Материк Сибирь

Роман 'Материк Сибирь'

эпиграф

Мне от мыслей-видений не уснуть до утра:

Снова цепи-мишени, громовое "ура".

Умирали, как жили — кто во рву, кто в бою,

Мы — за нашу Россию, а они — за свою...

Пролог.

Адмирал Колчак в это утро проснулся с уже привычной головной болью — боль была не настоящая, излечимая аптекарским порошком — это было иная тяжесть. Тяжесть поражения, давящая на него уже полгода с началом отступления с Урала. Уже привычно задавив ее, поднялся и стал одеваться. Вокруг была какая-то удивительная тишина, можно было даже подумать, что во всем доме никого нет. Странно и... хорошо.

Как будто мир не сходил с ума. Адмирал все чаще ловил себя на том, что ему очень не хватает тишины и одиночества, внутренне сознавая свою несовместимость с тем делом, которым он вынужден заниматься. Тяжело переживая все неудачи Белого Движения, во многом винил в них, в этих самых неудачах, именно себя.

Часто он задавал себе вопрос — что же он должен сделать, чтобы изменить ситуацию и не находил ответа. В этот момент взгляд его скользнул по стене и остановился на иконе, стоявшей на поставце, — 'Наверное, только чудо способно спасти Россию', — подумал Колчак и даже мотнул головой, отгоняя от себя эту мысль, уж слишком обреченно она звучала. Неожиданно все нарастающий грохот заставил Верховного Правителя отвлечься от своих горестных мыслей. Подошел к большому окну, выходящему на Иртыш. Посмотрел на реку и, поразившись увиденным, перекрестился, беззвучно, одними губами прошептав, — 'Господи, Спаси и Сохрани'.

Глава 1.

19 сентября 1919 года машинист Степан Семашко вел свой эшелон на перегоне Камышловск-Тюмень. Скоро Пышма, за ней еще несколько часов хода и будет Тугулым. Степан, а с ним заодно и его помощник Сёма Черный, сейчас спокойно отдыхавший (он только что накидал дров в топку), очень хорошо понимали сколь ценный груз им доверено везти. За последние два года они умудрились не раз доставлять точно в срок очень важные грузы и для красных (как сегодня), и для белых (еще какие-то полгода назад), что настраивало обоих на философский лад. Но даже вдвоем в будке своего паровоза они предпочитали на такие темы не говорить. В такие времена любой разумный человек понимает, что молчание — золото.

Так вот, везли они очень важный груз, именно так им сказал комиссар Рабинович, специально приехавший проводить состав. В двадцати вагонах, следовавших за их еще совсем молодым, семнадцатого года выпуска героическим трудягой-паровозом Щ-99, щукой, как его называли сами паровозники, шли так нужные для красного восточного фронта боеприпасы: патроны, снаряды, гранаты, а также две роты красноармейцев, которые заодно и охраняли ценный состав, и шли на подкрепление потрепанным частям 3 Армии.

Механик, как и многие тогда хорошо, путь и вынужденно ориентировался в происходящих событиях. Семашко видел, что на данный момент продвижение красных сильно замедлилось, если не сказать полностью прекратилось, начавшееся второго сентября контрнаступление колчаковцев развивалось достаточно успешно, хотя им пока и не удалось разгромить 5 Армию, но такая перспектива становилась день ото дня все реальней. Лезть в политику ему претило, но времена не выбирают, и политика сама грубо и без затей вламывалась в жизнь каждого, в том числе, и его собственную, и его семьи. Так что выбор оказывался невелик. Волей-неволей приходилось быть в курсе.

Все эти размышления не мешали Семашко внимательно наблюдать как за путями, так и за машиной, он только начал поворачивать голову, чтобы скомандовать Сёме подкинуть еще дров, как заметил какое-то странное свечение впереди. Оно появилось совершенно неожиданно и невероятно глобально (как коммунистическая всемирная революция), заполнив небо от горизонта до горизонта и, переливаясь всеми цветами радуги, уходило ввысь, теряясь в вышине.

Больше всего Степану это явление напоминало мыльный пузырь, только очень большой и словно напитанный электрической силой, немыслимой, космического масштаба, от которой волосы на голове и руках встали дыбом. Что это явление могло собой представлять, он не знал, но в те секунды, что были в его распоряжении, Степан решил, что видит перед собой что-то вроде северного сияния и появившаяся на мгновенье мысль остановить состав так и не облеклась в действие. Момент входа в пелену запомнился Степану навсегда, он уже начал понимать, что перед ним совсем не северное сияние, но ничего поделать уже не мог, да и не хотел, только задержал дыхание, как будто ныряя и...

Ему показалось, что прямо перед ним взорвался фугас огромной силы, решив, что умирает, он только и успел мысленно пробормотать 'Господи помилуй', как сознание отключилось. Пробуждение было стремительным, судя по всему, не прошло и секунды. Сёма, начавший вставать, да так и застрявший между положением сидя и стоя, в тот же момент продолжил подъем своего худого, жилистого тела, почему-то выглянул за борт паровоза и посмотрел назад.

— Степан, гляди.

Семашко, толком ничего не понимая, тоже посмотрел назад и обнаружил, что за их паровозом ничего нет, ни состава, ни самой железной дороги, нет и пелены, а есть густой и какой-то непривычный лес. Это было уже слишком. Степан выжал сцепление машины и дернул рычаг тормоза. Локомотив, пойдя юзом, протяжно-лязгающе заскрипел всеми колесами и, наконец, остановился, пыхтя перегретым паром. Оба они соскочили на насыпь и пошли по путям назад. Первая остановка произошла у ровно срубленной оконечности тендера, большая часть заднего инструментального ящика вместе со сцепным устройством и буферами отсутствовали, металл на срезе был чуть теплый и ярко блестел на солнце.

— Еще чуть и вся вода ушла бы из баков. Вот тогда точно никуда не доехать. Считай, повезло.

Следует пояснить, что паровоз движется силой пара, который образуется от перегрева воды в трубах. Машине для работы требуется очень много чистой, мягкой воды, а располагаются ее запасы как раз в тендере — в его задней части под топливом, которым в то время в России в основном служил лес-кругляк, чаще всего это были целые бревна. Которые и надо было закидывать в топку через круглое отверстие шуровки.

— И чо? Как это все понимать? Что ж за силища нужна, чтоб вот так рубануть? Как думаешь? — спросил Сёма, подняв какие-то ошалевшие и одновременно растерянные глаза, уцепился взглядом за Степана и, с каким-то почти религиозным трепетом ожидая ответа, замер.

Сёма всегда очень гордился своим паровозом. Машиной, как он торжественно его называл. Считая едва ли не сверхсуществом немыслимого могущества, вобравшем в себя огромный табун в шестьсот двадцать лошадей, навредить которому не под силу никому. Он знал, что это не так, но одновременно он ЗНАЛ, что есть в этой для постороннего странноватой идее своя правда и ему этой правды было вполне достаточно, теперь же увидев, что произошло с тендером, он испытал, выражаясь современным языком, культурный шок.

Степан ничего не ответил, только молча прикоснулся рукой к поверхности среза, постоял еще, будто пытаясь получить неведомый ему ответ от высших сил, затем резко развернулся и снова зашагал по шпалам в сторону, откуда несколько минут назад они так бодро прикатили.

Примерно в двухстах метрах (а кто бы мерил?) позади их паровоза насыпь кончалась — рельсы были будто отрублены, и сразу за линией среза шел отвесный спуск, на котором можно было увидеть всю структуру насыпи — слои гравия, песка и глины.

Чем может быть объяснено подобное явление ни Степан, ни Сёма сказать не могли.

— Ну, и чо думаешь? — нетерпеливо выдал помощник.

— А что тут скажешь? Не знаю, — задумчиво и несколько растягивая слова, ответил машинист, — давай пройдем подальше назад, посмотрим чего, может, найдется путь и наш состав.

— Ну, давай сходим, чо б и не сходить, только вот мыслю, зряшнее это дело, ты глянь — тайга кругом, нету никаких путей, только впереди, а назади — ничего.

Степан молча посмотрел на Сёму.

— Да ладно, чо смотришь, если не жалко ноги по бурелому ломать, давай пойдем, посмотрим.

Черный, чуть исподлобья зыркнув по сторонам, поправил замасленную фуражку, раздраженно сплюнул и спрыгнул с края насыпи. Во второй раз за этот день Сёма застыл, так и не закончив движения, где-то совсем неподалеку раздался могучий и какой-то злобный рык, ревел явно хищник и крупный, а главное, сильно не в духе. Опомнились наши герои, только оказавшись в будке паровоза. Теперь им стали заметны те безусловные отличия окружающей природы от их родной — уральской, знакомой с детства. Расширенными от страха глазами они внимательно всматривались в лесной окоем, стискивая один рукоять пистолета, другой молоток.

Лес вокруг был так же дик и первозданен, как и тот прежний, но каким же богатым и роскошным он стал, повсюду виднелись могучие стволы, уходящие своими кронами далеко ввысь, никак не меньше шестидесяти-семидесяти метров и с очень мощными массивными стволами (диаметром в три-пять метров), росли они достаточно свободно и привольно, не слишком теснясь друг к другу, по низу шел густой подлесок из папоротников и разных кустарников. В целом, картина была не знакома, нова и величественна.

И вместе с тем, в рельефе угадывались знакомые очертания, эту дорогу Степан знал, наверное, наизусть, уже в течение пятнадцати лет он водил паровозы на этом участке. Прикрыв глаза, представил себе очертания окрестностей и самые приметные точки, затем посмотрел вокруг и сумел разглядеть тот памятный холм, на котором неким безвестным человеком был издавна поставлен крест, теперь креста видно не было, но сам холм проглядывал сквозь бурно поднявшуюся растительность.

Несколько нервно переведя дыхание, Степан обнаружил, что и запахи, насколько это вообще возможно определить, стоя в будке работающего и дымящего паровоза, иные — более пряные, нежные, манящие и лишенные такой привычной, только теперь на диссонансе осознанной полынной горчинки, присущей природе Урала и Сибири.

Сёма повернулся к Семашко и сказал.

— Вроде ничо.

— Да, никого не видать, — с немалым облегчением подтвердил механик, ему было стыдно за только что пережитый страх и панику, которую он допустил. Но, положа руку на сердце, он признался себе, что остановиться и не убежать было в тот момент выше человеческих сил.

— Наши бы уже как-то подали знак, если бы были поблизости, как думаешь? — с затаенной надеждой спросил Сёма.

— Возможно... тут, гражданин помощник машиниста, мы имеем дело с чем-то крайне необычным, мистическим, и надо бы разобраться и не пороть горячку, — назидательные нотки в речи Степана кому-то могли показаться смешными, он и сам бы мог в другой ситуации посмеяться, а вот сейчас они почему-то помогали вернуть самоуважение и уверенность. Пожевав губами, он добавил:

— Да ... Хорошо, хоть тендер не отрезало, а то далеко бы мы с тобой, Сёма, уехали.

Черный скептически хмыкнул, страх постепенно отступал, и к помощнику машиниста возвращалась его всегдашняя привычка хмыкать неопределенно и задавать вопросы на подобие — 'а чо?'.

Вот и сейчас он не отказал себе в удовольствии и сказал.

— И чо теперь, где наши-то?

— А то, что где теперь наши, и кто теперь наши, надо еще выяснить, и тут спешки не нужно, ты посмотри вокруг — это не наш Урал. Если даже забыть про пелену, про ... что это было? Взрыв или еще чего, про рельсы, словно отрезанные ножом, да и про исчезнувшие вагоны, а только оглядеться кругом, то можно сказать, что все не так, это не наш Урал, хотя и похоже чуток по рельефу, да и дорога впереди есть, думаю, если ехать вперед, то должны выбраться к людям.

Семашко махнул рукой в сторону леса и оба, как по команде, повернули головы в тщетной попытке что-то высмотреть в гуще диких зарослей, быть может, ожидая разглядеть там ответы на все свои высказанные и еще не оформившиеся вопросы.

Представить, что людей они больше не встретят, ни тот, ни другой были не в состоянии, мир людей, окружавший их с момента появления на свет, оставался для них самоочевидным и обязательным. Так что фантазии паровозников были основательно ограничены их представлениями.

Поэтому, когда из-за высоких стволов появился человек, они одновременно вздрогнули и обрадовались. Мужик в линялой солдатской гимнастерке, с огромным и на вид тяжелым чемоданом, укрепленным на ремнях за спиной, подойдя к паровозу, спокойно осмотрел его, а заодно и всю картину обрывающихся в никуда рельсов. Затем, не торопясь, снял с плеч чемодан, распрямился, сдвинул на затылок мятую фуражку без кокарды, отер вспотевший лоб большим, кстати, довольно чистым носовым платком, и сказал.

— Здорово, мужики. Что происходит — то, вы, случаем, не знаете? Шел по дороге, и вдруг какая-то пелена появилась, прямо передо мной. Шагнул в нее, чуть не упал, потом смотрю, дороги нет, ни впереди, ни сзади, да и лес другой, слава Богу, — он широко перекрестился двумя перстами, — вот вышел к вам на пути, вижу, и у вас не все ладно, а то уж думал, леший водит.

Степану понравился это основательный и спокойный человек, он оценил могучий разворот плеч, тяжелые, широкие ладони и твердый взгляд небольших светлых глаз солдата.

— Ты откуда?

— С войны иду, все хватит, навоевался, решил домой.

— Я — Степан Семашко, машинист этого паровоза, это мой помощник и временно — кочегар — Семён Черный, прозвище у него такое, а ты кто, мил человек?

— А я — Перунов Антон, из села тут неподалеку — Катарач прозывается, может, слышали?

— Как не слыхать, слыхали, — влез в разговор до того молчавший Семён.

— Так вот я туда и иду, — коротко и по существу ответил солдат, — найдется у вас местечко, довезете до Пышмы, господин механик?

В это момент Степан боковым зрением уловил, что стрелка давления пара стоит на красном секторе и, быстро повернувшись, дал гудок, заодно стравливая избыток пара в котле. Мощный сигнал паровоза широко разнесся по лесу, порождая многократное эхо, и тут же на него ответили — сначала один, а затем еще и еще, со всех сторон ревели, выли и рычали неведомые и страшные одной своей кровожадностью и решимостью звериные голоса.

Степан как-то сразу пожалел про данный им сигнал, которым он, между тем, прежде весьма гордился, на душе стало противно и пусто, его будто ударила вся это чуждость, незнаемость всего вокруг, на мгновенье мир сжался до тесной будки паровоза, но вот голоса стихли, и тяжесть стала уходить.

— Так что, подбросите до моего поворота, там ишшо узкоколейка к заводу пойдет? — повторил свой вопрос Антон.

— Отчего не подбросить, давай забирайся, — ответил помогало (так в те времена звали помощника машиниста), решивший проявить инициативу (слова такого он не знал, но проявил именно ее).

Такие обычные, будто из прошлого мира слова, вернули Степану способность действовать, сняли его с тормоза. Решено — едем вперед. По-крайней мере, до развилки.

Солдат протянул свой чемодан тут же ухватившемуся за ручку Семену, который невольно крякнул, поразившись весу ящика.

— Ты там чего, гири пудовые таскаешь, Антон?

— Не гири, инструмент, я столяр-плотник, раздобыл инструмента разного для работы, домой несу. А они все железные, так что весу в чемодане под два пуда.

Разместившись у задней стенки будки, чтобы не мешать машинисту и его помощнику работать, солдат присел на свой чемодан и примолк. Поезд, пыхнув паром, медленно тронулся, постепенно набирая скорость.

— Солдат, — обратился Семён к Перунову, — ты лучше не сиди, вона у тебя кака силища, а давай на тендер да подтаскивай комли, чтобы мне меньше бегать туда-сюда. Короче, помогай, раз уж на наш паровоз попал, отработаешь кочегаром, одним словом.

— Это запросто. — Без возражений согласился Антон и бодро принялся за работу.

Законное месте машиниста на правом крыле машины. Механик в будке сидит с правой стороны. Под его правой рукой два тормозных крана. Под левой колесо реверса и регулятор пара. А еще в распоряжении механика управление гудком — исключительная его привилегия. Через узкое переднее окно правого крыла Семашко смотрел на дорогу, убегающие вдаль нитки 'чугунки' и окрестную диковинную природу.

Под мерный перестук колес, Степану думалось о многом. Мысли двигались в такт с составом, пробуждая привычное чувство силы и уверенности, правда, в последние два года оно — это чувство стало как-то теряться, отступая под тяжестью происходящих на глазах Степана трагедий, и только в такие моменты как сейчас вновь прорезалось в сознании. Все годы революции Семашко чувствовал, что занят важным и нужным делом — не для государства и партий — для людей, он помогает им (таким же русским людям, как и он) добираться домой или к близким, такое понимание выстраивало между механиком и окружающим миром некую стену, сквозь которую практически не проникал страх.

Но сейчас и это толком не помогало. Мысли тяжело метались в голове, лицо комиссара вставало перед ним со всей революционной беспощадностью и ожесточенностью: приеду в Тюмень — расстреляют к чертям собачьим, тук-тук-тук, а если не приеду? Что делать тогда? тук-тук-тук. А как семья? Дети, Софья? Как они? тук-тук-тук. Но если вернуться точно расстреляют, состав-то был важнейший, тук-тук-тук, свидетелей кроме Сёмы, а он не счет, нету, тук-тук-тук. Может спрятаться? Бросить паровоз и сбежать, а потом... тук-тук-тук... потом вывезти семью и уехать куда подальше.

Между тем до Пышмы оставалось две версты и Семашко начал тормозить, стравливая лишний пар и дав знак Черному прекратить шуровать топку.

Привычные действия не заставили отвлечься от размышлений, но настойчивый оклик заставил повернуться, пытаясь понять, в чем дело и Степан увидел лицо солдата, который говорил ему...

Заметив, что машинист переключил-таки внимание на него, Антон, успевший к тому времени снова перебраться в будку, вытирая руки от смолы ветошью, кивнул сам себе и спокойно сказал:

— Ты сам-то куда теперь? Может, в Катарач, ко мне заглянешь? Думаю, не с руки вам сейчас в Тюмень то ехать.

Степан поразился сходству мыслей, казалось, совершенно постороннего ему человека своим собственным, он чуть не поперхнулся, слова застряли в горле, и в образовавшуюся паузу вклинился Сёма:

— А чего такого, расскажем чего да как, ну, зарестуют, потом же сами и отпустят...

Не видя поддержки своим словам, Семен замолчал и уже гораздо менее уверенным тоном добавил:

— Иль чо, не отпустят?

Лицо его как-то вытянулось и побледнело, хотя из-за крепкого загара, полученного разом от солнца и топочного огня, это и казалось невозможным.

Все помолчали.

— Так что решаете? — нарушил молчание Антон. — В Тюмень или в Катарач? Вы смотрите, а то уже пора тормозить ежли чего, тут вот сверток наш будет вскоре.

Степан кивнул, подтверждая и одновременно соглашаясь с предложением.

— Хорошо. Сам видишь, скоро Пышма, думаю, нам там делать нечего. Так что воспользуемся твоим любезным предложением и пойдем в Катарач. А уж потом оглядимся и сориентируемся чего дальше делать.

Он даже не спрашивал Сёму насчет согласия — внутри была уверенность, что тот в одиночку никуда не пойдет — не поедет.

— Ну, тогда лады. Тормози машину, будем сгружаться.

Степан плавно остановил паровоз и, с немалым сожалением оглядев такую родную и надежную стальную махину, не торопясь, спустился по ступенькам. Комок в горле не дал ему ничего сказать. А ведь хотелось как-то попрощаться с могучим железным другом. Сема, прихвативший топорик из тендера, и солдат со своим чемоданом уже шагали по узкоколейке, Семашко же, сделав движение им вслед, замер на месте, пораженный какой-то догадкой, быстро поднялся обратно в будку и, спустя пару минут, буквально скатившись вниз по лесенке, резво припустил за изрядно ушедшими вперед спутниками.

Глава 2.

— Я так понимаю, — полушепотом, чтобы не потревожить тишину леса, произнес солдат, — что все тропки, протоптанные или даже колеи, проторенные, начисто пропали. Повезло нам, что Резкунов, хозяин стекольного завода в Ертарском, эту узкоколейку проложил перед войной, а то нынче бы по лесу шли вовсе без примет. Те леса, прежние, я как свои пять пальцев знал, а эти, нынешние, никак признать не могу. То чудится,— знакомая горушка, а за ней распадочек должен быть, такой долгий, ан нет. Обычная полянка, и вот как тут быть, не пойму. Ну, дайте срок, разберусь, что к чему.

Тяжеленный чемодан на спине Антона, казалось, нисколько не мешал ему. Шаг его бодрый и широкий не сбивался вот уже полчаса, да и речь не сказать, что была надрывна и прерывиста. Так можно сидя в кресле разговаривать, подумалось Семашко, которому пройденные километры отдавались уже во всем теле. Ноги, ощутимо сбитые, наливались тяжестью и мозолями, дыхания не хватало, подумал было закурить, но тут же отказался от идеи. Причин же было целых три. Первая — Перунов то — двойдан, а у них с куревом строго. Вторая — мало ли что, пока зверя на пути не попадалось, так зачем лишний раз резким запахом трубочного табака приманивать? И третья причина была самая банальная, как сам же Степан себе с горечью и признался, дыхания и так не хватает, а если еще и закурить, то все, пиши — пропало.

А как было хорошо прежде, на прямом перегоне раскурить трубочку и, попыхивая в такт с паровозом дымком, стремительно мчаться вперед, заглатывая стальные нитки рельсов. Да, а ведь может быть и так, что он больше никогда машинистом не будет и не увидит летящий навстречу горизонт. И что-то внутри будто толкнуло, нашептывая и придавая ничем не обоснованную уверенность — обязательно проедет еще, и не пассажиром, машинистом. Может еще только раз, но обязательно.

Размеренная ходьба, пускай и в неудобной обуви, все же настраивает на задумчивый лад, созерцательный, так сказать. Сожаления об оставленном локомотиве медленно уходили, освобождая пространство в голове для размышлений и наблюдений.

Вдоль узкоколейки вздымались в невероятную высоту огромные, неохватные стволы. Удивительно свежий, чуть хвойный, пахнущий смолой и каким-то почти благовонным ароматом воздух был весь пронизан зеленоватым, рассеянным светом. Утренний туман отступил, обнажая мощный, густой подлесок, полный неизвестных Семашко растений. Часть из них походила на кустарники, часть на папоротники, часть же и вовсе ни с чем у Степана не ассоциировалась. С другой стороны, он никогда и не был натуралистом. В лесу толком и не бывал. Охоту не любил и на зверя не ходил. По молодости лет увлекался некоторое время стрельбой, но и то не по животным, а по мишеням. В те времена у него неплохо получалось. Но и в юности Степан не был спортсменом, все больше занимаясь механикой и математикой, он основное время проводил в мастерских у отца, в то время служившего на Ижевском заводе инженером. Так что первыми и любимыми игрушками Степы были револьверы и винтовки.

Те времена давно канули в лету. Отец, рано умерший, оставил жену и пятерых малолетних детей практически без средств, так что мечты старшего из них — Степана о Горном институте развеялись, как дым. Но гимназию он все же смог закончить. Сразу после этого поступил в учебу на машиниста. Так что к своим тридцати трем годам Семашко успел отработать на железной дороге четырнадцать лет. Он нисколько не жалел о своем выборе, как мы уже и говорили, он всем сердцем полюбил локомотивы и чугунку. Теперь же он с неким сожалением и досадой думал о том, что его аккуратные сапоги не слишком подходящая обувь для пеших походов.

Глядя на разношенные солдатские ботинки Антона или на грубые, тяжелые бутсы Семы, он ясно осознал все преимущества такой обуви над его узконосыми, дорогими сапожками. 'То, что ноги я собью в кровь, сомнений не вызывает. Так что пару дней только на заживление сорванных мозолей уйдет, это точно. А потом раздобудем другую одежду и двинем в Тюмень'. Приняв такое решение, Степан почувствовал облегчение, ведь каждый шаг уводил его все дальше от близких, которые еще спят, наверняка. Но теперь, когда решение о возвращении принято, стало чуть легче на душе.

'Софья, малыши, что с вами будет теперь? Лишь бы красные по своей извечной привычке не додумались взять семью в заложники. Нет, не должно так быть, не должно' как заклинание повторял Семашко про себя, стараясь вернуть потерянное самообладание.

— Передых. Отдохнем чуток и дальше двинем. Я так думаю, уже недолго осталось, полпути, почитай, пройдено, — все тем же полушепотом произнес Антон, аккуратно снимая чемодан со спины.

— Так чо, нам еще час топать? — таким же полушепотом, только несколько менее спокойным, задал свой вопрос Сёма.

— Да, с часок. Точно сказать не могу, не понятно все. Кабы не рельсы, заплутал бы, как есть заплутал. Но тут другой дороги нет, так что иди — не сворачивай, а там и Ертарский. А уж оттуда до Катарача рукой подать.

— Знаю я твои, Антон, рукой подать, поди еще часа два пилить?

— Не жмись, Сёма, дойдем в целости. Главное, чтобы никакой серьезный зверь к нам на дорогу не вышел, оружия-то при мне нет, кроме ножа, не твоим же ломиком отмахиваться будем.

Сёма, быстро глянув на Семашко, хотел что-то ответить, но Степан и сам решил вступить в разговор.

— У меня есть оружие.

И он достал из прихваченного с собой саквояжа тяжелый американский кольт М1911.

— Семь патронов сорок пятого калибра. Думаю, вблизи и крупному зверю мало не покажется. Надежный, точный, сам его пристреливал. Есть еще две запасные обоймы с собой. Тебе, Антон, не отдам, думаю, сам я с ним получше справлюсь, ты-то, наверняка, больше из винтовки привычен?

— Так и есть. Из винтовок да из ружья, с пулеметом тоже могу, было дело, пришлось пострелять. А вот из пистолетов как-то не случалось. Ну, и хорошо. Ты, Степан, этот кольт далеко не убирай, держи лучше при себе, не ровен час, пригодится. Больно много всякого странного вокруг слышится.

Степан удивленно посмотрел на солдата. Ему вовсе не казалось, что вокруг много странного, обычные голоса птиц, где-то вдали послышался трубный, похожий чем-то на бычий, рев. Но ставить под сомнение высказанное Антоном Степан не счел разумным. Не ему — горожанину до мозга костей, подвергать скепсису знание о природе опытного лесовика-охотника.

— Хорошо. У меня кобура есть. Я ее на пояс сейчас же прикреплю и пистолет заряжу.

Перунов согласно кивнул головой, выражая полное согласие с решением машиниста. Сам же он достал свой нож (изрядных размеров тесачок) и, проверив ногтем заточку, удовлетворенно крякнул и убрал клинок назад в ножны. Степан не торопясь снарядил все три обоймы тяжелыми, латунными патронами и, вставив одну из них в рукоять пистолета, спрятал две запасные в карман куртки. Достав кожаную открытую кобуру, расстегнул пояс, и продел ремень сквозь петли. Поправив все так, чтобы было удобнее выхватывать, если что, застегнул пояс и вложил кольт в кобуру.

— Все, я готов.

Идти дальше совершенно не хотелось, но не идти еще хуже. В конце концов, утешил себя Семашко, все когда-нибудь кончается, кончится и эта дорога. И вдруг, спохватившись, сам себе добавил, 'Только пускай все закончится хорошо'. Даже самые несуеверные люди, попав в сложные обстоятельства, подчас склонны проявлять несвойственное им обычно внимание к деталям и словам. Кто знает, может быть, в этом проявляется глубоко запрятанный в нас мифологический, древний охотник, связывавший рисунок на стене и произнесенное слово с успехом на охоте. Ведь дух зверя может подслушать, верно?

— Я вот что подумал. Давайте-ка я вас в село не поведу. Тут по моим прикидкам поблизости должна быть охотничья избушка, во-о-о-н за той горкой, и банька, и печь, все есть. Вы там схоронитесь, мало ли какая власть сейчас в Ертарке? Может большевицкая? А если так, то вас могут и арестовать для проверки, у меня-то документы в порядке, а вот у вас, я так думаю, наоборот. Дойдем туда, оставлю вас, а к завтрему принесу еды, одежки, в общем, обеспечу всем нужным. Что скажете?

— Я и сам хотел тебе что-то наподобие предложить, так что полностью поддерживаю, — согласился Степан.

Сема выглядел несколько расстроенным, ему-то уже виделся запотевший жбан кваса и бутыль первача с разварной, свеженькой, только собранной картошкой, горячий, прямо из печи каравай, пироги, эх, он махнул рукой, мол, чего с вами делать, ироды, ведите в свою избушку, и первым поднялся.

Путь по лесу сильно отличался от недавней ходьбы по шпалам. Здесь в зеленоватом сумраке, за каждым стволом таилось неизвестное и опасное. Жара, все более ощутимая с каждой минутой на дороге, ушла, сменившись приятной прохладой. И заблудиться среди деревьев-великанов явно проще простого, если бы не солдат, машинист с помогалой наверняка бы потерялись очень быстро. Но Антон четко и уверенно шагал вперед, так что бывшим железнодорожникам оставалось лишь следовать за ним все дальше в гущу первозданного леса.

Здесь ничего не напоминало о присутствии человека. Ровным счетом. Ни единого следа вырубки, тропки, если и попадались, то исключительно звериные. На первой из них Перунов на секунду склонился и зачем-то приложил ладонь к земле. Смысл действия совершенно ускользнул от Семашко, тоже читалось и в ответном взгляде Семена. Спрашивать о чем-то в эту минуту ни тот, ни другой не проявили никакого желания, слишком подавлял лес. Говорить не хотелось совершенно.

Несколько раз Степан замечал ярких и довольно крупных птиц, незнакомого ему облика, заметил он вдалеке и какого-то зверя, который на мгновенье мелькнул в чаще и скрылся, оставив впечатление исполинской силы, плавно перетекающей под бурой шерстью. Зверь, как показалось Семашко, был похож на зубра, только очень большого. Размером с першерона или больше, видел он его совсем не долго. Но впечатление осталось очень сильное.

Поднявшись по склону холма, все трое увидели обещанную избушку, такую маленькую и невзрачную на фоне исполинов, окруживших небольшую полянку, напитанную солнечным светом. Вся эта картина была полна такой гармонии и идиллии, что будь Семашко художником, он просто не смог бы отказаться от мгновенно возникшей потребности запечатлеть чудесный пейзаж. К счастью, пейзажистом наш герой не был, потому, что стоило им шагнуть вперед, как они увидели крупную, здорово смахивающую на кабана скотину, размером с годовалого бычка.

Зверь секунду молча подслеповато рассматривал непрошенных гостей (он и так был не в духе, обнаружив на привычной полянке, где он любил полакомиться грибами, какое-то странное сооружение), а теперь еще и новые претенденты на этот замечательный лужок. Кабан, назовем его так, всхрапнув, склонил морду вниз и, резко набирая скорость, рванул вперед. Намерения его сомнений вызвать не могли бы даже у самого злостного защитника дикой природы. А что делать, природа она ведь на самом деле дикая и ей все равно, любитель ты кабанятины или напротив, последовательный пацифист и вегетарианец.

Все трое дружно рванули назад, под защиту деревьев. Прекрасно понимая, что сейчас все зависит от него, Степан, бросив саквояж, на бегу выхватил пистолет и, привычно-бездумно сняв его с предохранителя, передернул затвор, досылая патрон и мельком подосадовав на себя, что не додумался сделать это заранее. Оказавшись под, пускай и не слишком надежной, но все же защитой древесного ствола, он мгновенно изготовился к стрельбе и, сжав обеими руками кольт, выровнял мушку и, наведя оружие на стремительно приближающуюся морду, с торчащими едва ли не на полметра клыками, открыл частый огонь. Пистолет при каждом выстреле ощутимо толкал в ладони, ствол подбрасывало, но стрелок привычно и очень быстро выравнивал оружие, взгляд его, прикованный к цели, не отрывался от кабаньей головы ни на долю секунды. Кабан продолжал лететь на Степана, последнюю пулю он всадил уже с расстояния в пару метров и уже был готов попрощаться с жизнью, как внезапно в бок зверя врезался Антон, держа свой тяжеленный чемодан в высоко поднятых руках.

Удар оказался столь силен, что сбил кабана с копыт и отбросил на пару метров в сторону. Антон, ни на мгновенье не останавливаясь, отбросил свою импровизированную колотушку и, выхватив тесак, вогнал его в основание кабаньего черепа, затем выдернул клинок из раны и снова всадил его, теперь уже стараясь достать сердце зверя. Удары наносились с такой частотой и точностью, что если бы в этот самый момент Степан не был бы полностью занят перезарядкой кольта, он мог бы узнать много нового о технике и мастерстве своего случайного спутника в работе с ножом. Справившись, наконец, с пистолетом, Семашко подскочил к кабану и, нацелив ствол точно в его лоб, выстрелил. Зверь, итак бывший при последнем издыхании (все пули из кольта попали ему в голову, правда, так и не убив) теперь затих окончательно.

Ноги Степана подкосились, и он без сил опустился на землю. Только сейчас он осознал, что был на грани смерти, ужасной смерти, которая летела к нему на кабаньих клыках. Если бы не Антон и сорок пятый калибр, он уже был бы растерзан и порван в клочья. Видение собственного тела, с вывалившимися из распоротого ударом клыков живота внутренностями, настолько явственно предстало перед ним (обычно такой впечатлительностью Степан не отличался, предпочитая здоровый прагматизм в оценках и суждениях), что его затрясло и вырвало. Спустя минуту, немного прейдя в себя, он обнаружил, что медленно идет к хижине, следом за мужиками, с натугой тащившими прямо по свежей зеленой траве тушу убитого общими усилиями зверя.

Оказавшись внутри избушки, он на одних рефлексах перекрестился на красный угол (просто повторив действия солдата), а ведь не делал так уже давно, почитая себя едва ли не атеистом. И сразу уселся на лавку, стоящую у стены. Во рту была горечь. Как сквозь вату до него доносились голоса Антона и Семы.

— Сема, сбегай за саквояжем, а я пока воды Степану принесу.

Вода — это хорошо, встрепенулось сознание героического кабаноубийцы, вода мне бы не помешала. Небольшой берестяной туесок, полный холодной чистой воды, оказался прямо у его рта, и он сразу же приник к его краю, жадно глотая жидкость. С каждым глотком возвращаясь в себя. Допив, Степан даже смог сказать, крепко ухватив жилистое запястье солдата.

— Антон, я тебе жизнью обязан, ты меня спас. Я твой должник, перед Богом говорю. Спаси тя Христос.

И медленно поднявшись, склонился перед Антоном в низком, земном поклоне.

Перунов лишь молча усадил его назад на лавку и, ничего не сказав, вышел в сенцы. В тот же миг в дом заскочил Сема. В руках его был саквояж и пустая обойма, второпях брошенная Семашко при перезарядке пистолета.

— Вот, наше, принес. Ты Степан истинный герой, всех нас спас, грудью, — и не в силах сдержаться, обнял своего старого товарища и заплакал. Слишком велико оказалось потрясение. Слезы в этот момент несли с собой очищение и освобождение. И оба не стыдились их.

Вот на это мы на время оставим наших героев. У них впереди и баня, которую вскоре истопит Антон, и свежая, ароматная кабанятина, зажаренная на углях, и долгий разговор за бутылкой беленькой, обнаружившейся в запасах Семы, и расставание с солдатом, который всей душой стремился в родное село, к молодой жене, Катеньке. Но перед расставанием они четко условились о завтрашней встрече. Проводив Перунова, оба не сговариваясь завалились спать, как следует подперев дверь батожком, так, на всякий случай. И уснули, несмотря на самый разгар жаркого осеннего дня, мгновенно, проспав до самого утра. Сны, если были, им наутро совершенно не вспомнились.

Глава 3.

Первым очнулся, как ни странно, Степан. Сначала он долго лежал в полудреме, ни о чем не думая, открывать глаза и подниматься не хотелось, поднял же его заливистый пересвист какой-то птицы. Вот пожелание подавиться собственным чириканьем и стало для Семашко первой внятной мыслю этого солнечного утра. Уснул он на широкой лавке и теперь лихо сел, опустив ноги на пол. Ступни тут же дернуло болью, Степан совсем забыл про лопнувшие и растертые в кровь мозоли. Скривившись, он, как воспитанный на классической литературе человек, не стал ругаться, а что-то невнятно пробормотав сквозь зубы, принялся осматривать свои конечности, оценивая урон, понесенный ими за вчерашний день.

Все оказалось не так и страшно. 'Жить будете', — вынес себе диагноз машинист, использовав одну из любимых фраз своего старого знакомого, да, пожалуй, и единственного друга, Алексея Сергеевича Владимирова, вот уже шесть лет успешно практиковавшего в Тюмени хирурга. Воспоминания о Владимировом всколыхнули и мысли о семье. Что не удивительно, ведь последние пять лет двое старых друзей жили в одном доме, деля его на две равные части. Дом стоял на высоком берегу Туры и вид из его окон открывался изумительный.

'Что-то мысли скачут, не могу толком думать, вроде и выпили вчера не много...', — пронеслось в полусонном сознании Семашко. Он снова подтвердил себе, что как только ноги чуть подживут, сразу отправится в Тюмень и обязательно вывезет семью, вот только куда ехать потом еще не решил, маловато пока знаний о ситуации.

'Ну, ничего, скоро придет Перунов, у него наверняка будут новости, расспрошу его как следует, может, что и узнаю'. Мучить себя мыслями о близких он себе запретил. Строго — настрого. Настало время осмотреться. Избушка была весьма обычного облика, стояла она на высоком основании и потому пол был деревянный, из толстых плотно пригнанных полубревен. Низкая дверь, ведущая из небольших сенцев с высокими порожками, справа от нее печка, за ней простенок с маленьким оконцем, глядящим на восток, сейчас в мутноватые стекла ярко бил солнечный свет.

В красном углу темная иконка с лампадой, сейчас не зажженной. А вот у противоположной от входа стены и стояла лавка, на которой этой ночью спал Степан. 'Под образами лежал, однако', — с какой-то непонятной самому себе интонацией подумал машинист. 'Видно солнышко меня и разбудило, до чего же яркое, горячее, похоже, осень откладывается на неопределенный срок'. Оставалось повернуть голову к последней еще не осмотренной стене. Там на точно такой же лавке лежал и сонно похрапывал Сема. Секунду подумав, Степан решил, что время общего подъема можно и отложить.

Последним из увиденных по списку, но не по важности объектов убранства избушки оказался стол. Небольшой, квадратный, с массивными вырубленными из цельных сосновых чурбачков ножками, он возвышался как раз слева от печки, под самым оконцем. И поначалу был проигнорирован Степаном, как раз из-за яркого света, бьющего сквозь стекло.

Теперь же, когда он встал и прошелся до центра комнаты, и сам стол, и остатки вчерашнего пиршества. Пустая бутылка и три зеленоватых стеклянных стакана (все же рядом стекольный завод, как вчера пояснил Антон), большая миска с недоеденными кусками кабанятины, туесок с водой оказались на виду, мгновенно произведя оригинальный эффект — в горле Семашко буйным цветом вспыхнул сушняк, который он, не медля, решил погасить водой. Жадно выпив всю жидкость в туеске до дна, он не удовлетворился этим и, ухватив берестяную емкость, резво шагнул к стоящей у порога колоде с запасом питьевой воды.

Щедро зачерпнув из нее, снова начал пить, вода потекла по усам и груди, но большая часть все же угодила в желудок, утихомирив все последствия вчерашней попойки. Про себя Степан подивился такому радикальному эффекту от всего-то грамм трехсот первача, но потом припомнил, что качество напитка и вчера показалось ему низким, так что вместо чистой смеси спирта и воды они употребили невнятную композицию с изрядной добавкой сивухи. Семашко такой продукт не употреблял в принципе, но после недавних событий, апогеем которых стал расстрел монструозного зверюги, потребность выпить оказалась сильней привычек и норм, принятых в прежней жизни.

Только машинист успел спокойно передохнуть и блаженно расслабиться, привалившись к углу печки, как новая потребность властно заговорила в нем. Мочевой пузырь, четко и определенно посылая один сигнал за другим, недвусмысленно предупреждал — хозяин, тебе стоит поторопиться. И Степан не стал сопротивляться зову природы. Забыв обо всем, он крупной рысью кинулся к сенцам, буквально сметя на своем пути батожок, исправно подпиравший внешнюю дверь, широко распахнул ее и вырвался на оперативный простор. Тут, казалось бы, весь мир для тебя, но инстинкт горожанина требовал уединения и кабинки. Которая и обнаружилась на некотором удалении. Резво проковыляв на израненных ногах к цели, он приступил к делу.

Спустя минуту блаженно улыбающийся Степан покинул тесную будку и, уже не торопясь, пошел назад к избушке. Обратная дорога оказалась для него куда труднее. Стебли травы щекотали и кололи босые ступни, утренняя роса, попадая на свежие раны от мозолей, производила эффект наподобие йода или зеленки.

Только представьте себе, читатель, что ноги ваши покрыты многочисленными ссадинами, и вы идете по самую щиколотку в растворе спирта. Представили? Вот. А наш герой не представил, а пережил несколько крайне неприятных секунд, заодно твердо пообещав себе, что из дому босиком он больше не выйдет до тех пор, пока все не заживет.

Быстро шагая, Степан краем глаза заметил пару пасущихся животных, обычное дело в деревне, не правда ли? И только уже в сенцах, блаженно выдохнув и почувствовав немалое облегчение (кто знает, может, роса тоже помогла?) Семашко понял — виденные им животные никакого отношения к домашним не имеют. Мысль эта заставила его застыть на месте, забыв про ноги, да и вообще про все на свете. Он тут же снова приоткрыл дверь и высунул голову во двор.

Зрелище ему представилось и знакомое, и удивительное. Поляна за ночь нисколько не изменилась, все та же ярко зеленая трава, все те же раскидистые гиганты по краям ее. И это было привычно. Точнее, совсем не привычно, тут же поправил Семашко сам себя. Но знакомо, со вчерашнего дня. А вот то, что увидел он на самой полянке, его удивило до невозможности, так что Степан даже дышать забыл на время. Только обнаружив, что уже задыхается, открыл рот и беззвучно, как рыба, глотнул воздуха.

Посреди поляны, будто паря в легком стелющемся по траве тумане, блестя золотистыми, атласно-пятнистыми боками, спокойно паслись, совершенно игнорируя человека, три больших и очень красивых оленя. Точнее, целая оленья семья: глава семейства с роскошными, ветвистыми рогами, мама-олениха и маленький олененок, держащийся поближе к матери, на вид ему было пара месяцев от роду. В животных было столько красоты, достоинства и грации, а малыш был так трогателен, что Степан долго не мог прийти в себя и только созерцал красоту.

Внезапно раздался громкий голос Сёмы, который, видимо, проснувшись и не обнаружив Степана, принялся во весь голос кричать, призывая своего товарища, совершенно забыв вчерашние наставления солдата о том, что кричать в лесу строго настрого запрещается. Олень, подняв увенчанную рогами голову, посмотрел в сторону избушки и, секунду подумав, спокойно и уверенно покинул полянку, следом за ним ушли и самка с детенышем. Волшебство закончилось.

Чуток поморщившись, Степан откликнулся на очередной вопль Черного.

— Не кричи, тут я.

И крепко затворив дверь, вернулся в комнату.

— Чего вопишь, режут тебя? Антон что вчера говорил или ты не слышал? В лесу не то, что кричать в голос, — говорить нельзя, только шепотом. А ты?

Сема, пристыжено и одновременно обрадовано поглядывая на Степана из-под черных бровей, ответил.

— А че? Я проснулся — тебя нет, ну, я и испугался, спросонья-то чего не помстится.

— Ладно. Ты не представляешь себе, что я сейчас видел, — машинисту не терпелось поделиться впечатлениями, — семейство оленей, огромные, красивые. Людей совершенно не боятся, паслись чуть не десяти метрах от избушки, можешь себе вообразить? Шкура золотистая, не знал я, что такие красавцы в наших краях живут...

Он задумчиво примолк, заново переживая только что виденное. Но Семен не дал ему и в этот раз, теперь уже в памяти, созерцать величественную картину. Черный, подойдя к колоде с водой, сухим, слегка надтреснутым голосом, в перерывах между питьем воды сообщил.

— Дык, Степан Ильич, и кабанов таких на Урале отродясь не бывало. И не только на Урале. Антон вчерась сказывал, а он-то охотник, что таких зверюг нигде не видывал и не слыхивал, мол, чудом уцелели, тебя хвалил, говорил, меткий ты стрелок. Так-то вот.

Хотя Семашко вчера также как и Сема слышал эти слова Перунова, они совершенно не отложились в его памяти, зато теперь, после напоминания Семы, фразы, как по команде, всплыли в сознании.

— Да, Семен, трудно принять, что мир здесь какой-то другой. И что за реальность вокруг нас? Как думаешь?

— А чо тут думать? Живы пока и то — хлеб. Разберемся потихоньку. Вот счас на двор выйдем, оглядимся, потом солдат придет, новости принесет,— у него дернулся кадык в предчувствие новой порции самогона. Переглотнув, он продолжил, — а там поглядим.

— Может, ты и прав. Вот только и сейчас есть о чем подумать.

С этими словами Степан вернулся на свою лавку и крепко уселся на неё. 'Раз уж никакой позитивной программы не удалось пока выработать, займемся делом', — решил он про себя. И протянув руку, ухватил свою дорожную сумку.

Открыв саквояж, достал пистолет и, подставив его под луч бившего из окна солнца, внимательно осмотрел внешний вид оружия, выщелкнул обойму и проверил патроны. Увиденное не радовало. Вчера, к своему стыду, он даже не почистил так надежно отработавший 'Кольт'. Теперь это упущение следовало исправить.

'А вот без заряженного пистолета из дому ни ногой. И просто — осторожность, и еще раз осторожность, сожрут — не подавятся'. Вот с такими мыслями он и чистил ствол от нагара. Расстелив на лавке чистую тряпицу, полностью разобрал и тщательно протер все части пистолета, затем снова собрал, доснарядил обоймы, загнал одну в рукоять, передернул затвор и вложил в кобуру, которую снова нацепил на пояс. Запасные обоймы в карман куртки, это уже привычно.

А вот теперь можно и прогуляться. В полутемных сенцах увидел свои сапоги и буквально содрогнулся, — 'Надо поискать себе что-то на ноги'. Аккуратно приоткрыв, в который раз, входную дверь, высунул голову в утреннюю свежесть и прохладу. В пределах видимости ничего крупнее стрекоз видно не было. Выходить из дома он не решился, сначала какая-то обувь нужна. Повернувшись к Семе, спросил.

— Семен, как думаешь, что-нибудь с моими сапогами можешь сделать, чтобы я в них ходил без вреда?

— А чо бы и не сделать? Можно сделать. Счас покумекаю, чо и как.

Черный ухватил сапоги и принялся крутить их в руках, что-то бормоча себе под нос. Степан, вернувшись на лавку, откинулся к стене и, закрыв глаза, задумался обо всем происходящем. Как он сам часто любил повторять, — 'Думать полезно практически всегда'. Мысли же в его голове крутились вокруг далеко не привычной для Урала флоры и фауны, теплой, не по сезону, погоды, невероятному происшествию с составом и всех прочих событий последних суток.

— А давай-ка мы, Сёма, на свежий воздух выберемся. Чего в избушке-то сидеть? — сказал несколько преувеличенно-бодрым тоном Семашко, обращаясь к погрузившемуся в рассматривание сапог Черному.

В ответ Семен ничего не сказал, а просто поднялся и потопал к выходу. Спустя минуту, весьма удобно устроившись, оба сидели на завалинке. Солнышко все жарче припекало, от утреннего тумана и росы не осталось и следа, земля слегка парила и в ее восходящих воздушных потоках радостно порхали разноцветные бабочки и прозрачнокрылые перламутровые стрекозы. Вся эта картина ощутимо напоминала рай, внезапно воцарившийся на земле. И только воспоминание о вчерашнем нападении, едва не стоившем Степану жизни, возвращало его из радужных фантазий на грешную землю. И все же на душе его разливалось все шире удивительное ощущение спокойной созерцательности и гармонии. Семашко припомнил, что последний раз он вот так наблюдал за бабочками лет в пять. Эта мысль и обрадовала, и позабавила его, но не нарушила душевного покоя.

— Сёма, узнаешь какие-нибудь растения, деревья? Я вот, как мне кажется, признаю секвойю, их тут очень много. Красное дерево, они ж только в Северной Америке растут. Я их живьем не видал, но на картинках в атласе, у старшего сына, совсем недавно смотрел. Все в точности. А ты что думаешь?

Пока Степан говорил, Семен оторвался от сапог и принялся внимательно рассматривать окрестности полянки.

— Узнаю кое-чего, — он поднял руку, указывая на мощное лиственное дерево с сероватой корой и обширнейшей кроной, стоящее чуть наособь от остальных, — вот это похоже на орех. Можно подойти и посмотреть, орехи, если тут тоже сентябрь, а не весна там или еще чего, уже должны поспевать.

Семён, будучи натурой прямой, совершенно не был склонен разделять мысли и действия, что немало мешало ему по жизни, но все же было простительно по молодости лет (ему только месяц как исполнилось двадцать четыре года). Поэтому Сема тут же поднялся и пошел к предполагаемому ореху.

Степану совершенно не хотелось подниматься, он так удобно устроился, поэтому, просто махнув рукой, Семашко принялся дожидаться результатов исследования, предпринятого Сёмой. Но, будучи человеком осторожным, аккуратно вынул кольт и пристроил на коленях, готовый к разнообразным неожиданностям.

За время пока Степан не торопясь доставал пистолет, Семен успел добраться до намеченного дерева и, подпрыгнув, ухватился за нижний сук. Подтянувшись, взобрался на него и полез выше, совершенно скрывшись в листве. Спустя несколько минут, он вновь появился в пределах видимости, в одной руке у него был картуз, чем-то наполненный. Аккуратно спрыгнув, он резво двинул к Семашко. На лице Черного расплывалась все более широкая улыбка.

— Ну что, нашел орехи?

— Нашел, точно грецкие орехи, эх, счас полакомимся. Давненько я ими не баловался. Орех-то спелый совсем. Кожуру снять, скорлупу расколем и будем пробовать.

Следующий час оказался полностью занят очисткой и поглощением орехов, затем, немного осмелев, наши лесовики принялись исследовать полянку, обнаружив несколько видов грибов, один из которых здорово, до неотличимости, напомнил им белые. Тут на них напал собирательский азарт, в котором они совершенно забыли об осторожности. Планомерно прочесав всю поляну, набрали изрядную кучку роскошных боровиков. Вспотевшие от жары (куртки были давно сброшены и валялись на завалинке) и оживленные, они снова устроились на завалинке и принялись рассматривать грибы, пытаясь прийти к однозначному выводу — съедобны ли они. И рассматривали, и нюхали, Сема даже попробовал на зуб, тут же сплюнул и сказал, что, по его мнению, гриб самый настоящий белый и, мол, сомнений быть никаких не может.

Но все же решили пока не готовить, а дождаться солдата. Тем более, что он уже должен был появиться с минуты на минуту. Пока искали грибы, захваченный собирательскими эмоциями Степан начисто забыл про свои больные ноги, и только теперь, даже с некоторым удивлением, припомнил, что еще совсем недавно он не мог спокойно ходить. Открытие это поразило Семашко никак не меньше, чем все предыдущие великие события. 'Если так пойдет, я уже завтра смогу ходить в нормальной обуви',— сформулировал он для себя программу-максимум.

Вдруг он краем глаза заметил какое-то движение на краю полянки и сразу же вскинул пистолет, тут же опустив. Из-за ветвей показался Антон. Как и вчера, он был основательно нагружен, только теперь не чемоданом, а обычным солдатским заплечным мешком, в руках у него поблескивала на солнце охотничья двустволка, массивный патронташ опоясывал талию солдата.

— Здорово, мужики, я смотрю, вы бдительности не теряете, чуть меня не подстрелили, а я еще думал вас окликнуть, да не решился лес тревожить, — он пожал, с готовностью протянутые обоими знакомцами руки, — Как вы тут? Как спалось? Никакого больше зверя не встречали?

Заметив горку грибов, довольно крякнул, скинув мешок с плеч, поставил 'тулку' рядышком и принялся рассматривать урожай, довольно приговаривая, — добрый гриб, добрый.

Степан, которому не терпелось уточнить судьбу собранного ими продукта, не выдержал и спросил.

— Ну, что, Антон, как думаешь, хорошие ли грибы или нельзя их есть?

Перунов не замедлил с ответом.

— А чего им не добрыми быть, самые натуральные белые да боровики. Молодцы железнодорожники, да еще какие грибочки, один к одному, ни одного червивого, красота.

— Мы тут с Семеном пытались угадать знакомые деревья и растения, вот я секвойю признал вроде, а он — орех, мы и орехов уже наелись до отвала. А ты, что скажешь?

На этот раз солдат с ответом не торопился. Тщательно рассмотрел грибы, поднялся с корточек и отряхнул от невидимой пыли штаны. Медленно обвел полянку пристальным взглядом и только потом с коротким вздохом сказал.

— Мало тут знакомого. Мало. Совсем другой мир. Куда как более щедрый и богатый. Хорошо наши успели хлебы собрать, теперь не знаю, и остались бы те поля, нынче-то на их месте бор стоит вековечный. Я же плотник, столяр, в древесине положено разбираться. Деревья добрые, старые, и нигде ни одной порубки не видел. Ни я, никто из села за весь прошлый день. Зверья повсюду много, людей совсем не боится.

Степан подтверждающе кивнул.

Антон, заметив, откликнулся:

— Что, и тебе какой-то зверь показался вблизи?

— Да, сегодня утром олени тут паслась, совсем близко.

— Ага, вот и я о том же. Так что, хоть знакомое и есть, но куда как больше неизвестного. Ты говоришь эти дерева — секойя? — с некоторой запинкой произнес двойдан.

— Секвойя, красное дерево, живет несколько тысяч лет, и растет только в Америке, в Калифорнии. Назвали его так в честь индейского вождя, который алфавит придумал для своего племени, — охотно уточнил Степан. Появление солдата обрадовало его и приободрило. Вообще, в присутствии Перунова жизнь не казалась особо сложной и трудной, такой от него веяло силой и физической, и духовной.

— Секвойя, значит. Ну, добро, — помолчал некоторое время. Степан с Семой не стали торопить солдата, не рискнули, — тогда так. Кое-какие новости я вам принес, но пока что мало их — новостей. Зато одежду притащил и еды, а для тебя, Семен, и первача, как обещал. Надо бы еще и ружье для вас найти, и патронов. С пистолетом вы долго по этим лесам не проходите. Это я вам точно говорю. Пойдемте в избу, там все посмотрите, там и поговорим, да и воды попить охота.

Поднявшись, троица проследовала в дом. Разместившись по лавкам вокруг стола, начали разбирать принесенные Перуновым вещи и продукты. Увидев пироги, Сема тут же впился в один крепкими белыми зубами и так смачно принялся жевать, что и Степан не удержался. Антон пирогов брать не стал, объяснив тем, что недавно поел. Поглощение пирогов не помешало рассмотреть и даже примерить обновки.

Больше всего Семашко порадовали ботинки, точнее, мягкие кожаные опорки. 'Почти мокасины', — подумал он, примеряя их себе на ноги. Поменял и штаны, и рубаху, и куртку, на простой крестьянский холстяной армяк. 'Да, в таком виде меня мало кто узнает'. Ощущая себя ряженым из какой-то дешевой оперетты или любительского спектакля, в которых он по юности лет не раз учувствовал. 'Теперь главное это научиться в этой одежде, выглядеть естественно', — сформулировал он сам себе новую задачу.

— Я смотрю, пироги вы съели. Хорошо ли моя хозяйка готовит? — заговорил Антон.

— Добрая у тебя жена стряпуха, поклон ей от нас и благодарность, — ответил Сема, Степан поддержал помощника и присовокупил свою благодарность к Семеновой.

— Тогда слушайте, что удалось узнать, — кержак с довольным и хитроватым, совершенно неожиданным на его лице выражением, подмигнул своим слушателям и продолжил, — первое. То, что места наши — родные — это точно, только немного поменялись, а вот природа совсем другая. Старой и не осталось вовсе. И поля, и огороды, и сады — все исчезло, а на их месте леса да поляны, на вроде этой. Слава Богу, — кержак широко перекрестила двумя перстами, — урожай собрать успели. (Речь спокойно и размеренно лилась, нагружая новой информацией головы слушателей). Так что придется заново все корчевать и распахивать. Не только лес, сама земля другая, прежде у нас глина была, да песок, а нынче похоже на чернозем, да жирный суглинок. Второе, в лесах полно зверя. И мы с вами вчера того кабана повстречали, таких в наших краях никогда не водилось, еще разных зверей видел народ.

Степан не в силах больше молчать, порывисто прервав рассказ, сообщил о своем наблюдении этого утра.

— Я же говорил, утром таких оленей видел, здоровенные, золотистые, у самца рога очень большие, красивые. Совсем людей не боятся. Следы их на земле потом смотрел, вон там они сильно натоптали, — он махнул рукой в сторону точки, где паслись олени.

— Ага, сынок мой, Ефимка, тоже оленей видел. Третье, ни тропок, ни дорог торных нет. Пропали. Остались только железные пути и если где щебнем или еще чем таким выкладывали. Ертарка и Катарач на месте стоят, а вот к западу только лес, ни одного села, ни деревни, а их тут много было. Ничего нет. Как отрезало. Я сам прошелся по тем местам, спутать никак не мог. Знакомо все, только дерева да зверье другие. Так что надо думать.

Он с интересом посмотрел на Степана, видимо, ожидая от Семашко, как от самого образованного, каких-то объяснений по поводу рассказанного. Машинист же пока не мог толком ничего объяснить. Была у него в голове одна мысль, которая хоть как-то объясняла все безумие происходящего. Подумав, он все же решил рассказать о ней. В горле запершило от внезапно нахлынувшего волнения, — 'как на экзамене, и чего я так волнуюсь?' оформилась в голове мысль. Откашлявшись, он заговорил.

— Я много думал, — и будто оправдываясь, торопливо добавил, — информации-то пока мало, но я пытался, — секундная заминка, — пытался понять, что такое вокруг нас.

Слова давались с трудом, Степан буквально выдавливал их из себя. Иногда так бывает, что глаза видят, руки ощущают, а сознание отказывается принять реальность. И пока молчишь, вроде бы этого и нет. Но стоит лишь заговорить, как игнорируемое прежде обретает плоть. Вот и теперь Степан ощущал натуральные муки рождения, выражаясь ученым языком — генезиса. В его сознание все более властно стучалось новое. Новый мир.

— Новый мир. Иной. Не знаю как, но в нём очутились. Такое впечатление, что перенесло нас, все, что создано людьми основательного. Но строго в неких границах и мы, наш поезд, оказались на самом рубеже. Стали свидетелями перехода. Вот.

Он обессилено замолчал, привалившись к стене избушки. Очень хотелось, чтобы его слова были приняты, не обсмеяны. Пока говорил, смотрел себе под ноги, теперь поднял глаза на собеседников. Во взгляде Антона светилось понимание, ему — двойдану — не привыкать к иным мирам, ведь именно туда они, как все старообрядцы, и искали дорогу. Сема же выглядел взволнованным и растерянным. В голове его все смешалось. Вообразить, как такое возможно, Черный был не в состоянии.

Разговор затих. Перед огромностью высказанного Семашко любые слова казались пустым сотрясением воздуха. Все трое долго молчали. Первым, как ни странно, встрепенулся Сёма. Он, будучи натурой холерической, попросту не мог долго высидеть спокойно.

— Антон, а давайте выпьем, что ли. Не знаю, куда попали, но вот выпить-то нам ни чо не мешает, ведь верно?

Он достал бутылку и вытащил пробку. Бодро набулькал всем по стаканам, сунул в руки двум своим товарищам и, подняв свою порцию со словами, — 'ну, чтобы хорошо пошла', одним махом опрокинул самогон в себя. И тут же потянулся разлить по новой.

— Ты так не гони. Успеем еще, — спокойно и дружелюбно тормознул Семёна Антон, — давайте-ка я вам еще новостей подкину.

Он с легкой улыбкой посмотрел на Степана и Сёму, всем видом показывая, что ему есть чем заинтересовать железнодорожников.

— Значит так, у нас в Катараче власти советской нету. Неподалеку большой поселок, Ертарский, мы его Ертаркой зовем, ага, — он помолчал, огладив бороду,— так там советская власть есть. Пока, — многозначительно добавил он, — так вот. Засуетились большевики наши. Забегали. С наганами все ходят со вчерашнего дня, да еще и винтовки носить стали. На чердаке сельсовета пулемет поставили, говорят, могут быть нападения колчаковцев, партизанские, — солдат скептически хмыкнул, выражая тем самым свое отношение к происходящему.

— Думаю, что им с Тюмени приказ пришел, а вот какой — не знаю, наши местные начальники молчат, как воды в рот набравши. А чего молчать, когда любой может выйти за околицу и пройтись чуток на запад, а там ничего, кроме лесу, нет. Тут большого ума не надо. Так что думается мне, скоро начнется дезертирство из армии. И из красной, и из белой. Зачем мужикам себя гробить? Такая красота вокруг, считай, рай земной, какая уж тут война? — он помолчал, задумавшись, будто спохватившись, с привычной крестьянской вежливостью спросил, — а вы то, что надумали делать?

— Буду в Тюмень пробираться, к семье. Как Сёма решит, не знаю, еще толком не разговаривали, — твердо, как о чем-то окончательно решенном, сказал Степан.

Взгляды и Степана, и Антона разом повернулись к Черному, который с изрядным возмущением уставился на Семашко черными, горящими глазами.

— Чо значит, не знаю? Это как ты, Степан, мог подумать, что я тебя брошу? И не стыдно тебе такое говорить? Совести у тебя нету. Само собой, я пойду с тобой.

— Ну, и добро. Ты меня, Семен, прости, но за тебя решать не хотел, — ответил Степан, чуть склонив, винясь, голову.

— Это хорошо. Вот ноги у Степана подживут и пойдем до Тугулыма. А там уже на поезд и в Тюмень. Я вас до станции доведу.

Глава 4.

Дорога до Тугулыма запомнилась плохо. Во-первых, шли очень быстро, Антон все время подгонял и держал высокий темп, а во-вторых, мысли о предстоящей и вполне вероятной проверке документов на станции заняли все пространство думания в сознании Степана. Последние два дня, перед началом похода на Тюмень, были заняты размышлениями о двух вещах: что за мир отныне вокруг них, и что они собирается делать дальше. И если ответ на первый вопрос постепенно обретал объем и плотность, то второй пока что представлялся жутковатым белым пятном с изрядной примесью кроваво-красного. Солдат сам вызвался довести железнодорожников до самых околиц села-станции.

Отговаривать его они и не подумали. Тем более, что приходить в село с оружием, было не самой удачной идеей, по крайней мере, с ружьями, и, наоборот, идти сорок километров по лесу без серьезного вооружения представлялось всем троим настоящим самоубийством. Так что вариант с помощью Перунова оказался единственно приемлемым.

И вот теперь, отмахав сорок верст с гаком по диким лесам, спустя сутки пути, в непосредственной видимости станции, они прощались. Никто не мог сказать, свидятся ли они еще раз. И от того на душе у всех стояла полынная горечь.

— Спаси вас Господь, мужики. Не поминайте лихом, — сказал на прощание Антон.

— И ты, Антон Антонович, не поминай лихом. Много заботы мы тебе принесли. Доберись до своей Катерины цел и невредим. Господь с тобой, — ответил ему с поклоном Степан. Семен же только молча поклонился, что совершенно не походило на привычную для него манеру поведения.

Все трое обнялись и, развернувшись, зашагали каждый своей дорогой. С каждым шагом беспокойство Семашко росло. Ему начинало казаться, что все вокруг немедленно распознают в нем, несмотря на изрядно отросшую щетину и крестьянский наряд, беглого машиниста, что обязательно обнаружат пистолет, спрятанный в мешке (свой саквояж он оставил в избушке, крестьянин с саквояжем не совсем нормальный образ, даже в безумии Гражданской войны). Прекрасно сознавая всю абсурдность такого рода страхов, Степан никак не мог пересилить страх, проникающий отовсюду в него и наливающий ноги неподъемным свинцом.

— Степан, ты заметил, сколько мы уже вдоль путей идем, так ни одного поезда не прошло. Слыханное ли дело, чтобы в прежние времена такое случалось, как думаешь?

А вот Семен, похоже, никаких страхов не ощущал. Напротив, его влекло к людям. За прошедшие дни Черный находился по лесам так, как не успел за все свои двадцать четыре года. И он уже сильно заскучал по слабому полу, помогало, надо сказать, был большой дамский угодник, вот только не всегда его заходы давали ожидаемый эффект. Но Семен не отчаивался, он в принципе был законченный оптимист, и унывать было совершенно не в его привычках. Слова напарника приободрили Степана. До крайних домов села оставались считанные шаги и это, по какой-то странной прихоти судьбы, вселило в Семашко так требуемые ему уверенность и спокойствие. 'Будь что будет, а умереть всегда успеем', — возникла в сознании мысль, фиксируя только что возникшую решимость идти до конца.

Никаких постов с красноармейцами и пулеметами на улице не было. Все, как и говорил Антон. 'Отлично, теперь надо как-то пробраться на поезд'. Перунов рассказал им, что сообщение с территориями западнее Юшалы (поселка в двадцати верстах западнее Тугулыма) полностью прервано. Единственный поезд теперь один раз в день ходит до станции и обратно в Тюмень, приезжал он не слишком точно по времени, но никак не раньше двенадцати часов дня. Именно он был нужен Семашко и Черному. Как они без труда могли заметить, поезд на станцию пока не прибыл. Поэтому времени подобраться поближе к перрону и занять подходящие места, у них оказалось предостаточно. Особых признаков власти в селе заметно не было. Разве что над зданием станции развивался красный флаг, да у дверей станционного дежурного стояли два красноармейца с винтовками, но выглядели они совсем не браво.

Опять же, еще позавчера, как раз накануне их выхода, Антон рассказал, что в красных начали постреливать, а какой-то особо шустрый борец с 'красной заразой' даже забросил в окно казармы гранату, только чудом не разорвавшуюся. Так что бойцы Красной армии в селе ощущали себя весьма шатко и не уверенно. Проверки документов давно прекратились, посты поснимали, опасаясь нападений, и по факту, перешли на осадное положение. Комиссар Овербух первым, как он выразился, для прояснения ситуации, уехал в Тюмень и пока не вернулся.

В самом селе, почти не скрываясь, ходили дезертиры при оружии, смелости им придавало одно простое обстоятельство. Стоило им шагнуть за околицу села и они оказывались на 'ничейных' землях, где не было ровно никакой власти, ни красной, ни белой. И сообразили все выгоды нового положения мужики моментально, куда там властям. Глядя на все это, Семашко даже пожалел, что не прихватил более серьезного оружия, в этой ситуации оно ни у кого не вызвало бы возмущения.

Добравшись до перрона, они, как и еще несколько десятков ожидающих, устроились прямо на земле. Распаковали корзинку с припасами, выданными женой Антона им в дорогу, саму Катерину они так и не увидели, зато с приготовленной ею едой познакомились очень качественно. Кусок соленого сала, вареные яйца, пара луковиц и целая горка замечательных пирожков с капустой, луком-яйцами, картошкой, испеченных в печи, образовали замечательный обед. Прямо на перроне какая-то старушка продавала молоко. Семён быстренько сбегал и прикупил изрядных размеров бутыль. Кружками их снабдил Антон, так что трапеза удалась на славу.

Заметив тетку, торгующую жареными семечками, прикупили и их. Степан даже пошутил.

— Семечки полузгаем вместо десерта, — на что получил от шустрого помогалы довольную, молчаливую ухмылку.

К их трапезе как-то сами собой подтянулись люди, так что быстро образовался некий импровизированный общий стол, а заодно и общий разговор. Вот из разговоров Степан и почерпнул последние известия о событиях в Тугулыме и Сибири. Нашим героям даже не понадобилось задавать наводящие вопросы, народ и так рвался обсудить именно интересующие Семашко темы.

А вот качество информации радикально отличалось, в зависимости от пространственной локализации. Все, рассказанное о самой станции, обладало высокой степенью достоверности и немедленно подтверждалось из дополнительных источников. То есть люди вокруг либо соглашались, либо опровергали рассказчика, внося необходимые, с их точки зрения, исправления. Особенно старались бабы, сплетничали и обменивались сведениями они просто самозабвенно.

И наоборот, рассказы о большой Сибири выглядели противоречиво и скомкано, и главное, звучали крайне надуманно и фантастично. Как выяснилось, газеты уже несколько дней не выходят и люди обеспечиваются новостями только в виде слухов. Чему в них можно верить, понять было совершенно невозможно. Версии же упоминались самые невероятные. Наиболее популярной у обитателей перрона была идея происков Антанты, правда, каким образом Антанта могла быть ко всему происходящему причастна, рассказчики объяснить не могли и просто разводили руками, многозначительно поглядывая на своих собеседников, мол, мы — то знаем, а говорить пока не можем.

Второй по популярности была история о Беловодье. По-крайней мере, в ней присутствовала логика. Вот только ответов на вопросы, 'где же мы оказались', сторонники и этой теории сказать не могли. Одной из важнейших тем были рассказы о море-океане, о вздувшихся руслах рек, об осеннем наводнении, небывалом для Сибири.

В таких экстраординарных условиях вопросы политики, естественным образом, обрели новую силу и мощь. Колчак, белые, Омское Правительство, красные, Востфронт, отступление за Тобол — эти слова будоражили умы людей до крайности. Августовский наступательный порыв армий Востфронта РККА, казавшийся еще совсем недавно окончательным и всесокрушительным в первых числах сентября внезапно сменился сильнейшим контрударом белых войск и отбросил дивизии Пятой и Третьей Армий далеко на запад, к Тоболу.

Огромные потери, которые и без всяких преувеличений достигали половины и более от штатного состава. Молвой они преувеличивались до циклопических масштабов. Бывалые служивые, перемежая весомые слова затяжками самокруток, рассказывали, что целые бригады сточены в боях до последнего бойца, назывались и номера частей выбитых начисто. Тяготы отступления подорвали энтузиазм красноармейцев и поселили в умах солдатской массы идею мира. Лозунг 'Долой войну!' все чаще и чаще стал раздаваться среди 'несознательных' по мнению военкомов-большевиков, красноармейцев, сбивая с толку и тех, кто до сего времени крепко стоял на стороне Советской власти.

Среди имен вождей чаще других неожиданно называлась одна фамилия, страшная и одновременно весеннее-звенящая — Каппель. Этот герой восемнадцатого года за последнее время редко появлялся 'на слуху' и вдруг, попал в самый центр всеобщего внимания. Все как один, люди на стихийно возникшем митинге-толковище утверждали, что генерал Каппель назначен главнокомандующим колчаковских войск.

Говорили, что генерал Каппель во главе своих войск, совершенно неожиданно и головокружительно-смело, в своих лучших традициях, напал и захватил Кустанай. А потом без остановки, с ходу развернул казачью конницу в длинный рейд на север. Казаки, переправившись через Тобол, и выйдя в район западнее станицы Звериноголовской, принялись громить беззащитные тылы, сея панику и захватывая обозы. Действовали казачьи отряды большей частью в зоне ответственности 35-й и 26-й дивизий Пятой Армии красных.

Командовали этими дивизиями двое очень молодых, но уже прославленных геройством латыша — Константину Августовичу Нейману в те дни едва исполнилось двадцать два года, а он уже руководил 35-й СД (стрелковой дивизией). Генрих Христофорович Эйхе был постарше — целых двадцать шесть лет, под его началом находилась знаменитая 26-я стрелковая дивизия.

Если вспомнить, что их общий начальник — командарм пять — Михаил Тухачевский возглавил в 1918 году Первую армию в двадцать пять лет, прыгнув с поручика на уровень командующего армией, то ничего удивительного в таком стремительном продвижении не найдется. Война выдвигала молодых и энергичных командиров по обе стороны фронта. Например, генералу Анатолию Пепеляеву, возглавлявшему на тот момент Первую Армию белых, в 1919 исполнилось двадцать восемь лет, а тому же генералу Каппелю — тридцать шесть.

Невозможность навести порядок в тылах силами 35-й и 26-й дивизий вынудило командование Востфронта срочно перебрасывать подкрепления на юг, для прикрытия образовавшегося разрыва на фланге Пятой армии красных. По крайней мере, так доносила молва.

Вот только драться за красных в сложившихся обстоятельствах большинство мобилизованных бойцов не желало. Так что дезертирство в рядах РККА мгновенно приобрело массовость доселе небывалую. В этом помог и опубликованный двадцатого сентября манифест нового Правителя Сибири — генерала Каппеля.

Генерал Каппель обещал всем ушедшим из красных войск полное прощение, а тем, кто перейдет с оружием в руках в войска Сибирской республики, не просто амнистию, а всевозможные блага в будущем. В том же воззвании Каппель гарантировал всем красным командирам, даже из числа партийцев-большевиков полное прощение, даже не обязуя переходить на сторону колчаковцев, а лишь требуя сложить оружие и уйти из красных войск, которые объявлялись незаконными бандами.

В руки к Степану каким-то невероятным путем угодила затертая уже почти до полной нечитабельности листовка, в которой все, только что услышанное, было напечатано черным по белому. Семашко пронзила мысль, — 'ведь и ко мне обращается генерал, и я тоже служу красным, и мне тоже предстоит выбор, за кого быть в этом новом мире'.

В документе сообщалось о создании Сибирской Народной Республики, территория которой охватывала всю прежнюю громаду Евразии, сам же материк отныне должен был называться — Сибирью. Материковая Республика, Материк-Сибирь. Огромность территорий, богатства земли, неисчислимость ресурсов, пахотных земель, благоприятность климата и прочие щедроты природы — вот что обещал Каппель всякому человеку, признающему верховенство Республики.

Краткие строки Манифеста звучали точно и исчерпывающе. Земля и природные ресурсы Материка-Сибирь объявлялись общенародным достоянием, каждому гражданину Сибири гарантировалось право на приобретение и использование собственного землевладения, право на свободный труд, на защиту в суде, на образование и медицинскую помощь, на владение оружием и самозащиту.

Право избирать и быть избранным в органы представительской власти от поселковых, волостных и уездных, до губернских и республиканских уровней. Объявлялась широкая автономия каждого региона, с правом организации внутренней жизни во многом по своим правилам, при учете общегосударственных норм.

Частная собственность оставалась незыблемой. Отмена сословных привилегий и равенство всех перед законом. Объявлялась и дата больших выборов — в мае 1920 года после окончательного установления порядка на всей территории Республики.

И что самое главное — Каппель призывал к миру. Установление мира в Сибири является первостепенной задачей и все, кто будет препятствовать ему, объявляются вне закона. Завершался текст словами: 'Долой войну! Да здравствует мир и Сибирская Республика!'

Не успел он толком обдумать эту, прямо таки поразившую его мысль, как Степана отвлек все нарастающий и такой знакомый звук. Подняв голову, он увидел стремительно растущую черную точку с густым черным шлейфом дыма над ней. Все разговоры и сплетничанье были мгновенно прерваны появлением грохочущего и шипящего поезда. При виде паровоза сердца наших героев кольнуло. Но они проявили стойкость и не показали никакой эмоции, кроме ожидаемого и очевидного в данной ситуации нетерпения.

Вслед за всеми будущими пассажирами Степан и Сема вскочили на ноги и придвинулись поближе к краю перрона. Выгрузка продолжалась не долго. Людей в трех вагонах набралось едва ли на все сидячие места. По оценке Семашко, и желающих добраться до Тюмени у поезда собралось не больше, — 'так что поедем с комфортом', — сделал он приятный вывод. Судя по короткой улыбке, мелькнувшей на лице Семена, он подумал о том же.

Дождались выгрузки пассажиров, среди которых регулярно мелькали личности, до боли смахивающие на дезертиров. У одного из таких, в длинной кавалерийской шинели, которая по причине тепла была полностью расстегнута, оказался в руках даже уродливый французский ружье-пулемет 'Шоша' (Степану, как сыну оружейника, это произведение военной техники было крайне неприятно даже просто видеть, так что обладатель агрегата автоматически приобрел негативные черты в сознании Семашко).

Если одна часть дезертиров действовала не организованно, и просто стремилась оказаться подальше от всякого начальства, то другая часть, возглавляемая как раз пулеметчиком, смотрелась как настоящий 'зеленый' отряд. Они смело и даже нагло прошлись по перрону, громко разговаривая и ругая 'советы'. При этом встали совсем рядом с двумя охранниками-красноармейцами, и, судя по задумчивому выражению лица их предводителя, он крепко обдумывал возможность нападения на дежурного. Но потом, что-то заметив, он зло сплюнул и, махнув рукой, отдал своей банде команду на выдвижение. Десяток разномастно одетых бойцов потянулось за ним следом.

Последним к ним присоединился еще один дезертир из числа прибывших на станцию. Подхватив свои пожитки и мосинку-драгунку, он бегом бросился за ними следом, даже закричал что-то вслед. Пулеметчик остановился, за ним встали и остальные. За дальностью расстояния вопросы, заданные главарем новобранцу, остались не известны, но решение принято было положительное. Предводитель хлопнул новичка по плечу и, развернувшись, вновь махнул рукой, давая команду к возобновлению движения.

Вел он себя крайне вольготно, с показной уверенностью, даже по-хозяйски. Вообразить такую манеру у дезертира еще неделю назад, на территории красных, Степан просто был не в силах. 'Мир точно меняется, и происходит это стремительно', — сделал он для себя вывод.

Всю эту сцену Степан наблюдал через открытое окно вагона, у которого он с удобством устроился. Паровоз быстро перецепили и он, отдав последний гудок, медленно тронулся. В первый момент, как это и бывает, Семашко показалось, что это перрон решил сдвинуться и поехать, честное слово, он бы этому уже не удивился. Но нет, ехали они. И с каждой минутой дом и долгожданная встреча с семьей приближались.

В целом впечатление от так хорошо знакомой станции у него остались двойственные. С одной стороны, власть вроде бы у красных. С другой стороны, вот это самое 'вроде бы' очень смущало, подобных раскладов можно было ждать в году эдак восемнадцатом, в самом начале большевизма, но никак не сейчас, в конце девятнадцатого. Так что итоговый вердикт складывался явно не в пользу большевиков.

'Посмотрим, что будет дальше, 'красные' умеют справляться с бардаком и пусть сегодня они несколько ослабили вожжи, никто не мог гарантировать, что завтра они не закрутят гайки до упора'. Под мягкое покачивание вагона он задремал. Все же долгий марш по лесу дался ему нелегко.

Сема все время не сомкнул глаз, зорко охраняя сон старшего товарища. За все те часы, что они провели в Тугулыме и потом, в поезде, оба не сказали ни слова. После потаенной и сдержанной тишины лесов, люди показались им слишком громкими и суетливыми, кроме того, они обнаружили, что очень часто именно молчание способно дать тебе все, что нужно, а разговоры — увести в сторону от поставленной цели. Вот такой интересный, даже философский вывод сделал для себя и бывший кочегар, наблюдая из вагонного окна, проплывающие мимо первобытные чащобы.

Сёма ошибался, думая, что Степан спит. Задремал и то ненадолго и проснулся от резкого толчка поезда на повороте, уже спустя минут десять. Он просто не стал открывать глаза, думать так было давней его привычкой. Мысли его вновь вернулись к событиям в Сибири. 'По словам одного дезертира, ловко подставившего кружку под молочную струю, красные перебрасывают полки из 29 и 30 дивизий Третьей Армии к Кургану, на помощь полуокруженной Пятой Армии, что ж, вполне логичный ход. А что еще могут сделать красные командармы? Просто сдаться белым? Так что выходит, сейчас в Тюмени войск не много, да и те в основном на внешнем периметре — держат оборону от неожиданного налета. А вот количество дезертиров говорило само за себя. Значит, порядку в городе мало, а то и вовсе нет'.

'И все же, что там, дальше на запад? Может, просто провал какой, а потом снова нормальные земли? Россия, весь остальной мир? Ну не может же быть, что этого ничего больше нет. Не умещается такое в голове, но вот властям известно куда больше, у них и телеграф, и поезда, и аэропланы. В конце — концов, могут и разобраться, что к чему. Тем более уже пять дней прошло с ..., а что это было? Как назвать? И, как назло, в голову ничего путного не идет. Ладно, не так и важно, как это называть. Главное, времени прошло порядочно. Если рассказанное про действия белых правда, то это значит, ему и другим белым генералам известно что-то важное, иначе они не стали бы так рисковать. Хотя, какой из меня стратег? Что я понимаю в военных делах? И все же...'. Мысли просто — таки осаждали голову бедного Семашко.

В отличие от него Черный был весел и доволен. Почему бы и нет? Мысли Семы можно было бы выразить следующим образом, — 'Наелся, напился, жив и здоров, ноги не бью, еду с комфортом, да еще у окна, в общем, красота'. Мысли о политических коллизиях Сибири его совершенно не задевали, зато перспективы встретиться с одной легкомысленной девицей в Тюмени заряжали энергией по самые ноздри, которые от одной только мысли о кареглазой Анюте раздувались и трепетали, как у боевого скакуна.

Уже подъезжая к городу, Степан подумал, что на вокзале их может — таки ждать проверка документов, что было бы крайне не желательно. Обдумав эту мысль со всех сторон, он решил выскочить из вагона на ходу. Здесь начинались уже маневровые пути, и поезд должен был притормозить. Мгновенно приняв решение, Семашко дернул Сему за рукав и рванул в тамбур. Огляделся через дверное окошко и убедился, точка торможения будет буквально через несколько секунд. Дернув за ручку двери, он открыл ее и, не опуская лесенки, приготовился прыгать. Только теперь он обратил внимание на ничего не понимающего спутника. И прокричал в самое ухо Семе.

— Прыгаем здесь. На станции проверка.

И не дожидаясь ответа, спрыгнул на насыпь. Поезд практически полностью остановился и прыжок для бывалого кабаноубийцы не составил никакого труда. Приземлившись и твердо встав на ноги, он, как заправский революционер-нелегал, огляделся по сторонам, — 'нет ли поблизости патрулей? Все чисто, хорошо бы и дальше так'. Следом тяжело плюхнулся Сема, который все еще толком не понял, зачем было прыгать с поезда. С этим вопросом он и хотел обратиться к Семашко и даже открыл было рот, как машинист, вновь ухватив его за рукав, быстро потянул его за пределы путей, так и не дав ничего произнести. Поблизости имелась очень подходящая складская постройка, за угол которой они и заскочили.

— Вот теперь можешь спрашивать, да только я и так знаю, что ты хочешь спросить, — Степан весело глянул на Сему, — поди, зачем с поезда соскочили и за склады прячемся?

— Ага, Степан, чо мы зайцами скачем?

— Очень просто. На вокзале может быть проверка документов, нас бы сразу арестовали. А так нет нас и все. И еще. Идти ко мне домой никак нельзя. А вдруг там нас поджидают? Или на улицах прихватят? Надо разобраться. Подождем до вечера, а как стемнеет, двинем. Город мы оба хорошо знаем, думаю, не заплутаем по темени в Тюмени, а, — он коротко рассмеялся своему каламбуру, — как думаешь?

Состояние Степана могло бы удивить его самого, будь он способен отдавать себе отчет в своих действиях сейчас. Возбуждение, азарт, веселье на грани с хулиганскостью, он и в самом деле ощущал себя героическим подпольщиком, который со своим напарником и верным кольтом крадется по улицам города. Даже мелькнула мысль устроить какой-нибудь пожар, или теракт, или угнать машину, короче, устроить что-то эдакое. Всю свою жизнь, может быть за исключением раннего детства, Степан отличался 'правильным', социально одобряемым поведением и вот сейчас в голове его произошла форменная революция, шлюзы упали, выплеснув море до того скрытого геройства и авантюризма.

Прочитанные им в годы ученичества Дюма, Буссенар, Майн Рид, Вальтер Скотт, капитан Мэрриэт разом ожили в памяти, заполнив мысли машиниста вовсе не свойственными ему мыслями. 'И, черт возьми, мне это нравится!' внутренне воскликнул Семашко. Он даже вытащил из мешка пистолет и сунул себе за пояс. Вид у него был донельзя героический в стареньких онучах, армяке и рубахе навыпуск. Осознав, что сам только что подумал, он залился настоящим приступом чистого, звонкого смеха. Ирония никогда не была чужда нашему герою, так же как и самоирония. Отсмеявшись, он успокаивающе похлопал Сему по плечу, сказал, — 'все-все, больше не буду' и тут же вновь прыснул, правда, немедленно подавив прорезавшуюся смешинку.

— Сема, план такой. Надо перекантоваться до вечера, как думаешь, куда можно пойти?

А у Черного уже было готов ответ.

— Дык чо думать-то, знаю и так. Анютка туточки живет, рядышком совсем. Считай, рукой подать. Она нас и примет, и обогреет, и накормит, и напоит.

— Ага, и спать кой кого уложит. Ладно, не тушуйся, дело молодое. Согласен, пойдем к твоей душечке-Анюточке. Показывай дорогу, хм, Ромео.

И они резвым шагом двинулись вдоль стены склада в противоположную от дома Семашко сторону.

Едва завернув за угол, увидели в отдалении состав, поставленный под погрузку у складов, хорошо знакомых обоим железнодорожникам. Именно сюда они не раз за последние месяцы подгоняли вагоны с оружием и боеприпасами для красных войск. Теперь же им предстояло сыграть иную роль, быть может, просто сторонних наблюдателей, а может и шпионов, зорко высматривающих военные секреты врага.

— Глянь, Сёма, грузят, — тачки и тележки так и мелькали между складом и вагонами, причем если внутрь состава они вкатывались полностью загруженными, то минутами спустя обратно выезжали пустыми, двух мнений быть не могло, идет погрузка боеприпасов, как по типу ящиков определил Степан, в вагоны, — Как думаешь, куда они его отправлять будут?

— Известно куда, ежли рассказы про Кустанай и Шумиху правдивые, то красные могут на Ялуторовск составы гнать, чтобы боеприпасы и войска переправить поскорее.

Семашко задумчиво помолчал:

— Может быть ты и прав, Сёма, вот бы взорвать эти склады и состав к едрене фене, как думаешь?

— Ты, Степан, того, ври не завирайся, это как мы можем такое дело провернуть, по-твоему? Нет, уж лучше тихонько семью твою заберем, да куда-нибудь спрячемся до поры, до времени.

— Пожалуй ты прав. А все же соблазнительно такую козу красным подстроить.

'И хотя бы немного исправить все то, что я сам и наделал, перевозя оружие и снаряды по дороге состав за составом' про себя подумал Семашко, но вслух сказал совсем иное, — Чего уж там, пошли дальше, нечего тут торчать, заметят еще.

Глава 5.

Идти предстояло недалеко. Но это обычно, просто шагая, ни о чем не задумываясь, а вот так, таясь и прижимаясь к заборам, ежесекундно ожидая появления патруля, совсем наоборот. Ко всему в придачу кратчайший путь вообще оказался перекрыт. Степан, дойдя до угла очередного склада, сделал Семе знак притормозить. Сам же аккуратно выглянул из-за угла и обнаружил, что прежде совершенно свободную улицу перегородили шлагбаумом, рядом с которым стояли четыре красноармейца с винтовками. Очевидно, что лезть красным в зубы, да еще и с внутренней, охраняемой территории, было бы просто глупо. Тишайшим шепотом они быстро обсудили сложившуюся ситуацию.

— Там пост сделали, четыре красноармейца, идти точно нельзя, — высказал новость Степан.

— А че, — так же шепотом ответил Сема, — пошли тогда в обход, тут еще дорожка есть, правда, долгая, курва, а в конце в заборе дырка неприметная, протиснемся как-нибудь.

— Точно есть? Я-то там не ходил, — в голосе Семашко ощущалась не уверенность, своей следующей фразой Сема постарался подкинуть уголька в топку Степановой уверенности.

— Точно тебе говорю, — горячо зашептал он прямо на ухо Степану, — есть и щель в заборе, и тропка, давай, пошли, пока патруль нас не заметил.

Последние слова подхлестнули Степана к активным действиям. Он едва ли не опередил Сему, но, одумавшись, ведь дороги-то он не знает, притормозил и пропустил спутника вперед, едва слышно прошептав, — веди меня Вергилий.

Очевидно, Семашко решил блеснуть своими познаниями 'Божественной комедии', вот только не слишком к месту. С другой стороны, для нашего героя сложившаяся ситуация и в самом деле была подобна путешествию по кругам ада, что он и выразил своей короткой фразой.

Они долго бродили среди глухих, кирпичных стен, на какой-то момент Степану начало казаться, что он попал в лабиринт и впереди его ждет Минотавр, с которым ему предстоит сразиться, вот только роль меча должен будет сыграть верный 'кольт'. В сущности, предчувствия его не обманывали, как мы узнаем из дальнейших событий. Вот только самому Степану будущее не ведомо и потому так мучительно он переживает потерю всякой опоры в реальности, столь ощутимую в эти часы. Ни размышления о философии, ни о воле, ни о сверхчеловеке никоим образом ему не помогли, затихнув, едва начав формироваться в сознании. Уже в который раз за последние дни он обратился с молитвой к Богу. Слова молитвы были безыскусны и понятны, — 'Господи, спаси и сохрани, помилуй мя, Господи, по великой своей милости и благодати'. Вот такие слова и твердил недавний почти атеист, шагая за своим не унывающим проводником.

Сема же, поначалу бодро шедший чуть впереди, постепенно начал проникаться тяжелым настроением Степана, все чаще оборачивался и с тревогой вглядывался в полубезумные глаза машиниста и каждый раз лишь прибавлял шагу.

В какой-то момент Степан обнаружил в своем сознании четко оформившуюся мысль, которая, казалось, не имея никакого начала, и не развиваясь в его уме, внезапно и с абсолютной полнотой проявилась в нем, сияя почти неземным совершенством и цельностью. 'Я не готов к встрече с Господом. Мне необходимо время'. Мысль эта вовсе не была связана со страхом смерти, нет, Степан никогда не был трусом и смерть его страшила не больше, чем любого смелого человека, но вот посмертная участь, если бы он сейчас погиб будет ужасна, это он осознал со всей четкостью. Внезапно заполнившее его стремление к жизни вечной, безусловно, указывало на необходимость получить время, нужное на исправление ошибок, совершенных прежде.

В этот момент высочайшего напряжения всех его душевных сил и чувств они и выбрались, наконец, к забору, в котором, скрытая за разросшимся ивовым кустом, находилась щель. Протискиваясь в ее узости, Степан подумал безо всякой иронии и усмешки, — 'Я будто рождаюсь заново. Впереди первый вдох и первый крик, а потом мне отрежут пуповину. Готов ли я войти в этот мир?'. И ощутил в ответ на свой безмолвный вопрос, что может и не слишком-то он готов, но решительности сделать первый шаг вроде бы хватает, — 'Пускай один шаг, но это мой шаг, сколько бы их ни было, они будут моими, с Богом'. Он, повернувшись к Семе, сделал знак, что пойдет первым, с чем тот так же молча согласился, чуть склонив чубатую голову. Спокойным, размеренным шагом, не таясь больше, они пошли по улочке, которая вела к их очередному убежищу.

Вот уже пару минут они шли по длинной кривоватой улочке, застроенной по обе стороны низкими подслеповатыми домишками. По обе стороны улицы росли высокие деревья с серебристой кроной и стволами, чем-то напоминающими тополя, вот только куда более высокие и мощные. В этой несколько сюрреалистической картине угадывался некий вопрос, ответить на который предстояло людям. Но прежде его надо было угадать, чтобы искать верный ответ.

Первый выстрел хлестко ударил по ушам и телу, подобно незримой плети. Вздрогнув, Семашко на одних рефлексах рванул вод защиту забора и ствола дерева, следом за ним рванул и Сема. 'Из винтовки стреляют', — пронеслось в голове Степана.

— Чего делать то будем, а, Сема? — полушепотом задал свой вопрос Степан, — вот же не повезло, не знаю, кто там стреляет, но для нас это совсем не нужно.

— Да уж, стрельба нам не нужна. Чо делать будем? Может, посмотрим, чо там творится? — ответил Сема, проявляя избыток активности.

— Посмотреть все равно придется, вот только надо осторожней, как бы под пулю не попасть.

Выстрелы теперь слышались ближе и шли куда гуще, где-то совсем близко разворачивалась форменная перестрелка.

— Похоже они отступают и точно в нашу сторону, чтоб им пусто было, — сформулировал вывод Степан, ситуация все больше раздражала его, он совершенно не рвался сейчас вступить в бой, тем более, с совершенно неизвестным противником, но похоже выбора у него не оставалось.

— Степан, давай, во двор заскочим, попробуем там пересидеть, а? — быстро проговорил Сема, все громче звучащая пальба подхлестнула его сообразительность. Справа, буквально в нескольких метрах от них стояли старые, изрядно покосившиеся ворота. Добротно сработанные в сибирском стиле (высокие, массивные, набранные из толстых досок с выкрашенной зеленой краской глухой калиткой), они за свою долгую жизнь повидали немало всякого. А в последние годы стали свидетелями и стрельбы, которую принесла в доселе мирную Тюмень революция и гражданская война.

Степан молча рванул к этим воротам, дернул тяжелую, кованую ручку калитки и, толкнув дверь, ввалился во двор. Следом за ним, сразу же захлопнув дверь на засов, во дворик заскочил Черный. Осмотревшись, они обнаружили, что дом наглухо закрыт и в самом дворе никого нет, даже собаки и той не видно.

'Очень хорошо, это очень кстати, что никого не видно, собака лаем могла бы выдать нас', — подумал с удовлетворением Степан. Но теперь, когда они оказались в относительной безопасности, им стало очень интересно, кто же там стреляет и что, собственно, происходит? Желание узнать, в чем же дело охватило их обоих. Без всякого согласования они приникли к забору, в котором имелось в избытке щелей и дыр, оставленных выпавшими из рассохшихся досок сучками.

Ожидание не стало долгим. По улице короткими перебежками двигались несколько человек в военной форме и фуражках, без петлиц, кокард и 'разговоров' (нагрудных клапанов). В руках у них были мосинские винтовки, из которых они систематически отстреливались по невидимому для наших героев противнику. Как раз в этот момент один из дезертиров, а никем другим в красной Тюмени это вооруженный человек быть не мог по определению, подбежал почти к самому забору, за которым прятались Степан и Сёма.

Он развернулся и быстро припал на правое колено, вскинув винтовку, упер левый локоть в левое же бедро и, передернув затвор в четыре наработанных до автоматизма движения (стреляная гильза выскочила, звонко ударившись о доски забора точно над головой Семы, так что тот с трудом удержался от вскрика), припал щекой к прикладу, прицелился в невидимого нашим героям противника, и выстрелил.

Только забор спас Семёна от легкой глухоты, а вот на лице у стрелка появилась хищная и довольная ухмылка, видимо его пуля достигла цели. Помедлив лишь долю секунды, он снова поднялся, и чуть пригорбившись, побежал дальше по улице вслед за остальными членами группы. Выглядел это дезертир совсем не растерянным и не беспомощным, возможно, поэтому преследователи были не слишком склонны торопиться, они постепенно отжимали дезертиров в сторону складов, где их поджидали другие отряды красных. Но боевой пыл охлаждала и весьма метка стрельба

Один из них, с ярко красными клапанами на груди, также как и недавно дезертир припал на колено, как раз у забора, и уже собрался стрелять, но что-то глухо шлепнуло его в грудь, винтовка выпала из рук и боец, без единого звука, неловко подогнув ноги, повалился ничком на землю. Видеть смерть людей да еще так близко, в считанных сантиметрах ни Степану, ни Семе не приходилось никогда. Увиденное навсегда отложилось в их памяти и сердцах. Каждый раз, вспоминая, как медленно и беззащитно падает тело, лишившись еще мгновенье назад жившей в нем души, Степан лишь укреплялся в своей заново обретенной вере. И часто молился за этого неизвестного ему человека, так бессмысленно и безжалостно вычеркнутого из жизни.

К застреленному красноармейцу подбежал командир, у которого кроме винтовки имелся и наган в кобуре. Прикоснувшись пальцами к шее, он попытался нащупать пульс, но безуспешно. Зло выругавшись, он подхватил винтовку убитого и, забросив ее за спину, пошел вслед за своими уходящим вперед отрядом.

Несмотря на гибель еще одного бойца, красный патруль продолжил преследование банды. Так что вскоре погоня, если можно ее так назвать, сместилась дальше по улице, звуки выстрелов стали тише.

Все это время, особенно в секунды, когда красный командир стоял рядом с телом убитого бойца наши герои, замерев, боялись даже дышать и только теперь, как будто по команде 'отомри' снова задвигались и заговорили. Степан грузно осел на землю, привалясь к забору спиной и, повернувшись к товарищу, спросил.

— Сема, кто знает, что тут дальше будет, не стоит нам здесь задерживаться. Где твоя знакомая живет?

— Рядом уже совсем. Вон глянь, еще домов десять и будет проулочек влево, ее домишко третий, так что мы, считай, уже на месте.

— Я сейчас немало бы отдал, чтобы твои слова реальностью стали. Тянуть не стоит, надо бежать скорее, пока чего не произошло.

— Согласен, побежали что ли...

Последний рывок был коротким и стремительным. Уже завернув в нужный проулок, они услышали фырчание грузовика и заметили выкатившуюся на перекресток машину, в кузове которой стояло и сидело не меньше полутора десятка красноармейцев, очевидно, прибывших на подкрепление.

— Вовремя мы смотались, а? — высказался Черный.

— Точно. Скорей бы уж оказаться в безопасности. Что-то многовато стрельбы и смертей вокруг, меня уже начинает потряхивать от всего этого, — с неожиданной искренностью ответил Семашко.

— Ага, выпить бы чего успокоительного... и закусить, — не в тон, зато по существу вопроса ответил Семен, — ну, да тут уже пять шагов осталось, вот Анюткина изба.

Он махнул рукой указывая направление движения к аккуратному домишке с ярко-зелеными ставнями, расписанными большими красно-бело-желтыми цветами. Решительно двинувшись вперед, он привычно отворил калитку, прошел через двор и с хозяйским видом шагнул через порог дома. Следом за ним шел и Семашко.

— Встречай, Анюта, я вернулся, — громко прозвучал голос паровозника под равномерный стрекот швейной машинки. Невысокая стройная девица, стремительно повернув голову и увидев дорогого гостя, тут же расплылась в улыбке и, подскочив, так что опрокинула короткую лавку, с громким и ласковым 'Ой, Семушка' бросилась к нему на грудь. Лишь спустя секунду она заметила Степана, сразу же смутившись, постаралась оттолкнуть крепко прижимавшего ее к себе Семена, но тот и не думал отпускать молодое бабье тело, ему-то было совершенно наплевать на условности. Но все же соблюсти приличия было нужно и Черный, представляя Семашко, склонил голову к ушку девушки и сказал, мягко щекоча ее усами.

— Это Степан, мой машинист, я тебе про него рассказывал, мы у тебя побудем до вечера, ты давай-ка собери на стол и, — он многозначительно помолчал, — выпить тоже организуй, мы голодные, и, эта, чтоб пулей.

Он лихо развернул Аню спиной к себе и, шлепнув ее пониже талии, направил в сторону стола, кухонного шкафа и ледника. Взгляд его, наблюдающий задний профиль девушки замаслился и приобрел хищно-мечтательное выражение. Потом он коротко посмотрел на Степана, и с довольной улыбкой, казалось говорящей 'видишь, какая у меня краля ласковая', сказал:

— Счас накормят-напоят, и спать уложат, а и не грех отдохнуть, ноги мы изрядно наломали. Ты, Степан не стой, садись, вот хоть на лавку, — он лихо сгреб какие-то куски ткани, лежащие на мебели, освобождая место для Семашко.

Степан два раза себя просить не заставил и с удовольствием сел, тут же сказав в ответ:

— А ты и сам, Семен, садись, поговорим чуток.

Черный немедленно пристроился рядышком, весь изображая предельное внимание и готовность слушать-обсуждать. Он еще не забыл взгляд Степана во время блужданий по складам, признаться по честности, он тогда и в самом деле заплутал, а глаза машиниста и вовсе привели его в состояние тихой паники, уж столько в них было потусторонней, смертной жути и отчаяния. Так что теперь он готов был прилагать любые усилия, лишь бы старший товарищ был бодр и весел.

В целом Черный никак не мог быть отнесен к особо чувствительным натурам, скорее наоборот, изрядная толстокожесть здорово упрощала его жизнь, но вместе с тем, ему вовсе не было чуждо и настоящее человеческое сочувствие. Проще сказать, Черный был очень молод и еще только познавал мир во всем его сложном и противоречивом многообразии. И вот сейчас он явственно понял, что такой надежный прежде старший товарищ, нуждается в его поддержке и дружеском плече, которое Сема с готовностью, не раздумывая, и подставил, как дополнительную точку опоры Степану.

Машинист, будучи человеком образованным и развитым, не мог не заметить это неожиданное и такое явное изменение в поведении Семы. Ничего не сказав ему об этом, он внутренне преисполнился благодарности к своему помощнику. Заговорил же, после долгой паузы, совсем о другом.

— Как думаешь, что тут происходит? На улицах стреляют, как будто в городе белые...

— Чо думать, вот Нютку счас спросим, пусть расскажет чего и как, — оба, как по команде повернули Гловы в сторону гостеприимной хозяйки дома.

Анюта, деловито громыхая сковородками и кастрюльками, во всю готовила обед для голодных мужчин, на столе уже появилось не мало интересного: соленые грузди, даже на вид, хрустящие и ароматные, розовое в прожилках сало, кольцо кровяной колбасы, полкаравая свежего пшеничного хлеба, миска сметаны и кусок желтого жирного масла дополняли картину. Венчал приготовления запотевший штоф, полный прозрачной, как слеза, густо-маслянистой от холода и внутреннего градуса жидкости.

Вовсю закипал небольшой, пузатенький медный самовар, угольки в котором уже сделали изрядную часть работы по разогреву воды. Так что действовала швея, как строчила, со скоростью хорошей машинки. Кстати, сама машинка тоже заслуживала внимания — настоящий 'Зингер' с ножным приводом и тяжелой, чугунной пластиной внизу станка — сразу видно, серьезное оборудование, для серьезной работы.

Мужики, зачарованные открывшимся зрелищем, на время потеряли способность говорить и думать. Но все когда-нибудь заканчивается, даже самое хорошее. Первым пришел в себя Степан, что понятно, ведь Сема до кучи еще и пожирал глазами саму Анюту. Семашко, сориентировавшись ткнул Сему локтем в бок, намекая, что тот обещал задать некий вопрос. То громко сглотнул и, откашлявшись, низким, охрипшим от волнения голосом сказал.

— Анюта, ты, кхм, расскажи нам, чего тут в городе творится.

Девушка, верно оценила интонации ухажера и расплылась в довольной улыбке. Надо сказать, что девушкам обычно приятно, когда они производят подобные эффекты на своих мужчин. Кокетливо стрельнув в заводного паровозника манящим взглядом, она заговорила мягко и одновременно быстро. Едва заметные нотки малороссийской напевности были заметны в ее речи, придавая особый шарм.

— Вчера ко мне заходила Елена Степановна, супруга самого комдива Грушевского, забирала наряд, который неделю назад заказывала. Так вот, она пока примеряла, много чего порассказала. Слушайте. Пропала всякая связь и телефонная, и телеграфная, думали, что это диверсия такая, вроде бы послали спецов, они нашли обрывы, но вот дальше — ничего нету. Тоже самое и с дорогами железными — на запад все обрываются, пока начальство предпочитает считать, что это все диверсии, но сам Владислав Флорианович, по словам супруги, думает, что дело совсем не в белых, умудрившихся подорвать и утащить рельсы и провода. Вот. Еще про деревья, ну, это вы и сами знаете. Повсюду другие растения, ничего старого толком не осталось, разве в оранжереях, теплицах или зимних садах. Дороги все пропали, кроме мощеных или там щебнем посыпанных. Реки все разлились в несколько раз. Много сел затопило, да и у нас в городе, места, где пониже тоже под водой оказались, кто бы мог подумать такое? Говорят, что море появилось, но я в это не верю, ну какое море?

Рассказывая, Анюта не прекращала деловито готовить еду, завела тесто на блины, и нарезала колбасу и сало и начала чистить картошку. Скорость работы ею демонстрируемой, а также четкость и экономность движений просто поразили Степана, так что, несмотря на важность информации, сообщаемой сейчас, он не мог не сделать выводы, вторично ткнув Сему в бок, он прошептал ему на ухо.

— Смотри Семен, не упусти девку, настоящее сокровище, — тот в ответ лишь довольно ухмыльнулся, не отрывая глаз от Анюты, и Семашко показалось, что весь ее рассказ сводится у Семы только к голосу, что слова он хоть и слышит, но не понимает и понимать не хочет. Осознав, что переключить мысли Семена на дело не получится, Степан с удвоенным вниманием решил слушать сам.

— ... Дивизия-то их, двадцать девятая, отступает потихоньку, вот, думают за Тобол переправляться. Никто ничего понять не может, вестей от командующего фронтом, прости Господи, Ольдерогой, — Ольдерроге, мысленно поправил Степан, — и командующими армиями нет, 'штабы молчат', — для убедительности прямо процитировала Анюта слова, вероятно, самого Грушецкого точно переданные его женой в разговоре с модисткой.

— Анна, а что в Тюмени с дезертирами, откуда их столько? — решил прервать монолог белошвейки Степан.

Ответ последовал незамедлительно.

— Да разбегается народ, особенно из резервных частей, где новобранцев учат. Срезают петлицы и клапана и по домам, а заодно и пограбить не прочь. Вот и идет по городу настоящий бедлам. Всюду стреляют, грабят, убивают, прости Господи, — она чуть понизила голос, — ссильничают. Я уж и из дому боюсь выходить, славно, что Семушка вернулся, защитник мой, не отпущу никуда теперь.

Семен смущенно крякнул, такой поворот разговора ему совсем не понравился. Но Степан одернул его, рукой дав знак помалкивать пока, мол, успеешь еще рассказать, что к чему.

— Значит, говоришь, бегут солдатики? Дезертируют массово?

— Навроде того, Степан, уж простите, не знаю как по батюшке, — она замерла, давая возможность Степану сообщить свое отчество.

— Степан Ильич Семашко, к вашим услугам, — машинист поднялся и галантно склонил голову в легком поклоне, чем немало смутил хозяйку, которая, залившись очаровательным, во всю щеку, румянцем, изобразила не умелый книксен и тут же сама над собой рассмеялась, мужики заулыбались в ответ.

— Так вот, Степан Ильич, бегут родимые, ну, за что им нынче воевать? Власти боле нету, не то что Москвы, даже Челябинск с Екатеринбурхом куда-то пропали, может и врут, конечно, но я почему-то верю, да и Грушецкая рассказывала, а она куда больше нас знает при таком муже. И у белых, тоже наверняка мужички бегут, им теперь не до войны, им теперь землю обиходить надо. А то, что банд развелось, так это верно, большая сила у бандитов нынче будет. Прежде то они побаивались, а теперь, кто им помеха?

— Да, верно рассуждаешь, Анюта, — раздумчиво проговорил в ответ Семашко, — если все так, как ты рассказываешь, то русскому человеку не война всему голова будет, а воля вольная. Чуть что не так и ищи свищи сокола в чистом поле, раз и ушел. И поминай, как звали.

Говоря эти слова, он как бы на себя примерял эту роль. 'Раздобыть бы несколько винтовок, а еще лучше пулемет, да патронов пару ящиков, собрать всякого скарба да уйти в лес, куда подальше. Охотой прокормимся по началу, а потом чего другого придумать можно будет, дом поставить не вопрос, лес вокруг такой, что изба не один век простоит из эдаких-то бревен. А славно выходит, и вправду славно'.

Не успел Степан толком додумать эту мысль, как их позвали к столу. И тут стало не до раздумий, в животе забурчало, рот заполнился слюной, особенно при виде чугунка наваристого борща, благоухающего прямо таки неземными ароматами. Каждому досталась огромная миска, с изрядной порцией свежайшей сметаны, большим куском хлеба с тонко нарезанными ломтиками сала с чесночком. Ну и по вместительной хрустальной рюмке ледяной водки.

— За здоровье милейшей хозяйки этого дома, — чокаясь с Семеном и налившей себе лишь капельку, 'за ради компании' Анютой, предложил тост Степан.

Сорокаградусный напиток, мягко обволакивая гортань и пищевод, провалился в самые глубины желудка. И пробудил поистине бешеный аппетит. На время все разговоры и события последних дней были забыты. Роскошный борщ, разнообразные закуски, прекрасно дополнились литровым штофом водки, мужики разомлели и почувствовали себя практически счастливыми. Но это был не финал, горячие блины с медом, маслом, сметаной и замечательным, настоящим чаем превратили обед в настоящее пиршество, затянувшееся почти на два часа.

Закончив с едой, Степан бесповоротно захотел спать. Не столько пьяный от водки, сколько от сытости и довольства, он уже и не помнил, как его разули и уложили на диван. А вот у Семы культурная программа была еще только в самом разгаре.

Когда, спустя несколько часов, Степан проснулся, уже темнело, точнее вечерело. Его встретил знакомый стрекот машинки. Анюта опять шила. 'Да, кому отдых, а кому и работа', — подумалось Семашко. Поднявшись, он обулся и, подойдя к Анне, вполголоса спросил, — Семен спит? — в ответ Анюта утвердительно кивнула, во рту у швеи были зажаты несколько булавок, так что ответить вслух она никак не могла.

Немного придя в себя со сна, чему поспособствовали энергичные растирания лица холодной водой, Степан, подумав, решил сменить гардероб. Он ухватил свой мешок и вышел в сенцы. Там полунаощупь переоделся в свою старую одежду, сменив опорки на щегольские сапожки, армяк с портами на куртку и брюки из английского сукна. Немного поразмышляв, решил надеть кобуру на пояс, потом вложил в нее пистолет, предварительно проверив работу механизма и обойму. Ночью если встретятся патрули, все равно либо убегать, либо отстреливаться, документы у них есть, вот только наверняка информация на них сообщена и их элементарно арестуют. Так что риск минимальный. А с оружием так еще и лучше.

Аккуратно выглянув во двор, он огляделся и, решив, что его никто не увидит, прошел до сортира. Оправившись, уселся на лавке во дворике (с улицы двор не был виден за высоким забором) и достал трубку, не спеша набив, раскурил ее, окутавшись облачком ароматного дыма принялся пускать кольца, благо тихая, безветренная погода способствовала этому увлекательному занятию. Максимально растягивая наслаждение, он медленно курил, размышляя обо всем происходящем.

Свежие ветры задули в Сибири. Еще недавно большинство людей уверенно могли сказать, что большевики побеждают, что белым остались считанные дни, максимум месяцы, а вот что теперь? Куда они побегут и зачем? Конечно, информации мало. Но если те выводы, которые он сделал еще раньше, верны, то в новом раскладе белые станут драться до конца, отступать им некуда. Кроме того, они получили едва ли не преимущество, у них в тылу десять тысяч верст, а у красных пустые горы Урала.

Рассказ Анюты подтвердил мысли Степана. Дальше на запад только дикие земли, где нет людей. Цивилизация заканчивается там, где так удивительно и безжалостно был рассечен его состав. Если верно, что главнокомандующим белых армий назначен Каппель, то это очень необычный ход. Генерал известен как человек свободно мыслящий и блестящий тактик маневренной войны, и его атака на Кустанай, если она на самом деле имела место, тому подтверждение. А дальше белые могут пойти по тылам противника в район Кургана, Шумихи, Юргамыша и Шадринска. По самому западному краю занятых отныне людьми земель. По этим железнодорожным станциям и городам сосредоточены основные склады Пятой армии. Кому как не Семашко знать это, сколько составов он перегнал и в Курган, и в Тюмень за эти месяцы.

Захватив город, белые как минимум получат доступ к арсеналам красных, как максимум, овладеют ключевыми объектами и навяжут свой сценарий развития дальнейших событий. Отличный ход, хоть и рискованный.

Желание воевать у народа стремительно падает. Никто больше не захочет умирать ради интересов партий и правительств. Зачем? Когда вокруг такая богатая, щедрая земля? Всего скорее, в ближайшее время возникнет масса независимых крестьянских республик, основу которых составят те самые дезертиры, да и партизаны, которых, по слухам, очень много к тылу белых. Да и казаки вполне могут предпочесть независимость подчинению центральной власти. Дайте только немного времени всей этой массе людей, чтобы они разобрались в ситуации и сделали выводы. Утаить правду невозможно, слишком очевидно все. Мир изменился и не где-то далеко, а прямо здесь в шаге от нас.

'Что же делать мне? Куда идти? Может попытаться объясниться с красными, ведь мы ни в чем не виноваты. Да и нужны ли мы им? Может нас никто не ищет уже давным-давно, а мы бегаем, боясь своей тени. Но лучше не рисковать. Дождемся ночи и тихонько подберемся к дому, осмотримся, а там уже и решим, как быть дальше'.

Задумался он и о том, что произошло с ним лично. В его сознании. Он не спешил, осторожно и трепетно рассматривая новое для себя состояние контакта с Высшей силой. С детства он помнил, что Страх Божий есть первая ступень к вере и спасению. Но вот прежде это чувство не поселялось в его душе. Последние события мощно всколыхнули все его существо и вынесли на поверхность сознания новые содержания, доселе крепко позабытые. И Степан решил, что этот знак, указующий на ту силу, которая и послужила источником всего происходящего. Самое парадоксальное, что эта сила и прежде служила источником всего, но это не доходило до Семашко, а вот теперь, теперь он ПОНИМАЛ, ЧУВСТВОВАЛ всем своим существом, что вот она, эта сила вольно и могуче проникает повсюду, устанавливая свой закон бытия.

Мысли эти так захватили его, что он даже отложив трубку, встал и перекрестился на виднеющиеся вдали купола храма. Постоял так, безмолвно читая молитву, — 'Отче наш...'. Прочитав ее трижды, еще раз перекрестился и склонился в поклоне. Подумалось, — 'Обязательно схожу в церковь, поставлю свечу в благодарность за то, что жив и удостоился созерцать чудо, сотворенное Тобой, Господи'.

Вдруг его охватило сильнейшее желание увидеть свой дом. Оно было сродни зуду и необоримо тянуло его прочь со двора. Мгновенье он колебался, затем решительно встал, и смело толкнув калитку, вышел на улицу.

Удивительная уверенность не оставила Степана и теперь, уже в самом центре города. Вокруг были красные флаги, тут и там виднелись патрули, город напоминал Семашко растревоженный муравейник, в котором до одиноко идущего машиниста никому нет дела. Его охватила странная эйфория, на миг показалось — как глупо он поступил, зачем не пошел просто домой, зачем все эти дни бродил и скрывался по лесам? Еще час назад так мощно заговоривший в нем голос нового, неведомого мира утих и затерялся, уступив место до боли родному и привычному чувству дома, родных улиц. Сколько раз гуляли по ним с Софьей, тогда еще молоденькой гимназисткой, когда он ухаживал за ней. И потом, венчались вот там, в Успенской церкви, он и сейчас мог увидеть ее купола, подняв голову к небу. Что случилось с ним в эти дни? Неужели он помешался или безумие этого сбесившегося два года назад мира, наконец, настигло и его?

Ветер нежданным влажным порывом ударил ему в лицо. Среди недавно ясного неба сгустились тяжелые, черные, низкие тучи и, закружило поземкой, ударило холодом, с неба упала вода. Степан, каким-то шестым чувством, угадавший, что сейчас будет, не раздумывая, бросился под защиту ближайшего дерева. Такого ливня он в Сибири прежде не видел, это был настоящий потоп, летели, подгоняемые ветром не капли — струи дождя. Прижавшись щекой к шероховатому стволу, Семашко глубоко вдохнул чудесный аромат иного мира, в котором свежесть дождя и ветра подхватила пряные ноты трав, причудливо соединив их с запахами хвои и таинственных благовоний. Да, мир изменился. И только глупец мог бы не заметить этого. 'Я должен увидеть его, узнать, понять и принять в свое сердце. А значит, я должен выжить сейчас'.

После дождя повеяло прохладой и солоноватой какой-то сыростью, Степану даже показалось, что вернулась осень, вот только крики чаек (или очень похожих на них птиц), кружащих над городом, и странный, не знакомый запах, заполнивший вместе с холодным ветром улицы Тюмени, не давали поверить в реальность прошлого.

Семашко пронзила безжалостно-ясная мысль — прошлое никогда не вернется. Оно и прежде никогда не возвращалось, но жило во множестве почти неизменных вещей и примет. А вот теперь — теперь и этой связи больше нет, точнее, осталось слишком мало, если уж и воздух другой, и дождь не такой и погода, сами улицы ощущались иначе, плакаты и красные знамена, мокро болтающиеся на ветру, смотрелись чуждо и не нужно в этом, новом, странном и не привычном мире. И тем, кто доживет, еще предстоит познать и пройти его, впуская эту невозможную чуждость иного в себя, чтобы подобно Энею найти свою новую Трою.

Степан ясно распознал в себе внутреннее желание немедленно добраться домой. Он четко понял, что стоит только увидеть родные окна и остановиться, удержаться он не сможет. Когда ливень, так же стремительно, как и начался, прошел, Семашко еще минуту стоял, пережидая потоки воды, катящиеся мутным валом по улице. Он удачно оказался на пригорке и уже совсем скоро, безмолвно поблагодарив дерево за убежище, зашагал назад.

Теперь, когда им больше не владело вполне желание увидеть дом, он смог осмотреться вокруг. В наблюдательности машинисту отказать было никак нельзя.

Путь в темноте по, казалось бы, знакомым улицам неузнаваемо преображал город. И виной тому была не только буйно разросшаяся в единый миг растительность и голоса неведомых птиц, а сама тьма. Даже луна скрылась за облаками. Улицы, полные первородной тьмы, лишь изредка подсвечиваемые жалкими огоньками керосинок в окнах — вот и все. Сама собой напрашивалась мысль — раздобыть бы фонарь, но она вызывала судорожную полуулыбку на до предела напряженном лице Степана. С каждым шагом его волнение росло, ему представлялось, что вот за этим углом идет патруль, и он обязательно схватит их, тайно крадущихся в темноте. Прохладный ветерок приятно освежал, что Семашко заметил не сразу, а когда осознал этот простой факт — внезапно успокоился.

Ночной город был удивителен, прожив в нем больше двадцати лет, Степан на деле впервые вот так ходил по ночным улицам. Прежде он бывало ездил по ночам, но всегда на извозчике. Так что очарование темноты, уединенности, когда только ты и город, были до сих пор ему неведомы. И это открытие удивительным образом приободрило и одновременно насторожило его, породив некое тонкое и полубессознательное чувство глубокой тревоги и предчувствия чего-то опасного и грозного, с неизбежностью предстоящего в его судьбе в ближайшее время.

'Положительно, у меня сегодня прорезался здравый смысл, а ведь зачем тащить с собой Сему? Я могу пойти в дом один, если что-то он сможет придумать чего. А если все хорошо, то выйду на крыльцо и позову. Да, так и сделаем'. Повернувшись к Черному, Степан быстрым шепотом высказал ему новый план действий.

— Семен, я тут подумал, незачем нам в дом вместе заходить, мало ли что... так вот ты у калитки постоишь тихонько, а если я через пару минут на крыльцо не выйду — значит, меня повязали, ну, или еще что, понял? А если выйду, то все в порядке, подходи смело.

На еле видном лице помогалы сколько-то заметной реакции не проявилось, он был все также сосредоточенно-спокоен и собран — удивительное сочетание для вечно безалаберного Семена. Но потом он, подтверждая, что понял и принял новый вариант, молча кивнул, одновременно чуток махнув рукой, мол, пошли дальше уже.

У родного дома Степан постоял несколько минут. Сему он не видел, как ни вглядывался, а ведь точно знал, где тот сидит-ждет. Очень захотелось покурить и не в силах отказать себе, Семашко вытащил трубку и принялся на ощупь набивать табак. Выходило не очень и не потому, что темно, а потому что руки дрожали.

'Вот так дела, а чего это вы, милостивый государь, так нервничаете? В чем, собственно, дело?' в привычной для себя манере принялся успокаивать разговором тет-а-тет — сам-с-собой, машинист. Это не слишком помогло, а вот ярко вспыхнувший огонек спички, по необъяснимой причине прочувствованный неожиданно-резким, будто электрическим ударил по нервам, парадоксальным образом успокоил, как и первая ароматная затяжка табаком. Вместе эти два столь разных и одновременно тесно связанных события помогли Степану собраться с мыслями и взять себя в руки.

Докурив и еще раз, проверив пистолет, Степан решительно засунул его за пояс и пошел к дверям. На улице была кромешная темень и ключ попал в прорезь замка исключительно благодаря отработанному за годы рефлексу. Один оборот, второй, третий, всегда чуть с натугой, теперь аккуратно потянуть ручку двери, шагнуть и оказаться в родной прихожей. Повеяло неразличимо родным запахом. Что такое не понятно, но привычное до невозможности. Разуваться не стал. В доме было темно, это он еще с улицы разглядел. Так что двигался медленно, боясь чем-нибудь загреметь. Хотелось добраться до гостиной и усесться в кресло. Потом зажечь лампу и тихонько разбудить Софью. Он ведь даже умудрился нечто вроде подарков ей и детям привезти, так, сущая мелочь, но им наверняка будет приятно.

С такими мыслями он дошел до гостиной, отыскал лампу и, вновь задействовав спички, зажег керосинку, комната наполнилась тенями, из которых вышли три человека, произошло это настолько внезапно и бесшумно, что Степан даже ничего не ощутил в первый момент. Он еще только успел сунуть коробок в карман как одна из теней, оказавшаяся ближе всего, взмахнула рукой и на голову машиниста обрушился удар, от которого он, впрочем, сознания не потерял, но все поплыло перед ним, ноги подкосились и он без сил свалился на пол. Ему быстро заломили руки за спину и сковали наручниками.

Обшарив наскоро одежду, обнаружили пистолет, который вызвал несколько злобных ругательств, произнесенных почему-то полушепотом, как будто тьма давила и на этих людей, теперь он уже видел, что это чекисты, у двоих — кожаные куртки, наганы в кобурах. Третий выделялся своим роскошным кожаным же плащом и маузером в деревянной кобуре-прикладе. Чекисты двигались в странном молчании, один из них склонился над лежащим Семашко и, ухватив его за грудки, приподнял и основательно встряхнул. Это действие 'включило' сознание Степана, на него обрушился поток звуков, оказывается, он просто оглушено не слышал, шум и грохот, происходящий в доме. Теперь же голоса вместе с буквально животным ужасом набросились на Семашко, терзая его голову.

— Ты, гнида белогвардейская, будешь говорить или мне тебя прямо здесь на глазах твоих выблядков расстрелять? А может, мне их расстрелять, чтобы ты рот свой поганый открыл? А, моргаешь, заткнись.

— Леша, — сказал он вполголоса, обращаясь к одному из 'кожанно-курточных', — ты все же в следующий раз поаккуратней, а то ведь и совсем мог успокоить, а он нам пока нужен, тварь.

— Да ты, Авксентьич, чего, ты ж сам видел, у него пистоль за поясом был, уже взведенный, чуток промешкали и пиши-пропало. Как бы все обернулось, а?

В ответ, названный Авксентьичем, чуть поморщился и добавил:

— Да, не ругаю я тебя, правильно все сделал, тока в другой раз смотри лучше.

Снова повернувшись к Степану и для профилактики сильно встряхнув его, так что он больно, до звезд в глазах ударился затылком об пол, сказал, точнее зло прошипел:

— Где состав, белый выкормыш? Думал, если вокруг такое творится, тебе все с рук сойдет, думал, тебя искать не будем? Я с самого начала был уверен, что ты, контра, сюда приползешь, видишь? Раз так, то и другие твои ходы я тоже знаю. Так что не крути, если что, сразу шлепну, лично, из твоего же пистолета. Понял меня?

Степан моргнул.

— Теперь говори, — видимо чекисту надоело держать машиниста на весу, он резко дернув его, отчего в голове опять полетели искры, прислонил Степана к стене.

— Я вам скажу правду. Поезд отрезало марево. Это правда. Я испугался, что мне не поверят, и сразу не поехал в город. Вот и все. Остатки состава, точнее паровоз и тендер, должны стоять на путях. Вы все можете проверить. Да, посмотрите вокруг, мы в другой мир попали!

Новый удар отключил Степана более основательно. Снова очнулся он уже на ступенях дома, возможно, помогла ночная прохлада. Его, не церемонясь, волокли двое 'кожаных курток', их старший шагал впереди.

Из темноты, ослепительно ярко вспыхнув фарами, появился грузовичок. В полубреду Степан поразился, как он мог не заметить целый грузовик, стоящий рядом с домом? Но ругаться на судьбу было бессмысленно. Семашко овладела апатия. Жить ему оставалось не долго. Радовало одно, все же он сумел увести разговор от столь опасной сейчас темы второго члена своей паровозной бригады, ведь начни чекисты задавать вопросы и он бы обязательно раскололся, ну, не ощущал он в себе в тот момент сил сопротивляться страшным врагам. А теперь вопросы позади, его наверняка повезут в ЧК, а Сема на свободе.

'Лишь бы только Черный не пробовал спасти меня, ведь не выйдет же ничего, только себя погубит'. Такие мысли, безусловно, могут быть сочтены нами, читатель, как благородные и достойные высокого имени — человек, но вот только одно обстоятельство портило всю картину. Мысли эти шли от бездны отчаяния и опустошенности, от полной безвольности, в которую погрузился Семашко в эти минуты.

Расслабленно-вялое тело Степана грубо затолкали в кузов машины, двое 'кожаных' сели рядом, туго сдавив с боков, старший уселся рядом с водителем в кабину. Машина, издав невнятное кряхтение, тронулась с места. Машинист с тоской смотрел на расплывающийся в темноте фасад родного дома.

'Прощайте, родные!' душа его плакала о загубленной судьбе.

* * *

Голова безвольно качалась в такт машине, улица по которой ехал грузовик чекистов, нельзя было назвать гладкой, да и в темноте выбирать путь не очень удобно. Сидящие вплотную конвоиры тяжело давили на него сверху, подмяв Семашко под себя.

Если в первые минуты мысли в голове Степана крутились исключительно горестно-панические, то спустя некоторое время и пару пересеченных улиц настрой его круто поменялся. Самое главное, он вспомнил, что все в мире решают не чекисты и прочие типы, а Высшая сила. И обратился к Господу с горячей молитвой, которая была совсем коротка, но по неведомой причине вселила в него надежду и готовность бороться.

— Господи, спаси и сохрани! — трижды произнес еле слышным лишь ему шепотом Степан и внимательно вслушался в свое тело. Возможно, читателю покажется странной такая формулировка, но именно так и поступил Семашко. Он внимательно вчувствовался в то, что и как может сделать его тело, где та грань свободы, которой оно обладает и внезапно осознал, что грани этой фактически нет. То есть он может практически все, что захочет, вот только что дальше? Как часто нас губит этот сакраментальный вопрос... иногда, право же, не стоит им задаваться.

Руки Семашко были надежно скованы за спиной наручниками, а вот ноги совершенно свободны. Кузов был открытым, и выпрыгнуть из него даже, несмотря на двух конвоиров вполне реально, главное — внезапность и тотальность действия, законченность движения и никто не удержит его. Теперь выбрать момент. 'Лучше всего подходит точка поворота, когда машина притормозит, значит, будем ждать ее'.

Внезапно раздался гудок клаксона, а затем визг тормозов и покрышек. Машину резко качнуло. Больно ударившись и так разбитым затылком о борт, Семашко на секунду потерял способность ориентироваться в реальности, а когда смог снова сосредоточиться, обнаружил нечто странное. Давление на него со стороны конвойных резко ослабело, и он не задумываясь, мгновенно, подобно распрямившейся пружине, вырвался из кузова, неловко ударившись боком о землю, не прерывая движения, катнулся в сторону и, умудрившись подняться на ноги, сделал даже первый шаг, в попытке бегства.

Сильный удар в спину опрокинул его, тут же навалились сверху, заламывая руки, что было явно излишне, Степан, напомню, и так был в наручниках. Когда его пленитель обнаружил сей факт, то повел он себя странно, пробормотал нечто невразумительное, но явно не ругательство и не в адрес Степана, затем почему-то отступил в сторону и даже помог, не грубо дернул, а именно помог Семашко подняться и, обернувшись к кому-то в темноте, произнес:

— Господин поручик, тут пленный у чекистов обнаружился, видно сбежать от них попытался.

* * *

Теперь все же стоит объяснить, что же происходило на самом деле, а не в воспаленном сознании нашего героя.

Машина медленно катилась по ночным улицам, Блюмкин устало смотрел на мелькающие в свете фар деревья и калитки, в голове его смешивались торжество от удачно сработанной акции и беспокойство по поводу происходящего. Два последних дня он практически не появлялся в управлении и даже на улице не отсвечивал, и все равно абсурдность и непонятность происходящего цепляли и его, особенно сейчас, когда он видел не привычные тополя, а какие-то огромные деревья с непривычной широкой резной листвой. Слова арестованного предателя также не выходили у чекиста из головы. Он, безусловно, не верил Семашко, но зачем громоздить столь очевидную ложь? Впереди возникли фигуры в шинелях, — 'Патруль' безразлично-отвлеченно подумал Блюмкин, но вместе с тем какой то инстинкт толкнул изнутри, подсказывая, — берегись!

Он на мгновенье даже решил дать команду проехать без остановки, патрульные ясно давали команду остановиться, но потом передумал. 'Да что может грозить машине ЧК в Тюмени?'.

— Стой, предъявите документы.

Все произошло стремительно. Шофер резко затормозил, почти сбив бойцов патруля, четверо красноармейцев с винтовками шагнули с обеих сторон к машине и открыли дверки. Одновременно еще двое зашли со стороны кузова. Объяснить причину дальнейших своих действий Блюмкин так и не смог, но что-то в лицах и повадках патрульных оказалось непереносимо чуждо ему.

Уже не сомневаясь, что на них устроена засада, в голове мелькнуло — 'это банда Семашко, они решили его освободить'. Он, сильно толкнув дверку, отпихнул одного из бойцов и ударил ножом второго в грудь и рванул в спасительную темноту, за спиной раздался отвратительный хруст и стоны — его бойцов пробили штыками, но это уже не могло остановить его, нырнув в подворотню, Блюмкин скрылся от преследования.

И решил немедленно добираться до бывшего купеческого особняка, который сейчас занимал ЧК. Он даже вообразить не мог масштабы происходящего в городе. Шагнув дальше в темноту, он так и не увидел тень, вышедшую из темноты, удар топора и чекист замертво свалился на землю. Смерть наступила мгновенно, Черный самую малость переборщил с силой, топор расколол голову врага начисто, как сухое прямослойное полено.

* * *

Семашко медленно приходил в себя, в какой-то момент он обнаружил, что руки его свободны и начал полубессознательно тереть затекшие и малочувствительные запястья. Спокойно посидеть, придти в себя ему не дали.

— Эй, господин арестант чека, хватит в прострации впадать. Отвечайте на мои вопросы.

Степан поднял глаза и обнаружил стоящего перед ним офицера с погонами поручика и тонким выразительным лицом, на котором огни автомобильных фар создавали причудливые тени-маски. 'Это карнавал, мистерия' в полубреду накручивать мысли машинист, но опять голос не дал ему уйти в себя.

— Поручик Чекменев. — коротко представился тот. — Кто вы, какова причина вашего ареста чекистами?

— Степан Семашко, машинист. Мой состав отрубило марево и мне не поверили.

— Вы не бредите Семашко?

— Нет, — постепенно приходя в себя, ответил Степан, — мы попали на границу изменения, и влетели в марево, почти весь состав остался там, а паровоз с тендером оказался здесь. А чекисты не поверили, устроили засаду у меня дома. А вы спасли меня.

— Что ж, толком я ничего не понял, но почему-то склонен верить вам. Сейчас нет больше времени на разговоры, поэтому вставайте. Вы должны помочь нам.

— Что я должен сделать? — задал встречный вопрос Семашко, ухватившись за поданную поручиком руку и поднимаясь.

— Вы знаете город?

— Так точно, знаю, я здесь прожил десять лет.

— Отлично, дело в том, что наш проводник погиб, чекист заколол его ножом, а нам необходимо как можно быстрее оказаться у намеченного объекта.

— Что за объект?

— Здание, где размещается сейчас ЧК.

Степан даже поперхнулся, ирония судьбы, он только что избег печальной участи оказаться в ЧК и вот опять.

— Я готов. — Твердо ответил он. — Только разрешите взять оружие.

— Конечно, берите, возьмите винтовку погибшего солдата.

— Спасибо, если позволите, то я заберу и свой кольт, он должен быть в кабине, в саквояже. — Внезапно в голове у машиниста мелькнула мысль. — Господин поручик, а почему бы нам не поехать на грузовике?

— Дело в том, что наш проводник был единственным, умеющим водить авто.

— Не вопрос, я умею водить, садитесь, мы через пять минут будем в чека.

Прихватив карабин погибшего бойца, и сняв патронташ, Степан вытянул тело убитого водителя и забрался в кабину. Обнаружив саквояж, вытащил свой пистолет вместе с кобурой и запасными патронами, снова нацепил себе на пояс. В последний перед отбытием с места момент на освещенную часть мостовой вышел Сема Черный, в руках у него был топор и маузер в деревянной кобуре. Появление его вызвало некий переполох (Сему чуть было не пристрелили сгоряча, и только крик Семашко остановил мгновенную расправу).

— Сема, откуда ты, вот уж не чаял с тобой свидеться, — начал растроганный Степан.

Но непривычно суровый и строгий Семен протянул ему маузер и сказал:

— Чекист мертв.

Семашко в первый миг даже отшатнулся от Черного, так безжалостно-мрачно прозвучали его слова.

— Собаке собачья смерть, Семен, ты поступил правильно. — И желая поскорее зарыть тему, спросил, — что делать думаешь?

— Чего тут думать, с тобой поеду, куда ты, туда и я.

— Ясно. Подожди секундочку.

Семашко рысью подбежал к офицеру и коротко сообщил суть дела, тот, выслушав, кивнул головой и безмолвно указал на кузов машины, — мол, пусть ваш помощник залезает туда. Обрадованный машинист — теперь он снова не один, тут же сообщил новость Семену.

Машина стояла даже не заглушенная, так что, вернувшись в кабину, Семашко только подождал, пока все бойцы вместе с помощником машиниста окажутся в кузове (поручик сел в кабину) и лихо покатил по ночному городу.

Глава 6. Белая Тюмень.

За время пока отряд добирался до чека, в городе начали происходить 'шумные' события. Подразделения колчаковцев на первом этапе проникшие в Тюмень совершенно тихо и без единого выстрела, в конце концов, столкнулись с сопротивлением и открыли стрельбу. Отовсюду доносился шум выстрелов, взрывы гранат, где-то даже раздалось бодрое тукание пулеметов.

Захват города шел быстро — слишком внезапным и неожиданным оказалось появление белых в Тюмени. К тому же ночная атака дала им фору, позволив практически беспрепятственно взять под контроль значительную часть ключевых объектов. Когда фыркающий мотором грузовик выкатился на площадь, обнаружилось, что они не первые — у здания ЧК уже стояли колчаковцы, из открытых дверей выводили связанных большевиков и свободных, бледных и усталых бывших пленников. Приказав остановить машину, поручик дав знак оставаться на местах быстро прошел внутрь здания. Спустя несколько минут он бодро прошагал к авто, забрался в кабину.

— Вы знаете, как лучше проехать к железнодорожным складам?

— Конечно, знаю, но у меня есть вариант получше.

— Очень любопытно, рассказывайте. — Поощряюще поддержал Семашко поручик.

— Вчера я видел целый состав, комплектовавшийся боеприпасами, продовольствием и оружием, думаю, есть смысл наведаться туда, где он стоит.

— Отличная мысль, как думаете, людей хватит или стоит взять еще? — С удивительным хладнокровием и выдержкой поинтересовался Чекменев.

— Не знаю, — задумчиво протянул Семашко, — я не военный. Но если действовать решительно, то, наверное, хватит... главное, не пустить эшелон на фронт, так думаю.

— Верно мыслите, тогда вперед, не теряйте времени.

Машина, коротко гукнув клаксоном, повернула и, фырча, покатилась по темным улицам. Семашко не раз в эти смутные минуты приходила в голову простая мысль, 'Зачем я еду? Почему не пошел домой, к семье? Этот пугающий темный город полный опасности, вот сейчас из-за угла грянет очередь или просто выстрел и его, Степана, только заново начавшаяся жизнь рухнет навсегда, так зачем?' и не находил себе ответа, вроде бы просто так сложилось, само собой...

Впереди показались знакомые очертания железнодорожных складов, полосатый шлагбаум опущен, никого не видно.

— Стоп. Не стоит торопиться, думаю, нам лучше выбраться из машины и пойти своим ходом, а вы потихоньку за нами следом, все понятно?

— Так точно, двигаться следом.

Поручик уже не слушал его, он отдавал быстрые короткие приказы своим солдатам. Снова повернувшись к машине, что-то сказал пулеметчику, в руках у которого лежала толстая труба 'Льюиса', указывая на машину, тот козырнув, снова полез в кузов, 'А, он решил поставить стрелка в кузов, оттуда сектор будет пошире, да и борта какая-никакая, а защита' понял Семашко. Бойцы растворились в темноте, несколько человек шли по обочине дороги, Степан медленно тронул машину следом.

Боя не сложилось. Машина, мерно докатившись до шлагбаума, высветила пустую караулку, своевременно сориентировавшись, бравые красноармейцы выбрали жизнь, вместо присяги. Загружаться обратно в кузов команды не поступило.

— Где состав? Выдвигайтесь прямо к нему. — Скомандовал поручик.

— Понял, будет сделано. — Четко ответил машинист.

У самих складов боеприпасов можно было ожидать все же сопротивления, поэтому все ощутимо подобрались, в ожидании первых выстрелов. Но все сложилось не так, как думали. Опасность настигла с иной, неожиданной стороны, сухие щелчки выстрелов разорвали темноту, откуда-то справа, никто даже не был ранен, и Семашко резво развернув машину в сторону предполагаемой угрозы, нацелил огни фар, слепя противника. Из кузова ударила очередь пулемета, в замкнутом пространстве кабины ощущения здорово смахивали на то, если бы Степан засунул голову в барабан, оглох он моментально.

И все же пулемет ему понравился, 'Серьезная штука, без дураков, с такой никакие товарищи из ЧК не страшны, пусть только сунулись бы' мечтательно-очумело подумал машинист. Оглянувшись по сторонам, обнаружил, что давно сидит в кабине в полном одиночестве, поручик присоединился к отряду для руководства боем. Покинуть свое место за шоферской баранкой он не решился — команды не было — поэтому происходящее свелось для Семашко к ряду зубодробительно-оглушительных (хотя, уже после первой очереди слух его сильно притупился) сотрясений. Внезапно наступила тишина, Степан даже удивился, с чего бы это? В этот момент дверь открылась, и появилось бледное лицо Черного, который что-то сказал, совершенно не разборчиво.

— Я не слышу тебя, Семен, говори громче!

— Степан, я говорю, все, раздолбали мы их, надо дальше прямо к вагонам продвигаться, поручик приказал.

— Понял. Ты давай, садись в кабину, чего ноги топтать.

Черный без лишних рассуждений ловко забрался на соседнее сиденье и захлопнул дверь. Степан снова развернулся и покатил дальше в сторону памятного склада. Белогвардейцы успели опередить их и уже вовсю хозяйничали, вскрывали ворота и запломбированные грузовые вагоны, кто-то додумался включить освещение, и Степан сразу убрал свет фар. Все еще оглушенный он таки выбрался из машины и пошел искать офицера. Нашел его быстро, в первом же складском помещении, где тот осматривал ряд ящиков с артиллерийскими снарядами.

— Какие будут приказы, господин поручик?

— А это вы, вы помнится машинист?

— Верно.

— Вот и отлично, идите и осмотрите паровоз, потом доложите мне.

— Понял, сейчас сделаю. — Уже повернувшись уходить, внезапно вспомнил про грузовик. — А что с грузовиком делать?

— А что прикажете с ним делать? Оставьте пока там, где стоит, думаю, он нам еще пригодится.

Кивнув скорее сам себе, чем поручику, который уже отвернулся, занятый осмотром трофеев, Степан бодро зашагал вместе с приятелем в сторону головы состава, где до поры до времени молчал черной глыбой красавец-паровоз. Поднимаясь по крутой лесенке, Семашко испытал ни с чем несравнимое наслаждение, такое, наверное, испытывает командир боевого корабля, поднимаясь по трапу на мостик своего крейсера. 'Ну вот, ведь думал, удастся ли еще раз машинистом побывать, а все-таки получилось'.

С машиной разобрались быстро. Все было в полном порядке, тендер полон угля, разведи пары и вперед. От созерцания механизмов и приборов его отвлек голос Семы.

— Слышь, Степан, а как там твои-то? Чего с ними? Как думаешь?

Семашко словно по голове поленом ударило. Стало невероятно стыдно за то, что начисто позабыл о семье. Сразу заспешив, он ничего не ответив Семе, полез вниз. Быстрым шагом, почти бегом, добравшись до поручика, который все еще инспектировал запасы вооружений, он без предисловий начал.

— Господин поручик, паровоз в полном порядке, хоть сейчас в дорогу.

— Отлично. Оставайтесь пока на месте. Скоро решим, что делать дальше, боюсь, такой арсенал нам не вывезти все же... — скорее рассуждая сам с собой добавил офицер.

— Эээ, господин поручик, простите, что отрываю вас от дел, но мне крайне важно попасть как можно быстрее в город, необходимо забрать семью. С тех пор как меня забрали чекисты...— голос Степана прервался, чуть справившись с волнением, он невнятно закончил, — я не знаю, что с ними.

— Я понял вас. Хорошо, отправляйтесь за своей семьей, возьмете двух бойцов, доставите заодно донесение командованию, думаю, лучше всего будет вывезти ваших близких на пароходы, туда все равно будут собирать всех желающих покинуть красную Тюмень, так что... Подождите, я напишу текст. — Поручик, достав из командирской сумки лист бумаги и карандаш начал быстро писать.

— Господин поручик, простите, что снова отвлекаю...

— Что такое, — не отрывая глаз от бумаги, спросил офицер.

— Я понимаю, что это наглость, но в городе полно красных, а здесь на складе столько оружия, карабином не отобьешься...

— Так что вы мне предлагаете? Пулемет вам дать и гранат? — С интересом, подняв голову, с иронией ответил поручик.

— Д-д-а, пулемет, 'Льюис', не помешала бы и пара гранат, конечно, — совершенно не уловив юмора, откликнулся машинист, — тут же десятки пулеметов, вот все эти ящики, целый штабель.

— А вы различаете, какое, где оружие по ящикам?

— Конечно, столько лет возить туда-сюда... Господин поручик, все-таки, что насчет пулемета?

— Ну что ж, раз вам так нужен пулемет, я дам вам его. Выбирайте любой, только не забудьте, они в заводской смазке.

— Я знаю, спасибо, господин поручик, мигом обернусь, только семью довезу до кораблей и назад.

— Обязательно жду вас, и не забудьте, как можно быстрее доставить депешу, впрочем, я эту задачу поручу Соколовскому.

Чистка 'Льюиса' не заняла много времени, а пока Семашко управлялся с агрегатом, Черный, найдя ящик с патронами нужного калибра, набивал диски, нашлись и простые — на 47 и увеличенной емкости — на 97. Самым интересным оказалось то, что пулемет был изготовлен, как явствовало из приложенного документа, под трехлинейный патрон. Так что Степан даже поздравил себя с такой удачей и раз уж пошел такой фарт, прихватил к ящику патронов еще и ящик гранат, правда, пока лежащих раздельно с запалами. У пулемета имелись удобная ручка для переноски, стальные сошки, установленные на кожухе ствола, и широкий брезентовый наплечный ремень. Также в комплект входили две сумки для переноски дисков, которые сразу же заполнил Сема. Машинист торопился, но привычка, сформированная еще в детстве, вынуждая доводить оружие до идеального состояния, не давала трогаться с места.

Уже и поручик, проходя мимо, удивленно качнул головой, мол, так торопился, а сам... И Степану пришлось коротко объяснить свои действия.

— Вот ведь, господин поручик, не могу с оружием иначе, должен обязательно все привести в порядок.

Офицер на этот раз одобрительно кивнул и скрылся в темноте.

Наконец, все было готово. Сема, получив винтовку, уселся в кабину, унтер Соколовский с рядовым, забрались в кузов, и машина тронулась с места. Степан может быть впервые ощутивший себя настоящим боевиком, самостоятельной боевой единицей с реальной огневой мощью, уверенно и лихо гнал машину по ночным улицам. Отовсюду доносились крики, пальба, кое-где разгорались огни пожарищ. Пулемет, удобно устроившись, справа от водительского сиденья, разносил по кабине мощный аромат смазки и оружейного металла — ни с чем несравнимый запах!

— Степан Ильич, ты это, чо так гонишь? Сбавь чуток, а... — Не успел Черный закончить эту судьбоносную фразу, как из-за поворота прямо навстречу их грузовику вывалилась туша с торчащими из круглых башенок толстыми стволами.

— Броневик! Свертай! — Дико заорал Семён.

Но было поздно. Водитель броневика, который как раз вписывался в крутой поворот, подставляя свой левый борт Семашко, заметил грузовик и постарался сманеврировать, вильнув вправо, уходя от столкновения, но им не хватило каких-то сантиметров. Степан, намертво вцепившись в руль, ударил по тормозам.

Удар был силен, как они не вылетели из кабины — потом и сами не могли понять. Пассажирам в кузове повезло меньше, оба оказались на земле. Благо мостовая была не мощеной, а прошедший вечером ливень размягчил обочины, в которые и влетели оба белогвардейца. Столкновение все же было не слишком сильным, но его хватило, чтобы броневик съехал в кювет и завалился набок. И вот теперь, с беспомощно задранным стволами пулеметов, он лежал, ревя двигателем, задние колеса бешено вращались, бессильно прокручивая дорожную грязь. Степан, не долго размышляя, перебросил рычаг коробки передач на нейтрал, подхватил 'Льюис' и, передернув затвор, взвел его в боевое положение. Соскочив на дорогу, он в три шага достиг поверженного броневика и, втолкнув широкий раструб к открытому люку водителя, громко скомандовал.

— Не дергаться. Глуши мотор и выбирайтесь, руки в гору, оружие на землю и не дурите, покрошу всех к едрене фене!

В голосе машиниста не было и тени сомнения, он на самом деле собирался стрелять, и сидящие в кабине бронированной машины это четко уяснили. Гул двигателя смолк.

— Тихо, не стрельни случаем, тут такой свистопляс пойдет — мало не покажется. — Раздался глухой голос. — Открываю люк, счас вылезем, ты сам то, хоть, чей? Наш, рабочий али беляк?

— Не ваш. — После секундной паузы ответил Степан.

В ответ повисло хмурое молчание. Семашко боковым зрением заметил, что и Сема, и оба солдата уже стоят рядом, с оружием в руках. 'Вот и, слава Богу, в одиночку только убивать сподручно, а вот в плен брать, куда как трудней'.

— Не тяните, выбирайтесь, оружие на землю. Досчитаю до трех и дам очередь.

— Все выходим. Не шуми.

Дверца с лязгом отскочила, и из опрокинутой машины начали выбираться люди. Первым делом они выбрасывали револьверы и ножи. Соколовский, кое-как счистив грязь с лица, рук и оружия принялся укладывать пленных на дорогу лицом вниз, руки за голову.

— Расстреливать вас не будем. Отвезем в комендатуру, там разберутся. — Сообщил он бывшим красноармейцам. — Вяжи их, Петриченко. И в кузов нашей машины заталкивай.

Унтер заглянул в нутро бронеавтомобиля и, убедившись, что там никого не осталось, повернулся к Семашко и спросил.

— Что с машиной, извините, нас не представили друг другу.

— Степан Ильич Семашко, машинист второго класса.

— Старший унтер-офицер Соколовский Дмитрий Алексеевич, Штурмовой Бригады Первой Армии, очень приятно.

— Взаимно.

Они церемонно пожали руки, для чего Семашко пришлось отпустить рукоять пулемета, удерживая его стальную тушу одной левой.

— Сейчас разберемся и с машиной, надо и броневик постараться поднять, как думаете?

— Было бы не плохо, если он своим ходом пойдет, нам только на благо.

Степан, внутренне напрягшись, снова уселся в кабину грузовика и, переведя рычаг для езды назад, тронул машину с места, поскрипывая, она все же ехала! Теперь предстояло решить, что делать с броневиком. Сняв толстый специальный трос с передка бронемашины, они прицепили его к задку грузовика. Соколовский, посмотрев на действия машиниста, двинулся куда-то в темноту, вскоре он вернулся, ведя за собой нескольких полуодетых мужиков.

— Помогут нам, все равно никто не спал уже, такой свист и грохот, какой сон? — пояснил он свои действия Семашко.

Тот кивнул в ответ. Потихоньку стронув машину, натянул трос в тугую, и начал двигаться дальше, стараясь вернуть бронеавтомобиль в вертикальное положение. Сквозь шум рычащего на низких оборотах двигателя, он слышал голос Дмитрия Алексеевича, командовавшего, 'Навались, дружней, и раз, и раз!'. Наконец, усилия дали результат, и броневик тяжело ударившись о землю, встал на все колеса.

Степан тут же остановил машину и, не глуша ее, снова выпрыгнул на дорогу. Почему-то он сильно волновался, подходя к машине. Двигатель завелся не сразу, пришлось попотеть, крутя ручку стартера. Забравшись внутрь поднятого боевого автомобиля, уселся на водительское место. Быстро разобравшись в управлении, стронул машину с места. Затем сделал небольшой круг и вновь остановился у грузовика.

В проеме люка появилась голова унтера.

— Степан Ильич, как быть? У нас же больше никто водить не умеет.

— Это не проблема, Сема научен, он не шофер, но потихоньку довезет следом за мной.

— Отлично, тогда Семен за руль грузовика, а вы так и оставайтесь здесь. Куда ехать, знаете?

— Да, я понял, где находится комендатура.

— Тогда не будем терять времени. Поехали.

И новообразованная автоколонна двинулась по темным улицам.

Глава 7. Белая Тюмень 2

Утром 19 сентября в жизни командующего Волжской Группой генерал-майора Владимира Оскаровича Каппеля произошло разом два не рядовых, а скорее даже, исключительных события. Хронологически первым стало мгновенное изменение окружающей природы, разом, словно, новый кадр в кинопленке, сменившей всё вокруг, кроме созданного рукотворно людьми. Мгновенно ставшие полноводными реки, вышедшие из берегов и разлившиеся, словно в самое сильное весеннее половодье, навалившаяся теплынь, от которой армия уже успела отвыкнуть.

Вторым оказалось срочное сообщение по телеграфу — вызов в Ставку Верховного. Тем же приказом Каппель получал чин генерал-лейтенанта, снимался с должности командующего Волжской группой, а на его место назначался комдив 1й Самарской дивизии, давний сподвижник Владимира Оскаровича — недавно произведенный в генерал-майоры Михаил Самуилович Ишменецкий.

Каппель терялся в догадках, но приказ есть приказ. Еще больше его удивил присланный для скорейшей доставки аэроплан. Спустя несколько часов он вошел в кабинет Верховного. После обмена приветствиями, Колчак предложил Каппелю сесть и сосредоточенно глядя генералу прямо в глаза сказал решительно:

— Владимир Оскарович, без лишних предисловий, я намерен снять с себя полномочия Верховного Правителя.

— Очень сожалею, но кроме вас, я не вижу ни одного человека, который мог бы занять это место.

— А я вижу, — возразил адмирал.

— И кого же? — задал логичный вопрос Каппель.

— Вас, — коротко, не сказал — отрезал Верховный Правитель.

Некоторое время Каппель молчал. Наконец, он прервал затянувшуюся паузу:

— Благодарю вас, Александр Васильевич, но я не готов принять столь лестное предложение. Я отказываюсь...

— В чью пользу? — вновь перебил его Колчак.

— В вашу, Александр Васильевич! — Прямодушно и бесхитростно ответил Каппель.

Теперь настала очередь молчать Колчаку. Он несколько секунд тяжело вглядывался в лицо генерала, словно надеясь что-то понять, но затем еще более жестко ответил:

— Владимир Оскарович, решение мною принято и не подлежит обсуждению. У вас нет права принимать его или нет. Отныне это ваш крест. Я мог бы привести свои соображения и основания, но в том нет нужды, и даже ваши слова лишь подтверждают верность моего выбора. Приказ подписан. С этой минуты судьба Сибири и Русской Армии — в ваших руках, господин Верховный Правитель.

Каппель долго не отвечал. Колчак, словно желая подчеркнуть всю неизбежность и окончательность происходящего, поднялся из-за стола и, обойдя его, встал рядом с генералом.

— Ваше Высокопревосходительство, готов послужить России на любом, кроме только что оставленного, месте. Можете располагать мной в полной мере. И еще. Я буду безусловно и всей душой поддерживать вашу позицию и решения в любом случае, твердо обещаю.

— Александр Васильевич, вы так говорите, словно уверены, что мои решения будут не всегда самоочевидны и понятны для определенной части руководства.

— Это одна из причин, по которой я и избрал вас, Владимир Оскарович. Ведь вы ничуть не хуже меня понимаете, что армия и вся будущность Сибири стояли еще вчера на грани сокрушительного поражения. Наше наступление не принесло желаемых результатов, мы не смогли разгромить ни одну из красных армий даже после вывода противником половины войск на другие фронты. Сейчас необходимы самые решительные шаги. Гражданская война — это борьба за умы людей. За волю народа. И в этом я всецело полагаюсь на вашу прозорливость, опыт и выдержку. Через несколько минут начнется большое совещание с гражданским и военным руководством Сибири. Там я и представлю вас официально. У вас есть это время, чтобы собраться с мыслями и обдумать первые приказы.

— Что планируете делать вы, Александр Васильевич?

— Предпочел бы на время удалиться от дел, но всё на ваше, Владимир Оскарович, усмотрение, повторюсь, готов выполнять ваши приказы, но прошу, не спешите на мой счет.

Каппель присел на кожаное кресло и пару минут напряженно что-то обдумывал, Колчак терпеливо стоял рядом, потом новый Правитель Сибири поднялся, оправив китель с генеральскими золотыми погонами и негромко, но твердо произнес:

— Я готов.

— С Богом, Владимир Оскарович!

Последний приказ Каппеля в прежней должности, отправленный в тот же день, прозвучал следующим образом:

Приказ Волжской армейской группе

19 сентября 1919 года, Омск

§1

Приказом Верховного правителя Колчака я назначен его преемником на этом высочайшем посту.

Расставаясь с родным мне Волжским корпусом и всеми войсками группы, я приношу Вам, доблестные войска, глубокую благодарность за дружную совместную боевую работу со мною в течение минувшего периода тяжелой борьбы.

Я уверен, что твердая вера в наше святое дело и Ваш бодрый дух никогда не покинут Вас и будут служить Вам залогом конечного успеха в борьбе с врагами русского народа.

Сохраняя навсегда тесную связь с Вами, желаю Вам боевого счастья и боевых успехов для скорейшего освобождения нашей истерзанной Родины.

§2

Во временное исполнение должности командующего Волжской армейской группы вступить начальнику Самарской дивизии генерал-майору А.С. Имшенецкому.

Командующий Волжской армейской группы

Генерального штаба генерал-лейтенант

В.О. Каппель

Начальник штаба

Генерального штаба генерал-майор

С.М. Барышников

* * *

На широком столе, за которым еще вечером работал штаб 51-й дивизии, лежали две большие карты. Одна — отображающая театр военных действий Пятой и Третьей Армий Востфронта (Западная Сибирь) и зону ответственности конкретно 51-й дивизии РККА, так и осталась от красных военспецов, вся испещренная стрелками и условными обозначениями. Вторая, план города Тюмени, составленный в 1917 году, была извлечена и развернута совсем недавно. Собственно, это была даже не карта, а именно план города с указанием номерами большого числа важных для города зданий и сооружений, подробно перечисленных в легенде, занимающей весь правый край плана. Между прочим, среди зданий было отмечено и это, ныне ставшее штабом уже для белого десанта — под номером семь — Коммерческое учреждение Колокольниковых по адресу — Республики 18 (до февраля 1917 главная улица Тюмени называлась Царской).

За столом расположились несколько человек с золотыми генеральскими погонами. Руководил операцией по захвату Тюмени лично верховный главнокомандующий Каппель. Сейчас он совместно со своим штабом решал текущие задачи по обеспечению контроля над городом. Ежеминутно в штаб стекались сведения из разосланных по городу отрядов о занятии того или иного здания, перекрестка и, конечно, об арестах большевиков и краскомов. В подвале дома уже сидел весь коллектив штаба 51-й дивизии, взятый, что называется, тепленькими, прямо в кроватях. Оказать сопротивление они не смогли или не успели, теперь уже было не важно. С ними работали специалисты контрразведки, самым решительным образом, выкачивая из пленных необходимые оперативные сведения и по размещению войск, припасов и вооружений в самом городе, и в окрестностях.

— Докладывайте, Семен Нилович. — Обратился Каппель к своему давнему соратнику и начштаба полковнику Барышникову.

— В наших руках оказались очень многие из числа красного начальства. Весь состав штаба 51-й стрелковой дивизии, и самое главное, мы арестовали лично комдива 29-й СД красных Грушецкого вместе со всем штабом и документами. Сейчас их активно допрашивают. ГубЧК по адресу Ишимская 1 тоже занято, там взяты архивы, освобождены пленники, удалось арестовать нескольких сотрудников.

— Надо доставить Грушецкого и его наштаба прямо сюда, пусть расскажут нам все в подробностях.

— Есть. — Барышников повернувшись, отдал приказ офицеру-порученцу и тот быстро вышел из кабинета. — Разрешите продолжить доклад?

Получив от Верховного короткий кивок, снова заговорил:

— Мы высадились двумя группами на берег и сходу заняли ближайшие к реке улицы, в том числе и магазины Колокольцевых, где сейчас находимся. Под нашим контролем сразу оказалась и ЖД станция Тура на Пристанской. Исходя из полученных на данный момент донесений, уже надежно занята вся западная часть города. Включая — докладчик взял в руки вовремя подвернувшуюся указку и принялся показывать объекты на плане Тюмени, — водонапорную башню, Троицкий монастырь, лесопилку и арестный дом, посты выставлены по улице Полевой. Разъезд направлен и на лесопилку Новоселовой. В центральной части города заняты госбанк, почта и телеграф. Восточная часть занята целиком — все кварталы вплоть до улицы Новая и ЖД путей. Остается южная часть, вокзал, товарная станция и ипподром, ждем донесений.

— Отлично. А что со складами на востоке города?

— Угрюмовские и Копыловские сараи, вместе с мельницей — прямо сейчас идет перестрелка, жду донесения о полном захвате. Здания тюрьмы, Владимирского сиропитательного заведения уже за нами.

Каппель молча кивнул, подтверждая окончание доклада, и повернулся к другому офицеру в морской форме — капитану 2-го ранга П. П. Феодосьеву.

— Петр Петрович, немедленно беритесь за организацию эвакуации населения на наших пароходах. Пусть готовят к отправке всех желающих. — Именно таковым был первоначальный план налета с моря сравнительно небольшими силами десанта. Захватить город, вывезти людей и припасы, остальные склады вооружений уничтожить. Каппель решительно и быстро оценив оперативную обстановку, уже почти принял решение о дальнейшем развитии наступления.

— Будет исполнено. — Коротко отрапортовал Федосьев.

Спустя полчаса штаб собрался вновь. Теперь они располагали полнотой информации о силах противника и могли с 'открытыми глазами' планировать дальнейшие действия, что открывало неожиданные перспективы. Прибавилось на столе и карт, и в-первую очередь — Ялуторовского участка обороны красных. Слово взял Каппель.

— Господа, ситуация складывается для нас весьма благоприятно. Как думаете, не следует ли нам развить успех и атаковать вдоль железной дороги на Ялуторовск? 29-я стрелковая дивизия обезглавлена, все данные о ее штатном составе, вооружениях и позициях, планы и приказы полкам и бригадам — мы теперь знаем, тылы их нами отрезаны. Кроме того, судя по сведениям, которые мы сейчас получили, красные понесли значительные потери и пока не смогли восстановить численность. 86-я бригада фактически уничтожена в ходе нашего недавнего наступления, так что командованию Третьей армии пришлось перебросить 153-ю бригаду из состава 51-й СД Блюхера. Передали её в оперативное подчинение начдива 29-й СД, тем самом оголив Тюмень. Чем мы и воспользовались, благодаря своевременной и точной информации, полученной от разведки. За что отдельная благодарность службе генерала Рябикова. После того, как мы с вами недавно разобрались с тем самым Блюхером и двумя бригадами его 51-й дивизии в лесах под Тобольском, сейчас есть шанс одним ударом разгромить и 29-ю дивизию, соединив фронты.

— Даже для десанта на Тюмень мы собрали явно недостаточно сил, чтобы обеспечить надежную оборону. В нашем распоряжении едва наберется тысяча штыков, сотня сабель, дюжина орудий и два десятка пулеметов. Если разделить эти и без того небольшие силы, то есть риск оголить и этот участок, и не создать достаточного кулака для успешного удара на Ялуторовск. Малейшая ошибка и все обернется провалом. — Высказал свое мнение полковник Бордзиловский, командир 7-й Тобольской Сибирской стрелковой дивизии из которой в основном и был сформирован десант.

— Пешим ходом будем долго добираться, эффект внезапности исчезнет. Не слишком ли это будет большая авантюра? Сейчас за нами успех, а дальше... — Выразил сомнение в целесообразности и начштаба дивизии, штабс-капитан Феофилов, всего две недели назад (3 сентября) вместе с новым комдивом пришедший в дивизию.

— Думаю, второй такой возможности не будет. — Ответил Каппель. — У Ялуторовска сейчас — два батальона 253 полка, так называемых 'Красных орлов' — порядка семи сотен активных штыков при десяти пулеметах, шести 86-мм бомбометах и Путиловский кавполк, точнее, его остатки — их едва наберется сотня сабель. ЖД-мост через Тобол прикрывает трех-орудийная батарея 122-мм полевых гаубиц. Ее позиции расположены в непосредственной близости от ЖД станции. А значит, есть шанс с ходу захватить орудия и использовать их против красных. И еще. 21 сентября местный ревком и все начальство сбежало в село Шатрово — за сто верст от Ялуторовска, это тоже нам на руку.

Говорил Каппель размеренно, спокойно, совершенно не пытаясь давить на офицеров, но каждое его слово задавало все более четкие параметры будущего удара — не авантюры, а продуманной и четко спланированной операции.

— Один из полков вашей дивизии, Антон Викентьевич, носит звонкое имя 26-й Тюменский, и вот Тюмень наша. Знаю, что 28-й полк капитана Онушкевича гордо именуется Ялуторовским. Вот его мы в-первую очередь и направим в бой. Надо оправдать имя, так думаю. Решение принято, господа офицеры. Сейчас надо срочно искать машинистов-механиков со всей прислугой и грузить десантом состав, в случае, если удастся внезапным ударом захватить мост через Тобол в Ялуторовске, мы сможем начать немедленную переброску войск на западный берег и сомкнем фронт вдоль железной дороги по линии Ялуторовск-Тюмень.

Порученец, подойдя к начальнику штаба экспедиционных сил, тихо доложил:

— Господин полковник, прибыло донесение от команды поручика Чекменева, направленной к железнодорожной станции и вокзалу. И еще, они сумели перехватить автомобиль из ЧК, на котором везли арестованного машиниста — некоего Семашко, который затем сумел захватить броневик и сейчас стоит с пулеметом наперевес в приемной. Важно еще и то, что Семашко по его словам стал свидетелем перехода в новый мир, его состав буквально отрубило маревом.

Последние слова начштаба слушал, одновременно пробегая глазами донесение.

— Машиниста давайте сюда. Немедленно.

— Владимир Оскарович, вокзал и станция за нами. Захвачено несколько эшелонов с оружием и боеприпасами. Десятки единиц пулеметов Льюиса, Максима, снаряды и патроны. Есть там и готовые к отправке паровозы. Но главное, — и полковник не удержался от пусть и ничтожной, но драматической паузы, — у нас уже есть машинист, он стоит за дверями и готов ответить на ваши вопросы.

— Зовите его. — Коротко распорядился Каппель. И пока исполнялось поручение, генерал успел поделиться с остальными, — дело сделано, город за нами, поздравляю, господа!

Пулемет Семашко все же пришлось оставить в приемной. То, что в кабинете сам Каппель, ему уже сообщили. Сразу как вошел, он четко, почти по-военному представился, без труда выделив Каппеля из общей группы.

— Машинист 2-го класса Семашко Степан Ильич, господин верховный главнокомандующий.

— Степан Ильич, здравствуйте. — И протянул руку для пожатия. — Обращайтесь ко мне просто, Владимир Оскарович. Ответьте на очень важный вопрос, готовы ли вы в ближайший час повести эшелон с десантом на Ялуторовск?

— Как будет приказано, Владимир Оскарович. Готов выступить добровольцем.

— В таком случае, с этой минуты вы на военной службе. Поручаю вам эту важнейшую задачу, готовьте состав и паровоз, дело будет горячим. Назначаю вас чрезвычайным инспектором путей сообщений по всему участку от Тобола до Урала. Распоряжайтесь от моего имени. Константин Николаевич, выпишите приказ на имя Степана Ильича.

— Владимир Оскарович, господин Семашко был по счастливой случайности спасен из рук чекистов этой ночью. Причиной же ареста стала потеря эшелона на перегоне из Екатеринбурга в тот самый день...

— Из Камышловска в Тюмень. — Посчитал нужным вмешаться и уточнить Степан. — Не доезжая Пышмы это и произошло. Девятнадцатого сентября, утром. Точнее, в восемь ноль восемь. Радужный купол во все небо по земле прошел, только сам паровоз и тендер проскочили, остальное начисто срезало, словно ножом вместе с рельсами и насыпью. И дальше на запад — такой же девственный лес без единого признака человеческого присутствия.

— Так вы добирались от Пышмы до Тюмени? Что происходит на запад от города?

— Анархия, Владимир Оскарович, красноармейцы разбегаются, не желают воевать.

— Очень хорошо. Более обстоятельно поговорим позднее, я отправляюсь лично с вашим эшелоном, Степан Ильич. Сколько вам требуется времени для полной готовности?

— Час.

— Надо успеть погрузить войска в вагоны, я сам возглавлю операцию, вы, Антон Викентьевич, — обратился Каппель к полковнику Бордзиловскому, — остаетесь здесь командовать. Уверен, справитесь. Организуйте оборону, набирайте добровольцев из числа местных жителей. Сейчас главное — удержать город до прихода подкреплений. А они обязательно будут. И вот еще что. В докладе прозвучали пулеметы. Надо немедленно привести их к бою, почистить и снарядить патронами. Сформируйте дополнительную пулеметную команду, дюжину оставлю вам, Антон Викентьевич, остальное заберу с собой для удара по Ялуторовску.

Семашко в нерешительности топтался на месте, не желая уходить и глядя на Верховного. Тот, заметив взгляды и вздохи машиниста, обратился к нему:

— У вас еще вопросы, Степан Ильич?

— Мне крайне необходимо повидать семью, я не знаю об их судьбе после ареста. Мне нужно десять минут. Тем более это почти по дороге. Мы отсюда — поедем по Республики, один квартал на Воиновскую, а оттуда по Смоленской прямиком к станции... — Зачем-то принялся объяснять предполагаемый маршрут Степан.

Каппель несколько секунд молча и строго вглядывался в лицо Семашко, а затем неожиданно тепло улыбнулся и ответил:

— Сейчас не время, инспектор. Но я понимаю ваши чувства. Десять минут пошли. Отправляйтесь немедленно.

— Так точно, — донеслось уже из-за двери, настолько стремительно сорвался Семашко с места. На ходу подхватив пулемет, он вылетел на улицу и бросился к броневику.

Соколовский, выполнивший поручение командира, дожидался там же, стоя у машин.

— Какие новости, Степан Ильич?

— Дмитрий Алексеевич, я назначен самими Каппелем чрезвычайным инспектором железных дорог, — на ходу торопливо глотая звуки, пояснил Семашко, забираясь в броневик и запуская двигатель. Мотор зарычал, выстрелив выхлопными газами. — Отправляйтесь на станцию, Семен вас доставит. А мне надо заскочить домой. Времени на разговоры нет...

— Вы что же один собрались ехать?

— Да, — уже разворачиваясь, крикнул в открытый передний люк Семашко.

— Нет, так дело не пойдет. Мы с вами. — И обернувшись к своим бойцам, распорядился, — Колесов, в броневик, к пулеметам в башне, остальные в кузов, Семен, следуй за броней. Поехали!

Добрались очень быстро, Степан гнал по пустым, ночным улицам, выжимая все из машины и совершенно позабыв об остальных. Время стремительно утекало, заставляя всегда рассудительного и в целом очень выдержанного машиниста накручивать себя все больше и больше. Одна мысль, что цель так близка и ужас от ожидания катастрофы буквально раскалывали его бедную голову на части, заставляя полностью сосредоточиться на управлении машиной и гнать дурные мысли.

Сёме, за несколько минут бешеной гонки, точно прибавилось седины в буйной шевелюре — опыта вождения у него почти не было и в попытке не отстать от своего напарника, он выкладывался на двести процентов. И все равно не успевал. Оказавшись у ворот своего дома, Степан уже совсем потеряв голову, просто бросил броневик и бегом кинулся к родному крыльцу.

Дверь оказалась закрыта. Не в силах больше сдерживаться, он начал бить в нее кулаками, совершенно лишившись здравого разумения и не отдавая себе отчета в своих действиях. Он принялся выкрикивать имена жены и детей, требовать открыть дверь, ему почудилось, что дом пуст и что он больше никогда не увидит свою семью. Это наполнило сердце Степана таким лютым ужасом, что в тот момент он мог бы совершить любую крайность совсем позабыв и о задании Каппеля, и о своем обещании, и что важнее всего — о Боге.

Только появление Семена и Соколовского остановили этот бардак. Они буквально повисли на руках машиниста и принялись успокаивать его:

— Степан, ты чего, в самом деле. Успокойся. Перепугал тут всех. Сам подумай, ну чего ты? Рази ж так можно? Не дури, Степан Ильич, не порядок это. Не хорошо.

Наконец, слова Сёмы стали проникать в затуманенный разум Семашко и он прекратил рваться из рук товарищей. И в тот самый миг, когда он уже выдохнул, и собрался было сказать, мол, всё, отпустите, я в порядке, как дверь отворилась и на пороге показалась Софья с керосиновой лампой в руке.

Вид родного и любимого лица внезапно лишил Степана сил, и он просто осел на колени перед женой, обхватив ее ноги и вжавшись лицом в юбку, разрыдался. Впрочем, продолжалось это совсем недолго. Прикосновение к жене окончательно восстановило разум нашего героя. По сути, эти слезы и были от огромности облегчения и радости обретения заново любимой и семьи. Унтер и Семен, проявив тактичность, отошли к машинам, ожидая Семашко.

— Родная, прости меня. Я на минуту, скажи, дети в порядке?

— Да, Степушка, с детьми всё слава Богу. Я отправила их на половину Алексея Сергеевича. — Дом, в котором жила с некоторых пор семья Семашко, состоял из двух квартир с паровым отоплением. Вторую часть занимал хирург Владимиров, хороший знакомый Степана. Вот к нему и отослала Софья детей по-соседски и по-дружески, — А здесь оставалась одна вместе с господами из ЧеКа. Когда они скрутили тебя, то засаду с дома сняли и уехали все на той машине, приказав мне оставаться на месте и никуда не уезжать.

— Власть красных кончилась, Соня. А те чекисты уже мертвы. Все до одного. Послушай, родная, мне поручено важное дело. Думаю, вам пока не надо никуда уезжать, ждите меня дома. Если город будут оставлять — тогда уплывайте на пароходе, с красными нам лучше дела больше не иметь... Прости, — он принялся осыпать ее руки, шею, губы и глаза поцелуями, — прости, надо ехать.

— С богом, любимый. Возвращайся скорее.

— Обязательно, Соня.

С трудом заставив себя оторваться от жены, Степан решительно развернулся и снова уселся за руль броневика. Но прежде чем машина тронулась с места, из-за спины раздался голос унтера Соколовского.

— Степан Ильич, я тут успел пообщаться с одним из пленных бронеходчиков. Их гараж тут — не так, чтобы далеко. Давайте заскочим, по его словам там и запас горючего, и масел, и резины, и патронов имеется. Согласитесь, лишним все это не будет.

— Да, так и сделаем. Обязательно. Какой адрес? — Отжав сцепление и дав газу, уже на ходу продолжил Семашко разговор.

— Угол Ляминской и Мостовой. Большой дом с сараем...

— Знаю, где это. Как раз по пути, Даже крюка делать не придется.

За последние дни жизнь железной дороги почти замерла. На востоке, по Тоболу — линия фронта, на западе — рельсы заканчиваются за Тугулымом. И куда прикажете ехать? Поэтому значительную часть путейцев оказалась в вынужденном отпуске. Искать сейчас, посреди ночи, людей не было никакого смысла. Главное — машинист и помощник в наличии, загрузить полный тендер дровами, благо запасы на станции еще имелись, и заправить баки водой из красного хобота гидроколонки — дело привычное и не мудреное.

Кочегара и смазчика Семашко надумал прихватить из числа дежурной команды по станции. За размышлениями они чуть было не проскочили указанный пленником угловой дом. Высокие деревянные ворота были закрыты. Вовремя успев затормозить, Степан медленно подъехал, светя уцелевшей фарой, и прикинул, может, лучше просто протаранить и въехать внутрь, не дожидаясь ничего?

Но тут события и сами подсказали, каким будет решение. Калитка приоткрылась и оттуда, прикрывая глаза от слепящего света, вышел красноармеец с винтовкой. Он махнул рукой, что-то неразборчиво за шумом двигателя, проговорил и, повернувшись спиной к броневику, повесил мосинку с примкнутым штыком на плечо, уже двумя руками принялся открывать створки тяжелых ворот.

Дальше оставалось только въехать на двор. Соколовский давно уже занял место у пулемета, заранее убедившись в его исправной работе и наличии заправленной и снаряженной ленты. Оставшиеся бойцы выпрыгнули из кузова грузовика и без лишних слов отоварили сонного охранника прикладом по голове, заодно забрав винтовку. Семашко не глуша мотор, перекинул рычаг на нейтралку и поставил машину на ручной тормоз, а сам, ухватив 'Льюис', полез наружу.

— Эй, чего тут деется, мужики? — На крыльцо дома вышел человек в одном нижнем белье и босиком, зато с маузером через плечо и с горящей керосинкой в руке. Не успел Семашко ничего предпринять, как из броневика оглушительно грянула короткая — на несколько выстрелов — очередь, буквально снесшая противника с ног. 'Что же ты делаешь, Соколовский?!' мысленно выругался Степан. 'Надо было его вязать, а не стрелять, но теперь уж поздно'. Лампа на удивление не разбилась при падении и не погасла, вот только воспользоваться ей машинист не мог — обе руки были прочно заняты тяжелым пулеметом.

Оставалось только в несколько шагов добежать до крыльца и, проявляя разумную осторожность, аккуратно заглянуть внутрь, прячась за косяк. В сенях было пусто.

За спиной протопали сапоги, и в дверной проем проскочил с винтовкой наперевес один из стрелков. Дверь в следующую комнату оставалась открытой.

— Боец, не спеши, подними и поставь лампу на пол. А сам стой здесь. — Распорядился Семашко.

— Эй, кто там остался в доме, слышите меня? Город взят войсками генерала Каппеля, сложите оружие, сопротивление бесполезно. В ответ из темноты оглушительно грохнул выстрел, так что Семашко просто оглох на несколько секунд. Но это не помешало ему ответить с не меньшей, чем противники решимостью. Нажав спусковой крючок, он дал порядочную, на десяток патронов, очередь вглубь дома.

Установилась тишина.

— Если не сдадитесь, кину гранату. — Срывая голос, прокричал, добавляя аргументов Степан. — Ну!

— Не нукай, не запрягал, — раздался из темноты злой, но какой-то обессиленный голос.

Почуяв, что противник дает слабину, Семашко на звук выдал еще одну короткую очередь прямо сквозь внутреннюю стену, от чего во все стороны полетели фонтаном щепки.

— Разговоры окончены, немедленно сдавайтесь или будете уничтожены.

— Всё, не стреляй, выходим. — Раздался другой, сильно напуганный голос.

— По одному, руки в гору, оружие бросайте в сенях и выходите во двор.

На свет лампы изнутри дальней комнаты начали появляться один за другим красноармейцы. Их оказалось шестеро. Бойцы ловко вязали каждого, найденной ту же бечевкой.

— Все вышли?

— Ефим остался, ранетый лежит.

Соколовский успел выбраться из броневика и взять на себя командование, в башню к пулемету он загнал Черного, который пусть и не умел толком стрелять, все же нажать на спуск был способен.

— Тозинцев, иди, посмотри, кто остался в доме.

— Есть.

Спустя несколько секунд из комнаты раздался голос солдата.

— Раненый, отходит уже, грудь пробита, крови натекло много. Больше никого не видать.

— Хорошо, стой там, я сейчас подойду. — Унтер стащил с первого убитого кобуру с маузером и накинул на себя, вынул пистолет и проверил обойму, патроны были на месте. Вооружившись им, Соколовский взял лампу и прошел в дом.

— Оставайтесь здесь, Степан Ильич, присмотрите за пленниками и двором.

— Хорошо. — Совсем не по уставу отозвался машинист. Мысль, что совсем рядом, в нескольких шагах от него сейчас умирает убитый им человек, радости не доставляла, и он был благодарен Соколовскому, что избежал необходимости лично видеть застреленного им красноармейца.

Спустя несколько минут на пороге появились унтер с рядовым, неся в руках груду разнообразного имущества. Оружие, вещевые мешки, патронташи, скатки с шинелями, даже сапоги.

— Чисто. Больше никого в доме нет. А у вас как, тишина?

— Да, все в порядке.

— Тогда давайте осмотрим двор и сарай, всего скорее там главные припасы для броневика, а мы пока закинем в кузов трофеи.

— Что будем с пленными делать?

— В расход пустим, — Увидев, как побледнел Семашко, Соколовский подавился смешком и коротко ответил, — шучу я, Степан Ильич, шучу. Кто же пленных убивает без суда? За это самому под расстрел попасть раз плюнуть.

— Эй, краснопузые, кто из вас в технике соображает? Есть механики, водители?

— Есть, — ответил один из лежащих на земле пленников.

— Подними его, Строев и тащи сюда. Семен, выбирайся из броневика и перегони грузовик во двор, все ближе таскать придется. Игнатьев, закроешь потом ворота.

Крепкий боец без труда поднял пленного, невысокого чернявого парня с щегольскими усиками и подтолкнув, представил пред 'ясные очи' отцов-командиров.

— Кто таков? — Коротко спросил унтер.

— Алексей Фомич Будич, второй механик-водитель этого броневика. — Вытянувшись по стойке смирно, четко ответил пленный красноармеец. — Из самарских мещан. Одна тысяча восемьсот девяносто шестого года рождения. Воевал с пятнадцатого года на Юго-Западном фронте в составе Двадцатого автопулеметного взвода капитана Дзугаева, на 'Горомобое' — артиллерийском Гарфорде с орудием 76мм под командой подпоручика Бушуева. Награжден двумя георгиевскими крестами и медалью, младший унтер-офицер. В 1917 выбыл по ранению, год по госпиталям. В июле 1918 мобилизован в Красную Армию.

— Большевик, сочувствующий?

— Никак нет, господин старший унтер-офицер. Беспартийный, я за прочную власть и порядок в стране.

— Строев, ну ка возьми пару пленников и оттащи за машину, да расспроси про этого Будича толком, потом доложишь.

— Так точно. Все сделаю.

— Давай. — И повернувшись к механику, продолжил, — документы, форма, награды твои где?

— В доме остались, среди вещей, которые выносили, моих вроде не было.

— Ну, пошли, покажешь.

Спустя несколько минут на крыльцо вышел преобразившийся и полностью одетый Алексей Будич. Кожаные куртка и бриджи, высокие шнурованные ботинки с крагами, кожаную фуражку с очками и даже легкий шарф на шее, чтобы прикрывать лицо от пыли, в руках у него черный кожаный саквояж. Красной звезды на околыше уже не было, зато на груди сверкали награды царских времен.

'Как же быстро меняется жизнь у людей в Гражданскую войну...' Мекнула в голове Семашко залетная мысль.

— Я так понимаю, вы теперь с нами, младший унтер-офицер? — Задал он вопрос механику.

— Да, — спокойно и решительно отозвался Будич.

— Тогда за вами грузовик, я останусь в броневике и заберу к себе Семена, — повернувшись к Соколовскому, озвучил свои планы Семашко. — А теперь самое время загружаться, времени мало.

Оружия новому водителю выдавать пока никто не спешил — все же присяги он еще не принимал, да и зачем оружие тому, кто крутит баранку? Для погрузки задействовали несколько пленников, развязав им руки. Залили полные баки топливом, проверили масло, перетаскали в броневик ящики с патронами, закидали несколько запасных покрышек и прочего полезного имущества. Пока шла эта работа, с улицы заскочил оставленный на посту Игнатьев.

— Господин старший унтер офицер, там большой отряд идет, не меньше роты. Идут с центра города в нашу сторону

— Наши?

— Вроде да, только в темноте не поймешь.

— Степан Ильич, со своим пулеметом, если что, поднимитесь на крышу сарая и поддержите огнем?

— Понял.

— Будич, за руль броневика, я к пулемету, Игнатьев, окликни их, пусть отзовутся.

'А момент и в самом деле нервный, если там сотня штыков, обойдут и хана. Только откуда в Тюмени сейчас колонна красных?'

К счастью ситуация быстро разрешилась. Возглавлявший роту капитан сообщил, что их направили на вокзал для погрузки в эшелон. 'То есть Каппель действует и очень решительно. Значит, и нам стоит поспешить, а то застряли тут...' сформулировал сам себе Семашко.

Пленных они оставили под надзором капитана, а сами лихо рванули вдоль по улице прямиком на станцию. Там их уже ждал, изнывая от беспокойства, Чекменев.

Коротко доложив о поставленных задачах и своем новом статусе, Семашко развил бурную деятельность. Следовало срочно формировать эшелон, для чего раскочегарив топку, он вывел свой паровоз на маневровые пути и принялся собирать вагоны, заодно распорядившись загрузить тендер отборными дровами — да какими дровами — полноценными двухметровыми, хорошо просушенными березовыми бревнами.

Кроме того, он озадачил Будича и Соколовского подготовкой платформы для броневика, который предстояло обложить со всех сторон мешками с песком и шпалами, поставив машину кормой по ходу движения. Вперед и назад поставить контрольные платформы, загрузив их запасом рельсов и шпал. Все это делалось в самом спешном порядке, с привлечением прибывающих ежеминутно солдат.

Когда большая часть работы была завершена, на станцию прибыл сам Каппель. За несколько минут до этого, ушлый Сёма разжился где-то несколькими свежими, только из печи, пирогами с капустой и парой сочных огурцов, которыми не замедлил поделиться с изголодавшимся товарищем. Ими они и хрустели сейчас, стоя на перроне и наблюдая за погрузкой. Увидев Верховного, подъезжающего прямо к ним в открытом автомобиле, верно, только что реквизированным у красных, Степан торопливо проглотил недожеванный кусок и едва не подавился, закашлявшись.

— Я вижу, дело движется, Степан Ильич. Вы держите свое слово.

— Кхе-кхе. Импровизирую, Владимир Оскарович, но в итоге погрузку уже начали, через десять минут может выдвигаться. Кхе.

— Отлично.

Справившись с кашлем, Степан ответил.

— Сейчас на платформы закатим орудия, лошадей в вагон и можно ехать.

— Сколько времени нам добираться и сколько впереди станций?

— Войновка, это рядом, девять верст, дальше короткие участки по девять-десять верст — Боровский, Винзили и Богданинский, а потом большой перегон прямо до Ялуторовска. Примерно семьдесят пять верст, как раз тендер 'под метлу' уйдет. Впрочем, эшелон у нас выходит не слишком большой, всего два десятка вагонов, из них полторы десятка теплушек для солдат, остальные под припасы, гаубицы, плюс платформа для нашего броневика. Нагрузка на паровоз выйдет небольшая.

— Точно топлива и воды хватит?

— Семен опытный помощник, мы с ним всегда премии получали за экономию.

— Славно. Как мыслите себе выполнение задачи? — Спросил, закурив ароматную папиросу, Каппель и молча протянул портсигар Степану, мол, угощайтесь.

Семашко мяться не стал и взял одну папиросу. Сам он предпочитал трубку, но пока было явно не до ее раскуривания, можно отпробовать генеральского табачка. Верховный дал Степану прикурить от своей папиросы. И они несколько раз с наслаждением затянулись, выпуская самые ароматные первые клубы дыма.

— Дадим команду по станциям — поезд идет без остановок, срочно. Все три станции проскочим одним духом — за полчаса, не больше, а дальше сделаем рывок и вот он — Ялуторовск, выкатимся прямо к вокзалу, расчистим огнем из пулеметов все вокруг, проведем высадку, само здание крепкое, каменное, просторное, вокруг пустое пространство — площадь, отлично простреливаться будет из пулеметов, никто не подойдет. Дальше можно и к мосту, он через центр города проходит. Там все рядом, закрепитесь на вокзале, и можно вперед продвигаться к острогу и центру города.

— Да вы настоящий план боя разработали, Степан Ильич, — сказал Каппель с такой интонацией, что Степану осталось не ясно, толи похвала, толи ирония прозвучала из уст Верховного. — Расскажите, как произошел переход. Еще раз. Подробно.

— Особо прибавить нечего. Радужный купол во все небо поднялся мгновенно, в обе стороны — бесконечная прямая, никаких изгибов и поворотов. Природа сразу поменялась, осталось только то, что руками людей сделано. На нашей стороне. А на той — снаружи — просто дикая природа и ничего больше. Пока добирались, успели повстречать разную живность, насмотрелись на растения небывалые, те же секвойи, а ведь они в Калифорнии растут, в мягком, влажном и теплом климате. Ну, а раз они тут такие огромные вымахали, значит, и здесь теплынь круглый год.

— Хорошо, тогда в добрый путь, я на вас очень рассчитываю, Степан Ильич. — Просто и без всякого пафоса произнес Каппель.

— Не подведу, Владимир Оскарович, все сделаем как надо.

Спустя несколько минут состав, провожаемый немногочисленной оставшейся на вокзале охраной, тронулся в путь.

Глава 8. Ялуторовск

Состав, нещадно дымя трубой и пыхтя, все ближе подходил к станции. Вокруг уже мелькали привычные городские улочки, сонные дома бледно щурились пыльными окошками, в окружении буйно разросшейся зелени. Ялуторовск еще спал. На окраинах тут и там мелькали процессии неторопливых кормилиц-коров, которых пастухи уже сгоняли на пастбища по утренней прохладце и росе.

Вокзал встречал десант молчанием и расслабленным безразличием. Две пары часовых — в начале и конце перрона, лишь проводили сонными взглядами черную тушу могучей машины и два десятка вцепленных в единое тело вагонов, неспешно размышляя, что пришло на этот раз.

— Слышь, Митяй, эшелон прикатил. Хорошо бы сапоги прислали, мои совсем разлезлись, — и красноармеец пошевелил пальцами, виднеющимися сквозь драный нос левого ботинка.

— Лучше пускайть подкреплениев шлють. Народу окаянные беляки побили страсть сколько. А еще бы патронов. У меня вона три пригоршни осталось, а как колчаки подопрут, прикажешь от них винтовкой как дубьем отмахиваться?

— Согласный я с тобой, Митяй, сознательный ты и грамотный боец, одним словом, однако, мне без обутки беда. А ежли командиры нас маршем куды погонят? И какой я тогда справный солдат выйду? Смех курям, а не красноармеец.

— Это само собой, Федя, токма все ж подкреплениев и патрон нам нужнее.

Пока двое часовых, нарушая устав, беседовали, мирно покуривая, поезд, плавно тормозя и скрежеща металлом о металл, окончательно втянулся на первый путь. Семашко ощущал себя и свою машину в эти минуты не столько даже хитрой щукой, а огромным и могучим хищником, тигром в амурской тайге, который хлеща себя по бокам сильным хвостом, мягко ступая огромными лапами и приникнув к самой земле, подбирался к добыче, изготавливаясь к смертельному прыжку.

Все шло строго по плану. Станции им удалось проскочить без задержек, и сейчас наступал момент истины. К нему, в основательно опустелый от долгого пути тендер, перебрались знакомые бойцы поручика Чекменева, отделение унтера Соколовского залегло за мешками с песком на идущей перед паровозом платформе в центре которой стоял, выставив вперед стволы своих пулеметов, захваченный ночью броневик.

Внутри него засел сам Соколовский. Его солдатам выпала важная задача — на отделение выдали разом три ручных Льюиса, щедрый запас дисков и целые ящики патронов. И спустя считанные мгновения им предстояло обрушить смертельный свинцовый ливень на сонного противника, подавляя всякое сопротивление на станции и обеспечивая беспрепятственную высадку десанта. По уговору с Каппелем, Степан должен был дать двойной гудок, обозначая, что настало время открывать широкие ворота вагонов и начинать операцию.

Но главной заботой для Степана стало другое. Еще на подходе к вокзалу, он разглядел стоящий в сторонке бронепоезд. По силуэту Семашко опознал приданный штабу 3-й армии бронепоезд и теперь каждый миг ждал смертельного залпа его пока все еще недвижимых пушек. До боли в глазах механик вглядывался в надвигающуюся по левую сторону бронированную махину и, наконец, с облегчением выдохнул. Броневой состав стоял пустой и тихий, рядом с ним прохаживались часовые, даже броневые дверцы оставались открытыми по нежданно навалившейся, душно-влажной и совсем не сентябрьской жаре. Повернувшись к поручику, Степан, перекрывая шум паровоза, сказал, наклонившись прямо к уху офицера.

— Видите БеПо? Его надо захватить первым делом. Как только остановлю машину, бегом к нему и разом внутрь!

— Семен, ты со мной?

— А ты как думал, Степан? — сурово и истово, словно готовясь к неминуемой смерти, побледнев от накатывающей ярой силы, отозвался помощник. Он успел обзавестись маузером, парой гранат и ножом. Не забыл и верный топор. В таком виде Сёма и сам себе представлялся весьма грозным воителем, готовым лезть за своим другом хоть в самый ад.

Состав остановился, окутавшись белым паром, дважды пропел свисток и в тот же миг Семашко, уже не обращая никакого внимания на происходящее кругом, подхватил пулемет и взвел затвор, досылая патрон в ствол. Закинув ремень Люиса на плечо, одним махом слетел вниз по лесенке. Подошвы встретились с гравием насыпи, захрустев, словно сминаемые ударом сухие кости, а над головой уже грянуло! Не оборачиваясь и держа глазами главную цель — распахнутую дверцу ближней двухбашенной орудийной четырехосной бронеплощадки, Степан, что было сил припустил к нему, перескакивая рельсы. Бежать было всего ничего — полсотни метров.

'Главное не оскользнуться!', — билась в голове Семашко шальная мысль. Ни представлять, ни просто допускать мысль, что вот сейчас ударит очередь и безжалостно скосит его, машинист отказывался начисто. Отстраненно, словно все происходило не с ним, Степан увидел, как пули сбивают с ног стоящих у бронепоезда часовых. Это сработал пулемет броневика. Главное добежать! Главное ворваться внутрь! Прямо перед входом, он, замерев на миг, дал короткую очередь куда-то вверх и вглубь темного нутра вагона, и, выпустив Льюис, дал ему свободно повиснуть на ремне, а сам ухватился за поручни, почти взлетев вверх, ощущая в себе небывалую силу и какой-то сумасшедший кураж.

'Господи, спаси и сохрани!' непрерывно билось в сознании машиниста. В такой час нам только и остается уповать на милость Небес. И все же в первый момент Степан не стал высовываться дуром в люк, а осторожно глянул сбоку, разом окинув вагон взглядом. И с огромным облегчением не увидел там никого. Бронеплощадка стояла пустая. Опасно цепляясь заряженным и в любой момент готовым к залпу пулеметом за железо, он, вскочив внутрь, перехватил за ручку, закрепленную поверх ствола Льюис левой рукой и, удерживая пулемет на уровне бедра, бросился вперед. За ним, грохоча по металлу сапогами, лезли остальные, но Степан даже не обратил на это внимания, настолько все происходящее захватило его.

Поймем нашего героя, ему война, бушевавшая вот уже пять лет, оставалась в новинку, не умея и не понимая простой солдатской логики боя, Семашко просто делал то, что подсказывал ему внезапно проснувшийся инстинкт бойца и хищника.

Добравшись до конца вагона, механик отыскал лесенку и люк, ведущие на крышу. Вскарабкавшись по ней до самого верха, толкнул, открывая, люк. Сначала подал вверх громоздкий пулемет, следом высунулся сам. И почти нос к носу столкнулся с бегущими по крыше соседнего броневагона матросами, одетыми в тельняшки, бескозырки и черные клеши, с карабинами и пистолетами в руках. С перепуга Степан мгновенно нажал на спуск, оглушительно грянуло, загрохотало, засвистело и зацвиркало бесконечными рикошетами, гулко выбивая металлическую дробь. Тяжелые пули густо усеяли тела революционных матросов, превращая их в кровавое месиво.

Краснофлотцев с силой сшибало с ног и отбрасывало назад, каждому досталось очень щедрой долей. Одного срезало прямо посреди прыжка. И он с раззявленным в крике ртом, дико вращая мгновенно наполнившимися кровью выпученными от невыносимой боли глазами, обрушился разбитой пулями грудью прямо на угол крыши, уронив винтовку. Какой-то миг его скрюченные пальцы еще пытались в последнем усилии уцепиться сдираемыми с мясом ногтями за саму жизнь и предательски скользкое железо, а затем он исчез, рухнув вниз.

Степан не в силах остановиться, все бил и бил, поводя стволом как брандспойтом, справа налево и слева направо, пока оружие в его руках не клацнуло сухо. Только тогда он понял, что патроны в диске закончились вместе с противниками и прекратил до боли, судорожно вжимать до упора спуск. На мгновение вокруг наступила странная, полная удушливого порохового дыма, горячей стали и запаха свежей крови тишина. Благодаря тому, что бой шел на крыше, снаряды, лежащие в укладках под башнями от стрельбы не сдетонировали. Впрочем, любой бронепоезд и конструируется так, чтобы при многочисленных попаданиях пуль и даже снарядов, не взрываться. А тут всего лишь пулемет, пусть и в очень короткой дистанции.

Степан представил, что было бы опоздай он хоть на миг, и ему подурнело. На этот раз ему повезло. Он успел чуть раньше противника. Так или иначе, живых на крыше больше не осталось. И новых желающих не нашлось. Семашко, заметив тот самый, открытый неприятелем люк, сообразил, что это шанс. Не перезаряжая Льюис, выбрался на крышу и, громыхая по металлу подошвами, побежал, едва не поскользнувшись на чужой крови. Оставалось добраться до распахнутого люка. Этот, второй вагон не имел пушечного вооружения и башен, зато в его стенах торчали многочисленные стволы пулеметов. Следом за ним выбрался наверх и Семен. Остальные бойцы задержались в вагоне, не поспевая за стремительной паровозной бригадой.

Несколько секунд Семашко лихорадочно прикидывал, что теперь делать. Соваться в люк совсем не хотелось, риск представлялся чрезмерным. И тут в дело вмешался Черный.

Подскочив к ведущему вниз отверстию, он выхватил гранату и что есть мочи проорал.

— Курвы, так вашу перетак, сдавайтесь или гранату швырну! — ему ответило лишь молчание, — Чо, жить надоело? Так я счас отправлю всех прямиком на тот свет. Молчите? Тогда держите гостинчик!

— Стой, — раздалось изнутри, — не бросай. Мы сдаемся.

— Так-то лучше. Открывайте двери и выползайте наружу, только сперва стволы кидайте, потом сами. И руки в гору, смотрите, у нас тут пулемет на крыше.

Повернувшись к Степану, шустрый помогало подмигнул ему и шепотом пробормотал.

— Ты бы диск сменил, Степан Ильич, нам сейчас твоя скорострелка очень нужная будет.

Только теперь Семашко и сам сообразил, что так и стоит с нерабочим стволом. Сменив диск, и по новой взведя тугой затвор Льюиса он отодвинулся подальше от люка к краю крыши вагона, дожидаясь выхода пленных. Высокая, дымящая труба паровоза надежно прикрывала их от идущих за локомотивом бронеплощадок, но и задерживаться наверху все равно было опасно, в любой момент могла начаться стрельба и тут они оставались совершенно без укрытия.

— Эй, братишки, нам тут помощь нужна, куда запропали? Давайте ко второму вагону, оттуда сейчас пленные полезут, принимайте их и заодно проверьте, что там внутри никого не осталось, — окликнул Черный 'потерявшихся' солдат.

Один за другим на землю выбрались четверо. Пленных под присмотром бойцов связали и уложили под вагоном. Пришло время и паровозникам спуститься вниз. Степан на этот раз не забоялся остановиться и посмотреть на убитых им людей. Лежали они мирно, с успокоенными, еще почти не тронутыми смертью лицами, и лишь глаза, мертво пялящиеся в пустоту выдавали всю окончательность произошедшего.

'Смерть всегда уродлива', — подумалось Семашко и только теперь до него дошло, что все эти еще минуты назад полные сил и жизни люди убиты его руками. Но с удивительным для недавнего себя спокойствием он философски подумал, — 'На войне, как на войне. Теперь они, завтра, может и меня пуля отыщет. Нет смысла бежать от смерти, когда она повсюду вокруг'.

Спустившись в прочное и почти безопасное нутро бронированного вагона, он увидел, что Сема протягивает ему фляжку.

— На вот, выпей чуток. Ну, ты даешь, Степан Ильич!!! Сколько летов с тобой ездию, а такого с тебя не ждал, не гадал! Силен, чо! — и в этом финальном 'чо' слышалось столько восторга от безудержной удали и храбрости старшего товарища, столько гордости за их героическую паровозную бригаду, что Степан невольно бледно улыбнулся. Только теперь на него накатило осознание только что пережитого. Смерть прошла совсем рядом. Разминувшись с ним всего на миг. И вдруг в голову пришла трезвая мысль: — 'Стреляй первым, бей мощно, а лучше — сначала кинь гранату, вот тогда будем жить!'

Он примерил эти чуждо, инородно для него звучащие слова-мысли к себе, всей своей прошлой жизни и понял, что именно так отныне и будет действовать. 'Упорно идя вперед до самой победы. Пусть так. Зато никому не позволю больше помыкать собой, угрожать мне и моим близким. Да, пулемет — страшная сила и с ним жить выходит совсем по-другому, лучше, смелее и даже веселее'.

Насколько уж разумны были такие его размышления, оставим на совести неофита-пулеметчика, впервые пережившего настоящий бой и ощутившего вкус личной победы в поединке с сильным противником. Настоящее понимание, взвешенное, спокойно-здравое и разумное придет к Семашко много позже, если, конечно, ему суждено дожить до этих светлых дней...

— Слышь, Степан, а ты, кажись, ранетый! — осторожно коснувшись плеча друга, озабоченно сказал Сема.

— Где? Ничего не чувствую! — удивленно откликнулся машинист.

— Дык вот, смотри, кровь капает с-под рукава.

Пришлось срочно снимать тужурку. Оказалось, что в него тоже стреляли и один свинцовый 'гостинец' зацепил левое плечо. Залив на рану спирта, прихваченного предусмотрительным Семой, они наложили повязку, туго стянув рану, а потом заново одев куртку. Теперь боль проявилась, но была вполне терпимой, так что и обращать на нее особое внимание механик счел излишним.

— Пустяки, Сема, так, царапина. Заживет, как на собаке. Пойдем дальше, надо к паровозу пробиваться.

Двое паровозников осторожно двинулись вдоль бронепоезда. Оставалось только пройти к стоящему за двумя бронеплощадками, в самой середине БеПо локомотиву. И тут Семашко поджидала разгадка опустелости бронепоезда. Паровоз стоял над ямой. В будке находился один помощник машиниста, задачей которого было поддерживать огонь в топке и подрезать спекшийся толстой коркой шлак и прогоревший уголь, чтобы счистить его и сбросить затем вниз через особые распашные створки. Передняя дверка паровоза тоже была распахнута и внутри только закончилась чистка от пыли и золы.

Сопротивляться местный помогало не стал.

— Слышь, есть еще люди в тех вагонах?

Видя, что перед ним такие же путейцы-паровозники, что и он сам, пленный ответил.

— Нет больше никого. Пустые они.

— А где все?

— Часть на вокзале спала, часть во втором вспомогательном эшелоне, вон там он стоит, — и он махнул рукой, указывая далеко влево.

— Ну, спасибо тебе. Если не соврал, поможем, смотри, а пока вот что. Как хоть зовут тебя?

— Терентием Шоховым.

— Ты вот что, гражданин Шохов, посиди пока, пригляди за топкой. А как мы вернемся, довершишь чистку и приведешь машину в порядок. А потом сиди в тендере, кочегарь себе с нашей бригадой. Понял меня?

— Да, чего тут не понять... — мрачно отозвался Терентий.

Семашко окликнул солдат и запросил одного из них подняться в будку, чтобы сторожить пленного помощника машиниста.

'Машину готовили с утра пораньше для дневной работы новой бригады сменщиков. А тут приехали каппелевцы и амба' — логично заключил Семашко.

Оставалось быстро оглядеть последний вагон и облегченно выдохнуть. Чекменев немедленно отправил к начальству связного с докладом и просьбой срочно прислать артиллеристов, а сам временно вступил в командование бронепоездом.

— Степан Ильич, когда машина сможет двигаться?

— Сначала надо загрузить дров и долить воды в баки. Большая часть подготовки уже проведена.

— Отлично, — заключил Чекменев короткий разговор.

А Степан с Семой вернулись в будку овечки — паровоза серии О, каковых в России было изготовлено превеликое множество. Как-то само собой вышло, что приятели посчитали себя отныне его новой паровозной бригадой. Помогалу отправили довершать чистку, личность его для них оставалась не ясной и начисто лишенной доверия. Но и отправлять его к другим пленным не стали. Все же свой, с 'чугунки'.

И только теперь до оглушенного боем сознания Семашко стала доноситься окрестная пальба. Оглядевшись вокруг с высокого правого крыла локомотива, он разглядел, изрешеченные и разбитые высокие окна вокзала. Его одноэтажная вытянутая коробка уже была занята десантом. Изнутри выходили, подталкиваемые прикладами и держащие руки вверх пленные красноармейцы. Их строили и загоняли в вагоны того самого поезда, что привел совсем недавно Степан.

— Чо, проспали, мужики, — сплюнув с высоты, поделился с Семашко мнением Сема, вставая рядом, — Поделом. Неча спать, сонные тетери. А теперь пущай посидят взаперти, — прикурив цигарку, он с удовольствием затянулся и, пыхнув ядреным дымком, заметил, раздумчиво, — шустрые у белых робяты. Эвон как ловко управляются, гляди, Степан Ильич, уже и к водокачке поспевают, и назади нас куды то побежали.

Нескольких пленных конвоиры организовали таскать убитых, набралось их очень много, пока что тела красноармейцев просто скидывали за край платформы, расчищая внутреннее пространство вокзала. Каппелевцы, дав мощный первый залп, подскочили в начале боя окнам и закинули десяток гранат внутрь. Переждав взрывы, опять ударили из винтовок и ручных пулеметов по всем, кто еще умудрился уцелеть. Так что пленных на станции было куда меньше, чем погибших в этом кинжально быстром и жестоком бою.

Левее и чуть в сторонке от вокзала стояла круглая, краснокирпичная водонапорная башня. К ней сейчас торопились бойцы с пулеметами, стремясь занять выгодную позицию. 'Его', Степанов, броневик уже зашумел двигателем, кашлянул выхлопной трубой и медленно, сдавая назад, принялся разворачиваться на платформе. Солдаты, успевшие растащить мешки с песком, кинули заранее заготовленные мостки. Теперь, управляемая Будичем под началом Соколовского, машина готовилась выехать на перрон.

— Вишь, применить хотят. А ничо, у нас теперь еще сильнее зверь! Отхватили для енерала, для самого Верховного, прямо на его глазах! Как думаешь, Степан, нам за такое дело награда полагается?

— Думаю, да. Озолотишься теперь, Сёма, бросишь чугунку, выйдешь в миллионщики, купишь себе дом, лаковые штиблеты и пиджак модный, смокинг там или фрак, халат бархатный, будешь не цигарки смолить, а настоящие сигары раскуривать и бренди припивать. Заживешь!

— Все б тебе, Степан Ильич, шутки шутить. А тут ведь дело государственное. Ни мелочь какая, цельный бронепоезд!

Тут они разглядели, что со стороны вокзала к ним вовсю бегут полсотни бойцов. Сначала даже немного занервничали и потянулись к оружию, но когда поняли, что это свои, вернулись к наблюдению за происходящим вокруг.

Через пару минут мимо рысью пронесся Чекменев, на ходу бросив.

— Прислали пушкарей, сейчас дадим жару краснопузым!

Степан уже другим, серьезно-придирчивым взглядом окинул приборы, запас дров в тендере и уровень воды в цистернах. Для маневрирования и даже короткой, в десяток верст, дороги всего с запасом хватит. Кивнул собственным мыслям и занял свое место, готовый по первому приказу направить могучую машину вперед.

Между тем каппелевцы действовали и в самом деле очень решительно. Одним ударом захватив вокзал, они продолжили наступать. Заранее заготовив десантную команду для штурма гаубичной батареи, стоящей на противоположной от вокзала стороне от железнодорожного моста через Тобол, они стремительно атаковали ее расположение в штыки, перебили сонных артиллеристов и принялись разворачивать орудия против их недавних хозяев. Этот отряд десанта был собран особо и заранее. Три взвода стрелков-пехотинцев с тремя ручными Льюисами и одним станковым Кольтом-Браунингом на треноге, еще один взвод — артиллеристы. Так что уже спустя несколько минут, получив первые координаты, они открыли огонь.

Задачей десанта теперь стал захват расположения двух стрелковых батальонов третьей бригады 29-й СД, размещенных в городе. Один батальон стоял за Депо, в северной части города, вторая разместилась в реальном училище неподалеку от вокзала. Продвигаясь вперед, сибиряки обошли огрызающиеся огнем казармы и передали весточку начальству. Проще всего оказалось стрелять по зданию с бронепоезда, Семашко пришлось лишь продвинуть состав на сотню метров вперед, чтобы расположить его орудия ровно напротив стоящего в полуверсте от линии железной дороги и в зоне прямой видимости училища.

Первые же выстрелы из семидесяти шести миллиметровых орудий привели к накрытию цели. В стенах его образовались дыры, а один снаряд влетел точно в окно и рванул внутри. Очень быстро дом загорелся и оттуда через крышу повалил дым. Красноармейцы, надо им отдать должное, еще попытались пойти на прорыв, но были встречены плотным пулеметным огнем. Поняв, что дело проиграно, окруженные бойцы начали выходить наружу. Многочисленные пленные торопливо выскакивали из разгорающегося всё сильнее здания, кидали свои винтовки и поднимали руки над головами.

В то же здании оказался и штаб полка 3-й бригады 29-й СД. Сам же начальник полка погиб пытаясь возглавить прорыв своих подчиненных.

Сходно развивались и события вокруг двух других главных объектов красных в городе — вспомогательный состав БеПо с частью команды даже рискнул идти штурмовать бронепоезд, но встреченный огнем пулеметов сразу залег и откатился, оставляя за собой тела павших товарищей. Дальше заговорили пушки и красные частью просто разбежались, прикрываясь вагонами, частью предпочли сдаться на милость победителя.

Второй батальон получил от занятой белыми гаубичной батареи две дюжины шрапнелей и тоже предпочел частью сдаться, а частью разбежаться. Сопротивляться никто уже не думал. Разослав пикеты по окраинам города и убедившись, что Ялуторовск прочно перешел в его руки, Каппель вызвал к себе нашего героя.

— Наслышан о вашей лихости и отваге, такое дело заслуживает высокой награды! Но это потом, а сейчас мне крайне важно связаться с правым берегом и начать немедленную переброску войск сюда и затем дальше — к Тюмени. Вы понимаете меня, Степан Ильич?

— Конечно, Владимир Оскарович, сейчас же готов выдвигаться на восток. Только кто моим словам поверит?

— Не беспокойтесь, я отправляюсь вместе с вами.

— Это высокая честь, господин главковерх!

— Мы уговаривались с вами обращаться друг к другу по имени отчеству, дорогой Степан Ильич, — Каппель улыбнулся своей чарующей, мягкой, такой человечной улыбкой, на которую нельзя было не ответить

— Исправлюсь, Владимир Оскарович, — бодро отозвался механик, — через десять минут будем готовы выдвигаться.

— Отлично! Именно этого ответа я от вас и ждал.

А спустя недолгое время по мосту, который вот уже неделю стоял без дела, прогрохотал состав, на глазах у наблюдающих с обеих сторон Тобола белых и красных.

Сидя в будке паровоза каждый на своей стороне, слушая его мерный перестук и богатырское сопение, Степан с Черным дали ровно посередине моста высокий черный столб дыма — медведя, как говорят на чугунке, словно показывая всем, что теперь это их владение, и никто не сможет больше этого оспорить.

Чтобы как-то выразить всю глубину и мощь обуревающих его чувств, Семен запел 'свою' песню. Делал он это красиво и умело, во весь голос, от души, звонким и одновременно мягким, сочным тенором на мотив 'Раскинулось море широко'.

Вот поезд подъехал — бушует котел,

Помощник всё в топке шурует.

Механик веселый сегодня пришел,

Кочегар, как обычно, танцует.

Кругом обежал и все буксы залил,

И только поставил масленку,

Веселую песню себе он запел,

Помощник кричит: 'Давай звёнку!'

Вот поезд готов и 'жезло' принесли,

Механик дает отправленье,

Поршня за работу свою принялись,

Из кранов раздалось шипенье.

Последняя стрелка мелькнула вдали,

Раскинулась даль перегона.

Братишка, помощник, поменьше бросай,

Чтоб не было нам пережога!

До места доедем, снабдимся водой,

И топку почистим мы дружно.

Дежурный, скорей нам 'жезло' подавай,

Нам вечером к девушкам нужно.

Пел он самоупоенно и счастливо от того что они живы, а за спиной победа, что впереди снова дорога и с ними верный паровоз. В незамысловатых словах песни словно раскрывалась вся жизнь молодого помощника машиниста Семена Панкратьевича Черного. От и до. А завершалась она и того смачнее. Ибо уж о ком, о ком, а про девушек Сёма никогда не забывал, счастливо находя себе 'зазнобушек' изголодавшихся за годы войны по мужскому вниманию и ласке на всех попутных станциях и полустанках.

Особенно близки ему и от того еще выразительнее звучали те фразы, в которых говорилось о помощнике, тут Сема наддавал жару и для пущего задора принимался размахивать сжатыми кулаками, словно собираясь хорошенько дать незримому супротивнику в самую душу!

— А чего, Степан Ильич, а ведь хорошо! И дышится так привольно, и петь хочется! Сильна наша бригада, прямо сказать, геройская!

— Да, Сема, пой на здоровье, с удовольствием тебя послушаю еще.

— Наша щука себя показала в ялуторовском пруду сильным зверем! Зубастым!

— Точно. Всем дали огня, даже бронепоезду, — подхватил шутку и сам механик, заулыбавшись, заражаясь бесконечным оптимизмом Черного.

Вид изумленных и каких-то сумасшедше обрадованных, словно заново уверовавших в победу и успех их дела солдат и офицеров 15-й Воткинской дивизии, встречавших их на той стороне, за речкой уже в Заводоуковске сам по себе был огромной наградой. Чертовски приятно быть победителем, которого так встречают. В какой-то момент Семашко пришло в голову сравнение с античным римским триумфом.

Весь о победах — взятии Тобольска, Тюмени и Ялуторовска, частичном разгроме и окружении всей 29-й дивизии, давно стоявшей костью в горле у солдат и командиров армии Пепеляева, распространилась среди фронтовиков со скоростью и силой степного пожара. А известие, что к ним прибыл сам Каппель, разогрела людей до полного восторга.

Вскоре вокруг паровоза развернулся огромный стихийный митинг. Главковерх, успевший за это время встретиться с командованием 1-й армии и лично с генералом Пепеляевым и распорядиться о новых планах и задачах армии, выйдя к поезду, поднялся по ступеням паровозной будки и выступил с короткой речью, встреченной солдатами многократным ура.

— Солдаты, боевые мои соратники, сограждане! Это ночью мы освободили от большевиков Тюмень, утром в наши руки перешел Ялуторовск, два дня назад десант занял Тобольск! Большая часть 51-й дивизии красных разбита! Сейчас наша общая важнейшая задача — полное окружение и разгром частей 29-й дивизии красных! Нельзя дать им вырваться из котла! Потому немедленно начинаем погрузку в вагоны и отправимся бить врага, пока он не опомнился! С нами Бог, победа будет за нами!

Слова его потонули в грохоте громогласного тысячеликого 'ура'.

И сразу закипела работа. Семашко еще успел загрузить доверху, с запасом полный тендер дров и залить умягченной воды из красного хобота паровозной гидроколонки 'под крышку'.

Дальнейшие события слились для Семашко и Черного в сплошной калейдоскоп перегонов через мост туда и обратно. Спешная погрузка войск, оружия, добавление новых вагонов, груженных боеприпасами и снова на запад. Первые перегоны прошли накоротке.

Сразу после освобождения Ялуторовска вдоль участка железной дороги от Тюмени до Тобола пронеслась короткая волна перемены власти. На каждой станции, полустанке разместились команды сибиряков.

После трех перегонов до Заводоуковска и обратно, его вызвали к Каппелю и срочно поручили гнать состав к Тюмени. Впрочем, отправлять его в одиночку никто и не думал, придав роту охраны с пулеметами под командой подпоручика Космакова и даже вернув броневик на прежнее место на контрольной платформе перед паровозом вместе с его водителем-механиком Алексеем Будичем. Каппель на прощание еще раз пожал Степану руку и от души поблагодарил его за труд.

То и дело, забегая в штаб, чтобы получить новые распоряжения, пока идет выгрузка прибывающих войск, механик, а теперь вроде как целый чрезвычайный инспектор, узнавал последние новости.

За несколько часов Каппелю удалось решительными ударами обойти тылы дивизии и нанести ряд рассекающих ударов с запада на восток. Что в условиях мгновенно распространившейся паники стало повальное бегство и последующая массовая сдача в плен печально знаменитой своей низкой стойкостью новообразованной 3-й бригады 51-й СД. Всего несколько дней назад глава Сибревкома Смирнов распорядился провести в этой бригаде децимацию — расстрел каждого десятого за очередное бегство с поля боя, но вроде бы до дела так и не дошло. Зато теперь вышло даже хуже для красного Востфронта. Выпавшие из единого строя полки бригады образовали крупную прореху в относительно едином фронте 29-й СД, в который без промедления вклинились войска Каппеля, обходя соседние подразделения уже с трех сторон.

Первыми попали под удар тылы и штабы красных, которые остались, практически беззащитны перед ударами батальонов 28-го Ялуторовского (капитана Онушкевича), 27-го Верхотурского (капитана. Куренкова) Сибирских стрелковых полков и присоединившихся к ним 57-м Воткинским заводским '17-го августа' (полковник Вольский), 59-м Осинским имени Минина и Пожарского (поручик Жуланов) полками.

Прижатые к берегу реки, полуокруженные, лишившиеся тыла и руководства, совершенно дезорганизованные и растерявшиеся красноармейцы, все же не сдавались. Полки 29-й СД продолжали упорно оказывать сопротивление, с трудом сдерживая неукротимый, победный натиск противника, отступали, ежеминутно неся потери, но когда им с тыла, точнее со стороны недавнего фронта, по Тоболу зашли два оснащенных пушками военных корабля и начали обстрел, окончательно дрогнули и побежали.

Этими двумя были военные суда 1-го дивизиона Сибирской Флотилии — 'Алтай' капитана Коцюбинского и 'Катунь' командира 1-го дивизиона капитана 2-го ранга Вадима Макарова — сына прославленного адмирала Макарова, главнокомандующего русским флотом в русско-японской войне и погибшего в Порт-Артуре. Оба эти корабля принимали участие в десанте на Тюмень и теперь отлично показали себя в деле против 3-й Армии красных.

Впрочем, бежать получилось у сравнительно малой части красных бойцов. Кое-кому удалось, отыскав прорехи в далеко не сплошной линии наступающих, проскочить между ними и устремиться на юг — к Исети, а кто-то предпочел искать спасения на западе, еще не зная, что Тюмень занята каппелевцами. Так что сутки спустя многие их них все же угодили в плен.

Большая часть подразделений 29-й СД были разгромлены, понеся огромные потери, когда из штатного состава рот в 100-110 человек, оставалось от силы один-два десятка, сдавались, бросая оружие.

Все эти, прибывающие с каждым часом победные вести, превратились для Степана и Семы в своего рода игру. Стоило им вновь оказаться в Ялуторовске, на недолгий срок ставшим Ставкой Главковерха Каппеля, как они узнавали очередную порцию хороших новостей. Твердо встав на одну сторону, теперь они от души, искренне радовались ее, а значит, и своим, победам.

В этой 'карусели' для одного паровоза ни Чекменева, ни Соколовского с ними уже не было, для этих бравых воинов нашлись другие задачи. В дороге до Тюмени их несколько раз обстреливали, вероятно, те самые рассеянные группы бегущих красных. Они отвечали им из пулеметов броневика и с идущего последним грузового полувагона, куда тоже поставили пулемет, обложив его мешками с песком. Сделав еще два рейса между Тюменью и Заводоуковском, только глубоким вечером утомленная до изнеможения бригада вернулась в родной город и получила возможность отдохнуть.

Используя полномочия инспектора, он еще в первый приезд в Тюмень распорядился срочно собрать все бригады и наладить полноценную работу чугунки.

Степан не стал скромничать, а воспользовался то ли своим, то ли приданным ему лично командованием броневиком. Перед отъездом к нему подошел офицер, сопровождавший состав весь этот длинный день. Осведомившись о намерениях Семашко и с некоторой оторопью осознав степень его нахальства, подпоручик Ксомаков все же не стал возражать, подумав, что назначенный лично Каппелем новый чрезвычайный инспектор железных дорог, вероятно, имеет на такую роскошь, как собственный броневик, полное право. В итоге он лишь отправил двух солдат для охраны и стрельбы из башенного пулемета. Если учесть, что при броневике уже находился еще и унтер Алексей Будич в качестве водителя, то выходило, что у Степана сложился настоящий бронеотряд под его личным командованием.

Вот на этом самом автомобиле они и подкатили, включив фару, уже глубоко ночью, к его собственному дому. Загнав грозную машину во двор, крепко закрыли ворота, и пошли в дом, выставив часового у крыльца.

Уже сняв куртку и умывшись, Степан отозвал Будича в сторонку и негромко сказал ему.

— Алексей, назначаю вас старшим команды. Организуйте часовых и должный уход за машиной. Сейчас поедим, и я посплю часов пять, а утром снова отправимся на станцию.

Сил радоваться встрече с семьей не осталось, даже доесть не смог. Дождался пока жена сделает перевязку раны, да так и уснул, сидя за столом. Солдаты помогли отнести спящего Степана на кровать, Софья сама раздела мужа и еще долго прибиралась, а потом тихо прилегла рядом, счастливо обняв любимого, вновь обретенного после стольких дней тревог и томительных ожиданий. Она поцеловала его в губы и сама уснула, успокоенная тихим дыханием самого родного на свете и близкого ей человека.

Глава 9. Курган. Красные

После целого месяца тяжелейших боев, когда высшее командование, не считаясь ни с чем, постоянно требовало продолжать наступать в условиях мощных ударов белых армий, что в итоге вызвало потерю авторитета командарма-5 Тухачевского в глазах подчиненных и повлекло за собой периодическое невыполнение его приказов начдивами. Впрочем, многие из этих распоряжений начальства оказывались, просто не реализуемы на деле. И фронту оставалось лишь действовать по своему усмотрению, отступая и переходя время от времени в контратаки.

После Переноса ставшего для красных настоящей катастрофой, и завершения отступления за Тобол, красные войска все равно оставались настроенными на борьбу до победного конца. В сентябрьских боях войска Востфронта показали себя отлично. Они упорно сражались, не сдавались, постоянно переходили в контратаки, демонстрируя стойкость и мужество.

Позднее, командовавший войсками белых генерал Сахаров писал в своих воспоминаниях: '...здесь были лучшие коммунистические дивизии 26-я и 27-я, надо отдать справедливость, что эти 18 русских красных полков проявили в сентябрьские дни 1919 года очень много напряжения, мужества и подвигов, которые в Императорской армии награждались Георгиевскими знаменами. Они бросались, ища выхода в разные стороны, проявляя высокий дух и доблесть, и частью прорывались ночными боями из почти замкнутого кольца'. Столь высокая оценка из уст врага — дорогого стоит!

Только теперь, после завершения вывода войск за Тобол и перехода к обороне, появилась возможность выкроить время и провести столь необходимый общий сбор. На совещание в Кургане начдивы, наштадивы и военкомы Восточного фронта РККА собрались почти все, за исключением командования трёх дивизий.

Новостей о судьбе 51-й стрелковой дивизии Блюхера давно не поступало, а печальная участь 29-й и лично Грушевского была у всех на слуху — десант с моря, захват Тюмени и пленение штабов обеих дивизий, включая самого начдива.

За несколько дней до 19 сентября в ходе контрнаступления белых в результате прорыва фронта одна из бригад 29-й СД была полностью разгромлена, появилась угроза занятия белыми Ялуторовска. Командование приняло срочное решение перебросить в этот район из Тюмени только что сформированную 3-ю бригаду 51-й дивизии, передав её в оперативное подчинение начдива 29-й СД Грушевского. Что закономерно оголило тылы и оборону самой Тюмени, чем и воспользовался Каппель в новых условиях.

Последующий бросок каппелевцев по железной дороге на Ялуторовск и стремительный удар с двух сторон, привели к окружению большей части полков 29-й дивизии и той самой 3-й бригады 51-й СД, а затем к массовой сдаче в плен. Третьим из отсутствующих был начальник 35-й стрелковой дивизии РККА Леонид Ильич Верман, военспец, бывший полковник царской армии, буквально накануне переноса арестованный по приказу командующего 5-й армией М. Н. Тухачевского 'за нерадение к службе' и препровожденный в Реввоентрибунал Восточного фронта в Челябинск.

Перечислим всех присутствующих поименно.

Пятая стрелковая дивизия (5 СД). Её командир — военспец, царский полковник Карпов Владимир Федорович. Сорок четыре года. Облик его был далеко не геройским. Округлое лицо, короткий ежик седеющих волос, морщинистый лоб с намечающимися залысинами, аккуратные, слегка подкрученные вверх 'офицерские' усы, узковатые глаза.

Остановимся на нем подробнее. Судьба его характерна для той эпохи. Окончил Одесское пехотно-юнкерское училище, затем Академию Генерального штаба. Участник Русско-Японской и Первой мировой войн. В 1917 году командир 161-го Александропольского пехотного полка. В середине августа 1918 мобилизован в Красную армию и уже в октябре назначен командиром 1-й бригады в составе 5-й дивизии и приступил к ее формированию.

В другой реальности Карпов уже в 1923 году был уволен со службы и стал преподавателем тактики в Красноярской артиллерийской школе. В сложившихся обстоятельствах Карпов, являясь наиболее опытным офицером, все же не имел ни малейшего шанса возглавить армию и потому предпочел на совещании отмалчиваться.

Военком 5 СД — Габишев Федор Яковлевич, начальник штаба — Гильдебрандт Николай Густавович.

Двадцать шестая стрелковая дивизия (26 СД). Эйхе Генрих Христофорович. Бывший штабс-капитан. Член РКП(б) с декабря 1917 года. Латыш. Двадцать шесть лет. Кавалер пяти царских орденов. По-мужски красив, подтянут, небольшие обязательные для офицера усы. Лицо серьезное, уверенное, но в уголках глаз и губ словно притаилась усмешка умного человека.

Двадцать седьмая стрелковая дивизия (27 СД). Начдив — роскошно бородатый и усатый, тридцатидевятилетний бывший преподаватель виноделия в Анапе, бывший поручик, член РКП(б) с 1917 года — Павлов Александр Васильевич (в другом будущем — вскоре будет переведен на должность командующего 10 армией), наштадив — поручик Шарангович Петр Михайлович, военком — Василий Григорьевич Бисярин, бывший аптекарь, член РСДРП(б) с 1914 года, двадцати шести лет.

Тридцатая стрелковая дивизия (30 СД). Врид начдива — бывший подполковник Генерального Штаба Сергеев Евгений Николаевич. Тридцать два года. Военспец. Правильные черты несколько одутловатого лица, тонкая линия усов, умный, ироничный взгляд.

Начальник штаба дивизии (наштадив) — полковник Богомягков Степан Николаевич. Военный комиссар — Мулин Валентин Михайлович.

К слову, весьма интересный типаж — русский, из семьи офицера царской армии, при этом член РСДРП(б) с 1906 года. Был лишен судом дворянского звания и с 1909 по 1917 сидел по тюрьмам и ссылкам. С лета 1918 года военком сначала 29-й (той самой, что совсем недавно была разгромлена Каппелем), а с лета уже этого, 1919 года — 30-й дивизий Востфронта.

Тридцать пятая стрелковая дивизия (35 СД). Назначенный буквально накануне Переноса начдив — Нейман Константин Августович — двадцати двух летний бывший прапорщик военного времени, из мещан, латыш, член ВКП(б) с 1917. Мужественное, но совсем молодое лицо, волевой подбородок, прямой нос, широкие глаза и прямой лоб, зачесанные набок светлые гладкие волосы. Рослый, крепкий — готовый герой той эпохи.

До 20 сентября 1919 — долго командовал 3-й бригадой Красных латышских стрелков. 19 сентября с отрядом, наспех организованным из обозников, пробился к 35-й стрелковой дивизии, находившейся в окружении, и 20 сентября 1919 года принял на себя командование. Сумел вывести остатки дивизии из окружения и отойти к Тоболу, заняв позиции на правом фланге Пятой армии у озера Кара-Камыш. В дивизии кроме красных латышей было еще две бригады — 1-я морская стрелковая бригада из Кронштадта и Петрограда и 2-я красногвардейская бригада Сибирских стрелков, в которой на 20 сентября насчитывалось всего 400 активных штыков. После боев и отступления в дивизии осталось не более трети от численности конца августа 1919 года.

Кроме Неймана за столом присутствовал еще один очень авторитетный краском и единственный здесь комбриг. Сергей Дмитриевич Павлов — командир 1-й морской бригады 35-й стрелковой дивизии, бывший прапорщик, член РКП(б) с мая 1917 года, его 'Северный летучий отряд', сформированный из матросов 2-го Балтийского флотского экипажа, принимал участие в штурме Зимнего дворца. Прозвище его было 'Мичман Павлов'. В 1919 ему было 22 года.

— Позвольте, я начну, — Поднялся со своего места во главе стола начдив 26-й дивизии Генрих Эйхе. — Ситуация в целом тяжелая. Потери 5-й армии за сентябрь составили 3146 убитых, 11576 больных и раненных. Из строя выбыло до шестидесяти процентов личного состава, в том числе семьдесят пять — восемьдесят процентов всех политработников. Это сильно повлияло на моральное состояние некоторых частей.

Угрюмое, тяжелое молчание было ему ответом, обежав глазами присутствующих и не увидев желающих возразить, Эйхе продолжил.

— В одном из самых стойких полков моей дивизии — 228-м Карельском, старых солдат осталось очень мало, большинство из недавнего пополнения, командир полка, подходя ко мне с рапортом, руку держал в кармане. Во 2-й бригаде полки потеряли почти весь командный состав, в полках почти совсем нет комсостава и военкомов, за время отступления погибло много самых лучших сил. Бойцы близки к брожению из-за нехватки обмундирования, в 235-м полку из военкомов остался лишь военком полка, 1-го и 2-го батальонов, 236-й полк не имеет ни одного ротного военкома, в 237-м полку есть 4 военкома, ротных совершенно нет, полки сильно нуждаются в комсоставе.

Эйхе остановил свой доклад, чтобы глотнуть уже остывшего чая и продолжил развивать свою мысль:

— Запасные батальоны 35-й и 27-й дивизий находились в Троицке, учебные батальоны 5-й и 30-й дивизий — в Миассе. На сегодня связи с ними нет, к западу от линии Далматово-Шумиха-Рудный — просто дикие леса. В целом, и Третья, и Пятая Армии Востфронта лишились подготовленных подкреплений и резервов, в том числе из Крепостных полков уральских УРов. Полностью. Народ разбегается. Маршевые роты, формируемые из местного населения, растворяются как сахар в кипятке. Проводить мобилизацию невозможно из-за помех, чинимых белоказаками в наших тылах. Хуже того, людей собрать можно, а кто ими будет командовать? Вот сейчас главный вопрос. Фланги пропали, и прикрыть нас некому. Необходимо срочно строить круговую оборону, но это будет означать такое растягивание сил, что надежно обороняться уже не сможем. Боеприпасов, особенно для артиллерии, на несколько дней настоящего боя. А дальше?

Эйхе требовательно оглядел начдивов и военкомов, сидящих за столом. Ему ответил начдив 27-й СД Павлов.

— Не так давно товарищ Тухачевский верно заявил, что 'для продолжения операции необходимо было освежить и пополнить части, выведя их из состояния непрерывного боя...необходимо выиграть время и дать войскам отдохнуть'. Считаю, что вопрос стоит так: кто из противников первым сумеет восстановить силы, тот и добьется успеха. Но сможем ли мы сегодня восстановить численность и боеспособность? Командование Востфронта, 5 и 3 армий недоступно — они располагались в Челябинске и Симбирске. Никакой внятной координации между дивизиями сегодня нет. И такое недопустимое положение дел надо решительно изменить. Еще того хуже — мы начисто лишились снабжения. Значит, ни подкреплений, ни боеприпасов, ни оружия, ничего. Генрих Христофорович верно отметил — после тяжелых боев наличные запасы — совершенно недостаточные. Зато у противника, что следует из полученных сведений, которые ясно говорят — сюда попали все населенные сибирские земли до Хабаровска — наверняка их в избытке. Остается разве что отнять у белых все нам необходимое.

— Пока-а что в этом преуспели как раз они. Тюмень, Ялуторовск, Шадринск, Тугулым — захвачены Каппелем вместе со всеми запасами, включая и склады 29-й и 51-й дивизий. — Спокойно, даже флегматично отозвался молодой начдив Нейман, характерно растягивая гласные.

— Сейчас важнейший вопрос, — не обратив внимания на ремарку Неймана, вновь взял нить обсуждения в свои руки, продолжил настойчиво развивать мысль Эйхе, — формирование командования армией и фронтом. Второе — тотальная мобилизация. Третье — сбор всех возможных запасов. Продовольствие, обмундирование, снаряды, патроны и вооружения. Судя по предоставленным вами, товарищи, данным по численности своих дивизий — сейчас мы располагаем 19 185 штыков и 1807 сабель при 109 орудиях и 263 пулеметах. К сожалению, даже эти цифры могут быть не точными. Дезертирство приобрело повальный характер. Никакие меры дисциплинарного характера не помогают, солдаты, особенно, из местных, просто разбегаются. Отмечаются и факты перехода как отдельных бойцов и командиров, так и целых подразделений на сторону колчаковцев. Еще неделю назад мы наблюдали обратную картину.

— По вопросу кадров предлагаю следующее, — снова ответил Павлов. — Отобрать из рядовых красноармейцев наиболее политически грамотных, энергичных, опытных в военном деле и толковых и провести массовые назначения. Одновременно создать в каждой из дивизий командирские курсы, где без отрыва от службы обучать новых выдвиженцев, также создать общеармейские курсы для командного состава. По комиссарам — изыскать все возможности, выдвигать рядовых партийцев, привлекать сознательных, активных рабочих и красноармейцев на политическую работу в войсках. Также создать ускоренные курсы — Коммунистическую Школу. Где и вести их подготовку в самые сжатые сроки.

— Полностью поддерживаю, — отозвался Эйхе, который фактически взял на себя лидерство в общем обсуждении, — предлагаю данный вопрос поставить на голосование. Все 'за'? Решение принято.

— Сейчас необходимо выдвинуть лозунг — Социалистическое Отечество в опасности! — продолжил Павлов, — И призвать всех наших сторонников к полной мобилизации и усилению классовой борьбы. А всем, кто может добраться, обязательно отправляться на защиту наших завоеваний — сюда, в Курган. Надо восстановить связи с партизанами и подпольем, и усилить агитацию в колчаковском тылу.

— Тыл то уже не колчаковский, а скорее каппелевский, — вмешался в горячее выступление начдива военком 30-й дивизии Мулин, — Поступают сведения, что новый правитель строжайше запретил террор в отношении населения и развернул большую работу по примирению с партизанами, уклонистами и дезертирами. Всем дается амнистия и возможность вернуться к мирной жизни, гарантируется запрет на участие в новых мобилизациях, отменяется сбор налогов за 17 и 18 года и предлагают выбирать местные сельские советы самоуправления — девиз прост — советы без большевиков. Пока выводы делать рано, но все не так просто теперь.

— На чьей стороне будет народ, тот все равно и победит. Эту битву мы обязаны выиграть, за нас железная логика марксизма и верность курсу партии, — в тон ему отозвался и второй присутствующий за столом военный комиссар 5 СД, приставленный для надзора к военспецу Карпову — Федор Габишев.

— Сегодня мы оказались перед лицом необъяснимого наукой явления, — продолжил Мулин, — Уверен, пройдут годы, и ученые докопаются до сути, но пока для темной массы крестьянства — произошедшее куда проще понять через религию. И Каппель уже воспользовался ситуацией. Могу подтвердить, даже по своим бойцам, многие задумываются, что же означает произошедшее и не знак ли это неправоты красного дела. А про обычных крестьян и говорить нечего. Там полное торжество мракобесия, молебны каждый день и хождения с пением и хоругвями вокруг храмов и деревень. Я, кажется, уже и сам пропах ладаном...

— Согласен, в этом вопросе нам будет непросто, — отозвался Габишев.

— Нельзя упрощать! — жестко заявил 'мичман Павлов', — Мы — большевики и наша сила в железной логике и правде марксизма! Главное сейчас — сплотить ряды и переломить ход событий! Нам надо не отступать и переходить в оборону, а идти вперед! Беспощадно бить врага везде, где он нам встретится!

На жаркий спич откликнулся Эйхе.

— Вы правы, Сергей Дмитриевич! Именно так мы и поступим. Но сначала надо решить ряд насущных вопросов, которые уже озвучены.

Атмосфера в кабинете ощутимо накалилась. Все понимали, что сейчас необходимо решить главное — кто же станет во главе армии? Из пяти начдивов 22-летний Нейман едва успел получить дивизию под начало, к тому же он самый юный из всех. Впрочем, последнее не являлось в то время существенным фактором. Тот же комбриг Павлов в 1917 во время штурма Зимнего дворца едва разменял 20 лет от роду. Историю делали молодые.

И все же никто из сидящих за большим, овальным столом всерьез о кандидатуре Неймана не думал. Формально наиболее опытным из них был сорока четырех летний начдив 5 СД Карпов. Но его, так же как и Неймана, никто и не собирался ставить во главе, пусть и по совершенно иным причинам. Чуждый элемент. В такой час во главе нужен пламенный большевик. Это понимали все.

Потому выбор оставался между начдивами 26-й и 27-й дивизий — Павловым и Эйхе. За первого говорили опыт, оперативное мастерство и авторитет в войсках. За второго — опыт Юрюзанского похода, когда две бригады его 26-й дивизии совершив ста шестидесяти верстный марш по тылам противника, смогли успешно отразить удары корпуса Войцеховского, находясь постоянно под угрозой окружения. Умело маневрируя, создавая численное превосходство на отдельных участках, бригады под началом Эйхе разбили по частям силы корпуса белых и смогли избежать разгрома и окружения.

Тогда, на Урале, для воплощения очень рискованного и смелого замысла Тухачевскому был нужен жёсткий, решительный командир-единоначальник, умный и инициативный. И выбор Тухачевским стоящего во главе опытных ветеранов 26-й стрелковой дивизии начдива Эйхе являвшегося требовательным поборником армейской дисциплины и вместе с тем талантливым мастером оперативного военного искусства, оказался закономерен. И подтвердился в итоге на сто процентов.

Замечу, что и тогда — летом 1919 года, командарм выбирал между Павловым и Эйхе. Более того, 27-я СД Павлова стояла ближе к Юрюзани, и для начала операции Тухачевскому пришлось организовать сложный маневр силами, меняя дивизии местами. Но выбор был сделан именно в пользу Эйхе и не только по соображениям личного расположения, но что куда важнее, начдив-26 уже имел как достаточный успешный опыт форсированных наступательных и отходных марш-бросков и маневров, так и доказал свое мастерство сражаться с превосходящими силами противника.

'Я не сомневался, — писал сам Эйхе, — в том, что пройдёт короткое время, и белогвардейский корпус всей своей мощью обрушится на две наши бригады... Нам предстояли тяжёлые бои в одиночестве'. И он сумел справиться.

Ценили начдива и его противники. 26-ю СД и ее командира к числу 'лучших коммунистических дивизий' относил Главнокомандующий Восточным фронтом белых генерал К.В. Сахаров, уважительно именуя ее начдива 'большевик-генерал Эйхе'.

Теперь, когда силы Красного Востфронта на деле оказались в изоляции и окружении, без тылов и снабжения такой полководец и вождь был им крайне необходим. Только железная дисциплина и умелое командование могли дать шанс на успех. Более того, нельзя было исключать необходимости прорыва, а затем дальнего, тысячекилометрового марш-броска под ежечасными ударами конных дивизий белоказаков, например, на Алтай, где в то время вовсю хозяйничали красные партизаны и который мог стать новой базой для возрождения РККА.

Последним важным фактором было и то, что Эйхе был ветераном Красной Армии, большевиком с семнадцатого года и опытным командиром-единоначальником. С другой стороны, как и его соратник — Тухачевский, Эйхе воспринимался до некоторой степени потенциальным Бонапартом, который мог, получив полноту власти, стать единоличным военным диктатором. И в этом отношении кандидатура Павлова выглядела для Мулина, Бисярина и Габишева предпочтительнее.

Так что если считать голоса, то два латыша были готовы поддержать друг друга и не по причине сродства национального, но и по настрою, общности понимания целей и задач, по подходам к жизни и войне. Так что один 'за' в запасе у Эйхе уже имелся.

— Согласен с вами, Генрих Христофорович, — вступил в разговор начдив 30-й СД Сергеев и сразу взял 'быка за рога'. Его дивизия осталась последней из состава разгромленной 3-й Армии, и он отлично понимал всю угрозу момента. Прямо сейчас его войска вели бои с белыми вдоль Исети, где со вчерашнего дня проходила линия фронта, — Предлагаю объединить все наличные войска Востфронта в составе 5-й Армии и утвердить кандидатуру товарища Эйхе на должности командарма. Уверен, что в сложившихся обстоятельствах именно Генрих Христофорович с его исключительной требовательностью, пониманием дисциплины, умением действовать в отрыве от главных сил и противостоять заведомо сильнейшему неприятелю, должен возглавить войска и привести армию к победе.

— Поддерживаю, — предельно кратко и ожидаемо откликнулся Нейман.

Теперь настала очередь комиссаров. В этой непростой ситуации решающую роль сыграл военком 27-й дивизии Бисярин.

— Товарищи, я считаю, что нам всем следует поддержать кандидатуру Генриха Христофоровича Эйхе. Он ветеран Пятой армии и всего Востфронта, прошел с ней весь боевой путь, показал себя блестящим полководцем и настоящим большевиком. Сегодня всем нам не до споров. Единство следует всемерно крепить! Предлагаю единогласно утвердить товарища Эйхе!

Молча переглянувшись, Мулин с Габишевым подняли руки, выражая поддержку позиции Бисярина. После этого уже и сам Павлов, и оставшийся последним начдив-5 Карпов присоединились к общему решению.

Эйхе если и удивился, то никак не показал этого. Можно не сомневаться, что в прошедшие дни он не раз обдумывал ситуацию на фронте и готовил свои варианты решений. Первый его вопрос был адресован общему совету.

— Поскольку здесь весь совет армии, считаю необходимым согласовать вопрос о начдиве 26-й дивизии. Думаю передать командование Яну Петровичу Гайлиту. Он один из самых опытных комбригов армии и давно достоин выдвижения. Если возражений нет, решение принято.

Все молча согласно склонили головы.

— Тогда первый приказ по армии. Сего числа я вступил в командование войсками 5-й армии. 30-ю и 51-ю стрелковые дивизии, а также все наличные или выходящие из окружения подразделения 3-й армии приказываю включить в состав 5-й.

Он собственноручно заполнил лист приказа и поставил на нем свою подпись. Но по правилам того времени, решения этого уровня принимались Реввоенсоветом. Поэтому следующим его шагом стало предложение о создании РВС армии.

— Предлагаю возобновить в существующих, исключительных обстоятельствах работу Реввоенсовета Армии и включить в него присутствующих здесь военкомов Мулина, Бисярина и Габишева. Начальником штаба РВС предлагаю назначить Семёна Марковича Белицкого*. Кто за?

* В исходной реальности Семен Белицкий отлично себя покажет на высоких штабных должностях. В тридцатых он напишет книгу 'Оперативная разведка'.

Все подняли руки, выражая полное одобрение решению командующего. Белицкий давно служил в штабе 26-й СД, а в августе даже возглавлял ее, на время болезни Эйхе.

— Товарищи члены РВС, поставьте подписи на приказе, — коротко распорядился командарм-5.

Дождавшись пока все трое завизируют документ, он забрал его себе и продолжил совещание.

— Тогда перейдем к другим вопросам. Пополнение войск и создание постоянного резерва — важнейшая задача сегодня. Необходимо решительно усилить работу среди населения, бросив на это все силы. Беспощадная борьба с дезертирами и уклонистами! Если раньше несознательное крестьянство пряталось по лесам от мобилизации в колчаковскую армию, то теперь они бегут от нас! Заручиться широкой поддержкой населения мы обязаны! Далее. Отсиживаться в обороне мы не можем, поэтому после короткого отдыха и перегруппировки сил, войска 5-й Армии начнут наступление на Ялуторовск, чтобы рассечь фронт белых и затем овладеть Тюменью с ее складами, промышленными предприятиями и людскими ресурсами.

Слова Эйхе вызвали некоторое оживление среди собравшихся. Не то, чтобы они ожидали иного, но решительный настрой только что назначенного командующего и мгновенность его реакции внушили всем изрядную долю оптимизма, подтвердив верность принятого решения.

— В сложившихся условиях роль конницы становится решающей. Нам предстоит действовать решительно и быстро на огромном театре военных действий. Тем более что противник напротив, располагает значительными силами конницы, которая уже вовсю хозяйничает в наших тылах. Поэтому вот мой приказ по армии, — Эйхе вынул из планшета чистый лист и, передав его сидящему рядом Белицкому, продиктовал.

— Приказ по Армии. Ввиду срочного формирования Сводной Сибирской кавалерийской дивизии 5-й Армии Востфронта постанавливаю; всех кавалеристов, комсостав и красноармейцев, служивших в кавалерийских частях старой армии, из учреждений, заведений, пехотных и артиллерийских частей, транспортов и лазаретов командировать в распоряжение штаба армии. Вся ответственность за точное исполнение сего приказа лежит на начальниках и комиссарах.

Дальнейшие распоряжения Эйхе и Реввоенсовета касались ключевых задач. Решено было немедленно приступить к созданию учебных частей в каждой дивизии. Направлять туда следовало всех мобилизованных, кроме тех, кто уже имел воинской опыт или являлся нужным армии специалистом (медики, ветеринары, техники, связисты и тд). Бывших солдат следовало немедленно распределять по стоящим на фронте дивизиям.

По дезертирам были озвучены общие цифры за период с 1 по 29 сентября — 35 командиров и 2261 красноармеец. В связи с чем было дано распоряжение: 'Приказываю дезертиров предавать суду Ревтрибунала и наказывать вплоть до расстрела. Сопровождать отправляемые на фронт маршевые роты, из коих идет наибольшее число дезертиров, специальными командами, формируемыми из постоянного состава запасных частей'.

До 19 сентября в войска из сел и деревень Курганского уезда были собраны по мобилизации более двух тысяч человек, но сразу после Переноса процесс резко застопорился. Парадокс состоял еще и в том, что учебные части располагались за пределами границ, в которых произошел переход. В итоге большая часть мобилизованных пропала, остались только те, кого напрямую отправили в войска и те, кто просто не успел убыть на учебу в тыл.

Всего на совещании 30 сентября было решено призвать из подконтрольных красным территории не менее десяти тысяч человек возрастом от 18 до 37 лет. Это была по факту поголовная, тотальная мобилизация.

Эйхе распорядился всемерно привлекать партизан, требуя их скорейшего прибытия в армию, а также созыв добровольцев с 'занятых колчаковцами соседних областей и уездов'.

Еще одной важной задачей было срочное формирование дополнительных сил Особых отрядов из сознательных рабочих Кургана и других промышленных предприятий. Их задача была неизменна — исполнять роль заградотрядов, обеспечивать порядок на подконтрольных территориях, прикрывать стратегические узлы дорог, мосты и переправы, ловить дезертиров, шпионов, людей без документов, пораженцев и вражеских агитаторов.

Всего в Кургане удалось собрать порядка шестисот рабочих, часть из них добровольцы. И больше половины из них пошли на формирование Особых отрядов, но из 340 человек, отобранных, как наиболее сознательные и надежные, сорок сразу дезертировало. К слову, тоже самое происходило и в исходной реальности в конце сентября 1919 года.

Исключение составили только предприятия стратегического значения — от мобилизации освобождались рабочие и служащие железных дорог, мельниц, механических, кожевенных и других заводов, каменноугольных шахт, все казахи, а так же члены ревкомов.

Едва ли не наиболее острой проблемой стала нехватка материальной части. Обмундирования, обуви и боеприпасов. Ситуация сложилась почти безвыходная. Пришлось приступить к массовой скупке и реквизициям любого подходящего материала и готовой одежды, что еще меньше нравилось крестьянам и создавало красноармейцам облик скорее банды, чем армии. А вот патронный и снарядный голод превратились в настоящий бич Пятой армии. Но, несмотря на все трудности, войска, пусть и теряя ежедневно десятки и сотни человек дезертирами, выполняли поставленные задачи.

Эйхе отлично понимая, что без срочной и яркой победы армия скоро просто разбежится, сделал ставку на мощный, выверенный удар по Ялуторовску и железной дороге к западу от города. Конечная цель — охват Тюмени и изгнание белых с западного берега Тобола. Начало операции было запланировано на раннее утро четвертого октября.

Препятствовать исполнению планов командования могли не только действия противника на фронте и в тылу, но и крайняя ограниченность путей сообщения с юга не север. Железной дороги между Курганом и Тюменью не было, а обходной вариант через Челябинск и Екатеринбург по известным обстоятельствам стал невозможен. Вдоль реки продвигаться стало крайне опасно. Флот белых полностью господствовал на поднявшемся до рекордного уровня и разошедшемся, затопив древнюю, широкую пойму, Тоболе.

Пеший путь от Кургана через Белозерское на Боровлянку и Станичное до Солобоево, стоящее на южном берегу Исети, занимал сто двадцать верст. Ускоренным маршем для пехоты — не менее двух суток. Но пропустить такое количество войск дорога все равно была не способна, значит, для сосредоточения и развертывания войск Эйхе требовалось еще не менее суток. Это самое меньшее.

Эйхе и его штаб отлично сознавали, что 2-я и 3-я армии белых после проведенного контрнаступления истощены, что противник даже не способен по всей линии фронта наступать, усталые и обескровленные белые дивизии едва дотянули до Тобола и в ближайшие две недели даже не помышляют о новом наступлении. Для обеспечения успеха операции принципиально не дать белым оправиться, привести в порядок и пополнить истощенную армию, решительно и быстро подготовиться к новому наступлению.

У красных оставалось совсем мало времени, чтобы опередить белых и перехватить стратегическую инициативу. У Эйхе не было и тени сомнения, что уже после 15 октября противник, пополнив войска, попытается предпринять генеральное наступление, нанеся одновременно удары с востока и запада.

Выбить белых с левого берега Тобола, опереться на новообразованное морское побережье и вернуть Тюмень, а затем выбить белоказаков из своих тылов, создав мощную систему обороны — таковы были его ближайшие планы. Наступать на Петропавловск, что еще недавно составляло основную цель командования Востфронта, при нависающем с севера и запада противнике было категорически невозможно.

Замысел его был, в сущности, прост. Используя всю мощь коммунистической пропаганды и компактность занимаемого плацдарма, в самые сжатые сроки провести мобилизацию. Учебные части формировались в непосредственном тылу дивизий, практически рядом со штабами, что принципиально сокращало сроки сбора, переброски и подготовки пополнений, необходимых для продолжения боевых действий.

Безусловно, план командарма даже ему самому представлялся авантюрным и рискованным. Малейший просчет мог обернуться катастрофой. Но другие варианты, после тщательного обдумывания, были им отвергнуты как заведомо проигрышные. В том числе и замысел пробиваться на восток, к Алтаю несколькими колоннами. Пешим строем, при нависающих над ними и имеющих преимущество в маневре за счет железной дороги, белыми, это неизбежно привело бы к полному развалу армии. Тогда оставалось бы только партизанить. Впрочем, вот как раз такой сценарий Эйхе не исключал и заранее, сознавая всю полноту ответственности за дело Революции, начал готовиться к его реализации на случай провала Ялуторовской операции. Но пока переходить к партизанщине и нелегальной работе было преждевременно.

'Искусство белого командования маневрировать, выразившееся в переброске частей с одного фланга на другой, и неспособность белого командования развить достигнутый успех, сказались полностью', — так записал он в своем дневнике в те дни, проводя глубокий анализ итогов боев начала и середины сентября.

Генрих Христофорович сам глубоко убежденный в неизбежном успехе дела, сумел заразить своей энергией и остальных начдивов.

Впереди 5-ю армию ждал 'последний и решительный бой'.

Папаантона