|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
СТАЛЬНОЙ УЗЕЛ. Поединок.
На узком каменном мосту, переброшенном над пропастью, стояли двое. Те, что сопровождали их, застыли по разные стороны моста, будто статуи, не смея нарушать обманчивого покоя встречи.
Высокий светловолосый мужчина в алых одеждах, затканных золотом, смотрел, чуть прищурившись, на женщину, не уступавшую ему ростом и статью, лениво скользил взглядом по ее длинным косам, падающим до земли, белоснежному платью без единого украшения. А она не отводила взгляда от камня, оправленного в золото, что сиял на его груди — Сердца Гор, знака власти Горного народа.
— Я не хочу твоей смерти, сестра моя Эллиль, — звучный голос мужчины наконец нарушил тяжелую тишину. — Отошли полукровку в Приграничье, ему не место среди далли-эр. Тебе самой я позволю остаться и жить в моих пределах, где пожелаешь.
— Слово сказано, брат мой Амирани, — женщина выпрямилась и впервые посмотрела ему в глаза, что лучились тем же аметистовым светом, что и у нее самой. — У тебя нет власти ни надо мной, ни над моим сыном...ни над землями далли-эр!
— Слово сказано, сестра моя Эллиль, — он коротко поклонился ей, зло сверкнув глазами. — Видит Небо, я не желал тебе зла.
— Не забывай о Сердце Гор, брат мой Амирани, — голос ее был холоднее вечных снегов на горных вершинах.
Мужчина чуть пожал плечами, осторожно расстегнул тяжелое ожерелье — камень рассыпал цветные искры, сверкал и радужно переливался всеми гранями — сделал пару шагов вперед и положил его на каменные плиты моста. Затем отошел назад, поклонился сестре еще раз — и вскинул руки к безмятежно-голубому небу.
Эллиль-Эрра рассмеялась ему в лицо, сплетая пальцы — творя ответное заклятие.
Ледяной ветер взвыл, подхватил рукава соперников — белые и алые, хлестнул наотмашь по лицам тех, что пришли сопроводить их и засвидетельствовать поединок, и закрутился вокруг двух фигур на мосту.
Женщина кружится, и летят по ветру светлые косы, и кажется, будто она танцует, оба они танцуют, только между ладонями мужчины вспыхивают алые огни, и женщина — шутя ли? — уворачивается от них, и поет, поет, не прерывая песни, и он поет тоже, и прекрасен, страшен танец брата и сестры из королевского рода Эрра. И ничего нет, никого нет, только смертная пляска на Мосту Владык, и едва касаются ее каблучки каменных плит, когда падают ей под ноги сгустки огня, и резки, быстры движения его рук, когда отводит он от своей груди острия ледяных кинжалов.
Раз, два, три, танцуй, брат мой Амирани, танцуй в последний раз.
Пляши, сестра моя Эллиль, ибо смерть твоя близко.
Небо видит, ветер слышит, горы поют — нет у тебя права на власть, нет у тебя права на землю, презревший кровь свою!
Нет у тебя права, предавшая свой народ, нет и не будет, ветер мне свидетель, горы меня слышат, камни дрожат под твоими ногами, сестра моя Эллиль!
Слышишь, брат мой Амирани, стихает ветер, у тебя не остается сил, земля не слышит тебя больше. Гаснут твои огни, брат мой, брат мой, нет тебе места на нашей земле, пусть же лед пронзит твое ледяное сердце!
..Крови не было на алых одеждах — только иней. Амирани-Эрра, правитель Горного народа, лежал на каменных плитах, раскинув руки, и снег не таял на его побелевших губах, на длинных ресницах, снег искрился, будто Сердце Гор, и не было для него отныне иных знаков власти.
Эллиль-Эрра шагнула вперед и, подняв тяжелое ожерелье, вскинула его над головой. Камень заискрился на солнце, отбрасывая радужные блики.
— Услышьте, горы и реки, ущелья и скалы, услышьте, братья наши, — голос ее зазвенел, разносясь вокруг, отзываясь раскатистым эхом, — Сердце Гор в руке моей, и я, Эллиль-Эрра, правлю далли-эр отныне и до срока!
И она развернулась, даже не взглянув на тело брата, и вернулась к спутникам, что ожидали ее у моста. Они преклонили колени перед своей Владычицей, что стояла перед ними, бледная и гордая, и держала в руке ожерелье, в которое было вплетено Сердце Гор.
— Пусть наши крылатые братья донесут вести до всех далли-эр наших земель, чтоб пришли они и склонились передо мной. Оправьте Сердце Гор в серебро, — Эллиль-Эрра прищурилась на яркое солнце. — Что ж до моего недостойного брата...сбросьте тело вниз. Скалы давно не пили яростной крови Эрра. Да будет утолена их вечная жажда!
Нить первая. ЗОЛОТОЙ ВЛАДЫКА.
Владыка половины мира, любимец бога Войны, яростного Вар-Заракхайя, светоч, озаряющий умы варваров, господин земель от гор и до моря — и прочая, прочая, прочая — повелитель Атхарнаан вкушал дневной отдых на просторном ложе, среди прихотливо раскиданных подушек с узорами яркими и сложными, как перья диковинных южных птиц. Легкое, как сон, полупрозрачное покрывало сползло с ложа, ложась на яркий ковер пола, и тело повелителя, покрытое, как росой, мельчайшими каплями пота, казалось тяжелой статуей, отлитой из металла. Бронзовую неподвижность картины нарушали только порывы ветра с моря, едва колышущие занавеси, да мерное движение унизанных перстнями пальцев, лениво перебирающих многоярусное ожерелье на шее обнаженной наложницы. Волосы девушки темными кольцами легли на ее виски и шею, а черные глаза были прикрыты. Чем не угодила она сегодня? Чем мог быть недоволен ее господин? Покорная и тихая, льнула она к нему, не смея шевельнуться под этой лаской, больше похожей на угрозу.
Минуты тягучей тишины шли, пока повелитель негромко, с трудом разлепляя пересохшие губы, не окликнул рабов, невидимых за тяжелыми занавесями входа, но напряженно ждущих этого — или любого другого — приказа. Согнувшись в поясном поклоне, опуская лицо и не смея поднять глаз, они внесли подносы с фруктами, драгоценной работы чашу, запотевшую и полную ледяной воды, и многое еще, что могло бы усладить господина в этот жаркий полуденный час.
И вместе с ними, быстро и низко кланяясь, улыбаясь преданно до приторности и нервно шевеля толстыми пальцами, вошло важное лицо — главный евнух гарема повелителя. Он чуял грозу, что собирается над его осторожной головой, и потому спешил как можно скорее принести весть, которой владыка всех земель будет, без сомнения, рад.
Владыка, впрочем, не спешил. Словно не замечая согнувшегося в нижайшем поклоне евнуха, он глотнул воды, махнул рукой, отсылая рабов, оторвал от кисти винограда несколько ягод, и одну опустил в пересохший рот наложницы. Ради такой милости девушка осмелилась пошевелиться, расправляя затекшие руки — но дальнейшие ее движения были пресечены крепче перехваченным ожерельем.
— Чего тебе? — наконец негромко поинтересовался Атхарнаан, не поворачивая головы к главному евнуху и любуясь не то совершенными, округлыми и мягкими, линиями тела юной наложницы, не то красотой золотого плетения, сейчас стиснувшего ее шею.
— Да простит мне повелитель мой и владыка, что я побеспокоил его в этот час, полный истомы и покоя, — заторопился евнух. — Но дело, с которым я осмелился к нему войти, поистине любопытно и неслыханно...
Повелитель поднял бровь движением, обозначавшим вместе и "слушаю", и "любопытно", и "говори короче" — и евнух нервно облизал губы, на всякий случай еще раз поклонившись и выдавливая из себя самую преданную улыбку из возможных.
— О мой повелитель, тебе известно, что мои подчиненные, эти дети гиены и шакала, каждый большой торговый день обходят невольничьи рынки. И вот, сегодня они пришли к твоему недостойному слуге и поведали, что видели на нынешнем рынке торговца с товаром неслыханным — и с ценой невиданной. И что пытались они уломать торговца — уступить, хотя бы ради чести продать товар владыке нашему, но тот уперся, этот сын ослицы, и сказал, что унижение для столь ценного товара — быть проданным так дешево даже, как он сейчас просит, что уж говорить о снижении цены. И твой недостойный слуга, о мой повелитель, услышав, что за товар предлагает сей подлый торговец, тотчас поспешил на рынок. И когда увидел я этот товар, и не нашел в нем ни доли изъяна, я, твой недостойный слуга, о мой господин, счел, что не только эта цена разумна и верна, но и более того мог бы запросить этот сын гиены и шакала, и не было бы причины отказать ему...
— Должно быть, и впрямь что-то ценное попалось в этой клоаке, что ты, старый прохиндей, рискнул потратить доверенные тебе деньги, — позволил себе усмешку Атхарнаан, щуря темные глаза.
— О мой господин! — затрясшиеся колени не удержали евнуха, и он сполз на пол, продолжая усердно кланяться и чудом не разбивая лоб о мраморные плиты. — Я уверяю тебя, что и втрое товар стоил бы!..
— Ну так?..
— Я, право, не знаю, где добыл эту жемчужину сын гиены и шакала, но раб, которого он продавал — не что иное, как юная северная тварь!
Наложница, о которой все и думать забыли, не сдержала судорожного вздоха — не то ужаса, не то восхищения. Повелитель метнул на нее косой взгляд, и она застыла, в страхе прикусив губу. Впрочем, взгляд этот был скорее рассеянным и довольным, чем раздраженным.
— Вот как...
— Да-да, господин мой! — обрадованно зачастил евнух. — Это совсем юный мальчик, чья кожа бела, как мрамор под ногами моего повелителя, волосы похожи на пену на волнах, а глаза — цвета ярких аметистов!
— Да ты, похоже, собрался равняться с поэтами древности в искусстве изящных слов? Прежде не замечал за тобой такой склонности, — усмехнулся Атхарнаан. Задумчиво провел пальцами по следу от ожерелья, оставшемуся на нежной шейке наложницы. И потом снова посмотрел на евнуха. — Приведешь его ко мне вечером. Если эта диковинка и впрямь недурна — отсыплешь торговцу столько же, сколько ты уже ему заплатил. А нет — получишь столько плетей, сколько монет ты сегодня потратил. Ступай.
По шажку отступая спиной вперед и беспрестанно кланяясь, евнух исчез за дверьми. И только тогда повелитель вновь обернулся к девушке, притягивая ее к себе и улыбаясь хищно-ласково.
Нить вторая. ЗОЛОТОЙ ВЛАДЫКА — СТАЛЬНОЙ ЭРХА.
Огоньки светильников — сотни были их — вспыхивали, разгораясь, и вновь почти угасали, наполняя опочивальню неверной, колеблющейся светотенью. Владыка Атхарнаан отдыхал — и ожидал, предвкушая. Если его и глодали любопытство и нетерпение, никто не заметил бы их — ни в движениях пальцев, перебирающих складки покрывала, ни в ленивом взгляде из-под опущенных ресниц. Владыка следил за беззвучным — только браслеты звенят, да едва слышно переступают по мраморному полу босые ножки — танцем нагой наложницы, закутанной в прозрачную легкую ткань и извивающейся под ней, как драгоценного металла змея. Повелитель знал, что наслаждение только острее и слаще делается от предвкушения — и не спешил гневаться на задержку.
И когда наконец девушка опустилась на пол, трепеща и замирая, как пронзенная стрелой птица, — откинулся бархатный полог-вход в опочивальню, и вошел, сияя, как начищенное бронзовое зеркало, главный евнух, а следом за ним, меж двух его подчиненных... Повелитель аж привстал на локте, а потом откинулся назад, улыбаясь довольно, восхищенно и хищно. Знал, знал проклятый пройдоха, чем ему угодить!
В полумраке опочивальни белая кожа вошедшего казалась сияющей, как жемчужина, а волосы, мнимо-небрежно сколотые умелыми руками рабов на затылке, ложились на прикрытые разноцветным шелком плечи белой пеной. Северная тварь вошла — и замерла в центре опочивальни, будто в растерянности, но евнухи не стали его торопить. Взгляд Атхарнаана все разгорался, распаленный этой странной, непривычной красотой. Пожалуй, назвав это существо юным мальчиком, евнух изрядно приврал, желая больше раззадорить повелителя. Хотя усы еще не пробились на этом нежном лице, яркими красками обведены были опущенные долу глаза, а скрещенные на груди руки были юношески тонки — разворот плеч выдавал отнюдь не ребенка. В устойчивости позы, в уверенности легкой походки, так не похожей на мелкие шаги гаремных мальчиков, ощущалось больше спокойной настороженной собранности, чем юной робости — той самой, которая так легко ломается, перерождаясь в глубинный, нутряной ужас.
Что ж, тем интереснее будет игра.
Повелитель долго разглядывал диковинку, потом кивнул:
— Разденьте его.
Неожиданно — прежде, чем кто-либо из евнухов успел прикоснуться к нему — наложник одним быстрым движением распустил узел, держащий полупрозрачные — должные — одежды. Яркие, пестрые, бесценные — они с тихим шорохом опали к его ногам. Он сделал шаг, перешагивая через них — и замер, не поднимая головы, застыл в своей хрупкой, почти неестественной красоте, которой только мешали слои шифона и шелка. 'Будто сама госпожа Эваль, безумная и прекрасная, в обличье юноши вернулась в этот мир, — пронеслось в голове Атхарнаана. — Уж не черные ли у него глаза?' Повелитель сам невольно усмехнулся своим мыслям.
— Повернись, я хочу рассмотреть тебя, — бросил он, обращаясь уже к наложнику.
Евнухи отступили. Сейчас их дело было лишь одно — следить, чтобы новый наложник не сотворил недолжного — и, если что, мигом скрутить наглеца по первому знаку владыки. Два быстрых выверенных шага вокруг своей оси — и юноша вопросительно поднял глаза — все, мол?
— Нахал... — тот оскалил зубы в усмешке. — Подай чашу воды мне.
Шаги по мрамору были неслышимы — будто облако тумана проплыло — и опустилось у ложа. Владыка отпил пару глотков, промачивая пересохшее горло, но это только придало ясность встающим в нем ярости и желанию.
— Иди сюда, — почти неслышно сказал он и не глядя поставил чашу на пол.
Наложник опустился на край ложа спокойно и просто, как птица на ветку — не стесняясь своей наготы, но и не выставляя ее бесстыдно, как то обычно делают рабы желания.
Повелитель крепко ухватил его за волосы, рассыпав хрупкую прическу и заставляя откинуть голову назад — и встретил не то безразличный от ужаса, не то спокойный, как смерть, взгляд огромных фиолетовых глаз, темных в неярком свете свечей. Казалось, лицо юноши стало еще белее, пока его пристально осматривали вблизи — улыбаясь хищно, жестоко и сладко, перебирая невиданные белые волосы, дивясь острым — почти звериным, разве что без шерсти — ушам.
Жаркая, безумная волна вставала в сознании Атхарнаана — желание, и злость, и предвкушение боя, и ярое бешенство... вставала, поднималась, росла... Будь она и вправду морской волной, сносить бы ей хрупкие рыбачьи лодки, и накрывать скалы и дамбы, и вставать все выше...
Вот стала она уже высотой до неба, но все шла, шла — и обрушилась на Атхарнаана, застилая мир вокруг, лишая зрения и слуха — только огонь, ярый огонь в крови, и желание, не знающее преград. Резко, одним толчком, как сносит волна дома на берегу, взял он это северное диво — и смеялся, и брал еще, и еще, и еще — но не слышал ни крика, ни стона, ни вздоха. Да и услышал ли он бы их, будь они на самом деле? И последний раз, войдя резко и до конца, он сам застонал-зарычал низко и тяжело — и почувствовал, как отходит-отступает на время волна — отступает, не уходя совсем.
Он опустился-стек на подушки, и увидел совсем рядом широко распахнутые глаза наложника, полные муки, и боли, и скрытого упрямства, и чего-то еще, что ускользало от взгляда... Прокушенная губа пахла кровью — металлически и резко. Несколько долгих минут Атхарнаан бездумно ласкал взглядом это белое лицо, а потом откинулся на подушки и, усмехаясь от пришедшей мысли, спросил:
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
