Калики

Александр Колосов

Калики перехожие

Древние, седые от старости времена...

Бредут по Руси калики перехожие. Откуда — неведомо. Куда — Бог весть.

С камушка на камушек. С тропки на тропочку. С большака на гостинец.

Что гонит вас по грешной Расее, старинушки? Отчего сторонитесь градов княжеских, сел боярских, деревень хрестьянских? Под зипунами долгополыми почто железо позванивает? Или недобро замыслили? Бредут калики — не жди ответов. Сами знают ли?

Муромские урманы полны отравы. Много нежити извел Илья Иванович, да осталось — вдвое. Гиблые дрягвы пузырятся середи зимы — стерегись проезжий шишиги-кикиморы. Лешаки шатунами к самым избам подкатывают. Лед лопается от русалочьего напева. Не жутко, старинушки?

Но гудит рудяное пламя под черным небом на белой поляне в глухой чащобе:

— Твой час, брате Филин!

Шарахнулась нечисть, кинулась прочь с протяжным стоном. Страшно!.. Страшно... Синие всполохи, словно зеницы адские, пляшут окрест поляны, следят за странницким кругом. Запрокинуто в небо востроносое лицо Филина, трясется клин бороды грязного серебра, муравляные зраки пергаментом век накрыты, топчут хожалые чеботы хрусткий наст, топчут, притаптывают, хриплый шепоток роняет бредовые неслыханные слова.

— Есть!— ворохнулось в кругу.

Тонюсенький, словно старое шило, зоряной лучик проклюнулся сквозь небесную мглу.

— Есть! Твой час, брате Волк!

У Волка ноздри серым мхом поросли; сунь туда по ореху — и не заметит. Подпрыгивая и подвывая, идет он по кругу, выкликая странные имена неведомых существ.

— Дайте, дайте Полуденный ветер!

Посередь зимы повеяло вдруг теплом над Муромским лесом, но не глянется Волку полуденный ветер, он требует ветер Полуночи.

Затрещали мохнатые ели от студеной белесой пурги, согнулись, отвешивая поясные поклоны, мечется пламя, плюясь искрою...

— Не то! Не то! Дайте ветер с Заката!

С Запада тянет промозглым туманом. Волковы ноздри вбирают запахи волн, смоленых ушкуев, жгучую горечь татарских пожарищ, знойный дух ляшских аргамаков... Но есть и что-то еще, отчего насупленные клочья бровей, отходят от желтых зрачков, смягчая угрюмые складки на лбу.

— Сталь и воск... кремень и злато... Быть Расеюшке богатой: пурпуром царским веет с Заката!

Посветлели лики странников, стоящих в кругу:

— В Москву! В Москву!

Троицкой обители не впервой принимать семьи князей великих. Самого Дмитрия видели древние стены. Невесел нынче Василий Васильевич Московский: войско потерял, из плена чуть живой вырвался, землю татары пожгли, а теперь еще и окуп плати, опричь урочных поборов... Грехи наши тяжкие...

Вечеряет. Бьет в часовне земные поклоны великий князь Василий Васильевич в яром свете свечей и лампад, взыскуя совета Всевышнего. Нет ответа великому князю!

В гостевых палатах, на скамьях у резного стола болтают ножками сыновья Василия, слушая старую побывальщину о ковылях Непрядвы. Дивно описал Софроний Рязанец битву лютую: затаив дыхание, внимают седому чернецу-книжнику и княжичи-мальцы, и дружинники-молодцы, и сам князь Иван Ряполовский. Затаив дыхание, слушают слово Софрония калики перехожие, умостившись в углу.

"...и поскакивает Пересвет, посвечивая золотыми доспехами..." — выпевает чернец.

Отчего же ты плачешь, старинушка? Платье темное, волос бел, очи, будто озера глубокие, Что вспомнил ты?

Истаял голос чтеца, встряхнулись слушатели. То было до нас. Сверкнула искра во мраке ночи. Сверкнула и погасла, лишь пожары ордынские светят пламенем чадным во мгле русской. Пора опочив держать.

Старший Васильевич — отрок Ванюша. Ножки резвые в сапожках зеленых. Русая головка в шапочке собольей. Глаза серые — в чистой слезе. Встал на пути Ивана Васильевича старый старик — калика перехожий. Встрепенулись гридни княжеские, схватились за рукояти рыбьего зуба, но удержал их наследник владыки московского.

— Что тебе, отче? — голосок тонок, стан хрупок... осанка — царская.

— Ничего, сыне. Посмотреть на тебя хотел.

— А плачешь зачем? Или слово Софрония приглянулось?

Телом старинушка — дуб вековечный, ручищи — лопаты, плечи — косая сажень:

— Красно поведал о битве Мамаевой земляк мой Софроний! Слушал — и не узнавал.

Вскинулись доверчиво глаза ясные в синие омуты:

— А разве не так что-то?

— Всё так было, сыне, — молвил печально калика.— Всё так. И не так.

Шагнул вперед Иван Ряполовский:

— Кто ты?

— Калика. Звать Иваном. Рано княжичу перины мять, боярин!

— Или сказ имеешь поведать?

— Хочу. Угостишь ли странника яблоком, боярин?

Обернулся Иван Иванович, бросил взор на чернеца троицкого. Кивнул чернец — сделаю. Из темного угла потянулись к столу старые калики. Сели на скамью дубовую князь Иван, да странник Иван. Сел меж ними пятилетний княжич Иван Васильевич. И покатилось яблочко по тарелочке.

— Твое слово, брате Волк!

В златоверхом шатре, на походном сиденье держит совет с воеводами Олег Рязанский. Пообочь шатра, куда ни глянь — костры и комони. Между костров и коней — удалые рязанские воины. Кипит и волнуется нескончаемое серебро кольчуг и шеломов. Пред светлым княжеским ликом — посол Литовский. За спиной — отрок со стягом.

— Великий князь литовский Ягайло, сын грозного Ольгерда, шлет свой братский поклон великому князю рязанскому Олегу, — гордо молвит посол. — Литовская рать в сборе. Готовы ли твои полки, княже?

— Сам видишь, Тимофей Карпович,— князь сегодня весел и оживлен, от всеобычной угрюмости нет и следа.— Не выпьешь ли романеи с дороги?

— Не до того, княже! — тон посла резок и тверд. — Время уговор исполнять. По слову ордынского владыки, надлежит тебе, сей же час, двинуть полки к Дону. В спину Мите Московскому.

Оглянулся князь на окружающих, тронул жесткой рукой черную гриву волос.

— Витовт Кевстутьевич с Ягайлой соединился ли? — спросил небрежно.

— Не крути, князь! Твой обычай нам крепко известен. Поднимай войско!

Захохотал Олег. Тихо подхватили смех седоусые воеводы.

— Я тебя спрашиваю, Тимоша, Витовт — с Ягайлой?

— За Доном у самого спросишь!

— А кто тебе сказал, что я буду за Доном?

Онемел посол. Зашлись в громовом хохоте бывалые воеводы рязанские.

— Эх, Тимоша, Тимоша! — утирая глаза, промолвил Олег, — я же тебя вопрошал про Витовта, а не про Ягайлу! — и вдруг зарычал, будто лев разъяренный. — А хотя бы и Витовт! У меня под рукой двадцать тысяч рязанцев, тронетесь с места — в порошок сотру! Так и передай пащенку Ольгерда!

Вскинулся посол, ища рукоятку меча, но железные руки гридней стиснули его крепче кандалов.

— Уймись, Тимофей Карпович,— сказал Олег, делая знак отпустить посланца.— То, что ты слышал, предназначено твоему князю. И тут будь точен — передай дословно. А сейчас слово мое к тебе, Тимофей Острожский! Род свой не забыл ли?

— Мой род твоего не хужее!

— Тогда слушай. Сегодня не Митя Московский в поход тронулся. Сегодня Русь на Орду вышла. И русскому человеку на той стороне места нет. Сам запомни, и русским воинам в ягайловом стане скажи: в нынешний день всякий, кто врагу пособит, проклят будет потомством навеки! Так говорят и Новгород, и Псков, и Ростов, и Владимир, и Муром, и Рязань.

— На князя московского — с милым сердцем, — тихо сказал Муромский воевода. — На Русь— никогда!

— Слышишь, князь Острожский? — грозный Олег широко обвел рукой сдвинувшихся в железную шеренгу бояр рязанских. — Глас Руси прими в душу. С тем и ступай.

В низком земном поклоне согнулся посол. Не Олега чествовал, оттого и спина гибкой стала.

Катится яблочко по блюдечку...

— Твое слово, брате Сокол!

Заледенели, дымкой подернулись озера глазищ старца Ивана...

Страда в самом разгаре. Золотые колосья ровно ложатся в снопы. Снопы в скирдах богатырскими шатрами в поле высятся. Солнышко едва проклюнулось, а рубахи уже — хоть выжимай.

— Бросай работу!— кричит тятька Григорий, услыша заполошный звон колокола.

Бабы с серпами уже мчатся к селу, мужики приотстали, разбирая топоры и рогатины, сложенные в кустах на обочине. Тем и живы пока, что без воинской справы из дому — ни ногой. Такова уж судьба рязанская — при мече пахать, при щите сеять... при набате колокольном в село бежать.

В семье у Григория мужиков — пятнадцать душ. Перво-наперво дед Чупрун ста семи лет от роду. Во-вторых, два внучонка: Евстигнею четырнадцать, Панкрату— пятнадцать, этих троих от врага хоронят, мальцов — покуда, старика — уже. Остается Григорий и одиннадцать сыновей. Старшему Петрухе — сороковой пошел, младшему Ивашке — шестнадцать минуло. Мать их, смеючись, походными кличет. Одиннадцать походов за спиной Григория, и после каждого, как на смех — сынок.

Выскочив на дорогу, заметили вдалеке за селом высоченный пыльный столб. Беда! Это не похоже на вылазку разбойных ордынцев — оттуда следует ждать только москвичей. А с великокняжеским войском не поспоришь. Не за топоры хвататься надо — за рухлядь. И ноги дай Бог унести. Только почему-то вдруг замолк неистовый бой колокола. В чём дело?

По дороге, на дорогом скакуне в красном аксамитовом кафтане нарастопашь мчится всадник с белым рушником, будто сват.

— Не боись, хрестьяне! — кричит всадник, заламывая набекрень щегольскую шапку с бобровым околышем. — Великий князь разанцев забижать не велел. Встречайте русское воинство, добрые люди!

— Врёшь, поди! — не поверил Григорий.

В долгих войнах рязанцы москвичей не жалели. И наоборот.

— Орду бить идем! — подкрутив горделиво вороной ус, смеется гонец. — Великий князь Дмитрий Иванович всю Русь на бой поднимает! Идите в село, встречайте воинов!

Вдоль дороги — докуда глаз видит — жнецы в белых рубахах с копьями, с секирами. Бабы в праздничных сарафанах, девки — когда успели-то — в васильковых венках; бежать и прятаться нету причины. Если Русь идет — Руси без Рязани немыслимо.

Громом комоний топот сквозь пыльную завесь. Звон дружинных доспехов. Протяжный переливчатый напев владимирских рожечников. Грядет сила невиданная. Впереди — на лихом коне — рязанский великий боярин Евлампий. Следом дружина боярская — сотня копейщиков.

— Поклон низкий хрестьянскому миру! — конь Евлампия, подгибая колена, кивает мордою вниз, бабы ахают, девки смеются. — Каравай вынимай, да круче подсаливай! Дорогих гостей нынче принимает земля Рязанская! Слава великому князю Дмитрию Ивановичу Московскому!

— Слава! Слава! — кричат девки.

— Слава! Слава! — охотно поддерживает бабий хор.

— Слава... — осторожно тянут мужики, крепче сжимая рогатины.

Золоченая броня, золоченый шлем, золоченый щит — едет под громадным червленым стягом Дмитрий Иванович. Бабье племя на носочки тянется, любопытствуя. Кожа белая, телом дороден — пудов семь, не менее, ликом красен, глаз зорок и строг — князь воистину. Склонились до пояса староста Евфимий и батюшка Иван, подали владыке московскому ржаную краюху с резной солонкой. Не побрезговал — откушал, причмокнул вкусно. За спиной у князя громадный детина в черненой кольчуге. Поменяй шеломы, и не поймешь — который кто. По правую руку — молодой воин в дорогих латах, в княжьем корзне. Нос прямой, бородка шелковистая, волос — солома ржаная, а око острое, блистающее — адамант, да и только! Ошую от Дмитрия — пожилой воевода, весь в железе от головы до пят. Борода черная с проседью, нос с горбиной, меж тяжелых век зеленые рысьи зрачки.

— Боброк! — ахнул тятька Григорий.

— Который? — Ивашка приподнялся на цыпочки, заглядывая поверх чернявой петрухиной головы.

Высок Петруха, а Ивашка того и гляди обгонит первенца, и сейчас-то почти вровень. Плечи широкие, грудь необъемная, а в поясе — будто стрекоза зеленая. Хороший воин растет: медведя на рогатину поднимает, и не погнется, а топором махать готов с утра до вечера. Тятька Григорий его уже и к мечу приучать начал помаленьку...

— Да вон, — сказал тятька Григорий, — в латах ненашенских. Знатный воевода, хотя и литвин. Нам бы такого.

— Привет вам от златоглавой Москвы, храбрые рязанцы! — крикнул Дмитрий. — Поганый Мамай движется на нас с войском несметным! Слава Батыя и Неврюя не дают ему покоя. Хан Тохтамыш гонит его из Степи, опасаемся мы, что не с набегом пожаловал к нам Мамайка. Хочет, поганый, в земле нашей сесть навечно.

Заволновались рязанцы, притихли девки, заохали бабы...

— Русь свое слово сказала! — крикнул Дмитрий, указывая десницей в воинской рукавице на нескончаемую колонну всадников, текущую по дороге. — Очередь за вами, рязанцы! Во всех странах ведомо — нет пехоты, крепчае вашей! А у нас пешцев мало... Баб, стариков и детей прячьте, а кто копье держать в силах, идите под руку Евлампия.

— Что скажешь, Григорий? — конь Евлампия, танцуя, встал боком рядом с главой рода Чупруновых. — Первейший здешний вояка, — объяснил он высоким гостям. — Это он тогда нашу пехтуру из-под копыт владимирцев вывел.

— Помню, — кивнул Боброк и, склонившись в седле, обжег тятьку Григория изучающим огнем зеленых очей. — Вот ты каков!

— Да уж каков есть, — хмуро отозвался старший Чупрунов. — Не больно ты нас под Рязанью жаловал, княже!

— Дерзок, — сказал Дмитрий Михайлович. — Это хорошо. Я тебе так скажу, воин: снова в бою встретимся, вдругорядь не пожалую. А нынче — беда общая. Ежели Мамайка верх возьмет — всем крышка! Пришла пора решать кто ты — русский или рязанец.

— Да что толку-то, — вздохнул старый Чупрун, вышагивая вперед. — Наш Олег ордынцев тоже бивал. Только супротив всей Орды никогда нам удачи не было.

— Ты меня знаешь, Григорий! — сказал Боброк, не поворачивая головы, не отводя пронзающего взора. — И ведаешь, что мое слово — верное. Нынче татар на нашего — только двое. Я тебе говорю — побьём! Собирайся в поход, русич!

— Будь по-твоему, княже, — сумрачно ответил Григорий...

А войско текло и текло по дороге. Ехали на крепких быстроногих конях бояре со свитами, легко и вольготно развалившись в седле. Блистая кольчугами, двигались в клубах пыли бывалые княжеские дружины. С разудалой песней гарцевали владимирские казаки под командой воеводы Валуя.

Шли пешие дружинники с остроконечными червлеными щитами от плеча до лодыжки, с трёхсаженными пиками на жердях, с длиннолезвенными топорами-бердышами.

Шли ополчения горожан, снаряженные из крепостных арсеналов: не больно роскошно, зато надежно.

Шли зажиточные черносошные смерды в тягилеях и дедовских кольчугах, в деревянных шишаках, окованных жестью.

Шла голытьба с досками на петлях заместо щитов, с комелёвыми дубинами и засапожными ножами.

Шагали охотники с роговыми луками, рогатинами и секирами.

Несколько разбойничьих ватаг, объединившись, встали под руку известного татя Юрки Сапожника и топали меж полоцких удальцов и псковских купцов, сияя грабленными доспехами и оружием...

Ни конца, ни краю не видно ополчившемуся народу Земли Русской.

То там, то сям мелькают средь воинской справы и крестьянских кафтанов черные рясы — без попов и монахов войску нельзя. Кто помолится за успех дела? Кто исповедует перед боем? Кто отпустит грехи? С посохом в руке и крестом на груди идет на Мамая воинство Божье.