Полуторалитровая, перекошенная, бугристая, словно жаба пластиковая бутылка вызывающе смотрела на Степана, а Степан смотрел на нее, но не вызывающе, а робко, и где-то, даже, заискивающе. Его мозолистая мужественная длань все крепче стискивала манящую бутылку, что казалось — у нее вот-вот выскочат глаза, и это обязательно произошло бы, будь они у обычной пластиковой тары, но их, как ни странно, не было, а вот тонкая талия у нее появилась.

— "Пить, или не пить?" — напряженно размышлял Степан, гипнотизируя бутылку, словно она могла ему ответить. Но та упорно молчала, лишь тихо пощелкивала своими пластиковыми боками, видимо, не хотела сдавать свою прежнюю хозяйку — тетку Тоньку, владелицу местного алкогольного заводика, состоящего из перегонного аппарата, девяти мешков сахару, и, для тех, кто совсем на мели — подвала уставленным дешевой водкой, которую она беспардонно бодяжила. Именно над этой, разбодяженной водкой, куда тетка Тонька для крепости добавила некий секретный ингредиент, а именно — немного серной кислоты, и задумался Степан Николаевич Голубок. Его смущали несколько натянувшиеся в последние дни отношения с автором содержимого бутылки. Когда в прошлый раз Голубок приезжал к Тоньке на своем двадцатичетырехскоростном велосипеде (откровенно говоря, "своим" он его мог назвать с большой натяжкой — Степан его просто свистнул, найдя сиротливо стоящим около его любимого супермаркета) то случайно сшиб шест, к коему была привязана веревка с висевшим на ней, только что постиранным бельем. По непонятной причине данный факт крайне взбесил Тоньку, которой отчего-то не понравился красивый рубчатый узор от колес велосипеда на почти новой простыне, и она раз и навсегда отказала своему постоянному клиенту от дома. Но сегодня Степан был просто вынужден пойти к ней на поклон — горящие трубы требовали немедленного тушения внутреннего возгорания, а за те деньги, что имелись в наличии, приобрести живительную влагу в нужном количестве можно было только у Тоньки... И она, о чудо! несмотря на все высказанные ею в прошлый раз угрозы, торжественно вручила сию бутыль, над которой сейчас и сидел Степан, как курица на цыпленком, погруженный в тяжкие раздумья, ибо подобное всепрощение было совершенно несвойственно самогонщице.

— Э, была — не была! — решил Степан, и недрогнувшей рукой поднес бутыль ко рту...

Феня

Больно, как больно... Зачем я пошла на это? Зачем не сбежала в Гнилой лес, пусть бы меня растерзали там дикие звери, зачем не выбросилась из окна своей спальни, зачем не выпила отвар готлены? Лучше бы я умерла, чем сейчас терпела такие муки... Меня, кажется, сейчас разорвет на части, кроме своего визга я не слышу ничего, хотя... Он здесь, он опять здесь, я чувствую! О, Семиликая, пусть он уйдет, и даст мне спокойно умереть...

— Фенеритаэлимелия, дорогая моя, перестаньте сопротивляться, иначе вы повредите и себе, и ребенку! — тихий голос супруга как всегда, вонзился в, и без того, истерзанные внутренности, вызывая дрожь ужаса во всем теле и скручивая его судорогой. Его голос — страшное оружие, которым владели драконы, и не простые, а только представители Главенствующего Гнезда. Они могли играть на нем, как на инструменте — нотой ниже, и все сходят с ума от похоти. Нотой выше — и вокруг лежат лишь мертвые тела. Говорят, когда-то драконы умели выдыхать огонь, но это неправда — зачем им огонь, когда у них есть Глас Смерти? Сейчас супруг старался говорить как можно тише, чтобы не причинить мне лишних мук, но это у него выходило плохо. Конечно! Он волновался! Невероятно — но Великий дракон волновался! Не за меня, конечно же... Правда, я гарант мира между эльфами и драконами, но главное не это, а наследник, которого он не мог получить несколько сонм. Поколения сменялись поколениями, а Великий Стибрант оставался бездетен. А скольких жен он пережил? Их количества, думаю, не знает и он сам. Но ни одна из них не понесла, еще бы — ведь он дракон, а выбирал жен себе он только среди эльфиек! К несчастью, драконниц не существовало в природе уже так долго, что даже в великой Книге Астуриэд о них нет упоминания... Давно у драконов не было потомства, давно... Они уже и сами забыли, как выглядят драконята, а тут вдруг повезло. Не мне, конечно, драконам. Мой дорогой родитель продал меня этому... моему дорогому супругу. Правда, называлось это по-другому — передача Фенеритаэлимелии — дочери повелителя эльфийской Империи Сейбореан Филейкепилькеана Третьего, Великому дракону Стибранту Златокрылому Переднего Гнездового Империи драконов в качестве гаранта мира и стабильности между империями. Мой муж не рассчитывал на то, что неожиданно я окажусь настолько идеальным гарантом, что во мне зародится драконенок... И с тех пор моя жизнь не принадлежит мне. Я стала элитной, единственной в своем роде несушкой. И...

— Фенеритаэлимелия, дорогая моя, вы там не уснули?

— Не зовите меня так! Я — Феня!

— Не говорите ерунды, милая моя. Не нравится мне ваше поведение... — в тихом голосе супруга прорезались беспокойные нотки, которые тут же отозвались во мне сильным головокружением и тошнотой. — Выпейте, это вам поможет сберечь силы.

Перед моим лицом возник выточенный из лизюмрюда — редчайшего драгоценного камня, бокал, сквозь лазоревые тонкие стенки которого виднелась какая-то густая жидкость. В нос ударил резкий запах, и я, на мгновение забыв о разрывающей меня боли, зажала рот руками.

— Нет! Ни за что! Это же...

— Да, оркское вино, — подтвердил супруг. — Я знаю, что вы не переносите вина, но сейчас вам придется немного превозмочь себя.

— Нет! — слабо дернулась я, и в неосмотрительно приоткрытые губы хлынула одуряюще мерзкая жижа. Я закашлялась, мотая головой, пытаясь избавиться от охватившего рот и горло огня, но жесткая ладонь, ухватившая меня за подбородок, не позволила выплюнуть эту гадость. Проклятый Стибрант что-то сказал, но я не расслышала его слов, погружаясь в липкое, сдавившее меня со всех сторон беспамятство.

Степан

Проснулся Степан от дикой боли раздирающей его зад.

— Машу вать! — завизжал он не своим голосом, не поняв сначала что голос был действительно не его. Ощущения Степана были ужасны, но при этом настолько знакомы, что он взревел, как заходящий на посадку "Боинг": — Проктолога, сволочи!

— Не кричите, душа моя, вы себе только навредите. Тужьтесь, — послышался откуда-то издалека тихий суровый мужской голос.

Задыхающийся от боли, погруженный в собственные ощущения страдалец, не расслышал в этом голосе прозвучавших одновременно ни бархата, от которого, должно быть, млели все женские особи в округе, ни металла, от коего те же особи должны были упасть в обморок, предчувствуя собственную скорую кончину. Голос просто не имел права принадлежать человеческому существу, настолько он был невыносимо прекрасен и одновременно страшен. Занятый собой Степан не замечал ничего — он вспоминал, как полгода назад ему делали колоноскопию. На мгновение ему подумалось, что он вновь на приеме у проктолога, но тут же стало ясно, что та процедура ничего не имеет общего с его нынешними ощущениями. Сейчас это было в десять, в двадцать, в сто раз хуже! В замутненном мозгу Степана вдруг почему-то возникла картинка, как кто-то заталкивает ему в зад бутылку из-под шампанского. Кто? Почему? Зачем? Сколько ему за это нальют? Все эти вопросы постучались в его черепной коробке и, не найдя там выхода, принялись ее сверлить микроскопическими дрелями и шуруповертами.

— Вот умница... — таинственный свидетель его мук, а может и сам мучитель вновь подал свой жуткий голос. — А теперь последнее усилие, моя дорогая... Ну же! Тужьтесь!

Зад Голубка словно окатило огнем. С перепугу представив струю взбаламученного шампанского бьющего в недра его организма, Степан снова закричал, поднатужился и... снес яйцо.

Феня

Еще до того, как я открыла глаза, первой моей мыслью было: что за мерзкие ароматические травы? Невероятный, забивающий ноздри и рот запах мучил меня с той секунды, как я очнулась. Пробуждение было странным, неприятным и непонятным, а потому открыть глаза я не торопилась. Но не дышать-то я не могла... После того отвратительного оркского вина во рту было такое... Словно я ела... Нет, не буду думать, что именно. Лучше попытаться понять, на чем я лежу. Перина, набитая нежнейшим пухом горных пендалоп, превратилась в нечто жесткое, грубое, натирающее мне спину и раздражающее кожу, скорее всего, супруг, как и грозился, переложил меня на одно из его жутких операционных лож. Щеки чесались просто неимоверно. Служанки что, по ошибке нанесли мне на них отвар для удаления волос вместо улучшающего цвет лица крема? Ступни сдавило, словно меня обули в сапожки гнорика — жил у нас один такой в подвале под родительским дворцом, дальний родственник гномов, но росточком мне до колен. Очень любил объедать по ночам копченые окорока саблезубых хрюнтарсов...

Я всхлипнула, вспомнив отчий дворец, здесь-то, в горах, в этом, Семиликой проклятом месте нет ни гнориков, ни хрюнтарсов, ни эльфов. И... Ну почему тут так воняет? Внезапно все вспомнилось: ведь я, наверно, уже родила! Зажмурившись еще крепче, с трудом подняла невероятно тяжелую руку и помедлив, положила ее на живот. Внутри все словно оборвалось: живот был на месте. Значит, впереди снова бесконечные боль, ужас и ожидание смерти... Рука бессильно скользнула с живота на странную постель, я вытянулась, ожидая привычного кошмара, не думая о том, что меня в очередной раз куда-то перетащили. Мой дорогой супруг считал, что на одном и том же месте спать благородной эльфийке в положении нельзя более пяти дней, мол, аура новой жизни притягивает крапчатых демонов, и они могут высосать из него всю магию. Потому и таскал меня исправно каждые несколько дней из гнезда в гнездо, благо, дворец большой... Но в этот раз такое ощущение, что гнезда, то есть комнаты, закончились и он приволок меня в лучшем случае в кладовку, а в худшем...

Я протяжно вздохнула и тут же вздрогнула — наконец-то поняла, что меня так беспокоило последние несколько тринут! Когда я трогала живот, на нем было... Было... Что же это было? Неужели то, что я подумала? Нет, этого просто не может быть! С еще большим трудом положила руку на живот и провела по нему задрожавшими пальцами.

— А-а-а! Шерсть! — хрипло выкрикнула я и, дернувшись от звука своего... своего?! голоса, распахнула глаза.

Первое, что я увидела, это висевший прямо надо мной абсолютно круглый ошейник для грифонов, усаженный шипами и непонятными прозрачными колбами, видимо, магическими. Потолок, на котором он висел, был настолько низок, что на мгновение я испугалась, что нахожусь в одной из драконьих гробниц. Не знаю, чем меня так заворожил этот ошейник, но я какое-то время бессмысленно таращилась на него. Меня охранял грифон? Сидя прямо над головой?? То есть — вися? Ладно, признаюсь, я так зациклилась на этот дурацком ошейнике, потому что просто-напросто боялась посмотреть на себя. Словно ныряя с головой в ароматическую яму, решительно отвела взгляд от потолка и взглянула на живот, на котором лежала чья-то волосатая лапа. Посмотрев на не менее волосатое, распухшее, явно жирное брюхо, со вздохом облегчения упала на спину. Слава Семиликой, это просто сон! Ведь Стибрант обещал: если мне будет невмоготу, то меня усыпят, что он, видимо, и сделал. Ну, раз так, то можно и оглядеться, что за необычный кошмар мне снится. Хотя не такой уж это и кошмар, раз тут нет Стибранта... Ведь нет же?

Повеселев, бодро уселась на этом невозможном узком ложе, скрестив ноги. То есть попыталась скрестить, тело в этом сне у меня было невероятно странное. Семиликая, а какое волосатое, бррр... Корявое, толстое, неудобное. И почему у меня все болит, спрашивается? Почему мне даже во сне не дают отдохнуть от неприятных ощущений, постоянной тяжести внизу живота... Хотя это как раз понятно, ведь я сейчас, должно быть, рожаю... Но все равно, как-то не то, и не так... Еще раз тяжко вздохнув, я потерла лицо руками и чуть не свалилась на пол — задние уши Семиликой, у меня на лице щетина, как у хрюнтарса??

— Ой, мамочки... — попыталась сказать я, но при первых же звуках голоса захлебнулась словами и, схватившись за горло, свалилась-таки с этой клятой лежанки на холодный и липкий пол, покрытый грязными разводами. Сбоку что-то мелькнуло, я испуганно обернулась, ожидая нападения освобожденного грифона, и тут же поняла свою ошибку: в углу гробницы стоял невысокий ящик, а на нем... Зеркало? Непривычной формы и вида, но это было точно оно, судя по тому, что там отражался тот самый пустующий ошейник...

Боясь подавать страшный, рокочущий голос, я, как была, на четвереньках, то есть именно так, как не подобает перемещаться благородной эльфийке ни при каких условиях, поползла в сторону пыльного и покрытого какими-то отпечатками зеркала. Приближаясь к нему, упорно смотрела на грязную стену, стараясь не замечать мелькающих передо мной жутких рук. Сигналом, что я добралась до цели, мне послужил громкий стук, который издал ящик, когда врезалась в него головой. Не обращая внимания на ноющую боль в области лба, уперлась руками в наградившее меня шишкой препятствие — надеюсь, когда проснусь, ее не будет? И, зажмурившись, встала на подгибающихся ногах. Тело было жутко непривычным, кругом чувствовался дискомфорт, к тому же хотелось срочно посетить комнату для эльфиек, голова болела, кажется, со всех сторон, меня опять тошнило — да когда же придет конец этим недомоганиям беременных! Я уже рожаю, а все мучаюсь ими... Но хватит! Пора посмотреть, чем меня в этом моем целебном, ха! — сне, наградили боги...

Открыла глаза и храбро взглянула в отражающую поверхность стекла. Сердце на мгновение замерло и тут же бешено запрыгало, словно ушастый хураяц, явно стараясь выскочить в горло. Мда... Ничего себе — сон! Я — тролль?!

Степан

Степану снилась грудь. Большая, мягкая, такая близкая... Давно уже ни одна женщина не приближалась к нему на расстояние вытянутой руки, если, конечно, не считать давки в маршрутках и автобусах, где обиженный на весь женский род Голубок отрывался на окружавших его особах ненавистного и недосягаемого пола и, пользуясь случаем, месил их как тесто. Пара оплеух, фингал под правым глазом, оттоптанные ноги, отбитый копчик при полете из автобуса на отнюдь не мягкий тротуар не охладили пыл Степана в его страстном желании потискать тугую плоть. Кроме как потолкаться в общественном транспорте, возможностей соприкоснуться с прекрасным у Голубка не было. А тут! В каждой руке по груди! Да какой! Что одна, что вторая...

— Пэрсик... — почему-то с грузинским акцентом прошептал Степан, и страстно сжал предмет вожделения. Он честно наслаждался ощущением приятной тяжести и упругости в руке... все то время, что шел до него болевой импульс, то есть ровно половину секунды. Степан издал дикий рев, переходящий в хохот гиены, оглушенный не только резкой болью в области собственной груди, но еще и своим воплем. Продолжая держаться за женскую грудь, словно за спасательный круг, и сжимая ее все сильнее, он открыл, а вернее — распахнул огромные фиолетовые глаза, одним прыжком перевернулся из положения 'на спине' в позицию 'на животе', отчего боль усилилась, и, потрясенный обилием впечатлений, заткнулся так резко, словно кто-то нажал кнопку 'выкл'.

123456

↓ Содержание ↓