерская только пурпурную краску, то теперь будет производить она и пурпурную шерсть. Ты же будешь руководить комнатой по сортировке шерсти. Чтобы краску далеко не возить, снимаю я её неподалеку от красильни, за городской стеной. Ключи и печати от комнаты я отдам тебе, как только мне их изготовят. Рабынь же для работы под твоим началом мы купим, когда Гермес пошлет нам для этого средства. Пока же хозяйничай там одна.
— Я склоняю голову перед отцовской волей, — тихо ответила Эргиона, — и безропотно вверяюсь судьбе, которая сегодня устроила так, что моему батюшке на рынке Милета проще найти красивую проститутку для разорившегося публичного дома Креусы, чем простых чесальщиц шерсти под начало дочери.
4. Комната для сортировки шерсти
Замысел, ниспосланный хитроумным Гермесом, улучшил жизнь Гекатия уже за первую неделю. Эргиона быстро обнаружила, что привлекает меньше мужских взоров, если покупает на рынке гребни, щётки, тазы и прочее оборудование для мастерской, будучи одетой не только скромно, но и достойно. Хромоногий Гелен докладывал, будто бы Эргиона даже советовалась у источника с матерями семейств, как ей одеться, чтобы продавцы обсуждали с ней гребни и щётки, а не её самодельное покрывало. Как лучше украсить себя, чтобы не вводить в убыток отца простоем доверенной ей комнаты для сортировки шерсти. Разговор этот пересказала рабу подружка из вольноотпущенниц, но Гелен сам лично видел, как плакала Эргиона, доставая две драхмы из сундука с приданным, и как покупала на эти драхмы голубое покрывало, вышитое по краю черным с позолотой меандром.
Хромоногий Гелен — любимец Гекатия — был доверен дочери, дабы носил за ней покупки и перемещал мешки с шерстью. Главной же его задачей стало неусыпно следить за Эргионой и доложить хозяину, когда комната для сортировки шерсти превратиться, наконец, в комнату для свиданий.
По утрам, наставляя дочь, как следует вести себя на рынке, Гекатий цитировал ей афинянина Перикла, утверждавшего, будто бы настоящая добродетель женщины состоит в том, что мужчины не говорят о ней ничего: ни хорошего, ни плохого. Мудрость эту он почерпнул от Креусы. Правда та цитировала её исключительно в качестве примера отсутствия логики и последовательности у мужчин. Сам-то автор афоризма женился на Аспазии Милетской — самой блестящей и самой скандальной гетере.
За завтраками Гекатий со всей мощи сжимал ножку у столика. Только бы не приказать следить дочери, чтобы ни один мужчина, даже торговец медными тазами — а нужен ли ему — моряку, зять — торговец тазами? — не приближался к ней на рынке.
Столик представлял собой дубовый овал, утверждённый на трёх бронзовых кошачьих лапах. При жизни Геро, стол, казалось, был больше... Когда Гекатий возлежал подле него, утвердив голову на локте и согнув нижнюю ногу в колене, брюхо стола очень удобно располагалось вдоль его торса. Легко было и горсть винограда, и лепёшку, и рыбу, и чашу к губам поднести. Конечно, не мог дубовый полированный овал так усохнуть от времени, но всё равно казалось, что стол сильно похудел. Располагался он теперь вблизи вершины живота хозяина, и за любой едой приходилось неудобно тянуться. Хоть садись на табурет за общий стол с детьми.
А за несколько завтраков с дочерью, пока Гекатий терзал его лапы в наказание за свой стыд, стол еще и охромел. Миски с едой заскользили с него на пол. Невысыпающийся в течение многих лет Гекатий не всегда успевал поймать свой завтрак. А упустив его, бил стол по хребту, от чего с него слетала оставшаяся посуда. После этого разговор о поведении Эргионы на рынке заканчивался. Гекатий принимался кричать на дочь, что по справедливости она до сих пор сидит в девках. Кто же такую в свой дом через порог понесёт? Если и в родительском она только и мечтает о том, как поскорее уморить с голоду родного отца. Филей и Эрофей не отвлекались от еды и не противоречили несправедливым упрекам. Старший Филей, видать, и не такого успел наслушаться в море. А средний — Эрофей — слишком поздно и слишком голодный являлся с прогулок домой, чтобы что-то могло возмутить его за завтраком. Младшенький сын зажмуривал глаза и втягивал голову в плечи. А когда Эргиона молча вставала подать отцу новые миски, он вскакивал с табурета, пятился к двери и бегом нёсся на поиски Гелена — сказать, чтоб пришел и прибрался на полу.
Неизлечимым инвалидом стол на кошачьих лапах не стал лишь потому, что ужинать Гекатий оставался у Креусы.
Дожидался под яблоней, пока гетера выставит юных поклонников, пил вино, плакал у неё на плече. Вздрагивал от каждого, сулящего весть, шума на улице. Хромоногий соглятай Гелен не сообщал пока ничего, дающего надежду на скорое замужество дочери.
Тем более необходимо было приставить в услужение Эргионе опытную сводницу под видом обещанной чесальщицы шерсти. Гекатий хорошо понимал, что женщине, торгующей счастьем, предлагающей юношам невест и любовниц, уже давно нет необходимости разбирать шерсть самой. Только он полагал это занятие нехитрым и был готов, если придется, вспомнить моряцкую сноровку и научить сводницу чесать шерсть.
А что? Моряки — мастера сразу дюжины ремесел. Когда у берегов Фракии шторм истрепал снасти, то Гекатий сам вил верёвки из шерсти взятых с бою овец. И сдюжили снасти на обратном пути, помогли вёслам вернуть зимородков к родным гнёздам в Ионии.
Пошёл Гекатий обходить дома сводниц, знакомых ему еще по прежним попыткам выдать замуж дочь. Старухи, едва заслышав про комнату для сортировки шерсти, принимались плеваться. Молодые же искусницы брачных уз томно смотрели на толстяка и соглашались учиться. За дополнительную с него плату. Гребень они брали из рук Гекатия осторожно — двумя пальчиками, робко поглядывали при этом на учителя, достаточно ли изящно держат предмет? Сперва сводницы нежно ворковали о хитрых планах клиента, а потом вдруг вскакивали и принимались отряхивать от шерсти подол. Отпрыгивали, словно бы от змеи, от малой шерстинки, кружащейся в солнечном луче. Гекатию они теперь выговаривали — кто обиженно, кто гневно — сколько у них сегодня еще встреч и куда они не смогут пойти с шерстинками, приставшими к хитону.
В доме последней из сводниц Гекатия встретила на пороге перепуганная рабыня. Пряча глаза, она объявила, что хозяйка просит прощения за отмененную встречу, но боги устроили ей срочно уехать в Эфес.
Гекатий не решился спросить, почему отворившая ему дверь девушка так дрожала и заикалась. Толи переживала, не предложит ли он и ей научиться чесать шерсть. Толи её просто ужасал разговор с тем мерзким чудовищем, в которое он превратился. Нет преступления страшнее и безумнее, чем отцеубийство. Он же сам, выставив дочь приманкой для чужой похоти, убил в себе отца.
Да чтоб тебе напиться ржавой водой из подковы кобыл Посейдона! Если уж Эргиона не нужна никому, может быть, хоть комната его кому-то понравится! Не мастерскую же за ней отдавать — она для Эрофея и младшенького. Тем более, и дочь уже стала не настолько страшной, чтобы нельзя ее было принять в семью хотя бы в придачу к комнате для сортировки шерсти.
Купила тонкого полотна на хитоны. Сама ткать будет теперь только занавески. Поверила, что наряжать юных иониек, должны руки искусных лидийских ткачих. Покупать только надо было у супруги их кормчего. Но ничего, скоро научится разбираться, какое полотно в Милете самое лучшее.
Купила пурпурные ленты. Их-то она нашить сумеет красиво. Сколько, Гелен сказал, лента стоит? И сколько, даже скромнице Эргионе, их понадобилось? Может, позволит Гермес подкопить драхм — или у дочери из приданного временно изъять — все равно лежат в сундуке мертвым грузом, — да ткать их на продажу самим?
Купила тимпан. Соглятаю Гелену велено согласиться, что этот музыкальный инструмент просто необходим, чтобы две чесальщицы шерсти, — когда отец их наконец приобретет, — чесали бы шерсть бодро и в одном ритме. Скоро никто и не поверит Гекатию, будто бы помнит он времена, когда Эргиона нос воротила даже от предложения Креусы научить ее играть на флейте.
Купила вино. Соглятаю Гелену велено убедиться, что в комнате для сортировки шерсти всегда наличествует гидрия с родниковой водой и кратер для разведения хмельного напитка.
Украсила стены комнаты еловыми ветками и шишками хмеля. Велела Гелену посадить хмель во дворе, так, чтобы цеплялся за стену комнаты для сортировки шерсти. Чтож, большинство рабынь на нынешних рынках рождены-то были свободными. Утешением будет им трудиться в комнате, напоминающей о пирах, которые устраивали они для подруг.
Всемогущая Афродита! Дочь плетет венки и пишет приглашения на пир! На вечерний пир! Соглятаю велено отнести их Навплию — сапожнику. Значит ли это, что внуки Гекатия будут резать бычью кожу, а море видеть только по праздникам в честь Посейдона? Да и какой жених из Навплия, если к сорока годам не обзавелся женой? Это притом, что женщин в Милете больше, чем мужчин! Да желает ли он жениться? Почему не пришел к Гекатию с брачными дарами? Сидит у себя в мастерской, будто бы тихоня. Даже клиентов сам не зовет — кричалой — рабом обзавёлся. Спасибо хитроумцу Гермесу и хранительнице законных браков Гере — "Зимородок", завершив короткий рейс в Приену, стоял в эти дни в гавани Милета.
Любимые друзья! Зимородки! Не дайте в обиду дочь Гекатия!
5. Пир
"Зимородок" — юркая пташка из лазуревых вод — отдыхал в гавани. Сложив натруженные вёсла на скамьи. Свернув оба паруса: килевой — красный, прямой — белый. Разглядывал любознательным карим глазом, нарисованным на носу, то суетящийся на пристани народ, то рыбу, выпрыгивающую из воды. Лишь на мгновение. Только, чтобы успеть разукрасить мелкорябистую гладь возле берега задорными кругами от удара хвостом.
С низкой палубы, расположенной на корме, укрытой фальшбортом, и невидимой потому Гекатию с пирса, доносился стук молотков. Неужели опять приходится подлатать немного их быстрокрылую красавицу?
— Зимородки! Кто на палубе?
— Ба! Радуйтесь, зимородки! Это — Гекатий!
— Ох, наш Гекатий!
— Старина Гекатий!
— Радуйся, Гекатий!
На возвышение для гребцов вскарабкался предводитель Асфатий:
— Эй, Асандр — Гермес тебе в попутчики! Поднимись на нос — перекинь Гекатию мостик.
Доски привычно качнулись в такт ленивым волнам. А, поднявшись на родимый борт, Гекатий уже с волчьей тоской смотрел на друзей и едва сдерживал подступившие к горлу слёзы:
Да, избегает он приходить к багрянопарусной птице, потому что стыдится подлости, на которую пошел, чтобы исполнить волю покойницы. Нет, не ожидал он раскатистого хохота в ответ на рассказ о своем злодеянии. Да, пир назначен на послезавтрашний день, а подле комнаты для сортировки шерсти уже присмотрено удобное место для засады.
Оставшиеся дни до пира Гекатий ночевал у Креусы. Иначе избил бы дочь и за тонкое полотно, и за вино, и за тимпан, и за венки. В день пира зимородки попросили его тоже оставаться у гетеры, ибо Навплия требовалось лишь убедить жениться, а не убить, не кастрировать, не изнасиловать репкой.
Гекатий принимал бронзовый килик с бычьей мордой из рук Креусы и представлял, как его дочь смешивает в кратере вино и воду для волосатого уродца. Он брал из рук гетеры печенье и представлял, как его дочь берет печенье в губы и протягивает Навплию — сутулому сапожнику, пропахшему квасцами, бойней и краской для кожи. Растолстевший зимородок смотрел, как стекает из кувшина в кратер кровушка лозы и считал, как много мгновений понадобится его товарищам, чтобы ворваться в комнату для сортировки шерсти. Засов легко слетает — сам его прибивал, причем в те дни, когда рассчитывал только на свои силы. А сколько времени понадобилось бы ему, чтобы, задрав девушке подол, справиться с её стыдливостью? Вот пригласи его пировать македонка — и при таком бы хлипком засове успел. В мечтах он уже налегал на извивающуюся и кричащую под ним женщину. Глядя, как колеблется в килике вино, рывком раздвигал обмякшие и ставшие покорными бедра. Еще один килик и, овладев вероломной македонкой, он пропустит проклятый пир. Руки сдавливали морду килика. На дне сосуда в такт пьяным желаниям раскачивалось вино.
Не сегодня.
Соотечественницу царя Александра спас условный стук в дверь. Да чтоб вам напиться, друзья, ржавой водой из подковы кобыл Посейдона! Сколько времени еще до вечера?
На пороге стоял испуганный соглятай Гелен:
— Хозяин, их уже пришло пятеро. Что будем делать?
— А зимородки?
— Их тоже пятеро. Не выбежали из засады.
— Беги! Умоляй их принять бой! Креуса, у тебя есть в доме оружие?
— Есть нож для разделки мяса. Есть плёточка погонять осла.
— Давай нож.
— Выходи.
Несколько морозных мгновений Гекатий ждал нож у порога дома. Босой, чтобы не тратить время на ремешки сандалий. Перекидывая спущенный к бедрам гиматий на плечи. Если успеет, то побежит не нагишом. Наконец, подруга вручила ему кухонное оружие. За пояс тончайшего хитона Креусы была заткнута плётка. Тратить время на то, чтобы накинуть приличествующее улице покрывало, она не стала.
— Бежим?
— И ты?
— Вдруг там кто-то из моих поклонников, — пожала плечами Креуса. — Тогда я быстрее и доходчивее тебя объясню, в какой дом они по ошибке зашли.
"По ошибке" было сказано уже на вдохе, а "зашли" на выдохе быстрого бега.
Мигом догнали и оставили позади хромоногого Гелена.
— Куда так спешите? Что продают? — кричали им вслед прохожие, — Радуйся, толстяк Гекатий! Хочешь быть красивым — бегай!
А свинцовые ноги Гекатия были готовы подогнуться под ним. Зимородок жадно заглатывал воздух ртом и слышал, как стучится в висках кровь. Тело не сумело воскресить былую ловкость моряка. Руки не чувствуют себя. Вдохи отдают привкусом железа. Креуса легко бежала впереди. Раз Гекатий не упал, лишь повинуясь ее силе, легкости и воле.
Хвала богам! Из комнаты для сортировки шерсти слышится звон кимвалов и гудение тимпана. Звонкие кимвалы досаждают — требуют опьяняющей страсти, а тимпан глухими ударами пока только дразнится: то замрёт, пропускает вперед их отчаянный гром, то снова манит неизведанной глубиной. Она ещё тянет время — его девочка.
Из тени кустов вышел кормчий "Зимородка":
— Ты опоздал, Гекатий!
— Я опоздал, а ты жив?!? Я опоздал, а на тебе ни царапины?
— Не спорь, Гекатий, — кричала Креуса, — Твоя дочь внутри!
— Зимородки, к бою! За дочь Гекатия!
Бывший моряк влек за собою в бой старых товарищей. Навстречу спору кимвалов и тимпана. На выручку тимпану. К дверям и вверх по лестнице, в комнату для сортировки шерсти.
— Алкиона! К бою! — воинский клич зимородков ворвался в спор ударных инструментов. Отбил им свой ритм, по барабанным перепонкам!
— Алкиона! — подхватил клич их предводитель Асфатий
Кровь, переполненная гневом, готова выплеснуться через уши наружу. Что же могло напугать старых пиратов? Почему стояли внизу? Кого там привел с собой Навплий? Македонцев? Отборных афинских гоплитов? Спартанских царевичей? "Бессмертных" гвардейцев — мидян? Кого сегодня переживет ясный Милет?
Невесомая дверь отделилась от стены и легла под ноги морякам.
Тимпан на мгновение сбился с ритма и чихнул от поднявшейся пыли.
Жива. Цела. Танцует. Постойте, кто это танцует? Стойте! Кто это танцует?
Пыль оседала. Спор разноголосых ударных инструментов возвращался к старым темам, проигнорировав и Гекатия и прочих незваных гостей. Даже Креуса остолбенела, едва перетупив порог.
А Гекатию сперва привиделось, будто бы перед ним ламия из его сна. Причем кровопийца мотала головой, кружила плечами в том танце, который несомненно разучивался на старом кладбище, посреди разрытых могил. Поэтому и линия движения так нелепо ломалась — чтоб не сверзиться в яму. Поэтому, ударив правой рукой в поднятый над головой тимпан, она и бродила по кругу, грозно набычившись. Ламия трясла распущенными космами. Без змей. А в те мгновения, когда тимпан молчал, она, под одобрительный бой меди, правда, не попадая в ритм, то сама извивалась змеёй, то приседала вниз, то выгибалась во все стороны, то раскачивала бедрами так, словно бы в дальнейшем собиралась бить в тимпан ими.
Да! Ярая музыка возвращала свои права. Танец с тимпаном снова покрыл все пространство комнаты для сортировки шерсти, словно бы и не было в ней снесенной двери и жмущихся к стенам посторонних людей.
Нет! Геро бы всегда попадала в ритм. Нет! Ламии не бывают такими румяными. И ночные упырицы, наверняка, не чихают. Гекатий заставлял себя верить, что это его дочь кружится в торжественном танце, а в кимвалы бьют ее вакханы. Что грохот кимвалов славит Диониса Освободителя. Что и сам Гекатий свободен теперь от ужаса и быстрого бега. А где-то в комнате может находиться запись принесенных обетов.
Мама Гекатия ходила в рощи с вакханками. Дома она тоже иногда украшала стены хмелем, пурпурными лентами и еловыми ветками. Только не летом, а зимой. Летом шли в рощи.
А где у них спрятан тирс — палка, увитая плющом, с еловой шишкой на конце?
Эх, Эргиона! Даже собрав вакханалию в комнате для сортировки шерсти, дочь не приобрела грациозности и изящности движений. Не будь здесь старых запахов и знакомых вещей, так Гекатий, отказавшись от мыслей про ламию, распознал бы в движениях Эргионы танец беременной Пегасом Горгоны. Причем, Медузы Горгоны уже на сносях.
Танцуя волосами, дочь не умела ловко сделать ими полукруг, как Креуса или в свое время Геро. Волосы Эргионы, завершая движения, просто прилипали к покрытому потом лицу и не спешили без помощи правой руки возвращаться за спину. Наклоны туловища требовали поправить потом завязки небриды. И порою её тимпан явно отвечал кимвалам: "Погоди! Не сейчас! Не сейчас! Погоди!"
Добро, что "Погоди!", а не "Пощади!". Эргиона, в отличие от него, доверяла бьющим в кимвалы мужчинам.
Гекатий оглядывался. Из пятерых вакханов он узнал Навплия и его старшего брата. А также... Ох! Зачем нам теперь Навплий? Об мешок с неразобранной шерстью облокотился моряк, — Гекатий не мог вспомнить его имя, но моряк был с двухмачтовой "Нефелы" и, что самое ценное — холост. Как раз рядом с ним Гекатий обнаружил свою гидрию с водой, кувшин для вина, а ещё грубосколоченный столик с кратером и чашами. Моряк, как и все пирующие, был одет в цветастую небриду с нашитыми там и сям, раскачивающимися кисточками из белой шерсти, носил на голове венок из хмеля и плюща, перевитый пурпурными лентами.
Кимвалы оглушили Гекатия дружным ударом и последующей за ним дрожью умирающего звона.
— О мой вольный Дионис! Эвой! — грянули вакханы.
— Эвоэ! — поддержали их зимородки
А низкий утробный гул вибрирующего тимпана словно бы заполнил от пола всю комнату томным летним теплом. Материнским теплом, которым щедро поделится с пастухом и земледельцем прогретая на солнце земля.
Моряк с "Нефелы" разглядывал Гекатия, его гетеру и зимородков, не прекращая отбивать ритм на медных тарелках. И лишь на миг прекратил его отбивать заодно босою ногой и бородой. А взгляд этого вакхана сочетал такую сосредоточенность на ударах и такой безмятежный покой, что, казалось, отражаться в его глазах должно не метание огней факелов, не танец вакханки, не блеск меди, а только исконный утробный гул ударенной кожи.
И ускорился танец. Эргиона кружила, пока её тимпан гудел от удара. А звонкие кимвалы обрывали кружение на четверти пути... за миг до угасания гудения. И под их звон вакханка изгибала тело, а потом снова ударяла в тимпан и продолжала кружиться.
Нет! Моряк выручит моряка. Да, вакхан с "Нефелы", зацепив взгляд Гекатия, кивнул ему на один из отдаленных мешков с шерстью. Выяснив курс, Гекатий, уже и в колеблющемся свете огней, разглядел листы пергамента, сложенные на льняной скатерти, покрывавшей мешок. Осторожно, вдоль стен, он добрался до них.
Нет! Нельзя так врать себе. Конечно, Гекатий и в тайне бы не пожелал, чтобы его дочь танцевала на потеху пьяным юношам. Но холостой моряк с легковёсельной "Нефелы"! А ведь ещё позавчера он был согласен и на Навплия!
На пергаментах, как и ожидал, вопреки бессонным надеждам Гекатий, был записан текст обетов вакхического союза. Прочитать обещания вакханов пока не получалось — мешало колебание огней, вызванное ударами кимвалов и движениями танца. Зато ясно был виден орнамент по краю из золотых виноградных листьев и написанное более крупно обращение к Дионису-Освободителю, Разрывателю оков.
Уж обратилась доченька!
Самые щедрые жертвы приносят пираты Виноградной лозе. Вот и кормчий "Зимородка" видит недоступным нам взором свет звезд или луч солнца за кромешными тучами. Не оттого ли, что всегда выльет в огонь чашу вина Дионису? Чтобы не высыхала его борода. А разве пожалеет счастливый бог путеводных звезд или солнца для своего собутыльника?
Все помнят, как поступил Дионис с мореходами, не узнавшими щедрого бога в захваченном ими пленнике. Как раз у побережья Фракии взяли пираты красивого юношу. Приковали, как водится, к мачте. Не насторожила их ни безмятежность иссиня-черных глаз, ни мальчишечье любопытство, с которым тот примерял цепи. Сели пираты обсуждать, на какой невольничий рынок взять курс. Как вдруг разомкнулись на пленнике оковы. По мачте и снастям корабля проворно, как уж, вскарабкалась виноградная лоза, обвилась вокруг каждой веревки. А через мгновение уже зрели на ней, посреди соленых брызг, сочные, темные, как морская глубина, грозди ягод. А пленник встал перед захватчиками во весь свой могучий рост — довольный, огладил бороду. А виноградные грозди сочились прохладным соком, пьянившим даже того, кто ещё не прикоснулся к ним. И разом увидели задрожавшие моряки медведицу и льва. И побежали от них к бортам судна. И выпрыгнули в море. И в принявших их отчих волнах на мгновение нашли тот же запах пьянящей прохлады. И превратились в дельфинов. И счастливые, стали резвиться вокруг корабля. Догоняли друг друга. Ныряли под килем. А осчастлививший их Дионис разлегся в тени лозы, и в руке его появилась чаша, из которой угощал он бывшего пиратского кормчего виноградным соком.
Да! Кимвалы теперь хлопали мощно и грозно: "Поднимись!", "Поднимись!" Призвали запрокинуть голову к бездонной и холодной звездной высоте.
И Гекатию сделалось зябко оторваться от листов, в которых мог он пока разобрать лишь отдельные буквы. Бывшего моряка грыз стыд перед зимородками. Он не поверил им, он упрекал их в трусости, а они, уже понимая правду, пошли за ним в бой против самого Диониса. Не оборачиваясь, Гекатий знал, что в лицах друзей нет ужаса, гнева или осуждения. Растроганный, он не смел повернуться к ним лицом. Только, оглядываясь украдкой через плечо, заметил, как предводитель Асфатий разыскал для Креусы низкий мешок, а сам крадется к нему вдоль стен. Тоже решил посмотреть, что за пергаменты обнаружились.
Да! Кимвалы подготовили вакханов распахнуться к грядущему восторгу и смолкли. Гул стих. Эргиона бережно отложила тимпан. Гекатий невольно повернулся лицом в круг, подчиняясь торжеству мгновения, и в это время старший брат Навплия протянул его дочери тирс, увенчанный еловой шишкой.
Да! Когда воздаст Дионис зимородкам — пиратам за дерзость их, все они превратятся в счастливых дельфинов. Только красильщика Гекатия не будет вместе с ними. И бывший моряк взмолился: "О, Дионис Разрыватель оков, освободи и меня от вечной смерти! Спаси от тревоги за дочь и за покойницу-жену! Отпусти меня резвиться в волнах, ловить рыбу, тыкаться в колени нереид тёплым носом. Позволь, если случится шторм, вытолкнуть на поверхность и проводить до берега оказавшегося за бортом моряка! "
Эргиона легонько подбросила тирс и поймала его. Напуски тонкой небриды вздымались в такт её тяжелому дыханию.
Гекатий замер:
Еловая шишка на вершине тирса означала Семелу — мать Диониса — царевну фиванскую — девочку, влюбившуюся в бессмертного владыку — отца людей и богов. Шесть месяцев прошло от зачатия, когда умолила Семела Зевса, чтоб показал он свою мощь и красу. Пусть только миг, а полюбоваться его величием и силой. И обняло царевну ясное белое небо. Открылся своей земной жене Громовержец. Дрогнули стены терема под раскатами грома, и подожгли молнии его любимую. Испепелили бы её без следа, не оставили бы ничего, кроме кучки золы, но успел Зевс выхватить из огня ребенка и зашил к себе в бедро. Спас сынишку. Только рождаться Дионису пришлось дважды: в первый раз родила его умирающая Семела, во второй раз, когда пришел срок, вырезал из тела отец.
В детстве мама брала к вакханкам Гекатия, якобы несмышлёного ещё мальчика. А в роще, пока она танцует, пусть позабавится с младшим братом-младенчиком. Только Гекатий уже всё понимал и не сводил глаз от тирса. В каждый праздник Диониса верил он, что успеет сам вбежать в горящий терем царевны, вынесет её на руках, собьет пламя с одежд и пригрозит неосторожному Зевсу кулаком.
Был ли у Гекатия шанс, что хоть плющ с тирса обовьёт, защитит его царевну? Как берег когда-то её недоношенного младенца? Да! Шишка вспыхнула. Был ли спрятан незаметно под ней тлеющий уголёк? Язычки синеватого пламени поползли по чешуям. Шишка трещала. Среди молчания вакханов. В онемевшей и оглохшей от боя кимвалов тишине.
Пламя на вершине тирса на мгновение ясно высветило раскрасневшуюся Эргиону.
— Эвоэ! — пропел моряк с "Нефелы"
Еловая шишка догорела.
— Эвоэ! — откликнулись вакханы и зимородки.
Зола от еловой шишки ещё не осыпалась на пол с прислоненного к стене тирса. А кто-то из вакханов уже поднялся с мешка, задел ногою кимвал, и кимвал отозвался кратким бряцаньем невпопад.
Эргиона шагнула было к моряку с "Нефелы", то есть к амфоре с вином, нет, то есть к гидрии с водой, чтобы умыться. Оступилась, взглянув на отца и предводителя зимородков Асфатия. Опустила глаза. Понурила голову. Сгорбилась. Обхватила руками плечи, пряча грудь. Каково это ей стоять перед товарищами отца в призрачно-тонкой, вымокшей от пота небриде? Креуса, повинуясь вечному материнскому зову, шагнула в круг, сорвала с головы и протянула ей полосатый платок. Зимородки удивленно закивали: вон, сколько ткани помещается на маленькой женской головке!
— Нам нельзя шерсть сейчас, — подняла глаза Эргиона.
А Креуса взяла её за руку, привлекла к себе. И девушка скрыла лицо в спасительных складках просторного хитона гетеры. Венок съехал на ухо. Обнимая одной рукой Эргиону, Креуса поправила другой пару шпилек в ее причёске, завязки у небриды и, наконец, водрузила венок на прежнее место. Отстранила девушку от себя, чтобы любоваться наведенной красой. Подравняла напуск над поясом у небриды. Оглядела строго. Отвела назад свои лопатки, давая этим жестом знать Эргионе, что и той надлежит поднять голову и выпрямить спину. Нахмурила брови, понуждая Эргиону исполнить молчаливый приказ. Улыбнулась, довольная. А Эргиона растянула улыбку в ответ.
И метнулись черные с просередью волосы. Словно спикировала вниз огромная птица, готовая выклевать глаз у обидчика воронёнка — так обернулась Креуса к Гекатию и Асфатию:
— Я не помешаю тебе, Гекатий, объяснить предводителю зимородков, для чего ты их сюда привёл. А заодно прослежу, чтобы и другие не вмешались в вашу беседу.
— Благодарю тебя, Креуса, — ответил толстяк.
А что еще слышала от них гетера в ответ на свою дерзость?
Креуса взяла Эргиону за руку и повела к гидрии с водой и амфоре с вином. Гекатий не сомневался, что скоро соберет она всех растерявшихся вакханов на дружный пир в честь Диониса Освободителя. Да, оставайся у Креусы еще рабыни на выданье, их судьба на этом пиру была бы решена.
Гекатий повернул поудобнее факел и занялся на пару с предводителем зимородков изучением найденных пергаментов:
"Огласить, вступая в царство Аида: "Мой Дионис освободил меня!""
— Гермес им в попутчики! Скажи, Гекатий, разве мы с тобой загадывали так далеко?
"Не быть похороненным в шерсти, уподобляющей члена союза животному, с которого она снята"
— Это у них новое правило, Асфатий. Иначе я бы знал о нем из завещания матери.
"Членам союза, одев небриды и увив головы плющом, почитать Диониса вакхической пляской"
— Если никто, кроме своих, не видит, то пущай танцует. Прав ли я, Гекатий?
— Одобряю. Еще год и научится в ритм попадать.
"Совершать возлияния Дионису"
— Это на какие мои средства?
— Копишь серебро, так посади её до свадьбы на хлеб и воду!
"Не напиваться до опьянения, делающего человека подобным четвероногому зверю"
— Чтоб напиться им ржавой водой из подковы кобыл Посейдона! Утешили! Не придется тебе, Асфатий, штурмовать мою комнату для сортировки шерсти, ради того, чтобы вызволить и погрузить на "Зимородка" нашего кормчего.
"Живым — собираться на пиры в складчину и совершать возлияния мертвым членам союза. Возвести общий склеп для всех членов союза и завещать похоронить себя в нем"
— Так вот, Гекатий, почему наш Милет аж за восемь лет не отстроили!
— Да, Асфатий! Кто его отстроит? Раз уж складываться стала молодежь не на дома, а на склепы.
"Вакханам и вакханкам не возбуждать друг друга"
— Любопытно мне, какую искупительную жертву принес тот моряк Афродите?
"Вакханам и вакханкам заботиться друг о друге по-братски и сестрински".
— Вот пускай-ка теперь братья — вакханы жениха дочери и найдут!
"Вакханам и вакханкам избегать в дни союзных праздников неритуального прикосновения к шерсти ради надежды на свое освобождение Дионисом"
— Радуйся! Оденется твоя дочка!
— Да! Сложно ей будет найти в Милете некрасивые заморские ткани изо льна.
Освобожденный от остатков напряжения и беспокойства, Гекатий поискал глазами дочь.
Эргиона рыдала, зарывшись лицом в шерстяной полосатый платок гетеры.
Осень — 2008
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
