Марево теней

Владимир Венгловский

Марево теней

Этот мир земной —

Отражённое в зеркале

Марево теней.

Есть, но не скажешь, что есть.

Нет, но не скажешь, что нет.

Минамото Санэтомо. Песня о "срединном пути" согласно Махаяне

Три дня назад мне исполнилось двенадцать, и я болел летней ангиной.

Незачем было пить холодную газировку, сказала сестра. Теперь на столе у моей кровати стояла чашка с остывшим малиновым чаем, а вокруг шеи удавом обвился шарф.

— Ты меня ненавидишь? — спрашивал я у него.

"Ненавижу", — кивал шарф.

— Хочешь задушить?

"Поживи еще немного", — милостиво соглашался мой мучитель.

Я подозревал, что шарфы-удавы не сразу убивают свою жертву. Она должна испытать невыносимые страдания, чтобы стать вкуснее. После чего шарф ее душит и проглатывает. Я же собирался подольше оставаться жилистым и невкусным, чтобы не превратиться в рисунок из "Маленького Принца", где удав изображен в разрезе и похож на шляпу. Внутри него я буду смотреться не столь красиво, как проглоченный слон.

За окном бегало, кричало и играло в футбол жаркое лето, а я сидел в своей ставшей тюрьмой комнате, как граф Монте-Кристо в замке Иф. Здесь кроме меня были только кровать, письменный стол с лежащими на нем школьными тетрадями, игрушка, похожая на реальное чучело белки с глазами-бусинками, служившая мишенью для дротиков из дартса, и большой бельевой шкаф на всю стену. Громоздкий и неудобный, с зеркалом на внутренней части двери и пропахшей пылью одеждой в темных глубинах, шкаф занимал столько пространства, что казалось в комнате главенствует он, а не я. И еще в нем обитал жук-пилильщик, который тикал, как часы. От него никак нельзя было избавиться. Просто шкаф был большой, а пилильщик маленький.

Другого места у нас в квартире нет, поясняла мама, когда я пытался устраивать бунт на корабле и просил убрать эту громадину. Приходилось искать в шкафу свои преимущества. Если как следует в него углубиться мимо маминой шубы и пальто папы Саши, то можно было услышать шум океана, который когда-то давно покрывал нашу планету.

В далеком детстве, года два назад, я решил, что Великий Океан не исчез окончательно. Он остался там, под землей, ниже подвалов и труб водопровода, а в его темных водах до сих пор плавают первобытные чудовища и жрут зубастых светящихся рыб. Океан остался шумом волн в морских раковинах, сыростью в темноте чуланов и сером зазеркалье старого шкафа. Если долго всматриваться в покрытое пылью зеркало, особенно в вечернем сумраке, то можно увидеть, как Океан вздыхает приливами и отливами, в нем плавают медузы, а гигантские кракены поднимают из воды свои щупальца. Свет от люстры отражался далекими огнями и казался стоящим на берегу городом.

Сестра, глядя на мои рисунки в школьных тетрадях, говорила, что это бред. Во-первых, поясняла она, никакого океана под землей нет. Там огромные температуры и давление. Во-вторых, таких чудовищ на свете не бывает.

Но по ночам они отбрасывали тени. Я видел это из окна. Сидел на подоконнике и наблюдал, как мимо проплывают огромные тени зубастых рыб. Рыбы лениво шевелили плавниками и сонно открывали рты, будто говорили: "Есть. Есть. Дайте нам еды". Иногда появлялась тень хищника, и тогда по каменной кладке скользили его черные щупальца. Рыбам приходилось пускаться наутек, скрываясь в ночной мгле.

За окном бродила тьма, наполненная подводными тенями. Позади шептал сумрак комнаты, тикал пилильщик, и слышался шум Океана за зеркалом. Единственным источником света служил электрический фонарик. С ним удобно было читать, накрывшись одеялом, тогда никто не мог обнаружить, что я не сплю. И еще фонариком можно было светить сквозь оконное стекло. Напротив находилась другая девятиэтажка, и вспышки света отражались в ее окне на пятом этаже.

Я подавал знаки, как Бэрримор в "Собаке Баскервиллей".

И мне отвечали.

Я запирался в своей комнате и не спал до полуночи. Настоящего замка в дверях, конечно, не было, но я с помощью проволоки привязывал дверную ручку к пластмассовой скобе в стене, удерживающей электрический провод, и даже такое нехитрое приспособление защищало от чудовищ-за-дверью. Они выползали по трубам из Океана, долго плескались в ванне вместе с моей сестрой, стонали и скрипели кроватью, словно соседи сверху, или шептались, как мама с отчимом, думая, что их никто не слышит.

Ночью, когда светила большая круглая луна, Океан поднимался все выше, просачиваясь сквозь поры земли, и тогда вода в кране становилась соленой. Это было хорошо. Ведь в соленой воде легко прятать вкус слез. Мужчины не плачут, как любил говорить папа Саша.

И еще у меня была ночная собеседница из дома напротив, которая мигала мне фонариком. Мы пользовались обычной азбукой Морзе: точка — тире — "а", тире и три точки — "бэ"... Приходилось носить листок с кодами в кармане, чтобы его не нашли и не возникло лишних вопросов.

Я не знал, как звали ту девчонку с пятого напротив. Спрашивал, вымигивая вопросы фонариком, но она не признавалась. Поэтому каждый вечер я называл ее по-разному. И если она не появлялась в окне, то приходилось скучать, пока не усну.

Еще год назад рядом со мной на подоконнике сидели Пес, Ворон и Крыса. Пластиковые фигурки, которые стали моими воображаемыми друзьями. Я рассказывал им об Океане, и они мне отвечали. Пес был храбрым и отчаянно бросался в бой по любому поводу. Ворон — мудрым и скучным, как старый волшебник. Крыса... Крыса просто дополнял тройку, и от него нельзя было избавиться, как и от отчима.

Крыса появился тогда, когда я закончил читать детектив Агаты Кристи, в котором один нехороший персонаж отравил другого, подсыпав яд ему в чашку. "Что если добавить яд в чашку отчима? — шептал Крыса мне на ухо, щекочась длинными усами. — Это же так легко. И мама станет только нашей. Давай сделаем это вместе. Давай, ну?"

Крыса все шептал и шептал, пока Пес не сказал, что перережет ему горло, если он сейчас же не закроет пасть. А Ворон потом признался, что план неудачный, потому что яда у нас все равно нет.

Я не знаю, куда они подевались. Однажды я вдруг понял, что остался сам, без своих друзей. Я — и мигающая фонариком девчонка-без-имени.

Возможно, они ушли в зазеркалье по берегу Океана в город, светящийся далекими огнями. Воображаемые друзья всегда уходят. Как и реальные.

...

Но сегодня вернулся Пес. Он стоял внутри шкафа, привалившись к стеклу по ту сторону зеркала, и смотрел на меня. На его груди расплывалось темное пятно, и я не сразу понял, что это кровь.

— Пес, что с тобой?! Я сейчас тебя освобожу! У нас должен быть молоток! — бросился я к зеркалу.

Но Пес отрицательно покачал головой и начал медленно сползать, оставляя на зеркале багровые потоки. Он что-то пытался сказать, но из его рта вырывалось только тявканье.

— Что случилось?! — воскликнул я.

Пес приложил к зеркалу окровавленную лапу и принялся выводить на стекле:

"Ее исапс".

"Спаси ее", — прочитал я слова наоборот.

— Кого ее?! Кого надо спасать?

— Унилегну. Кинтохо литихоп ее.

— Охотник?! Что за охотник?!

Но с той стороны зеркала нахлынула серая волна, откатилась, и Пес исчез, оставив после себя лишь кровавый отпечаток лапы. Но вскоре пропал и он. На меня смотрело отражение бледного черноволосого мальчишки с нездоровым румянцем на щеках.

Унгелиной я вчера назвал свою собеседницу. Но откуда Пес о ней знает? Нет, она не может быть воображаемой. Я говорил с ней азбукой Морзе почти каждый день. Она мой друг. Ее не могли похитить. Люди просто так не исчезают.

Но надо было проверить. Прямо сейчас отважиться на то, что не мог сделать уже давно — пойти и убедиться, что Унгелина существует и с ней все в порядке. Ее квартиру легко найти. Дом напротив. Пятый этаж. Окна выходят к нам.

Главное было миновать сестру, которую оставили на хозяйстве. Второй курс института давал ей право считаться почти самостоятельной, и сегодня в отсутствие родителей она привела к нам своего бойфренда. Они сидели в комнате сестры за запертой дверью и, по-видимому, только целовались. Во всяком случае, тех звуков, которые обычно доносятся по ночам из квартиры сверху, я не слышал.

Сестрин друг (она называла его Сержем) мне не нравился. Худющий, с торчащими, будто вечно немытыми волосами, он носил с собой выкидной нож, который продемонстрировал мне, едва однажды мы остались вдвоем, а Светка ушла на кухню делать чай.

"Смотри, — достал он нож. — С братом своей девушки можно договориться двумя способами — стать ему другом, но это не наш вариант, правда, задохлик? Или припугнуть, чтобы лишний раз не вякал".

На самом деле то, что он сестре не подходит, говорил не я, а мама, но когда перед твоим лицом острие ножа — это уже неважно.

"Наверное, — сказал я, — в детстве ты отрывал мухам крылья и смотрел, как они ползают, бескрылые и несчастные".

Меня выручила вернувшаяся Светка, так что я выжил.

А сейчас мне нужно было оружие.

— Я не вор, — тихо сказал я, залезая в карман чужой джинсовой куртки. Несмотря на жару, парень моей сестры все время ее носил. Наверное, из-за металлических значков, которыми куртка была увешана, как новогодняя елка елочными игрушками.

Шарф на моей шее укоризненно зашипел.

— Просто мне очень нужен нож, — пояснил я ему и добавил:

— Обязательно верну. Позже. Вдруг Унгелине действительно угрожает опасность, а я буду не вооружен.

Перед тем, как открыть входную дверь, я прислушался.

"Серж, перестань, не надо", — просила сестра, я посмотрел на нож в своей руке и вышел на лестничную площадку.

...

Дверь, ведущая в квартиру Унгелины, была заперта, и за ней слышалась лишь тишина. Не было даже шума Океана. Я позвонил, мне не ответили. Я позвонил еще раз, и из соседней квартиры вышла женщина в халате и с ребенком на руках.

— Чего шумишь? — спросила она.

Ребенок был розовым и похожим на растолстевшего кота-сфинкса.

— Скажите, пожалуйста, — ответил я, — здесь живет Унгелина?

— Нет, — покачала головой соседка.

— А Ева-Лотта? Или, может быть, ее зовут Серафимой?

— Кажется, у тебя жар, — женщина, приложила руку к моему лбу, а затем нахмурилась и отодвинула ребенка подальше. — Здесь уже несколько лет никто не проживает. Квартира продается.

— Не может быть, — нахмурился я. — Здесь живет Унгелина, она мой друг. Понимаете, она мигает мне фонариком.

— Мальчик, — сказала соседка, — иди домой.

И исчезла в своей квартире. На всякий случай я еще раз позвонил в дверь и вернулся на улицу.

Унгелину похитил Охотник и увел в зазеркалье. Это правда. Пес был прав. Но никто мне не поверит. Пес, Ворон, где вы?! Крыса, ау! Никого не было. Мои воображаемые друзья давно ушли. Мне больше некому помочь. Оставалось только надеяться на свои силы.

Но как мне попасть в зазеркалье? Зеркало в старом шкафу твердое — сквозь него не пройдешь, я уже пытался. Разбить? Тогда оно разлетится на множество осколков, которые потом попадут в сердца людей, а я превращусь в злобного тролля. Нет. Должен быть другой выход.

Когда-то давно сестра рассказывала — но я мало что понял из ее слов — о том, что окружающий мир — это лишь отражение нашего сознания. Такой, каким мы его видим. Моя сестра умная, раз смогла сама поступить в институт.

"Смотри в зеркало, — смеялась она, — и породишь в нем целую вселенную".

"Света, — сказала тогда мама, — перестань. Ребенок может слишком серьезно воспринять твои слова. В таком возрасте легко получить психическое расстройство. Знаешь, какие дети легко внушаемые?"

Но я уже был не ребенок. Океан за зеркалом — он реален. Я же видел его волны и плавающих чудовищ. Наблюдал за далеким городом. Значит, должен быть способ туда попасть.

— Что же Светка еще тогда рассказывала? — спросил я у шарфа, но тот лишь захихикал в ответ.

Он был связан мамой гораздо позже и ничего не помнил.

Голова кружилась. Я сел на стоящую у дома скамейку и принялся рисовать линии на земле острием ножа. Вот он, наш мир, здесь. А Океан за этой чертой. Упавший кленовый лист — это кракен, который только притворяется листом. Его перенесло сквозь границу ветром. Как же мне перешагнуть черту?

"Все маленькие частицы быстро двигаются и не знают, как себя вести, в каком из миров оказаться, пока на них никто не смотрит, — всплыли в памяти Светкины слова. — Они как бы находятся сразу везде. Будь единственным наблюдателем — и частичка улетит в твой мир, порожденный твоим сознанием. Но вокруг слишком много людей, верящих в эту реальность, и поэтому частички остаются здесь, с нами".

— Я очень маленький, — прошептал я, закрывая глаза. Открыть их удалось с трудом. — Я смогу быть той частицей, если на меня никто не будет смотреть, и попаду в мир Океана.

Надо только очень быстро двигаться. И быть незаметным. В кармане завалялись деньги, не потраченные еще со школы, и я сел на трамвай. В послеобеденное время в вагоне почти никого не оказалось — только старушка, вышедшая у рынка на Восточной, и кондуктор, которая долго и пристально вглядывалась в меня, как нахохлившаяся гарпия, а затем, недовольно кряхтя, поднялась со своего насиженного места и вразвалочку подошла, чтобы продать билет.

Трамвай звенел и дребезжал на поворотах, шарф дремал, свернувшись вокруг моей шеи, а я вспоминал, как когда-то ездил с мамой по этому маршруту. Мама работала инженером на комбинате, и по выходным, когда случалось что-то экстренное, ей приходилось выходить на работу. Иногда она брала меня с собой. Мы ехали, и дорога в этой части города казалась мне таинственно-незнакомой. Порой она мне даже снилась. То, как я выхожу на неизвестных остановках и попадаю в удивительные места.

Временами это был музей, наполненный странными экспонатами. Чучела животных — реальных и придуманных — соседствовали здесь с древними толстыми книгами. Я шел, и книг становилось все больше, а музей постепенно превращался в библиотеку, где я мог читать все, что захочу.

В другой раз это был огромный игровой центр, трехэтажный, куда я поднимался на эскалаторе. Стоило пройти мимо всех игровых автоматов, как я выходил на поверхность совсем в другой части города.

Но чаще всего за домами показывалось море.

На море я ездил лишь однажды, в четыре года, и мало что помню. Но в память — ярко и навсегда — врезалась одна картина. Нет, это не отдых на песчаной косе и не экскурсия на катере. Самое центральное и главное воспоминание о море — это первые секунды, когда его видишь. Ты целые сутки едешь в душном купе, вглядываясь в окно. А потом показывается море — резко и совсем не тогда, когда ожидаешь. Поезд вдруг вырывается на открытое место, и ты задыхаешься от необъятного простора, от блеска воды и белизны парусов.

Позже я часто спрашивал маму, есть ли море в нашем городе. Казалось, что стоит только сесть на трамвай и долго ехать — целый час или два — как можно оказаться на ветреном берегу, покрытом песком и осколками раковин. Но моря не было. Потом я вырос и у меня появился свой собственный Океан. Но чувство чего-то необычного во время путешествий на трамвае осталось во мне до сих пор. И это необычное и таинственное сейчас рвалось на свободу.