Материк Сибирь

Роман 'Материк Сибирь'

эпиграф

Мне от мыслей-видений не уснуть до утра:

Снова цепи-мишени, громовое "ура".

Умирали, как жили — кто во рву, кто в бою,

Мы — за нашу Россию, а они — за свою...

Пролог.

Адмирал Колчак в это утро проснулся с уже привычной головной болью — боль была не настоящая, излечимая аптекарским порошком — это было иная тяжесть. Тяжесть поражения, давящая на него уже полгода с началом отступления с Урала. Уже привычно задавив ее, поднялся и стал одеваться. Вокруг была какая-то удивительная тишина, можно было даже подумать, что во всем доме никого нет. Странно и... хорошо.

Как будто мир не сходил с ума. Адмирал все чаще ловил себя на том, что ему очень не хватает тишины и одиночества, внутренне сознавая свою несовместимость с тем делом, которым он вынужден заниматься. Тяжело переживая все неудачи Белого Движения, во многом винил в них, в этих самых неудачах, именно себя.

Часто он задавал себе вопрос — что же он должен сделать, чтобы изменить ситуацию и не находил ответа. В этот момент взгляд его скользнул по стене и остановился на иконе, стоявшей на поставце, — 'Наверное, только чудо способно спасти Россию', — подумал Колчак и даже мотнул головой, отгоняя от себя эту мысль, уж слишком обреченно она звучала. Неожиданно все нарастающий грохот заставил Верховного Правителя отвлечься от своих горестных мыслей. Подошел к большому окну, выходящему на Иртыш. Посмотрел на реку и, поразившись увиденным, перекрестился, беззвучно, одними губами прошептав, — 'Господи, Спаси и Сохрани'.

Глава 1.

19 сентября 1919 года машинист Степан Семашко вел свой эшелон на перегоне Камышловск-Тюмень. Скоро Пышма, за ней еще несколько часов хода и будет Тугулым. Степан, а с ним заодно и его помощник Сёма Черный, сейчас спокойно отдыхавший (он только что накидал дров в топку), очень хорошо понимали сколь ценный груз им доверено везти. За последние два года они умудрились не раз доставлять точно в срок очень важные грузы и для красных (как сегодня), и для белых (еще какие-то полгода назад), что настраивало обоих на философский лад. Но даже вдвоем в будке своего паровоза они предпочитали на такие темы не говорить. В такие времена любой разумный человек понимает, что молчание — золото.

Так вот, везли они очень важный груз, именно так им сказал комиссар Рабинович, специально приехавший проводить состав. В двадцати вагонах, следовавших за их еще совсем молодым, семнадцатого года выпуска героическим трудягой-паровозом Щ-99, щукой, как его называли сами паровозники, шли так нужные для красного восточного фронта боеприпасы: патроны, снаряды, гранаты, а также две роты красноармейцев, которые заодно и охраняли ценный состав, и шли на подкрепление потрепанным частям 3 Армии.

Механик, как и многие тогда хорошо, путь и вынужденно ориентировался в происходящих событиях. Семашко видел, что на данный момент продвижение красных сильно замедлилось, если не сказать полностью прекратилось, начавшееся второго сентября контрнаступление колчаковцев развивалось достаточно успешно, хотя им пока и не удалось разгромить 5 Армию, но такая перспектива становилась день ото дня все реальней. Лезть в политику ему претило, но времена не выбирают, и политика сама грубо и без затей вламывалась в жизнь каждого, в том числе, и его собственную, и его семьи. Так что выбор оказывался невелик. Волей-неволей приходилось быть в курсе.

Все эти размышления не мешали Семашко внимательно наблюдать как за путями, так и за машиной, он только начал поворачивать голову, чтобы скомандовать Сёме подкинуть еще дров, как заметил какое-то странное свечение впереди. Оно появилось совершенно неожиданно и невероятно глобально (как коммунистическая всемирная революция), заполнив небо от горизонта до горизонта и, переливаясь всеми цветами радуги, уходило ввысь, теряясь в вышине.

Больше всего Степану это явление напоминало мыльный пузырь, только очень большой и словно напитанный электрической силой, немыслимой, космического масштаба, от которой волосы на голове и руках встали дыбом. Что это явление могло собой представлять, он не знал, но в те секунды, что были в его распоряжении, Степан решил, что видит перед собой что-то вроде северного сияния и появившаяся на мгновенье мысль остановить состав так и не облеклась в действие. Момент входа в пелену запомнился Степану навсегда, он уже начал понимать, что перед ним совсем не северное сияние, но ничего поделать уже не мог, да и не хотел, только задержал дыхание, как будто ныряя и...

Ему показалось, что прямо перед ним взорвался фугас огромной силы, решив, что умирает, он только и успел мысленно пробормотать 'Господи помилуй', как сознание отключилось. Пробуждение было стремительным, судя по всему, не прошло и секунды. Сёма, начавший вставать, да так и застрявший между положением сидя и стоя, в тот же момент продолжил подъем своего худого, жилистого тела, почему-то выглянул за борт паровоза и посмотрел назад.

— Степан, гляди.

Семашко, толком ничего не понимая, тоже посмотрел назад и обнаружил, что за их паровозом ничего нет, ни состава, ни самой железной дороги, нет и пелены, а есть густой и какой-то непривычный лес. Это было уже слишком. Степан выжал сцепление машины и дернул рычаг тормоза. Локомотив, пойдя юзом, протяжно-лязгающе заскрипел всеми колесами и, наконец, остановился, пыхтя перегретым паром. Оба они соскочили на насыпь и пошли по путям назад. Первая остановка произошла у ровно срубленной оконечности тендера, большая часть заднего инструментального ящика вместе со сцепным устройством и буферами отсутствовали, металл на срезе был чуть теплый и ярко блестел на солнце.

— Еще чуть и вся вода ушла бы из баков. Вот тогда точно никуда не доехать. Считай, повезло.

Следует пояснить, что паровоз движется силой пара, который образуется от перегрева воды в трубах. Машине для работы требуется очень много чистой, мягкой воды, а располагаются ее запасы как раз в тендере — в его задней части под топливом, которым в то время в России в основном служил лес-кругляк, чаще всего это были целые бревна. Которые и надо было закидывать в топку через круглое отверстие шуровки.

— И чо? Как это все понимать? Что ж за силища нужна, чтоб вот так рубануть? Как думаешь? — спросил Сёма, подняв какие-то ошалевшие и одновременно растерянные глаза, уцепился взглядом за Степана и, с каким-то почти религиозным трепетом ожидая ответа, замер.

Сёма всегда очень гордился своим паровозом. Машиной, как он торжественно его называл. Считая едва ли не сверхсуществом немыслимого могущества, вобравшем в себя огромный табун в шестьсот двадцать лошадей, навредить которому не под силу никому. Он знал, что это не так, но одновременно он ЗНАЛ, что есть в этой для постороннего странноватой идее своя правда и ему этой правды было вполне достаточно, теперь же увидев, что произошло с тендером, он испытал, выражаясь современным языком, культурный шок.

Степан ничего не ответил, только молча прикоснулся рукой к поверхности среза, постоял еще, будто пытаясь получить неведомый ему ответ от высших сил, затем резко развернулся и снова зашагал по шпалам в сторону, откуда несколько минут назад они так бодро прикатили.

Примерно в двухстах метрах (а кто бы мерил?) позади их паровоза насыпь кончалась — рельсы были будто отрублены, и сразу за линией среза шел отвесный спуск, на котором можно было увидеть всю структуру насыпи — слои гравия, песка и глины.

Чем может быть объяснено подобное явление ни Степан, ни Сёма сказать не могли.

— Ну, и чо думаешь? — нетерпеливо выдал помощник.

— А что тут скажешь? Не знаю, — задумчиво и несколько растягивая слова, ответил машинист, — давай пройдем подальше назад, посмотрим чего, может, найдется путь и наш состав.

— Ну, давай сходим, чо б и не сходить, только вот мыслю, зряшнее это дело, ты глянь — тайга кругом, нету никаких путей, только впереди, а назади — ничего.

Степан молча посмотрел на Сёму.

— Да ладно, чо смотришь, если не жалко ноги по бурелому ломать, давай пойдем, посмотрим.

Черный, чуть исподлобья зыркнув по сторонам, поправил замасленную фуражку, раздраженно сплюнул и спрыгнул с края насыпи. Во второй раз за этот день Сёма застыл, так и не закончив движения, где-то совсем неподалеку раздался могучий и какой-то злобный рык, ревел явно хищник и крупный, а главное, сильно не в духе. Опомнились наши герои, только оказавшись в будке паровоза. Теперь им стали заметны те безусловные отличия окружающей природы от их родной — уральской, знакомой с детства. Расширенными от страха глазами они внимательно всматривались в лесной окоем, стискивая один рукоять пистолета, другой молоток.

Лес вокруг был так же дик и первозданен, как и тот прежний, но каким же богатым и роскошным он стал, повсюду виднелись могучие стволы, уходящие своими кронами далеко ввысь, никак не меньше шестидесяти-семидесяти метров и с очень мощными массивными стволами (диаметром в три-пять метров), росли они достаточно свободно и привольно, не слишком теснясь друг к другу, по низу шел густой подлесок из папоротников и разных кустарников. В целом, картина была не знакома, нова и величественна.

И вместе с тем, в рельефе угадывались знакомые очертания, эту дорогу Степан знал, наверное, наизусть, уже в течение пятнадцати лет он водил паровозы на этом участке. Прикрыв глаза, представил себе очертания окрестностей и самые приметные точки, затем посмотрел вокруг и сумел разглядеть тот памятный холм, на котором неким безвестным человеком был издавна поставлен крест, теперь креста видно не было, но сам холм проглядывал сквозь бурно поднявшуюся растительность.

Несколько нервно переведя дыхание, Степан обнаружил, что и запахи, насколько это вообще возможно определить, стоя в будке работающего и дымящего паровоза, иные — более пряные, нежные, манящие и лишенные такой привычной, только теперь на диссонансе осознанной полынной горчинки, присущей природе Урала и Сибири.

Сёма повернулся к Семашко и сказал.

— Вроде ничо.

— Да, никого не видать, — с немалым облегчением подтвердил механик, ему было стыдно за только что пережитый страх и панику, которую он допустил. Но, положа руку на сердце, он признался себе, что остановиться и не убежать было в тот момент выше человеческих сил.

— Наши бы уже как-то подали знак, если бы были поблизости, как думаешь? — с затаенной надеждой спросил Сёма.

— Возможно... тут, гражданин помощник машиниста, мы имеем дело с чем-то крайне необычным, мистическим, и надо бы разобраться и не пороть горячку, — назидательные нотки в речи Степана кому-то могли показаться смешными, он и сам бы мог в другой ситуации посмеяться, а вот сейчас они почему-то помогали вернуть самоуважение и уверенность. Пожевав губами, он добавил:

— Да ... Хорошо, хоть тендер не отрезало, а то далеко бы мы с тобой, Сёма, уехали.

Черный скептически хмыкнул, страх постепенно отступал, и к помощнику машиниста возвращалась его всегдашняя привычка хмыкать неопределенно и задавать вопросы на подобие — 'а чо?'.

Вот и сейчас он не отказал себе в удовольствии и сказал.

— И чо теперь, где наши-то?

— А то, что где теперь наши, и кто теперь наши, надо еще выяснить, и тут спешки не нужно, ты посмотри вокруг — это не наш Урал. Если даже забыть про пелену, про ... что это было? Взрыв или еще чего, про рельсы, словно отрезанные ножом, да и про исчезнувшие вагоны, а только оглядеться кругом, то можно сказать, что все не так, это не наш Урал, хотя и похоже чуток по рельефу, да и дорога впереди есть, думаю, если ехать вперед, то должны выбраться к людям.

Семашко махнул рукой в сторону леса и оба, как по команде, повернули головы в тщетной попытке что-то высмотреть в гуще диких зарослей, быть может, ожидая разглядеть там ответы на все свои высказанные и еще не оформившиеся вопросы.

Представить, что людей они больше не встретят, ни тот, ни другой были не в состоянии, мир людей, окружавший их с момента появления на свет, оставался для них самоочевидным и обязательным. Так что фантазии паровозников были основательно ограничены их представлениями.

Поэтому, когда из-за высоких стволов появился человек, они одновременно вздрогнули и обрадовались. Мужик в линялой солдатской гимнастерке, с огромным и на вид тяжелым чемоданом, укрепленным на ремнях за спиной, подойдя к паровозу, спокойно осмотрел его, а заодно и всю картину обрывающихся в никуда рельсов. Затем, не торопясь, снял с плеч чемодан, распрямился, сдвинул на затылок мятую фуражку без кокарды, отер вспотевший лоб большим, кстати, довольно чистым носовым платком, и сказал.

— Здорово, мужики. Что происходит — то, вы, случаем, не знаете? Шел по дороге, и вдруг какая-то пелена появилась, прямо передо мной. Шагнул в нее, чуть не упал, потом смотрю, дороги нет, ни впереди, ни сзади, да и лес другой, слава Богу, — он широко перекрестился двумя перстами, — вот вышел к вам на пути, вижу, и у вас не все ладно, а то уж думал, леший водит.

Степану понравился это основательный и спокойный человек, он оценил могучий разворот плеч, тяжелые, широкие ладони и твердый взгляд небольших светлых глаз солдата.

— Ты откуда?

— С войны иду, все хватит, навоевался, решил домой.

— Я — Степан Семашко, машинист этого паровоза, это мой помощник и временно — кочегар — Семён Черный, прозвище у него такое, а ты кто, мил человек?

— А я — Перунов Антон, из села тут неподалеку — Катарач прозывается, может, слышали?

— Как не слыхать, слыхали, — влез в разговор до того молчавший Семён.

— Так вот я туда и иду, — коротко и по существу ответил солдат, — найдется у вас местечко, довезете до Пышмы, господин механик?

В это момент Степан боковым зрением уловил, что стрелка давления пара стоит на красном секторе и, быстро повернувшись, дал гудок, заодно стравливая избыток пара в котле. Мощный сигнал паровоза широко разнесся по лесу, порождая многократное эхо, и тут же на него ответили — сначала один, а затем еще и еще, со всех сторон ревели, выли и рычали неведомые и страшные одной своей кровожадностью и решимостью звериные голоса.

Степан как-то сразу пожалел про данный им сигнал, которым он, между тем, прежде весьма гордился, на душе стало противно и пусто, его будто ударила вся это чуждость, незнаемость всего вокруг, на мгновенье мир сжался до тесной будки паровоза, но вот голоса стихли, и тяжесть стала уходить.

— Так что, подбросите до моего поворота, там ишшо узкоколейка к заводу пойдет? — повторил свой вопрос Антон.

— Отчего не подбросить, давай забирайся, — ответил помогало (так в те времена звали помощника машиниста), решивший проявить инициативу (слова такого он не знал, но проявил именно ее).

Такие обычные, будто из прошлого мира слова, вернули Степану способность действовать, сняли его с тормоза. Решено — едем вперед. По-крайней мере, до развилки.

Солдат протянул свой чемодан тут же ухватившемуся за ручку Семену, который невольно крякнул, поразившись весу ящика.

— Ты там чего, гири пудовые таскаешь, Антон?

— Не гири, инструмент, я столяр-плотник, раздобыл инструмента разного для работы, домой несу. А они все железные, так что весу в чемодане под два пуда.