В граненый ствол уходят пули

Если фантастика обращается к Пушкину — то события последней, роковой дуэли становятся предметом рассмотрения чаще, чем что-либо иное. Но ведь даже если говорить именно о ней, то наиболее загадочная ситуация связана не с самой дуэлью, а с преддуэльной интригой. Конкретно — с тем самым анонимным пасквилем, получение которого в конечном счете и заставило Пушкина выйти к барьеру...

И в XIX веке, и сейчас наиболее вероятными его авторами считаются Дантес, Геккерн или, во всяком случае, кто-то из их окружения. Во всяком случае, официально. Порой автора анонимных посланий пытаются найти среди иных врагов поэта — но каждая конкретная интерпретация оказывается либо малоубедительной, либо, как показывают дальнейшие исследования, попросту неверной.

Наиболее известный пример тому — версия, обвиняющая князя Долгорукова. Уже и экспертизу почерка провели — и эта экспертиза вроде бы дала положительный результат (правда, эксперты были не совсем беспристрастны1: они искали именно подтверждение своих догадок), уже эта гипотеза прочно утвердилась в пушкиноведении, уже получила психологическое обоснование, уже проникла в художественную литературу и "смежные" жанры — например, в пьесу Булгакова, — как вдруг выяснилось, что сходство почерка просто-напросто отсутствует, да и другие "доказательства" столь же шатки. Просто очень уж многим хотелось видеть эту фигуру в числе виновников гибели Пушкина, так как волею судьбы князь сумел вызвать неприязнь (положим, отчасти заслуженную — но при чем тут авторство анонимки?) у великого множества сторонников самых разных политических, да и литературных взглядов.

(Запомним это: даже серьезные исследователи, не говоря уж об общественном мнении, сознательно или подсознательно могут нуждаться в "удобной" фигуре недоброжелателя поэта, способного на любую подлость.)

Историкам хорошо известен так называемый "эффект обратного предвиденья", когда уже состоявшиеся события как бы бросают ответный отсвет на все предшествующее. Да, Дантес Пушкина убил, и потому любое его предыдущее действие как бы автоматически окрашивается в мрачные тона. Особенно если учесть, что до того Дантес и в самом деле вел себя, мягко выражаясь, не совсем корректно.

(Хотя опять же: это смотря с кем сравнивать! Если со зрелым, многое переосмыслившим Пушкиным 1836-1837 годов — тогда одно дело. А если с поведением Пушкина примерно в дантесовском возрасте — то контраст будет, прямо скажем, отнюдь не столь разительный...)

* * *

При всем при этом долгое время оставалась загадкой уверенность Пушкина в том, что анонимный пасквиль — дело рук Геккерна и Дантеса. Блестящий знаток пушкинской эпохи Н. Эйдельман в свое время по этому поводу высказался так: "...у Пушкина были какие-то очень серьезные данные против этих людей, но какие именно, мы почти не знаем".

"Почти" — это потому, что нам известно: пасквиль был писан на заграничной бумаге, которая из-за высокой пошлины для продажи в Россию не ввозилась. Данный факт (вскоре ставший известным Пушкину) действительно наводит на мысль об участии в этом деле кого-либо причастного к иностранным дипломатическим посольствам. Но эта версия не является единственно возможной, да ведь и Геккерн — не единственный дипломат в Петербурге...

Столь же осторожно высказывается и очень осведомленный современник, друг Пушкина князь Вяземский: "...как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерна и умер с этой уверенностью. Мы так никогда и не узнали, на чем было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожиданный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности".

Какие именно сведения открылись Вяземскому после смерти поэта, долгое время было пушкинистам неясно. Окончательно этот вопрос прояснило капитальное исследование "Предыстория последней дуэли Пушкина" Стеллы Абрамович, опубликованное в 1994 году.

Не будем даже вкратце пересказывать аргументацию, занимающую более трехсот страниц. Скажем лишь, что ключевым моментом, заставившим Пушкина подозревать Дантеса, было, видимо, следующее событие, ставшее известным Александру Сергеевичу со слов жены: за два дня до получения пасквиля Дантес предпринял очередную небывало активную попытку возобновить ухаживания — а Наталья Николаевна отвергла его домогательства (но, между прочим, не попыталась как-то дистанцироваться от него, лишить возможности повторить такую попытку тем или иным способом).

Пушкин счел, что анонимные письма были своего рода "повторной попыткой", всплеском оскорбленного самолюбия. Был ли он в этом прав? Вполне вероятно, хотя и не наверняка. Во всяком случае, роль Геккерна поэт, кажется, преувеличил: она представляется скорее сдерживающей, чем побуждающей — другое дело, что в этом "сдерживании" Геккерн особого такта не проявил и вообще, похоже, не сумел должным образом контролировать поступки своего приемного сына.

А ведь именно к "отцу" Дантеса, считая его организатором интриги и непосредственным автором пасквиля, Пушкин обратился с гневным письмом: "Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. <...> Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните моего сына".

(Кстати, фраза насчет дурной болезни отражает салонные сплетни: на самом деле Дантес тогда был всего лишь сильно простужен. Намного ли более достоверны остальные обвинения?)

Уже упоминавшийся Вяземский называл действия Геккерна "адскими кознями". Пожалуй, здесь срабатывает тот самый эффект обратного предвиденья: так утверждать было можно, лишь зная о трагическом финале (а ведь совсем не обязательно анонимный пасквиль, от кого бы он ни исходил, должен был привести к дуэли, и тем более не обязательно, чтобы эта дуэль — первая для Дантеса и отнюдь не первая для Пушкина — завершилась именно так, а не иначе) или же суммируя поступки нидерландского посланника с другими факторами давления на поэта, обозначившимися в те же месяцы — например, "мнениями света"...

А если абстрагироваться от этих факторов — то барон Геккерн, пожалуй, сыграл "на грани фола". Да, он как бы "вмешался во внутренние дела" семьи Пушкина, да, прибегнул к интриге — но ведь любое сложное действие можно назвать интригой, и в этом смысле сей термин подходит для описания поступков всех действующих лиц этой драмы.

Между тем, фраза "верните мне сына" при двойном пересказе (ведь сам Пушкин ее слышал отнюдь не из уст Геккерна), возможно, и стала звучать двусмысленно. Но при том ее первый смысл — может быть, основной, а то и единственный? — все же сохраняется, и он впрямую указывает на попытку "отозвать" Дантеса, прекратить его ставшее рискованным любовное увлечение. Особенно явно это следует, если учитывать возможную специфику отношений между Дантесом и Геккерном...

Скажем об этом без скидок на тогдашние, а тем более сегодняшние нравы: гомосексуальный компонент их отношений, хотя и не подтверждаясь однозначно, все же представляется вполне вероятным — особенно если исходить из анализа опубликованных писем Дантеса. С другой стороны, поспешность усыновления и распространяемые вокруг этого фальсифицированные версии (например, о том, что Дантес — настоящий, хотя и незаконный сын нидерландского посланника) призваны были пресечь "однополые" слухи, угрожавшие скандалом ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ от их правдивости. Этой же цели служило подчеркнутое бравирование Дантеса ролью дамского угодника.

Вообще же ситуация, когда бездетный, не имеющий родственников старик усыновлял молодого человека из хорошей семьи, делая его наследником своего состояния и — особенно! — титула (чтобы не прерывался феодальный род), по тем временам известна и вовсе не обязательно связана с интимными отношениями. У Геккерна этот мотив присутствовал в не совсем обычной форме: ему еще далеко до старости (возрастом ближе к Пушкину, чем Дантес: на момент дуэльной истории Геккерну — 44, Дантесу — 24), родичи в наличии как раз имелись, но все они были убежденными протестантами — и он, католик, с ними жестоко рассорился. В результате Геккерн крайне не хотел, чтобы титул унаследовал кто-нибудь из его голландской родни. Тут действительно впору делать наследником какого-нибудь молодого католика. А этим требованиям род Дантеса тоже полностью удовлетворял.

Единственный из современников, кто с полной уверенностью назвал связь Дантеса и Геккерна гомосексуальной (да и то "вдогонку", ориентируясь на слухи, распространившиеся именно после дуэли!), — князь А. Трубецкой, сослуживец Дантеса. Но у пушкинистов давно установился любопытный "двойной стандарт": не верить воспоминаниям Трубецкого о Пушкине (они и вправду весьма оскорбительны, а вдобавок сплошь и рядом явно ошибочны), но без комментариев принимать на веру все, что говорится им о Дантесе.

Один из исследователей конца ХХ в. (В. Соколов, "Рядом с Пушкиным", 1991) так характеризует ситуацию: "...В сводничестве Геккерна-старшего сомневаться не приходится. О "гнусной роли" "отца" Александр Сергеевич узнал от жены тогда же, в ноябре, когда она рассказала мужу все без утайки. И бросать тень на невинного человека ей не было резона".

Вывод потрясающий! Строго говоря, в той ситуации трудно найти человека более заинтересованного, чем Наталья Николаевна (разве что сам Геккерн...). И "резон" тут вполне очевиден: необходимость самооправдания, вдвойне актуальная, учитывая предшествующее (и последующее) неосторожное поведение; не оправдайся Натали перед мужем — безусловно, именно ей было бы худо в первую очередь.

Особенно если учесть, что пересказ устного разговора, даже реально имевшего место, очень легко скорректировать в ту или иную сторону. Небезынтересно, что Геккерн впоследствии настойчиво добивался, чтобы вдова Пушкина под присягой повторила его слова (правда, он, разумеется, был готов скорректировать этот разговор в свою пользу): тогда, мол, все увидят, что он пытался выступить в роли миротворца, а не поджигателя страстей.

На вызов для допроса безутешной вдовы пойти все же не рискнули, но вряд ли впавший в немилость посланник мог быть в этом уверен наверняка. Так что если он требовал показаний под присягой — скорее всего, буквальная формулировка тех слов была в его пользу...

* * *

Здесь легко предсказуемо возмущение большинства читателей: дескать, что это автор уделяет столько сил мотивации поступков "отрицательных персонажей", уж не желает ли он их оправдать?!

Ответ первый: полному оправданию они даже при самой благоприятной трактовке все равно не подлежат — но, похоже, им найдется с кем разделить вину.

Ответ второй: здесь этим лицам уделено особое внимание именно потому, что традиционное пушкиноведение их обычно либо игнорирует, либо сходу мажет черной краской. В свое время Т. Г. Цявловская с иронией сказала об одном из своих коллег, пытавшемся занять иную позицию: "он не пушкинист, он — дантесовед". Увы, без определенных элементов "дантесоведения" мы многого не поймем в ситуации, сложившейся вокруг Пушкина...

Итак, чем же оправдывался Геккерн? Прежде всего тем, что для него это была "игра без выигрыша". В реализовавшемся случае, когда Пушкин выступил на защиту чести своей жены (а возможность дуэли или по меньшей мере опасного скандала с Дантесом легко прогнозировалась вне зависимости от того, будет ли расшифрован автор пасквиля2), эта история завершилась для Геккерна и Дантеса крушением карьеры. Но если бы Александр Сергеевич поверил клевете и оттолкнул Наталью Николаевну — для барона и для его "сына" это окончилось бы едва ли не тем же: их имена в любом случае оказались бы связаны с грандиозным скандалом, чего императорский двор иностранным послам не прощал (и в самом деле не прощал!).

Любопытное рассуждение... А действительно: если анонимный пасквиль и в самом деле являлся ловушкой — на Пушкина ли она расставлялась? Может быть... на его жену?

Тут нам все же не миновать того, чтобы вторгнуться во "внутренний мир" Пушкина — а это тема очень деликатная, и исследовать ее надо с максимальным тактом.

Ю. М. Лотман в свое время написал о том, как его коробят иные претендующие на сенсационность исследования частной жизни великого поэта: "... почти неуловимый сдвиг угла зрения делает их невыносимыми". Он безусловно прав — однако столь же невыносимо видеть встающий со страниц многих книг сусальный образ примерного семьянина, человека духовно преданного государю-императору (раньше вместо этого ему приписывались р-р-революционные настроения и качества передового борца с самодержавием), глубоко верующего в ортодоксально-православном смысле (раньше, само собой, делался упор на его атеистическое вольнодумство) и т. п.

Личность эта выглядит очень привлекательно — впрочем, смотря для кого, — но при чем тут Пушкин?!

Как сказал в другое время другой поэт, предчувствуя, что и ему не избежать посмертно монументальной канонизации:

...Саван сдернули — как я обужен!

В конце концов, пасквиль обыгрывал тему супружеской измены, а не политики или литературного творчества — и его автор явно знал, в какую точку следует направлять удар...

Итак, какие же события частной жизни поэта могли послужить ему толчком?

* * *

С. Абрамович первой подметила странную особенность: анонимные письма были разосланы не просто друзьям Пушкина, но членам "карамзинского кружка" — завсегдатаям литературного салона и вообще "круга общения", собирающегося в доме Карамзиных. Там бывали также и Пушкин, и Дантес; вероятно, автор пасквиля с этим кружком в какой-то мере соприкасался...

Лишь одно исключение — вдова Е. М. Хитрово, держательница собственного литературного салона. Она, кстати, первой получила экземпляр письма — и... тут же отправила его Пушкину, не распечатав (почти все остальные адресаты, заподозрив неладное, постарались хотя бы какое-то время придержать экземпляры пасквиля у себя).

В этом, пожалуй, ничего странного еще нет. Но...

Но мадам Хитрово — не только друг Пушкина и его фанатичная (до назойливости) поклонница. В ее "осаде" Пушкина — которой поэт заметно тяготился, — безусловно, присутствовало и самое что ни на есть плотское влечение.

Переросли ли их отношения в интимную связь — предмет догадок. Сама Елизавета Михайловна (без малого годящаяся Пушкину в матери) предпринимала для этого поистине героические усилия и, кажется, все-таки сумела на некоторое время достигнуть заветной цели; но успех ее оказался кратковременным. Вскоре Пушкин женится — и Хитрово пишет ему бесконечные письма, в которых сперва уверяет его в вечной неизменности своей любви, но потом все же дает клятву отказаться от этого чувства и быть поэту (а также его жене) просто другом и покровителем.

Последнее стоило немало: Елизавета Михайловна — дочь Кутузова, и у нее сохранялись в аристократической среде давние связи, которыми она действительно оказывала Пушкину серьезную помощь (иногда, правда, без его просьбы и даже ведома). Кроме того, в ее салоне находился один из центров литературной жизни столицы.