|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Если фантастика обращается к Пушкину — то события последней, роковой дуэли становятся предметом рассмотрения чаще, чем что-либо иное. Но ведь даже если говорить именно о ней, то наиболее загадочная ситуация связана не с самой дуэлью, а с преддуэльной интригой. Конкретно — с тем самым анонимным пасквилем, получение которого в конечном счете и заставило Пушкина выйти к барьеру...
И в XIX веке, и сейчас наиболее вероятными его авторами считаются Дантес, Геккерн или, во всяком случае, кто-то из их окружения. Во всяком случае, официально. Порой автора анонимных посланий пытаются найти среди иных врагов поэта — но каждая конкретная интерпретация оказывается либо малоубедительной, либо, как показывают дальнейшие исследования, попросту неверной.
Наиболее известный пример тому — версия, обвиняющая князя Долгорукова. Уже и экспертизу почерка провели — и эта экспертиза вроде бы дала положительный результат (правда, эксперты были не совсем беспристрастны1: они искали именно подтверждение своих догадок), уже эта гипотеза прочно утвердилась в пушкиноведении, уже получила психологическое обоснование, уже проникла в художественную литературу и "смежные" жанры — например, в пьесу Булгакова, — как вдруг выяснилось, что сходство почерка просто-напросто отсутствует, да и другие "доказательства" столь же шатки. Просто очень уж многим хотелось видеть эту фигуру в числе виновников гибели Пушкина, так как волею судьбы князь сумел вызвать неприязнь (положим, отчасти заслуженную — но при чем тут авторство анонимки?) у великого множества сторонников самых разных политических, да и литературных взглядов.
(Запомним это: даже серьезные исследователи, не говоря уж об общественном мнении, сознательно или подсознательно могут нуждаться в "удобной" фигуре недоброжелателя поэта, способного на любую подлость.)
Историкам хорошо известен так называемый "эффект обратного предвиденья", когда уже состоявшиеся события как бы бросают ответный отсвет на все предшествующее. Да, Дантес Пушкина убил, и потому любое его предыдущее действие как бы автоматически окрашивается в мрачные тона. Особенно если учесть, что до того Дантес и в самом деле вел себя, мягко выражаясь, не совсем корректно.
(Хотя опять же: это смотря с кем сравнивать! Если со зрелым, многое переосмыслившим Пушкиным 1836-1837 годов — тогда одно дело. А если с поведением Пушкина примерно в дантесовском возрасте — то контраст будет, прямо скажем, отнюдь не столь разительный...)
* * *
При всем при этом долгое время оставалась загадкой уверенность Пушкина в том, что анонимный пасквиль — дело рук Геккерна и Дантеса. Блестящий знаток пушкинской эпохи Н. Эйдельман в свое время по этому поводу высказался так: "...у Пушкина были какие-то очень серьезные данные против этих людей, но какие именно, мы почти не знаем".
"Почти" — это потому, что нам известно: пасквиль был писан на заграничной бумаге, которая из-за высокой пошлины для продажи в Россию не ввозилась. Данный факт (вскоре ставший известным Пушкину) действительно наводит на мысль об участии в этом деле кого-либо причастного к иностранным дипломатическим посольствам. Но эта версия не является единственно возможной, да ведь и Геккерн — не единственный дипломат в Петербурге...
Столь же осторожно высказывается и очень осведомленный современник, друг Пушкина князь Вяземский: "...как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерна и умер с этой уверенностью. Мы так никогда и не узнали, на чем было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожиданный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности".
Какие именно сведения открылись Вяземскому после смерти поэта, долгое время было пушкинистам неясно. Окончательно этот вопрос прояснило капитальное исследование "Предыстория последней дуэли Пушкина" Стеллы Абрамович, опубликованное в 1994 году.
Не будем даже вкратце пересказывать аргументацию, занимающую более трехсот страниц. Скажем лишь, что ключевым моментом, заставившим Пушкина подозревать Дантеса, было, видимо, следующее событие, ставшее известным Александру Сергеевичу со слов жены: за два дня до получения пасквиля Дантес предпринял очередную небывало активную попытку возобновить ухаживания — а Наталья Николаевна отвергла его домогательства (но, между прочим, не попыталась как-то дистанцироваться от него, лишить возможности повторить такую попытку тем или иным способом).
Пушкин счел, что анонимные письма были своего рода "повторной попыткой", всплеском оскорбленного самолюбия. Был ли он в этом прав? Вполне вероятно, хотя и не наверняка. Во всяком случае, роль Геккерна поэт, кажется, преувеличил: она представляется скорее сдерживающей, чем побуждающей — другое дело, что в этом "сдерживании" Геккерн особого такта не проявил и вообще, похоже, не сумел должным образом контролировать поступки своего приемного сына.
А ведь именно к "отцу" Дантеса, считая его организатором интриги и непосредственным автором пасквиля, Пушкин обратился с гневным письмом: "Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. <...> Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните моего сына".
(Кстати, фраза насчет дурной болезни отражает салонные сплетни: на самом деле Дантес тогда был всего лишь сильно простужен. Намного ли более достоверны остальные обвинения?)
Уже упоминавшийся Вяземский называл действия Геккерна "адскими кознями". Пожалуй, здесь срабатывает тот самый эффект обратного предвиденья: так утверждать было можно, лишь зная о трагическом финале (а ведь совсем не обязательно анонимный пасквиль, от кого бы он ни исходил, должен был привести к дуэли, и тем более не обязательно, чтобы эта дуэль — первая для Дантеса и отнюдь не первая для Пушкина — завершилась именно так, а не иначе) или же суммируя поступки нидерландского посланника с другими факторами давления на поэта, обозначившимися в те же месяцы — например, "мнениями света"...
А если абстрагироваться от этих факторов — то барон Геккерн, пожалуй, сыграл "на грани фола". Да, он как бы "вмешался во внутренние дела" семьи Пушкина, да, прибегнул к интриге — но ведь любое сложное действие можно назвать интригой, и в этом смысле сей термин подходит для описания поступков всех действующих лиц этой драмы.
Между тем, фраза "верните мне сына" при двойном пересказе (ведь сам Пушкин ее слышал отнюдь не из уст Геккерна), возможно, и стала звучать двусмысленно. Но при том ее первый смысл — может быть, основной, а то и единственный? — все же сохраняется, и он впрямую указывает на попытку "отозвать" Дантеса, прекратить его ставшее рискованным любовное увлечение. Особенно явно это следует, если учитывать возможную специфику отношений между Дантесом и Геккерном...
Скажем об этом без скидок на тогдашние, а тем более сегодняшние нравы: гомосексуальный компонент их отношений, хотя и не подтверждаясь однозначно, все же представляется вполне вероятным — особенно если исходить из анализа опубликованных писем Дантеса. С другой стороны, поспешность усыновления и распространяемые вокруг этого фальсифицированные версии (например, о том, что Дантес — настоящий, хотя и незаконный сын нидерландского посланника) призваны были пресечь "однополые" слухи, угрожавшие скандалом ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ от их правдивости. Этой же цели служило подчеркнутое бравирование Дантеса ролью дамского угодника.
Вообще же ситуация, когда бездетный, не имеющий родственников старик усыновлял молодого человека из хорошей семьи, делая его наследником своего состояния и — особенно! — титула (чтобы не прерывался феодальный род), по тем временам известна и вовсе не обязательно связана с интимными отношениями. У Геккерна этот мотив присутствовал в не совсем обычной форме: ему еще далеко до старости (возрастом ближе к Пушкину, чем Дантес: на момент дуэльной истории Геккерну — 44, Дантесу — 24), родичи в наличии как раз имелись, но все они были убежденными протестантами — и он, католик, с ними жестоко рассорился. В результате Геккерн крайне не хотел, чтобы титул унаследовал кто-нибудь из его голландской родни. Тут действительно впору делать наследником какого-нибудь молодого католика. А этим требованиям род Дантеса тоже полностью удовлетворял.
Единственный из современников, кто с полной уверенностью назвал связь Дантеса и Геккерна гомосексуальной (да и то "вдогонку", ориентируясь на слухи, распространившиеся именно после дуэли!), — князь А. Трубецкой, сослуживец Дантеса. Но у пушкинистов давно установился любопытный "двойной стандарт": не верить воспоминаниям Трубецкого о Пушкине (они и вправду весьма оскорбительны, а вдобавок сплошь и рядом явно ошибочны), но без комментариев принимать на веру все, что говорится им о Дантесе.
Один из исследователей конца ХХ в. (В. Соколов, "Рядом с Пушкиным", 1991) так характеризует ситуацию: "...В сводничестве Геккерна-старшего сомневаться не приходится. О "гнусной роли" "отца" Александр Сергеевич узнал от жены тогда же, в ноябре, когда она рассказала мужу все без утайки. И бросать тень на невинного человека ей не было резона".
Вывод потрясающий! Строго говоря, в той ситуации трудно найти человека более заинтересованного, чем Наталья Николаевна (разве что сам Геккерн...). И "резон" тут вполне очевиден: необходимость самооправдания, вдвойне актуальная, учитывая предшествующее (и последующее) неосторожное поведение; не оправдайся Натали перед мужем — безусловно, именно ей было бы худо в первую очередь.
Особенно если учесть, что пересказ устного разговора, даже реально имевшего место, очень легко скорректировать в ту или иную сторону. Небезынтересно, что Геккерн впоследствии настойчиво добивался, чтобы вдова Пушкина под присягой повторила его слова (правда, он, разумеется, был готов скорректировать этот разговор в свою пользу): тогда, мол, все увидят, что он пытался выступить в роли миротворца, а не поджигателя страстей.
На вызов для допроса безутешной вдовы пойти все же не рискнули, но вряд ли впавший в немилость посланник мог быть в этом уверен наверняка. Так что если он требовал показаний под присягой — скорее всего, буквальная формулировка тех слов была в его пользу...
* * *
Здесь легко предсказуемо возмущение большинства читателей: дескать, что это автор уделяет столько сил мотивации поступков "отрицательных персонажей", уж не желает ли он их оправдать?!
Ответ первый: полному оправданию они даже при самой благоприятной трактовке все равно не подлежат — но, похоже, им найдется с кем разделить вину.
Ответ второй: здесь этим лицам уделено особое внимание именно потому, что традиционное пушкиноведение их обычно либо игнорирует, либо сходу мажет черной краской. В свое время Т. Г. Цявловская с иронией сказала об одном из своих коллег, пытавшемся занять иную позицию: "он не пушкинист, он — дантесовед". Увы, без определенных элементов "дантесоведения" мы многого не поймем в ситуации, сложившейся вокруг Пушкина...
Итак, чем же оправдывался Геккерн? Прежде всего тем, что для него это была "игра без выигрыша". В реализовавшемся случае, когда Пушкин выступил на защиту чести своей жены (а возможность дуэли или по меньшей мере опасного скандала с Дантесом легко прогнозировалась вне зависимости от того, будет ли расшифрован автор пасквиля2), эта история завершилась для Геккерна и Дантеса крушением карьеры. Но если бы Александр Сергеевич поверил клевете и оттолкнул Наталью Николаевну — для барона и для его "сына" это окончилось бы едва ли не тем же: их имена в любом случае оказались бы связаны с грандиозным скандалом, чего императорский двор иностранным послам не прощал (и в самом деле не прощал!).
Любопытное рассуждение... А действительно: если анонимный пасквиль и в самом деле являлся ловушкой — на Пушкина ли она расставлялась? Может быть... на его жену?
Тут нам все же не миновать того, чтобы вторгнуться во "внутренний мир" Пушкина — а это тема очень деликатная, и исследовать ее надо с максимальным тактом.
Ю. М. Лотман в свое время написал о том, как его коробят иные претендующие на сенсационность исследования частной жизни великого поэта: "... почти неуловимый сдвиг угла зрения делает их невыносимыми". Он безусловно прав — однако столь же невыносимо видеть встающий со страниц многих книг сусальный образ примерного семьянина, человека духовно преданного государю-императору (раньше вместо этого ему приписывались р-р-революционные настроения и качества передового борца с самодержавием), глубоко верующего в ортодоксально-православном смысле (раньше, само собой, делался упор на его атеистическое вольнодумство) и т. п.
Личность эта выглядит очень привлекательно — впрочем, смотря для кого, — но при чем тут Пушкин?!
Как сказал в другое время другой поэт, предчувствуя, что и ему не избежать посмертно монументальной канонизации:
...Саван сдернули — как я обужен!
Нате, смерьте!
Неужели ТАКОЙ я вам нужен
После смерти?!
В конце концов, пасквиль обыгрывал тему супружеской измены, а не политики или литературного творчества — и его автор явно знал, в какую точку следует направлять удар...
Итак, какие же события частной жизни поэта могли послужить ему толчком?
* * *
С. Абрамович первой подметила странную особенность: анонимные письма были разосланы не просто друзьям Пушкина, но членам "карамзинского кружка" — завсегдатаям литературного салона и вообще "круга общения", собирающегося в доме Карамзиных. Там бывали также и Пушкин, и Дантес; вероятно, автор пасквиля с этим кружком в какой-то мере соприкасался...
Лишь одно исключение — вдова Е. М. Хитрово, держательница собственного литературного салона. Она, кстати, первой получила экземпляр письма — и... тут же отправила его Пушкину, не распечатав (почти все остальные адресаты, заподозрив неладное, постарались хотя бы какое-то время придержать экземпляры пасквиля у себя).
В этом, пожалуй, ничего странного еще нет. Но...
Но мадам Хитрово — не только друг Пушкина и его фанатичная (до назойливости) поклонница. В ее "осаде" Пушкина — которой поэт заметно тяготился, — безусловно, присутствовало и самое что ни на есть плотское влечение.
Переросли ли их отношения в интимную связь — предмет догадок. Сама Елизавета Михайловна (без малого годящаяся Пушкину в матери) предпринимала для этого поистине героические усилия и, кажется, все-таки сумела на некоторое время достигнуть заветной цели; но успех ее оказался кратковременным. Вскоре Пушкин женится — и Хитрово пишет ему бесконечные письма, в которых сперва уверяет его в вечной неизменности своей любви, но потом все же дает клятву отказаться от этого чувства и быть поэту (а также его жене) просто другом и покровителем.
Последнее стоило немало: Елизавета Михайловна — дочь Кутузова, и у нее сохранялись в аристократической среде давние связи, которыми она действительно оказывала Пушкину серьезную помощь (иногда, правда, без его просьбы и даже ведома). Кроме того, в ее салоне находился один из центров литературной жизни столицы.
Салон этот располагался в доме австрийского посланника Фикельмона, зятя Е. М. Хитрово и мужа ее дочери Долли (Дарьи). Долли Фикельмон тоже принимала активное участие в жизни этого салона.
Все вышесказанное в какой-то мере продолжало "привязывать" Пушкина к Елизавете Михайловне. Хотя еще накануне женитьбы он, думая о Хитрово, набросал (но не передал ей) несколько стихотворных строк:
...Забудь меня, как забывают
Томительный печальный сон...
А она, хотя и клялась быть "другом" в том числе и его жене (возможно ли такое психологически?), в одном из писем роняет следующую фразу: мол, жена Пушкина, хотя и красива, но "выглядит безвредной". Сознательно или подсознательно, но, похоже, Хитрово смотрит на Натали скорее как на соперницу. Причем явную неуспокоенность ее чувств замечают многие современники, но относятся к этому без опаски: ведь всем известно — она так любит Пушкина, что ничего не сделает ему во вред...
Фанатичная поклонница, отвергнутая возлюбленная, "ангел-хранитель" в бытовых трудностях (помощью которого часто в открытую тяготятся)... Стареющая светская львица. К тому же среди ее ближайших родственников — дипломат, полномочный посол Австрии.
А рядом — молодая "недостойная соперница", прежде казавшаяся безвредной, по теперь очень неосторожно себя ведущая: она не гнушается легкомысленно принимать знаки внимания от Дантеса, с которым у ее мужа до предела натянутые отношения...
Кажется нам, или это действительно взрывоопасная смесь?
Двадцатый век знает, во что могут вылиться действия таких вот поклонников, абсолютно не предсказуемые логически. Двадцать первый век только укрепился в этом знании. Роман ужасов Стивена Кинга "Мизери", совсем не книжная гибель Джона Леннона и великое множество безумных, немотивированных покушений "фанатов" на объекты своего поклонения, на их семьи, на их быт...
В девятнадцатом столетии для этого как будто рановато — но Пушкин создавал вокруг себя такую мощную "ауру", что она без всякой фантастики могла обеспечить забегание в будущее. И вообще не будет чрезмерным преувеличением сказать: эта ситуация рождена задолго до нашего времени, теперь она лишь проявляется рельефней.
Да, поклонник — иногда опаснее врага...
Между прочим, такая постановка позволяет снять вопрос "зачем", вернее — "кому выгодно?", неизбежно встающий при определении авторства пасквиля. У Геккерна в принципе можно выискать резоны, однако все-таки трудно понять, что заставило его играть в столь опасную игру ради очень незначительного выигрыша (а проигрыш был — и действительно стал! — для него катастрофой). То же можно сказать и о большинстве остальных врагов поэта.
А поклонник о выгоде не думает...
К тому же вполне достойным заменителем выгоды может послужить моральное удовлетворение. В данном случае — устранение "недостойной соперницы" (естественно, без сколько-нибудь реальных надежд занять ее место).
Что до адресатов — то Елизавета Михайловна, не входя в "карамзинский кружок", все же имела о нем представление. И знала, что для Пушкина — это одна из немногих "отдушин", где он может бывать в неофициальной обстановке.
А ее дочь Долли Фикельмон имела и более тесные контакты со многими членами этого кружка.
Дочь...
* * *
Вот что пишет уже неоднократно цитировавшийся нами Вяземский о "двойном" салоне Хитрово-Фикельмон: "... Вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, политическая литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты, как у афинян, которые также не нуждались в газетах, а жили, учились, мудрствовали и умственно наслаждались в портиках и на площади. Так и в этих двух салонах можно было запастись сведениями о всех вопросах дня, начиная от политической брошюры и парламентской речи французского или английского оратора и кончая романом или драматическим творением одного из любимцев той литературной эпохи. Было тут обозрение и текущих событий; был и premier Petersbourg (передовая статья) с суждениями своими, а иногда и осуждениями, был и легкий фельетон, нравоописательный и живописный. А что всего лучше, эта всемирная, изустная, разговорная газета издавалась по направлению и под редакцией двух любезных и милых женщин. Подобных издателей нескоро найдешь! А какая была непринужденность, терпимость, вежливая, и себя, и других уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах. Даже при выражении спорных мнений не было и слишком кипучих прений; это был мирный обмен мыслей, воззрений, оценок..."
Да, всего вышеперечисленного было вполне достаточно, чтобы сделать Пушкина завсегдатаем этого салона. Особенно той его "палаты", которой управляла младшая из хозяек, умная и очаровательная Долли.
Но потребность к живом, свободном общении и литературные интересы отнюдь не препятствуют завязывать отношения иного рода. Скорее уж наоборот...
Не позже чем в 1834 году Долли вступила в те же отношения с Пушкиным, в которых находилась с ним и ее мать за несколько лет до того. Об этом сам Пушкин рассказал одному из свои ближайших друзей, П. Нащокину, а тот уже в 1850-х поведал эту историю П. Бартеневу, представителю первого поколения пушкинистов.
Пушкинисты следующих поколений порой брали на себя смелость отрицать это сообщение, руководствуясь доводами такого типа: "Не мог Пушкин так скомпрометировать замужнюю женщину!". КАНОНИЗИРОВАННЫЙ, лишенный живых черт Пушкин действительно не позволил бы себе столь далекого от благопристойности поступка. Однако реальный Александр Сергеевич, вообще говоря, позволял себе многое — даже при том, что он действительно любил свою жену и был счастлив в семейной жизни.
К тому же в этом случае, помимо того, что принято называть "близкими отношениями" (вкладывая в эту фразу совершенно определенный смысл), для Пушкина не меньшую роль играла несомненная духовная близость, уже упоминавшаяся потребность в интеллектуальном общении и т. д. Словом, реальный образ поэта едва ли претерпевает какой-либо урон в глазах лишенных ханжества читателей и почитателей.
Но это, пожалуй, дополнительная "точка напряженности". Притом — в и без того напряженном, взрывоопасном узле, которым вдруг оборачивается как будто столь дружественная к Пушкину — да ведь и вправду дружественная! — семья Хитрово-Фикельмон.
Слишком много там скопилось компонентов, способных вызвать непредсказуемую реакцию разных лиц. Прямой разговор между ними обо всем этом, видимо, был невозможен — но это лишь усугубляло ситуацию: достаточно ведь и намека, доноса одного из слуг, перехваченного взгляда... Сможет ли кто-либо предсказать, какова была бы реакция Е. М. Хитрово, дознайся она, что в число "удачливых соперниц" вошла и ее дочь? Во всем ли предсказуема реакция самой Долли Фикельмон, оказавшейся в очень необычной ситуации? А ее муж, граф Фикельмон — как он мог отреагировать, дойди до него слух, что...
(О муже мы еще скажем отдельно — тут вопрос вдвойне запутан.)
* * *
Эта версия выглядит настолько правдоподобной, что даже странно, почему она не вызвала любопытства у современников и у историков. Правда, многознающий князь Вяземский один раз вроде бы проговорился: "...Известно, что тут замешано было и дипломатическое лицо. Тайна безымянных писем, этого пролога трагической катастрофы, еще недостаточно разъяснена. Есть подозрения, почти неопровержимые, но нет положительных юридических улик.
Хотя Елизавета Михайловна по семейным связям своим и примыкала к дипломатической среде, но здесь она безусловно и исключительно была на русской стороне. В Пушкине глубоко оплакивала она друга и славу России".
Во всяком случае, смутный намек (хотя и сопровождаемый отрицанием) на "дипломатическую среду" применительно к Е. М. Хитрово проскальзывает. Более того: это не просто намек — а явный спор с каким-то оставшимся за рамками текста оппонентом, видимо, сомневавшимся, на чьей стороне "безусловно и исключительно" пребывала Елизавета Михайловна, или же сомневавшимся, что пребывание на "русской стороне" само по себе выводит ее из-под подозрений.
Тут, как бы не совсем к месту, хотелось бы еще раз вспомнить о семье Хитрово. О дочери и зяте мы уже говорили, но ведь были и сестры. Одна из них, "мадам Нина", Анна Михайловна Хитрово (они с младшей сестрой были женаты на родственниках и однофамильцах), сыграла в пушкинской истории довольно-таки неприятную роль. Самого Пушкина эти события не коснулись, они происходили уже после его смерти — а вот для Лермонтова стали тем первым толчком, который в конечном итоге направил его судьбу к "стене Кавказа" и мартыновской пуле.
Я представляю страх и обалденье,
когда попало в Третье отделенье
На смерть Поэта...
Представляю я,
как начали все эти гады бегать,
на вицмундиры осыпая перхоть,
в носы табак спасительный суя.
(Евгений Евтушенко. Баллада о шефе жандармов.)
Ну, это Евтушенко, исходящему из совсем иного исторического опыта, так все представлялось. В действительности Третье отделение отнюдь не спешило вообще как-то реагировать на "Смерть поэта". Оно не спешило даже (кажется, намеренно) замечать разницу между его первым вариантом — и вторым, написанным десять дней спустя; а ведь только во втором появляются 16 последних строчек, от "А вы, надменные потомки..." до "И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь!". Эти строки по тем временам действительно могли быть восприняты как призыв к революционному террору против аристократии... однако, повторим, Бенкендорф и его "кровавые сатрапы" предпочитали этого не видеть. Пока могли.
Но когда шеф жандармов на рауте (кстати, в доме Фикельмонов) лично получил от одной светской дамы жалобу на "оскорбительные для всей аристократии стихи", закрывать глаза уже сделалось невозможным...
А что это была за дама? Вот именно: мадам Хитрово. Не Елизавета Михайловна, но Анна Михайловна. Новости подобного рода она распространяла с такой страстью, что в свете заработала прозвище "Несносная вестовщица". Ближе к середине 1840-х гг. ее уже перестали принимать в приличных домах, но до этих годов еще дожить было надо. Лермонтову не удалось.
Конечно, "сын за отца не отвечает", а уж тем более сестра за сестру. Однако многих в этом случае наверняка потянет процитировать пословицу насчет яблока и яблони...
Интересно, а у Елизаветы Михайловны не было ли какого-нибудь примечательного светского прозвища? Еще как было: "Лиза голенькая". По утверждениям ее сторонников, оно было связано с безобидной склонностью к "не по возрасту открытым туалетам". Однако на самом деле современники трактовали его гораздо более широко, воспринимая эту "склонность" не как причину, а... скажем так, как симптом. И приводя в доказательство довольно частые примеры ее... скажем так, неусмиренных возрастом желаний. Скажем так, самых что ни на есть физиологических. Обращенных на молодых мужчин, годящихся ей в сыновья. Скажем так.
Крайне не хотелось бы оказаться в положении "Несносной вестовщицы". Но что поделать, если все вышеперечисленное только усиливает подозрения?
Однако капитальные исследования авторитетных в пушкиноведческих кругах ученых о версии, связанной с Е. М. Хитрово, молчат. Нет на нее каких-либо намеков и в академических подборках, фиксирующих мнения людей пушкинского времени.
Данный факт очень смущал автора этих строк, который отнюдь не является профессиональным пушкинистом и не считает себя таковым. Может быть, все же имеются какие-то лишь специалистам известные сведения, которые начисто опровергают вышеизложенную гипотезу?
Да, случается, что профессионалы, держась в привычном русле традиционных версий, упорно не замечают лежащие совсем рядом нетронутые россыпи. Но куда более часто дилетанты в погоне за нетрадиционной версией попадаются на "пустышку" — броский, яркий, но на деле малозначительный факт.
Автор совсем уж было собрался отнести себя к последней категории исследователей, когда вдруг в двухтомном биографическом сборнике "Друзья Пушкина", вышедшем под общей редакцией известного пушкиниста М. Кунина — издание настолько распространенное, что его именно по этой причине как-то не было повода внимательно проштудировать, — обнаружились-таки слова о Хитрово: "...Ей пришлось вытерпеть и еще одну ужасную муку: нашлись клеветники, распространявшие слух, будто подметные письма вышли из дома Хитрово-Фикельмонов. Важными документами, окончательно "добивающими" эти слухи, являются последнее письмо Елизаветы Михайловны к Пушкину и дневник ее дочери. Но, как мы знаем, они были опубликованы лишь в XX веке".
Значит, такое предположение все-таки было высказано! Тут кстати вспомнить, что Пушкин сразу после получения анонимного письма, еще не убедив себя в виновности Геккерна, в эпизодическом разговоре упомянул, будто подозревает какую-то даму — не назвав ее собеседнику... Что до писем и дневника, то они, на наш взгляд, ничего не "добивают": как бы не наоборот!
Приведем послание Хитрово почти целиком. Это — ответ Пушкину, в котором Елизавета Михайловна объясняет, что она переслала ему пришедший в ее дом конверт (с пасквилем) лишь по неведенью, а также предлагает свою версию:
"Нет, дорогой друг мой, для меня это настоящий позор — уверяю вас, что я вся в слезах — мне казалось, что я достаточно сделала добра в жизни, чтобы не быть впутанной в столь ужасную клевету! На коленях прошу вас не говорить никому об этом глупом происшествии.
Я поражена, что у меня нашелся столь жестокий враг. Что до вашей жены, дорогой Пушкин, то она ангел, и на нее напали лишь для того, чтобы заставить меня сыграть роль посредника и этим ранить меня в самое сердце!"
Сделать какие-то выводы из первой реакции трудно: Е. М. Хитрово надлежало оправдаться перед Пушкиным в любом случае. Но версия эта по меньшей мере ошибочна — ловушка явно расставлялась не на Елизавету Михайловну. Тут возможен даже некий намек: раз уж не ее враг подстроил эту историю (что вполне очевидно), может быть, и жена поэта не совсем ангел?
А дневник Долли Фикельмон — это вообще не интимный и потому откровенный документ, но "дайджест" светских мнений, видимо, предназначавшийся для чтения: ближайшими друзьями, родственниками, наследниками... На его страницах внучка Кутузова довольно точно описывает детали дуэльной интриги, но когда начинает пересказывать пасквиль, то делает это по сути верно, однако по форме — не близко к тексту, т. е. так, как пересказывал бы человек, знакомый с ним по слухам.
Пожалуй, это тоже ничего не доказывает и ничего не опровергает. Во-первых, жанр "дневника" предполагал знакомство с ним посторонних глаз; а во-вторых, даже если цитируемый документ и вправду вышел из семьи Хитрово-Фикельмон — то Долли как раз последняя, кто мог быть к этому впрямую причастен (дать толчок к его созданию — другое дело).
После дуэли Елизавета Хитрово несколько раз пыталась навестить умирающего Пушкина — но удалось это ей только единожды. В тот свой визит она, не говоря ни слова, буквально упала на колени и так простояла, склонив голову, до того времени, когда пришлось прощаться.
Кому как — но мне это напоминает раскаяние, безмолвную мольбу о прощении. Впрочем, не будем передергивать: после всего случившегося Елизавета Михайловна могла винить себя в том, что переслала поэту анонимный пасквиль, даже если это и вправду было сделано по неведению. Да и вообще от ощущения "не уберегли!" не могли избавиться многие друзья поэта: и Пущин из сибирской ссылки, и Соболевский из заграничного вояжа...
* * *
Напомним: это рассматривается вариант, согласно которому удар действительно был направлен по семейному миру Пушкина, но история с Дантесом, возможно, использовалась как предлог, а не причина. Кстати, возможных причин (т. е. "точек напряженности", готовых прорваться непредсказуемым и внешне немотивированным поступком) в принципе было явно больше, чем это сперва может показаться. Например, одна из них, похоже, угнездилась внутри самой пушкинской семьи. Речь идет об отношениях между Александром Сергеевичем и жившей в его доме Александриной Гончаровой, старшей сестрой его жены.
Раньше об их любовной связи говорили как о несомненном факте, теперь же категоричности поубавилось — и эта связь в трудах современных пушкинистов выглядит "всего-навсего" очень правдоподобным предположением. Хотя часть сообщений о ней действительно исходит из враждебных поэту кругов (а другая — из дружественных!), тут еще сработала, похоже, тенденция превращения Пушкина в "примерного семьянина".
Если дела обстояли именно так (что скорее всего), то в этом узле потенциальная напряженность — которую могли не перебороть даже родственные, сестринские чувства — чрезвычайно велика. Более того, как раз в таком случае разрядка чревата "странными", неожиданными, нелогичными поступками.
А достать иностранную бумагу и найти переписчика, знающего французский, в то время совсем "постороннему" человеку было действительно не слишком легко — но вряд ли более того. То есть если постараться — можно. 1836-й год — не 1936-й.
Но это — другая разновидность той же версии. А есть ли принципиально иные предположения?
Есть.
Итальянская исследовательница Серена Витале — по сию пору ЕДИНСТВЕННЫЙ человек, допущенный к работе в семейном архиве современных потомков рода Дантес, — выдвинула предположение, что пасквиль мог быть составлен одним из врагов... Дантеса! Скорее всего, кем-нибудь из "обиженных" на него светских дам (за Дантесом "женский след" тянулся чуть ли не в той же мере, как и за Пушкиным).
Отрешившись от предвзятости — а в вопросе с Дантесом это крайне тяжело! — признаем: задумай кто причинить Дантесу серьезные неприятности, он вполне мог поступить именно так. Правда, и сама Витале — не беспристрастный автор, а вся цепочка ее доводов подтверждается публикаций не просто писем, обнаруженных в архиве нынешних Дантесов, а копий этих писем, несущих следы ее собственного редактирования... Общий состав же их, кажется, был подвергнут предварительному "отсеву": нынешнее поколение владельцев к этому приложило руку или кто-то из их предков — поди угадай. Справедливости ради следует добавить: основных выводов работы Витале эти сомнения, пожалуй, не затрагивают.
Как будто предположению насчет мести Дантесу противоречит выбор адресатов ("карамзинский кружок") — но кто знает: уж не входила ли одна из этих дам в число завсегдатаев дома Карамзиных? Ведь с такого угла зрения состав карамзинского салона не рассматривался вообще никем и никогда!
* * *
Но вот — другая версия, на наш взгляд, более правдоподобная. Хотя при этом откровенно парадоксальная; если воспользоваться терминологией, принятой в фантастике — "перевертыш". Этот прием в общем-то невысоко ценится: во всяком случае, если он не подкреплен некими дополнительными факторами. Что ж, попробуем их подключить. Но сначала — сам предмет "перевертыша".
Дело в том, что это ДЛЯ НАС (опять "эффект обратного предвиденья"!) наиболее заметным лицом той трагедии является Пушкин, а самым значимым событием — гибель великого поэта. Но в 1837 году с этим согласились бы немногие, а представителей высшего света среди этих немногих, вероятно, оказалось бы уж совсем мало. Для этой прослойки (а ведь автор анонимных писем почти наверняка принадлежал к ней) главным из всех затронутых лиц, несомненно, был Геккерн: аристократ, барон, полномочный посол. И главное событие — его отставка, объявление персоной нон грата и отъезд из России.
Кстати, нечего притворяться, будто наш кругозор много шире, чем их. Один из членов "карамзинского кружка", получивший экземпляр пасквиля, — М. Виельгурский. Большинству читателей он если и известен, то именно и только как получатель этого документа. Однако Виельгурский на тот момент — один из лучших российских композиторов и, несомненно, лучший музыкант-исполнитель! Во времена Николая I это еще не считалось чем-то достойным особого внимания (точно так же в высшем свете далеко не все сумели осознать, что "кропание стишков" есть нечто большее, чем салонная забава). Но в наше время, когда уже признается, что великий музыкант сравним с великим поэтом, Виельгурского по инерции продолжают считать всего лишь "второстепенным" знакомым Пушкина, не имеющим самостоятельного значения...
Значит, для современников (во всяком случае, наиболее влиятельных) главное действующее лицо — Геккерн. Раз так, то не на него ли была расставлена ловушка?
А ведь Геккерн прибыл в Россию все-таки не затем, чтобы погубить Пушкина. У него, вероятно, находилось время заниматься и своими прямыми обязанностями...
Должность посла требовала постоянного вращения в кругах высшего общества. Однако наивно думать, что посол может позволить себе быть "светским бездельником", даже если значительную часть времени проводит на балах (где и решались тогда многие политические вопросы).
Особенно — посол Нидерландов. Да еще в те годы, для Нидерландов кризисные.
Впрочем, Геккерна вразброс именуют то нидерландским, то голландским послом. В том-то и дело! Как раз тогда встал вопрос, быть ли стране, которую он представлял, Нидерландами или только Голландией. За несколько лет до того от Нидерландского королевства (границы которого были утверждены на Венском конгрессе при активнейшей роли России!) откололась Бельгия, оставив ему лишь голландские провинции. Ни дипломатические ухищрения, ни даже попытка применить военную силу не помогли стране, продолжающей официально именовать себя Нидерландами, вернуть бельгийцев в лоно прежней "общей родины".
(До чего же все это напоминает наши дни... Воистину: многие проблемы прошлого отстоят от современных вовсе не так далеко, как сперва кажется.)
В 1836 году правительство Нидерландов вновь начало готовиться к тому, чтобы поговорить с Бельгией с "позиций силы". Для этого ему требовались союзники. Россия, считавшая отделение Бельгии чем-то вроде революционного акта, давно поддерживала Нидерланды морально (хотя в 1830 была вынуждена официально признать отделение Бельгии как свершившийся факт). Но теперь все активнее стал подниматься вопрос о помощи иного рода: оружием и войсками, как то предусматривалось духом "Священного союза", который во многом определял лик Европы по окончании наполеоновских войн.
Геккерн довольно успешно убеждал Николая I (который и сам склонялся к такой мысли) принять участие во вторжении в Бельгию. При этом проводились аналогии с недавним польским восстанием, которое в России считалось таким же "мятежом против богоданной власти", как и объявление суверенитета Бельгии.
Еще немного — и мог реализоваться вариант, перебрасывающий действие на территорию альтернативной истории (тут уместно напомнить, что вопрос бытия Бельгии оказывался ключевым не раз, а во время Первой Мировой войны этот ключ вообще сделался решающим: без него очень многие двери открылись бы совсем в иную сторону). Но это голландско-российское вторжение все-таки не состоялось.
Трудно теперь сказать, какую роль в этом сыграла отставка и высылка Геккерна. Но в любом случае компрометация нидерландского посла становилась фактором первостепенного значения для представителей очень и очень многих сил.
И тут возможен прямо-таки детективный поворот сюжета. В научном исследовании такой подход вообще-то не приветствуется — но жизнь горазда преподносить и более неожиданные сюрпризы...
Итак — "кому выгодно" (в данном случае этот вопрос уместен)?
С государственной точки зрения устранение Геккерна было в интересах многих стран (в том числе и России, национальные интересы которой в нидерландско-бельгийском конфликте найти мудрено). Но вот кто на тот момент был, безусловно, крайне заинтересован в срыве нидерландской инициативы — так это Австрия.
А кто тогда был австрийским послом в России?
Граф Фикельмон.
Да, тот самый — зять Е. М. Хитрово и муж ее дочери Долли.
Самое, возможно, соблазнительное в этой "политической" версии — то, что она отнюдь не противоречит версии предшествовавшей, "любовной". Наоборот, они скорее дополняют друг друга: поступок, обусловленный сразу двумя причинами, выглядит гораздо лучше мотивированным.
Предположим, что граф Фикельмон узнал об отношениях, связывавших его жену и Пушкина. Что он мог в этой ситуации сделать?
Во всяком случае — не вызвать Пушкина на дуэль. Не только потому, что это значило раскрыть всем подоплеку этой истории и тем самым превратиться во всеобщее посмешище, да к тому же при любом исходе поединка загубить свою репутацию и карьеру столь же верно, как в конечном счете оказалась загублена карьера Геккерна. Дело в том, что посол — официальный представитель монарха (ну и страны, само собой — но тогда это считалось второстепенным). Именно по этой причине он не имеет права участвовать в дуэли: как по официальным законам (последние, впрочем, вообще отрицали за кем-либо такое право), так и, что гораздо важнее, по неписаному кодексу чести тех времен.
Кстати, эти нюансы были известны и Пушкину: когда его секундант Данзас удивился, отчего вызов принял не сам Геккерн, а Дантес, — Пушкин объяснил, что посланник в принципе не может участвовать в дуэли, даже будь на то его желание.
А раз так — то для увенчанного рогами австрийского посла наиболее логично (вот он-то, в отличие от жены и особенно тещи, вряд ли позабыл бы о логике) перенести действия "на территорию противника". Анонимное послание, представляющее Пушкина "заместителем великого магистра Ордена Рогоносцев", — самый подходящий для этого способ. Ну, а если при этом окажется брошена некая тень на политического противника Австрии (который к тому же далек от того, чтобы быть совсем невиновным в этой истории) — то тем лучше!
При этом именно гибель Пушкина вполне могла и не планироваться. Более того: ее даже и невозможно было предвидеть — вспомним, что нам известно о предшествующих дуэльных историях Пушкина, менее чем в трети случаев доходивших до поединка и ни разу (правда, это по дошедшим описаниям — а они сохранились не обо всех поединках) не завершившихся хотя бы ранением. Достаточно сказать, что в 1836 г., прежде чем вызвать на дуэль Дантеса, Пушкин имел три "дуэльные истории" с разными "противниками", вовсе не из числа настоящих врагов (одну из них, связанную с Соллогубом, мы тут разберем подробно) — и они отнюдь не завершились поединком.
Увы, в жизни порой реализуются и маловероятные возможности!
Что до сформулированного выше предположения, то оно, думается, выглядит никак не менее вероятным, чем традиционная версия, обвиняющая Геккерна...
* * *
И еще одна версия, тоже никем, нигде и никогда ранее не высказывавшаяся.
Что, собственно, представляли собой сыгравшие трагическую роль анонимные послания? Как пасквиль они были восприняты именно в той напряженной ситуации, получившей трагическое разрешение. Но, вообще говоря, это — чуть видоизмененный текст стандартного шуточного диплома; да, именно шуточного, мистификаторского!
Такие дипломы имели широкое распространение в Европе, особенно в... Австрии, хотя и не только там (по происхождению они французские: так высшее общество веселилось, "отдыхая" после прекращения якобинского террора). Последнее обстоятельство выяснилось вскоре после дуэли — и укрепило уверенность в виновности Геккерна, на прошлом этапе дипломатической карьеры связанного с Австрией.
(А вот австрийского посла или членов его семьи никто не заподозрил...)
Но повторяем: в то время подобные дипломы были явлением общеевропейским. И обменивались ими на... дружеских вечеринках, в литературных салонах, даже на званых обедах, имеющих полуофициальный характер. Это была своего рода игра, содержащая элементы загадки-ребуса, мистификации, розыгрыша (иногда довольно желчного), отчасти даже литературного творчества. В этом смысле сочинение и распространение таких писем находилось "рядом" с... составлением эпиграмм. Этот жанр, столь любимый Пушкиным, кстати, неоднократно ставил его в положение, чреватое дуэлью (последний раз — в одном из трех "преддантесовских" эпизодов 1836 года).
Тогдашние аналоги студенческих "капустников" тоже были где-то рядом. Тут поневоле задумаешься о Дерптском университете, откуда только что прибыл Соллогуб и, между прочим, братья Карамзины: многолетнее пребывание в среде буйных буршей вполне могло привить вкус к юмору особого рода...
Ну, а раз так — может быть, и в данном случае имела место шутка-розыгрыш? Не совсем дружеская, довольно бестактная, а в тех обстоятельствах и вовсе недопустимая — но понимал ли это ее автор?
(Потом, конечно, понял — но обратного хода уже не было. Оставалось молчать и, может быть, вместе со всеми обрушивать проклятья на врагов Пушкина.)
Получается, автору пасквиля вовсе не обязательно в действительности принадлежать к числу врагов или обезумевших поклонников.
Есть такой довольно элементарный, но порой хорошо срабатывающий прием маскировки, известный, кроме любителей детективных романов, также и подлинным криминалистам — следователям и исследователям. Суть его в том, что автор какого-либо скандального документа устраивает дело так, чтобы и самому оказаться в числе его получателей...
Мы уже постарались проанализировать с этой точки зрения позицию Хитрово — и сразу же вышли на интересные предположения. Не применить ли этот подход ко ВСЕМ получателям пасквиля, а заодно и к их ближайшему окружению?
* * *
Кроме Хитрово, письма получили Вяземский, Виельгурский, Карамзины, братья Россет и Соллогуб, а также его тетка Александра Васильчикова. Это те, о ком мы знаем точно.
Есть несколько адресатов, известных предположительно, среди них практически с полной уверенностью можно назвать Николая Скалона, который, как считается, попал в список за свое соседство с Россетами... но о нем еще скажем. Также есть сообщение, что в числе адресатов была и Долли Фикельмон (!), однако это, скорее всего, путаница: в дом Фикельмонов письмо пришло на адрес жившей с ними Хитрово.
Все они — друзья Пушкина. Все они, безусловно, люди порядочные (во всяком случае, так принято считать). Но достаточно ли мы знаем каждого из них отдельности, чтобы с полной уверенностью заключить: ни один из них в тот момент не способен... нет, не на погубление Пушкина — на малоудачную шутку?
Наверняка на этом месте многих читателей вновь охватит возмущение: "Не шутили порядочные люди в те времена подобным образом!". Но это — реакция тех, кто первоисточники не читал, дух времени представляет слабо и знаком лишь с выхолощенно-облагороженным образом той эпохи.
ШУТИЛИ тогда таким вот образом! И не столь уж редко. Правда, это были "шуточки опасные", но определенный привкус рискованно-запретных развлечений был привычен для образа жизни "светских львов"...
А иногда подобные письма сочиняли и не развлечения ради. Вот как описывает юный М. Ю. Лермонтов один из эпизодов своей светской жизни (письмо адресовано его родственнице, тоже совсем молоденькой, только-только начавшей показываться в свете): "...Когда я увидал, что в глазах света надо порвать с нею, а с глазу на глаз все-таки еще казаться ей верным, я живо нашел прелестное средство — написал анонимное письмо: "M-lle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный... и т. д., предупреждаю вас, берегитесь молодого человека: М. Л. Он вас соблазнит и т. д. Вот доказательства (разный вздор), и т. д." Письмо на четырех страницах. Я искусно направил это письмо так, что оно попало в руки тетке. В доме — гром и молнии... На другой день еду туда рано утром, чтобы наверняка не быть принятым. Вечером на балу я с удивлением рассказываю об этом ей самой. Она сообщает мне страшную и непонятную новость, и мы делаем разные предположения, я все отношу на счет тайных врагов, которых нет; наконец, она говорит мне, что родные запрещают ей говорить и танцевать со мною; я в отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетушки. Так шло это трогательное приключение, которое, конечно, даст вам обо мне весьма лестное мнение".
Что об этом можно сказать? Мнение действительно составляется "лестное"; лучше даже и некуда...
В кругах историков литературы за прошедшие полтора с лишним века раздалось немало вздохов: до чего, мол, обидно, что Лермонтов не успел познакомиться с Пушкиным, хотя уже и подготовил для передачи ему свое "Бородино"... Однако в той напряженной обстановке, пожалуй, стоило как раз поберечь Пушкина от знакомств с молодыми людьми лермонтовского склада. Иначе, чего доброго, либо Александру Сергеевичу пришлое бы взять на себя функции Мартынова, либо Михаилу Юрьевичу — функции Дантеса...
Однако все ли обратили внимание на вот какое обстоятельство: цитируемый текст — отрывок не из личного дневника, но из письма! И Лермонтов явно не опасается, что адресат окажется шокированным его поступком. А потом именно этот биографический эпизод был введен в незавершенный роман "Княгиня Лиговская" — тоже без опаски разрушить амплуа главного героя.
Очевидно, таковы были "правила игры", уже общепринятые в кругах "золотой молодежи"...
Последнее словосочетание теперь имеет явственно оценочный характер, отчего историки обычно решаются включать в число "золотой молодежи" только людей типа Дантеса. Но почти полный ровесник Дантеса и Лермонтова "светский лев" Соллогуб — он что, к иным кругам высшего общества относился? А молодые Карамзины? А братья Россет?
Впрочем, возраст тут — не главный фактор. Известно, что и 43-летний Вяземский, и 35-летняя Софья Карамзина (гренадерского роста особа, умная, дружески настроенная к Пушкину, но при этом крайне злоязычная и склонная к тяжелым причудам в личной жизни) относились к событиям, происходящим вокруг Пушкина, его жены и Дантеса, с досадливой иронией. Причем эти чувства примерно в равной степени изливались на всех участников сложившегося "треугольника". Не решил ли кто-нибудь, что иронически-мистификаторское послание в той ситуации скорее разрядит, чем накалит обстановку?
К тому же давно выяснено (правда, выяснялось это не в связи с дуэльной историей): дом Карамзиных являлся центром, в котором эти дипломы были известны чуть ли не с первых лет их появления во Франции. И обычай дружеских мистификаций в этом доме тоже практиковался... А двое братьев Карамзиных (и их соученик по Дерптскому университету Соллогуб — который, правда, утверждал, что впервые имел возможность увидеть стандартные бланки дипломов и сличить их с текстом пасквиля уже после смерти Пушкина) к тому же недавно странствовали "по Европам", где обычай таких мистификаций как раз обрел второе дыхание!
Однако попытка проанализировать в до такой степени непривычном аспекте чувства и поступки людей, считающихся — и действительно являвшихся — пушкинскими друзьями, просто не производилась. Не исключено, что подозрительные факты тут лежат буквально на поверхности (как в истории с Хитрово). Но подтвердить или опровергнуть это предположение — задача уже для профессиональных историков.
А попробуем-ка подсказать им еще одну кандидатуру. Или две. А лучше — три.
Чуть выше мы упомянули "тяжелые причуды" Софьи Карамзиной. В чем это выражалось? Ну, например, в том, что за несколько лет до описываемых событий она, уже давно и безнадежно пребывавшая в статусе старой девы, вдруг влюбилась в Жуковского — причем, как пишут изумленные современники, безумной "языческой любовью", что со стороны выглядело комично, потому что ростом маленький Василий Андреевич огромной Софье едва доставал до плеча, а возрастом ей в отцы годился. Но возникшая напряженность оказалась такой, что пока эта одностороннее чувство не перегорело естественным образом, всем участникам событий было совсем не до смеха.
И не захочешь, а подумаешь о том, каково бы пришлось другому поэту (тоже сильно уступавшему Софье ростом и тоже постоянному посетителю дома Карамзиных), окажись он внезапно объектом такой "языческой страсти" в столь тяжелом для него 1836 году...
Или вот тот же Николай Скалон. Точно ли он получил диплом только "за компанию" с братьями Россет, с которыми снимал одну квартиру? Что мы вообще знаем про него?
Например, то, что он был очень похож на Пушкина. Настолько, что начиная примерно с середины 1830-х (ранее их сходство не так бросалось в глаза просто потому, что Скалон был десятью годами младше, чем Пушкин) регулярно играл роль его двойника. Несколько раз возникала путаница, порой вызывавшая неудовольствие Пушкина, хотя связанные с ней розыгрыши Скалона (во всяком случае, те, которые нам известны) в общем-то были безобидны и с поэтом его "двойник" сумел сохранять дружеские отношения. Вместе с тем один раз они оказались угрожающе близки к дуэли, но Скалон сумел перевести свой двойнический розыгрыш в шутку.
Существует его предсмертная фотография в 47-летнем возрасте: если сходство продолжало бы сохраняться — вот так мог выглядеть Пушкин, проживи он еще лет десять! Кстати, очень похоже на портрет младшего брата поэта, Льва Пушкина: известно, что сходство между братьями действительно было велико... причем Лев Сергеевич тоже не пережил 47-летний рубеж...
Но самый масштабный свой розыгрыш Скалон планировал сразу после смерти Александра Сергевича: собирался заявить, что это именно он как двойник Пушкина самовольно участвовал в дуэли и был смертельно ранен, а вот теперь настоящий Пушкин требует поединка с Дантесом! Во всяком случае, так Скалон о своих планах (сорвавшихся якобы только потому, что Дантес все время до высылки из России провел под арестом) потом рассказывал друзьям.
Если это правда, возникает сильное подозрение, что с головушкой он временами не дружил. Если всего лишь "поза", призванная произвести впечатление на друзей — то... пожалуй, тоже!
Столь высокая степень "отождествления" откровенно пугает. Причем это свои планы на последуэльный период Скалон озвучил, а какие мысли вихрились у него в голове перед этим, никому не известно — в том числе, может быть, ему самому. Что там мы несколькими страницами выше говорили о немотивированных покушениях безумных "фанатов" на объекты их поклонения?
Вяземский. Ну, он-то вне подозрений, это так, да — но... какой Вяземский? Князь Петр Андреевич, старший друг Пушкина — бесспорно. Однако мы ведь ранее уже говорили о членах семьи друзей Пушкина. В семье же Вяземского взгляд сразу же цепляется за сына Павлушу, тогда 17-летнего. Да, он с детства обласкан вниманием Пушкина, даже стал адресатом знаменитого шестистишия "Душа моя Павел, держись моих правил...", но...
Но через очень много лет давно уже не Павлуша, а Павел Петрович, князь, сенатор, дипломат, известный ученый, выдаст на-гора совершенно хулиганскую, иначе не скажешь, литературную мистификацию "Письма и записки Оммер де Гелль". Вера в ее подлинность продержится несколько десятилетий, "Письма..." будут считаться ключом ко многим событиям жизни и творчества Лермонтова (о Пушкине, к счастью, там сказано гораздо меньше, но сказанного достаточно, чтобы голова пошла кругом), а залихватско-сладострастные описания диких зверств, которые французские рабовладельцы творили над своей "черной собственностью" в колониях, и по сей день появляются на страницах пикантных изданий. Впрочем, с таким же кровожадно-эротическим смаком там описаны нравы русских дворян, прямо-таки не имеющих иных занятий, кроме как с утра до ночи чинить расправу над крепостными, притом в крайне извращенной форме...
Репутация реальной и еще живой на момент публикации Оммер де Гелль, тонкой поэтессы и внимательной мемуаристки, предстала в совершенно чудовищном виде, фиктивные поступки Лермонтова и Пушкина тоже вводят в полное остолбенение (Вяземский-père наверняка в гробу перевернулся) — но автора это никоим образом не беспокоило.
Право слово, такое хулиганство более пристало подростку семнадцати лет от роду, чем почтенному ученому мужу в конце творческого пути! Впрочем, разоблачение фальсификации автоматически заставило присмотреться ко всем аспектам научной деятельности Павла Вяземского — после чего обнаружилось, что у него и прежде десятки лет передергивание на домысле сидело, натяжкой погоняло.
Зачем ему все это требовалось? Да затем же, зачем и подделывать "Письма и записки". Можно сказать, низачем: даже не для денег и не для научной славы — просто по склонности натуры.
Эх, "душа моя Павел": хоть ты и рос на глазах у Пушкина — на самом деле от контакта с такими, как ты, Александра Сергеевича тоже стоило поберечь... Счастье еще, что к моменту гибели поэта ты был слишком юн, чтобы эти черты твоей личности могли драматически отразиться на его судьбе.
Или все-таки?..
* * *
Любопытно, что один из получателей пасквиля, Владимир Соллогуб (кстати, он, кроме Хитрово, видимо, единственный, кто сразу же передал полученный экземпляр Пушкину), незадолго до того чуть не попал в дантесовскую ситуацию — но сумел из нее выйти. Пушкину стали известны какие-то слова Соллогуба, адресованные Наталье Николаевне, которые были ею истолкованы как знак неуважения. Мы говорим "какие-то", хотя в мемуарах они зафиксированы... но мемуарам в данном случае верить нельзя: судя по дальнейшему развитию событий, можно с высокой степенью уверенности предположить — речь Соллогуба оскорбительной НЕ БЫЛА, так что Пушкину его высказывания оказались представлены в достаточно искаженном виде.
Это нам известно лишь потому, что дуэль не состоялась. Если бы ее потенциальные участники не сумели отыскать нужного тона, позволившего им объясниться (Соллогуб при этом, несомненно, испытал малоприятные чувства: желая избежать поединка с Пушкиным — надо думать, не из трусости, — он пошел почти на унижение), то в памяти потомков, скорее всего, именно искаженная информация зафиксировалась бы как единственно верная.
Да, дуэли Соллогуб избежал и дружеские отношения с Пушкиным сохранил. Но такая ситуация вообще-то чревата этическим надломом, который может вылиться и в "нелогичной" форме...
Мы недаром использовали формулировки "можно с высокой степенью уверенности предположить", "надо думать", "скорее всего" и т. п.: информация тут местами намеренно замутнена. К примеру, пожилой Соллогуб, проникновенно рассказывающий младшим современникам, как он с самого начала всеми силами стремился избежать дуэли, явно не предполагал, что у потомков будет возможность ознакомиться с перепиской, состоявшейся по этому поводу между ним и Пушкиным. А по ней создается совершено иное впечатление: юноша, несомненно, очень обижен, отвечает он скорее аристократически надменно, чем миролюбиво — и, как сам подчеркивает, готов не просто к дуэли, а к дуэли опасной, на серьезных условиях. Так что миротворческие усилия, предпринятые кем-то из общих знакомых (в основном, конечно, Павлом Нащокиным, в доме которого и проходила их личная встреча, которая могла привести к формальному вызову, но вместо этого завершилась примирением), были поистине значительными.
Тем серьезней после этого "принуждения к миру" мог оказаться этический надлом...
А еще Соллогуб в 1836 г. явно не предполагал, что через четыре года он напишет повесть "Большой свет", в которой со все той же аристократической надменностью прошелся по Лермонтову, посмевшему предположить, что смелость и талант открывают ему путь в тот высший круг, к которому сам Соллогуб принадлежал по праву рождения. Есть там очень узнаваемо описанный "маленький Леонин, ничей не родственник", который нагло посягнул на прерогативы титулованной светской верхушки — и был, по воле автора, барски-снисходительно поставлен на место.
Это, конечно, не анонимный пасквиль, но за вычетом анонимности — нечто довольно близкое. "Психологическому портрету" потенциального автора уж точно не противоречит.
Тональность соответствующих глав была такова, что никого бы не удивило, последуй от Лермонтова вызов. А затем... Нет, дело бы завершилось не дуэлью, но ссылкой: Михаил Юрьевич уже был повторно и очень плотно "взят под колпак" за вот прямо только что успевшую состояться дуэль с де Барантом, его бы наверняка перехватили при первой же попытке затеять новый поединок.
Однако Лермонтов — вот это действительно удивило всех! — по-видимому, решил, что слишком уж часто судьба посылает ему испытания. Так что единственный (увы!) раз в жизни повел себя благоразумно и миролюбиво: предпочел "не узнать" себя в Леонине, сохранил дружеские отношения с Соллогубом... Что, правда, не спасло его от повторного путешествия на Кавказ, но при иной реакции недолго было и в Сибирь прогуляться.
Впрочем, мы, зная, чем закончился для Лермонтова этот второй кавказский вояж, можем скорее пожалеть, что вместо него не последовало путешествие на север. Но сам он так точно не думал. Да и кому ведомо, какая судьба ждала опального поручика на этом пути...
Такой вот очередной заход в область альтернативной истории.
А теперь, по уже опробованной схеме, бросим взгляд на семейное окружение Соллогуба. И тут же заметим старшего брата Льва. Он тоже представитель "золотой молодежи" (на момент описываемых событий — 24 года: ровесник Дантеса), на разных светских мероприятиях регулярно встречался с Пушкиным... Менее литературно одарен, чем младший, но круг интересов и знакомств у них совпадает... Пожалуй, у старшего он даже шире: Лев, по словам Петра Вяземского, входил в число "молодых людей наглого разврата и охотников до любых сплетен", которыми окружал себя... Геккерн.
Ой.
А есть еще не родная, но двоюродная сестра Владимира и Льва, Надежда Соллогуб, к описываемому времени чуть за двадцать лет от роду. С лета 1836 г. она живет за границей, там вскоре и замуж выйдет, но до того Пушкин за ней... ухаживал, причем весьма серьезно. Да, будучи уже женатым человеком. Насколько далеко это зашло, мы не знаем (в распоряжении пушкинистов нет даже тех мимолетных следов, которые оставили связи с Хитрово и Фикельмон), но длилось несколько лет. И породило следующее стихотворение:
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить; но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне,
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги,
Всё — даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название супруги.
Чувства как будто подчеркнуто целомудренные, но вообще-то написаны эти строки были не в конце, а в начале ухаживания. И, кажется, сложившиеся отношения вызывали серьезное беспокойство не только у Натали (тут ее упрекнуть трудно, чего уж там), но и у двух грозных своими связями и влиянием светских львиц, "пасших" молодое поколение Соллогубов: Софьи Ивановны Соллогуб, матери Льва и Владимира, и ее сестры Александры Ивановны, по мужу Васильчиковой.
Пожалуй, ко времени появления анонимного пасквиля (ноябрь 1836) Наденька Соллогуб вышла из "зоны риска", но ведь это временно, вернется в Россию она уже через несколько месяцев, в 1837. Да и у Володеньки вроде бы отношения с Пушкиным наладились, но какой-тот надрыв ощущается...
А его мать — постоянная гостья в карамзинском салоне. (Ой...) Тетка же, Александра Васильчикова — одна из адресатов пасквиля. (Ой!)
Похоже, семейство Соллогубов — такой же "кладезь" опасных связей, как клан Хитрово...
* * *
Возможно, в своих гипотетических рассуждениях мы слишком далеко зашли. Ведь факт остается фактом: конфликт между Пушкиным и Соллогубом был урегулирован, в его словах поэт не увидел реального оскорбления своей жены. Между прочим, это — дополнительное свидетельство того, что Наталья Николаевна при пересказе иных разговоров своему мужу порой "корректировала" их смысл в свою пользу и во вред окружающим, причем весьма изрядно; да еще и без сколько-нибудь серьезных попыток избежать развития событий, чреватого дуэлью.
Собственно, а как можно ждать чего-либо иного (особенно при учете поправки на нравы высшего света, пленником которых был не только Соллогуб)? Но вот беда: если пушкинисты первых поколений обычно соглашались увидеть в поведении Натальи Николаевны — да и Александра Сергеевича — по меньшей мере определенные элементы неосторожности, то вот уже где-то с полвека века большинство исследователей (а особенно исследовательниц!) воскуривают вокруг жены Пушкина невообразимый фимиам. Это, как правило, отлично сочетается с повышенным вниманием к виновности Дантеса и Геккерна: ведь получается, что "эти иностранцы" плели адские сети вокруг ни в чем не повинной супруги Пушкина, которая не давала к тому даже малейшего повода... Ой ли?
Нет слов, очень удобная точка зрения. Она показалась удобной еще и друзьям Пушкина (не признавать же, что среди тех, кто "для потехи раздували чуть затаившийся пожар", в какой-то мере оказались и они сами), отчего мифологизация дуэльной истории (представление Геккерна с Дантесом ЕДИНСТВЕННЫМИ виновниками трагедии) началась, собственно, уже в 1837 году. Но у людей той эпохи были на это серьезные личные причины, во многом извинительные, а отчасти даже похвальные: например, забота о репутации семьи Пушкина.
А у нас?
У нас — "черно-белый" подход. Желание выделить в сложной неоднозначной ситуации "свою" сторону, населив ее стопроцентно положительными персонажами. Раньше они снабжались "нравственным обликом строителей коммунизма", а теперь им придается столь же искаженный облик "носителей традиций ортодоксально-православной морали".
Другая же сторона, понятно, населена стопроцентно отрицательными "антигероями", являющимися продуктом союза гнилого западного империализма с не менее прогнившим российским самодержавием. Последний тезис уже не в ходу, зато предыдущий к 220-летию Пушкина завоевывает все большую популярность.
Вроде бы почти все готовы понять, что не все так просто, даже в как будто совсем уж общепризнанных гипотезах. Однако современное пушкиноведение едва ли захочет всерьез искать "врагов" поэта среди его друзей — хотя вполне очевидно, что к такой незаурядной личности, как Пушкин, у многих современников было сложное, неоднозначное отношение. Едва ли захочет оно сколько-нибудь беспристрастно взвесить и предположение, что Пушкин, возможно, оказался чуть ли не случайной жертвой, а острие интриги могло быть направлено против его врага: очень уж традиционным стало мнение о центральной роли поэта вообще в любых ситуациях и о полной ничтожности, незначительности всех его противников.
Предположить же, что Александр Сергеевич за свою жизнь наставил такое количество рогов, что, когда вдруг наметилась ситуация, исход которой в принципе мог оказаться противоположным, высшее общество с величайшим интересом начало вслух обсуждать складывающиеся перспективы, чем и спровоцировало дуэль... Нет, предположить такое для пушкинских биографов "неприлично". А ведь Пушкин — живой человек; и он куда шире, чем наши представления о нем.
Какая же из версий больше всего импонирует самому автору (нет, не анонимного пасквиля, не дав-то бог — а этого эссе!)? Трудно определить... Едва ли относительно любой из них можно позволить себе сказать что-то более определенное, чем слова Вяземского (кстати, относящиеся к "общепринятой" версии!): "некоторая доля вероятности".
Поскольку автор вышел на поле пушкинистики из окопа фантастики, ему вроде бы пристало солидаризоваться с версиями, находящими максимальную поддержку фантастического арсенала. Но какие из них предпочесть? Даже альтернативная история тут мелькнула дважды, причем в совершено разных вариантах. Да и криптоистория вдруг обозначилась: с планами Скалона "заменить" собой Пушкина...
(Интересно, как у Скалона обстояли дела с поэтическим даром? История об этом молчит. То есть ясно, что даже в самом лучшем случае далеко не так, как у его "двойника" — но сознавал ли это сам Скалон? Логика фанатов иногда бывает крайне далека от человеческой!)
Не говоря уж о том, что "перевертыш", вполне фантастический метод, может быть применен к самым разным объектам. Тесновато бы им пришлось, вздумай они все действовать вместе!
Однако автор вовсе не обольщается насчет своей компетентности в такой сфере знаний, как пушкиноведение. Поэтому и выбирать ничего не будет. Но, может быть, его размышления побудят кого-нибудь из высоких профессионалов еще раз обратить непредвзятый взгляд на вроде бы абсолютно ясные (так ли?) обстоятельства.
1 Эту работу проделал в 1927 г. криминалист Сальков по "наводке" известного пушкиниста Щеголева. Последний уже тогда был сторонником "долгоруковской" версии — и, кажется, невольно (он был вполне добросовестным исследователем!) заразил своими подозрениями эксперта; а уже получив от крупного почерковеда долгожданное подтверждение, сумел сделать его общепризнанной гипотезой.
2 Известно высказывание Пушкина о том, что ему в любом случае надлежало стреляться с Дантесом, т. к., если тот даже не был инициатором анонимных писем, все равно его поведение послужило поводом для них — а этого вполне достаточно. Но именно этот поединок, кстати, не состоялся: к дуэли привело повторное обострение интриги, случившееся несколько месяцев спустя.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
