Звезда пленительного 1

Сергей Михайлович Федулкин работу свою любил. Хотя и не всегда — как, например, сейчас. Но работа есть работа — и пришлось ему подниматься до света и ехать в тьмутаракань, чтобы очередной "одинец" смог разобраться, где ему предстоит потом и кровью растить свой хлеб насущный. Много таких Сергею Михайловичу повидать пришлось, и нынешний, как и ожидалось, был таким же дураком, как и все прежние. Внимательно выслушав разъяснение землемера о том, что овраг, попавший в отруб, можно в надел не записывать как землю ни к чему не пригодную — и тем сократить поземельный налог на полтора почти рубля, он покрутил головой, затем, важно посопев, сунул землемеру пятерку в руку и приговорил: "пиши в надел".

Ну что же, хозяин — барин… хотя какой тут барин — голь перекатная. Но от лишней денежки Сергей Михайлович не отказывался никогда: семью-то кормить надо, а на сорок два рубля оклада жалования это делать непросто. Собственно, и поехал он в феврале так далеко по той простой причине, что нужда возникла в кой-каких покупках для подросшей дочери, а со своим транспортом "выездные" приварок давали заметный. К тому же, раз выезд был далее двадцати пяти верст, еще и рубль двадцать "ночлежных" полагалось — и сейчас Сергей Михайлович прикидывал, сколько еще выездов потребуется, чтобы построить новое платье так быстро выросшей за зиму дочке. Ну а на ботинки денег получалось даже с избытком…

За этими раздумьями землемер даже не заметил, откуда прилетел этот огненный шар. Но когда он с в шумом перегретого самовара зашипел почти над ухом, не заметить его Федулкин уже не мог — и, обернувшись, с ужасом увидел, как шар накрыл какого-то мужика с лопатой… Хотя откуда тут мужик? Пару секунд промаргиваясь, чтобы стереть с глаз солнечно-желтый "отпечаток" этого шара с застывшем в нем силуэтом, Сергей Михайлович пытался вспомнить — был тут мужик или нет? Не заметить человека идущего по голой степи сложно… но, наверное, можно.

Перепуганная лошадь успела отбежать саженей на полста от того страшного места, но все же не понесла, и землемер ее остановил. А затем вернулся обратно: что-то в увиденном — точнее, в отпечатке увиденного, задержавшегося в глазах — показалось ему "неправильным". Про шаровые молнии-то в Царицыне не знал только разве какой босяк с "Кавказа": после того, как года три тому огненный шар разворотил печку в доме Карла Яковлевича Олтэ, Анна Ивановна Абалакова изыскала большую статью про молнии в немецком журнале и перевела ее для публики — а в статье той и картинки были. И на картинках люди, молнией пораженные, все как один скрючившись показаны, а этот…

Человек лежал на земле плашмя, раскинув руки-ноги. На земле — снег на сажень вокруг него исчез. А чуть дальше имелась еще пара отпечатков этой молнии, чуть меньше сажени в диаметре и в аршин, даже меньше немного. Когда спешившийся землемер подошел к лежащему, из-за пригорка выскочил возок с тем парнем, которому землю сегодня мерили:

— А я тут поспешить решил, не случилось ли что… а то вы, господин землемер, так орали звонко…

— Я орал?

— Ну, не знаю… а может это вот он орал? — парень, видать, только что заметил лежащего на земле человека.

— А кто же еще? — Федулкин вдруг понял, что горло-то у него внезапно саднить стало, но ведь несолидно.

— А я подумал, что молния — так пыхнуло все ярко. Только вот грома не было.

— Молния это, я видал ее. Только другая молния, шаровая называется, она без грома бьет.

— А этого бедолагу видать ей и убило… а это его лопата тут лежит? Так ему, небось, она и не нужна более…

Человек внезапно пошевелился и довольно внятно произнес:

— Димка, семена береги, на посадку. И картошку сбереги… и помидоры.

— Ты его знаешь? — удивился землемер, вспомнив, как зовут его клиента.

Парень внимательно поглядел на лежащего:

— Обгорел он больно, такую личность небось и мать родная не узнает.

— Обгорел… Слушай, Дима, его в больницу везти надо, в город. Давай к тебе на сани положим — сам Федулкин на работу ездил в санках одноместных, и обоим было понятно, что второго человека — тем более положить — в них не получится.

— Так это… я же домой нынче не успею, крюк-то какой! А где ж в городе-то ночевать?

— Найдешь где — Сергей Михайлович вынул, подумав, из портмоне давешнюю пятерку. — И ты уж лошадь свою особо не жалей, нам бы побыстрее в больницу-то попасть.

Когда тело было, наконец, уложено в сани и Димка накрыл его попоной, у человека снова прорезался голос:

— Дим, ты лопату-то забери пока, да Евдокии тоже давай ее огород копать. А сумку береги пуще глаза…

— Из знакомых кто-то, но не опознаю его. Евдокия-то — соседка моя… Только непонятно, чё он телешом-то в степи?

— Он небось тоже про молнию шаровую читал. Там написано было, что ежели настигает она человека, нужно в нее чем-то большим бросится и мягким, одеялом там или еще чем. Он небось шубу-то и бросил — а она небось сгорела. Видал, рядом еще проплешина обгоревшая? Ладно, лопату забирай, раз сам от тебе ее отказал. А сумку его я пока тут сберегу — и землемер засунул ее в короб позади своих санок. Поехали быстрее…

Я попытался повернуться, чувствуя, что что-то в постели сбилось в комок — очень противный, буквально впивающийся в тело чуть выше копчика — и, неожиданно для самого себя, заорал от боли. Болело все — причем ощущения были такие, что с меня содрали кожу и посыпали голое мясо солью пополам с перцем. Но как только я расслабился, боль заметно утихла. И только после этого я услышал странные, какие-то шаркающие, шаги.

— Ну что тут у нас, голубчик? Проснулись наконец? — голос был незнакомый. Впрочем, незнакомыми были и запахи… Боясь пошевелиться, я осторожно приоткрыл глаза — и увиденное меня не порадовало: то, что попало в поле зрения, тоже мне ничего не напоминало. Хотя увидел я очень немного: беленый дощатый потолок и кусок стены, покрытый зеленоватыми обоями. Наверное зеленоватыми: в колышущемся свете керосиновой (судя по запаху) лампы с зеленым абажуром все вокруг отдавало зеленым.

— Больно… больно шевелиться — скорее прошипел, чем проговорил я.

— Сейчас, голубчик, сейчас мы это поправим — проговорил голос все еще невидимого мужчины, и через несколько секунд я почувствовал укол в районе ягодицы. Место для укола мужчина выбрал странноватое, но ведь лежал-то я на спине — а доктор (ну кто же еще-то уколы делает) ворочать меня явно не хотел.

— Сейчас боль пройдет, только вы и уснете снова. А пока не уснули, скажите: Александр Волков — это вы?

— Да, я и есть Александр Волков. Тот самый…

— Вот и отличненько. Однако тот вы или не тот, а вам пока полежать придется, под морфинчиком пока… Вы спите, а я тут всяко рядом буду. Проснетесь — Наталья меня позовет…

Я проснулся, чувствуя очень острую необходимость встать и немножечко пройтись. Все тело затекло, и сидячее положение принять удалось с трудом — и было очень неприятно ощущать покалывания в каждой мышце. Но еще более неприятным оказалось то, что положение сидячее я принял, как оказалось, в совершенно незнакомой комнате. Комнатушке: метров восемь, не более, с кроватью, на которой я сидел, небольшой тумбочкой в дальнем углу, на которой стояла лампа с зеленым стеклянным абажуром и — рядом с лампой — белый эмалированный стерилизатор. Странно, я такие очень давно уже не видел, ведь лет десять как у меня выпускались стерилизаторы из нержавейки… В комнате дверь была только одна, и иного пути в нужное мне место не существовало. Но когда я попытался встать, ноги меня не удержали.

Впрочем, упасть я не успел: дверь распахнулась еще до того, как я успел хоть немножко подняться, и суровая женщина лет так сорока на вид успела меня подхватить — но вот подхватить кое-что еще она не смогла. Впрочем, ее это совсем не смутило, и она, ловко выхватив откуда-то из-под кровати утку, подставила ее в нужное место. И только тут я сообразил, что одежды на мне нет совсем.

— Ничего, больной, ничего страшного. Сейчас доктор придет и снова укольчик поставит. А пока давайте-ка я белье перестелю.

Интересно, они так и будут со мной разговаривать как с дитем малым?

Но уже через полчаса я понял, что здесь и сейчас так со всеми разговаривают. Здесь — это в доме доброго доктора Якова Валериановича Козицына. А сейчас… сейчас — это снова в царицынском марте тысяча восемьсот девяносто восьмого года. Видать, федоровская шайтан-машина при воздействии на меня многочисленных мегаватт электричества каким-то последействием снова и снова перебрасывает меня обратно. Но не всего — обратно перебрасывается лишь накопленная телом информация, а не само тело — а, следовательно, у двадцатилетнего тела снова есть время, чтобы достичь мирового господства. Тем более, что на этот раз я смогу учесть прошлые ошибки и пройти этот путь побыстрее.

Хотя и путь будет точно не этим же, потому что по сравнению с прошлым разом все уже сильно поменялось…

— Вас, Александр Владимирович, землемер наш, Федулкин, в больницу привез…

— А я думал, что он заорал и убежал — машинально вырвалось у меня.

— Ну орал-то он, видать, знатно — горло сорвал. Да и кто бы не орал, такую молнию в паре шагов увидав? А я-то как раз последние дела передавал новому заведывающему, и следующим днем решил вас к себе забрать. Все же человек вы вроде солидный, не босяк — а в городской больничке-то какой уход? Вы же, извините, под себя все делали, а там на всех один помощник фльдшера и есть. Дома-то у меня всяко лучше для вас: и Наталья к работе такой привычная, и у меня уж иных забот не осталось. Теперь-то вы уж на поправку пошли, так дай Бог, и с ранами вашими справимся.

— Какими ранами?

— Кожа-то у вам, почитай, вся обгорела, пластами слезала. Хвала Господу, что не до мяса — но на спине, внизу, и до мяса… загноилось там. Не проследили — вы же все на спине-то и лежали. Повязку я вам сделал, но что не болит, так она с опием. Но организм у вас сильный, надеюсь, и с таким недугом справитесь.

Такая болячка — штука нехорошая, чего уж там. Зато появилась возможность и доктору Козицыну изложить рецепт мази Вишневского — и организму польза, и доктору. И — карме: если до того Яков Валерианович меня рассматривал лишь как "интересного больного", то потом — когда гнойники прошли — и как интересного человека. Вот только потом.

До того, как вообще в сознание пришел, провалялся я у доктора полторы недели. А затем с болячками этими еще десять дней. Именно провалялся, организм категорически отказывался вставать. И не только вставать: без старой докторовой сиделки я бы… в общем, ничего сделать сам не мог. Даже есть и пить… хотя есть в смысле жевать мне и не нужно было, потому что кормили меня из чайника какой-то киселеобразной жижей. Хотя и вкусной: мне, например, было очень интересно, как эта Наталья превращает замечательный борщ в такой кисель без малейшей потери вкуса и аромата. Только вот борщ был далеко не главной моей заботой…

Доктор Козицын человеком был далеко не самым бедным, но сидеть у него на шее было делом неприличным, так что как только я оказался в состоянии взять в руки пишущий инструмент, то немедленно написал письмо деду. В конце концов надежда на выздоровление крепла у меня с каждым днем, а человеку, способному самостоятельно пережевывать пищу, с ложечки кормиться все же не пристало. Доктор мне с самого начала предлагал это письмо продиктовать, но я все же предполагал в письме этом, для "большей достоверности", привести и некоторые "факты", о которых мне Николай Владимирович успел рассказать "в прошлый раз" — и которые "за рамки семьи" все же выносить не следовало…

Зря я доктора не послушался. Писать у меня получилось лишь в начале апреля, и уже через четыре дня на мое имя пришел телеграфный перевод на девяносто шесть рублей. А еще через неделю пришло и письмо…

Письмо было написано дедовым денщиком, в котором тот сообщал, что "На той неделе Николай Владимирович упали и хребет ударили сильно, что нынче уж и не ходит, да и говорит с трудом. Велели денег вам выслать сто десять рублёв, да из тех же денег пришлось заплатить для документа вашего, коий тут же и присылается, а более денег у меня нету. И дома денег тоже нету, поскольку все на лечение Николая Владимировича и уходит…"

Да, в прошлый раз, выходит, я деду упасть не дал… Пенсия у него хоть и полковничья, но в столице жизнь не дешевая, а денщику ухаживать за полупарализованным, как я понял, стариком, очень непросто. Нужна прислуга, причем не простая, а квалифицированная сиделка вроде докторовой Натальи, а на пенсию полковника такую даже в Царицыне не потянуть — по поводу расценок я с Яковом Валериановичем проконсультировался. Так что вариантов особых не было: надо зарабатывать много денег и, если получится проделать это быстро, деду максимально помочь. Может даже сюда, в Царицын его вытащить — Наталья сказала, что "она согласна помогать", а доктор даже предложил деда разместить в той же комнате, которую я пока занимал — оказывается, она для больных раньше и предназначалась. Однако за такие услуги принято платить, а как денежки-то зарабатывать, если после похода в сортир приходится час отдыхать?

Зато теперь у меня есть самый настоящий паспорт, выданный аж в Петербурге, и заверенная выписка из Родовой книги… прорвемся. Как-нибудь.

Мне повезло, что Якову Валериановичу сейчас было просто делать нечего, а еще повезло с тем, что стариком он был не любопытным. Точнее, он не удивлялся всяким "странным мелочам", которые лежали у меня в сумке. Ну мало ли что в далеких Австралиях придумают? Ну а то, что я, оказывается, всю дорогу в город просил Димку "семена сберечь", привело к тому, что семена все сохранил уже сам доктор — причем даже сообразил насчет семян помидорных:

— Все понять не мог, но когда сумку вашу разбирал, догадался: не иначе вы в бутерброде своем семена сии и спрятали. Слыхал я, что за иные семена в Европах и убить могут… голландцы, читал я в книжке, вон за тюльпаны на смертоубийства идут. А ежели помидор зимой растет, то тут уж всякое случиться может. Дикие люди!

Люди — дикие, а на дворе уже середина апреля. Однако до Димки мне сейчас никак не доехать — и пришлось у доктора поинтересоваться, когда же мне можно будет "копать и сеять".

— Вам, Александр Владимирович, копать нынче всяко нельзя. Мускулы ваши, электричеством поврежденные, слабы, и в это лето вам бы разве что гулять по улице без помощи научиться. А с семенами вашими — это дело несложное. Их же у вас, как я видел, немного? Так в садике у меня и посадите их. И ухаживать за ростками сподручнее будет, и средства сбережете. Я вон дворнику соседскому скажу — так он за рупь весь сад вскопает!

Дом доктора стоял на окраине города, на перекрестке Новгородской и Тульской улиц, на участке размером тридцать на сорок саженей. Чуть меньше сорока, но все равно всяко больше двадцати соток, и даже за вычетом традиционного для города "двора" место для сада оставалось. Вот только в саду этом росло три яблони, четыре вишни и два куста кизила, а большая часть земли заросла травкой. Но на газон это было мало похоже, больше на заросший пустырь смахивало. Раньше смахивало, а спустя неделю (и два с полтиной) смахивало на красивый огород. Хотя мое участие в разбивке грядок свелось в сидении на кресле-качалке, пота пришлось пролить изрядно — оказывается руками водить — тоже труд тяжелый.