Марево теней

Владимир Венгловский

Марево теней

Этот мир земной —

Отражённое в зеркале

Марево теней.

Есть, но не скажешь, что есть.

Нет, но не скажешь, что нет.

Минамото Санэтомо. Песня о "срединном пути" согласно Махаяне

Три дня назад мне исполнилось двенадцать, и я болел летней ангиной.

Незачем было пить холодную газировку, сказала сестра. Теперь на столе у моей кровати стояла чашка с остывшим малиновым чаем, а вокруг шеи удавом обвился шарф.

— Ты меня ненавидишь? — спрашивал я у него.

"Ненавижу", — кивал шарф.

— Хочешь задушить?

"Поживи еще немного", — милостиво соглашался мой мучитель.

Я подозревал, что шарфы-удавы не сразу убивают свою жертву. Она должна испытать невыносимые страдания, чтобы стать вкуснее. После чего шарф ее душит и проглатывает. Я же собирался подольше оставаться жилистым и невкусным, чтобы не превратиться в рисунок из "Маленького Принца", где удав изображен в разрезе и похож на шляпу. Внутри него я буду смотреться не столь красиво, как проглоченный слон.

За окном бегало, кричало и играло в футбол жаркое лето, а я сидел в своей ставшей тюрьмой комнате, как граф Монте-Кристо в замке Иф. Здесь кроме меня были только кровать, письменный стол с лежащими на нем школьными тетрадями, игрушка, похожая на реальное чучело белки с глазами-бусинками, служившая мишенью для дротиков из дартса, и большой бельевой шкаф на всю стену. Громоздкий и неудобный, с зеркалом на внутренней части двери и пропахшей пылью одеждой в темных глубинах, шкаф занимал столько пространства, что казалось в комнате главенствует он, а не я. И еще в нем обитал жук-пилильщик, который тикал, как часы. От него никак нельзя было избавиться. Просто шкаф был большой, а пилильщик маленький.

Другого места у нас в квартире нет, поясняла мама, когда я пытался устраивать бунт на корабле и просил убрать эту громадину. Приходилось искать в шкафу свои преимущества. Если как следует в него углубиться мимо маминой шубы и пальто папы Саши, то можно было услышать шум океана, который когда-то давно покрывал нашу планету.

В далеком детстве, года два назад, я решил, что Великий Океан не исчез окончательно. Он остался там, под землей, ниже подвалов и труб водопровода, а в его темных водах до сих пор плавают первобытные чудовища и жрут зубастых светящихся рыб. Океан остался шумом волн в морских раковинах, сыростью в темноте чуланов и сером зазеркалье старого шкафа. Если долго всматриваться в покрытое пылью зеркало, особенно в вечернем сумраке, то можно увидеть, как Океан вздыхает приливами и отливами, в нем плавают медузы, а гигантские кракены поднимают из воды свои щупальца. Свет от люстры отражался далекими огнями и казался стоящим на берегу городом.

Сестра, глядя на мои рисунки в школьных тетрадях, говорила, что это бред. Во-первых, поясняла она, никакого океана под землей нет. Там огромные температуры и давление. Во-вторых, таких чудовищ на свете не бывает.

Но по ночам они отбрасывали тени. Я видел это из окна. Сидел на подоконнике и наблюдал, как мимо проплывают огромные тени зубастых рыб. Рыбы лениво шевелили плавниками и сонно открывали рты, будто говорили: "Есть. Есть. Дайте нам еды". Иногда появлялась тень хищника, и тогда по каменной кладке скользили его черные щупальца. Рыбам приходилось пускаться наутек, скрываясь в ночной мгле.

За окном бродила тьма, наполненная подводными тенями. Позади шептал сумрак комнаты, тикал пилильщик, и слышался шум Океана за зеркалом. Единственным источником света служил электрический фонарик. С ним удобно было читать, накрывшись одеялом, тогда никто не мог обнаружить, что я не сплю. И еще фонариком можно было светить сквозь оконное стекло. Напротив находилась другая девятиэтажка, и вспышки света отражались в ее окне на пятом этаже.

Я подавал знаки, как Бэрримор в "Собаке Баскервиллей".

И мне отвечали.

Я запирался в своей комнате и не спал до полуночи. Настоящего замка в дверях, конечно, не было, но я с помощью проволоки привязывал дверную ручку к пластмассовой скобе в стене, удерживающей электрический провод, и даже такое нехитрое приспособление защищало от чудовищ-за-дверью. Они выползали по трубам из Океана, долго плескались в ванне вместе с моей сестрой, стонали и скрипели кроватью, словно соседи сверху, или шептались, как мама с отчимом, думая, что их никто не слышит.

Ночью, когда светила большая круглая луна, Океан поднимался все выше, просачиваясь сквозь поры земли, и тогда вода в кране становилась соленой. Это было хорошо. Ведь в соленой воде легко прятать вкус слез. Мужчины не плачут, как любил говорить папа Саша.

И еще у меня была ночная собеседница из дома напротив, которая мигала мне фонариком. Мы пользовались обычной азбукой Морзе: точка — тире — "а", тире и три точки — "бэ"... Приходилось носить листок с кодами в кармане, чтобы его не нашли и не возникло лишних вопросов.

Я не знал, как звали ту девчонку с пятого напротив. Спрашивал, вымигивая вопросы фонариком, но она не признавалась. Поэтому каждый вечер я называл ее по-разному. И если она не появлялась в окне, то приходилось скучать, пока не усну.

Еще год назад рядом со мной на подоконнике сидели Пес, Ворон и Крыса. Пластиковые фигурки, которые стали моими воображаемыми друзьями. Я рассказывал им об Океане, и они мне отвечали. Пес был храбрым и отчаянно бросался в бой по любому поводу. Ворон — мудрым и скучным, как старый волшебник. Крыса... Крыса просто дополнял тройку, и от него нельзя было избавиться, как и от отчима.

Крыса появился тогда, когда я закончил читать детектив Агаты Кристи, в котором один нехороший персонаж отравил другого, подсыпав яд ему в чашку. "Что если добавить яд в чашку отчима? — шептал Крыса мне на ухо, щекочась длинными усами. — Это же так легко. И мама станет только нашей. Давай сделаем это вместе. Давай, ну?"

Крыса все шептал и шептал, пока Пес не сказал, что перережет ему горло, если он сейчас же не закроет пасть. А Ворон потом признался, что план неудачный, потому что яда у нас все равно нет.

Я не знаю, куда они подевались. Однажды я вдруг понял, что остался сам, без своих друзей. Я — и мигающая фонариком девчонка-без-имени.

Возможно, они ушли в зазеркалье по берегу Океана в город, светящийся далекими огнями. Воображаемые друзья всегда уходят. Как и реальные.

...

Но сегодня вернулся Пес. Он стоял внутри шкафа, привалившись к стеклу по ту сторону зеркала, и смотрел на меня. На его груди расплывалось темное пятно, и я не сразу понял, что это кровь.

— Пес, что с тобой?! Я сейчас тебя освобожу! У нас должен быть молоток! — бросился я к зеркалу.

Но Пес отрицательно покачал головой и начал медленно сползать, оставляя на зеркале багровые потоки. Он что-то пытался сказать, но из его рта вырывалось только тявканье.

— Что случилось?! — воскликнул я.

Пес приложил к зеркалу окровавленную лапу и принялся выводить на стекле:

"Ее исапс".

"Спаси ее", — прочитал я слова наоборот.

— Кого ее?! Кого надо спасать?

— Унилегну. Кинтохо литихоп ее.

— Охотник?! Что за охотник?!

Но с той стороны зеркала нахлынула серая волна, откатилась, и Пес исчез, оставив после себя лишь кровавый отпечаток лапы. Но вскоре пропал и он. На меня смотрело отражение бледного черноволосого мальчишки с нездоровым румянцем на щеках.

Унгелиной я вчера назвал свою собеседницу. Но откуда Пес о ней знает? Нет, она не может быть воображаемой. Я говорил с ней азбукой Морзе почти каждый день. Она мой друг. Ее не могли похитить. Люди просто так не исчезают.

Но надо было проверить. Прямо сейчас отважиться на то, что не мог сделать уже давно — пойти и убедиться, что Унгелина существует и с ней все в порядке. Ее квартиру легко найти. Дом напротив. Пятый этаж. Окна выходят к нам.

Главное было миновать сестру, которую оставили на хозяйстве. Второй курс института давал ей право считаться почти самостоятельной, и сегодня в отсутствие родителей она привела к нам своего бойфренда. Они сидели в комнате сестры за запертой дверью и, по-видимому, только целовались. Во всяком случае, тех звуков, которые обычно доносятся по ночам из квартиры сверху, я не слышал.

Сестрин друг (она называла его Сержем) мне не нравился. Худющий, с торчащими, будто вечно немытыми волосами, он носил с собой выкидной нож, который продемонстрировал мне, едва однажды мы остались вдвоем, а Светка ушла на кухню делать чай.

"Смотри, — достал он нож. — С братом своей девушки можно договориться двумя способами — стать ему другом, но это не наш вариант, правда, задохлик? Или припугнуть, чтобы лишний раз не вякал".

На самом деле то, что он сестре не подходит, говорил не я, а мама, но когда перед твоим лицом острие ножа — это уже неважно.

"Наверное, — сказал я, — в детстве ты отрывал мухам крылья и смотрел, как они ползают, бескрылые и несчастные".

Меня выручила вернувшаяся Светка, так что я выжил.

А сейчас мне нужно было оружие.

— Я не вор, — тихо сказал я, залезая в карман чужой джинсовой куртки. Несмотря на жару, парень моей сестры все время ее носил. Наверное, из-за металлических значков, которыми куртка была увешана, как новогодняя елка елочными игрушками.

Шарф на моей шее укоризненно зашипел.

— Просто мне очень нужен нож, — пояснил я ему и добавил:

— Обязательно верну. Позже. Вдруг Унгелине действительно угрожает опасность, а я буду не вооружен.

Перед тем, как открыть входную дверь, я прислушался.

"Серж, перестань, не надо", — просила сестра, я посмотрел на нож в своей руке и вышел на лестничную площадку.

...

Дверь, ведущая в квартиру Унгелины, была заперта, и за ней слышалась лишь тишина. Не было даже шума Океана. Я позвонил, мне не ответили. Я позвонил еще раз, и из соседней квартиры вышла женщина в халате и с ребенком на руках.

— Чего шумишь? — спросила она.

Ребенок был розовым и похожим на растолстевшего кота-сфинкса.

— Скажите, пожалуйста, — ответил я, — здесь живет Унгелина?

— Нет, — покачала головой соседка.

— А Ева-Лотта? Или, может быть, ее зовут Серафимой?

— Кажется, у тебя жар, — женщина, приложила руку к моему лбу, а затем нахмурилась и отодвинула ребенка подальше. — Здесь уже несколько лет никто не проживает. Квартира продается.

— Не может быть, — нахмурился я. — Здесь живет Унгелина, она мой друг. Понимаете, она мигает мне фонариком.

— Мальчик, — сказала соседка, — иди домой.

И исчезла в своей квартире. На всякий случай я еще раз позвонил в дверь и вернулся на улицу.

Унгелину похитил Охотник и увел в зазеркалье. Это правда. Пес был прав. Но никто мне не поверит. Пес, Ворон, где вы?! Крыса, ау! Никого не было. Мои воображаемые друзья давно ушли. Мне больше некому помочь. Оставалось только надеяться на свои силы.

Но как мне попасть в зазеркалье? Зеркало в старом шкафу твердое — сквозь него не пройдешь, я уже пытался. Разбить? Тогда оно разлетится на множество осколков, которые потом попадут в сердца людей, а я превращусь в злобного тролля. Нет. Должен быть другой выход.

Когда-то давно сестра рассказывала — но я мало что понял из ее слов — о том, что окружающий мир — это лишь отражение нашего сознания. Такой, каким мы его видим. Моя сестра умная, раз смогла сама поступить в институт.

"Смотри в зеркало, — смеялась она, — и породишь в нем целую вселенную".

"Света, — сказала тогда мама, — перестань. Ребенок может слишком серьезно воспринять твои слова. В таком возрасте легко получить психическое расстройство. Знаешь, какие дети легко внушаемые?"

Но я уже был не ребенок. Океан за зеркалом — он реален. Я же видел его волны и плавающих чудовищ. Наблюдал за далеким городом. Значит, должен быть способ туда попасть.

— Что же Светка еще тогда рассказывала? — спросил я у шарфа, но тот лишь захихикал в ответ.

Он был связан мамой гораздо позже и ничего не помнил.

Голова кружилась. Я сел на стоящую у дома скамейку и принялся рисовать линии на земле острием ножа. Вот он, наш мир, здесь. А Океан за этой чертой. Упавший кленовый лист — это кракен, который только притворяется листом. Его перенесло сквозь границу ветром. Как же мне перешагнуть черту?

"Все маленькие частицы быстро двигаются и не знают, как себя вести, в каком из миров оказаться, пока на них никто не смотрит, — всплыли в памяти Светкины слова. — Они как бы находятся сразу везде. Будь единственным наблюдателем — и частичка улетит в твой мир, порожденный твоим сознанием. Но вокруг слишком много людей, верящих в эту реальность, и поэтому частички остаются здесь, с нами".

— Я очень маленький, — прошептал я, закрывая глаза. Открыть их удалось с трудом. — Я смогу быть той частицей, если на меня никто не будет смотреть, и попаду в мир Океана.

Надо только очень быстро двигаться. И быть незаметным. В кармане завалялись деньги, не потраченные еще со школы, и я сел на трамвай. В послеобеденное время в вагоне почти никого не оказалось — только старушка, вышедшая у рынка на Восточной, и кондуктор, которая долго и пристально вглядывалась в меня, как нахохлившаяся гарпия, а затем, недовольно кряхтя, поднялась со своего насиженного места и вразвалочку подошла, чтобы продать билет.

Трамвай звенел и дребезжал на поворотах, шарф дремал, свернувшись вокруг моей шеи, а я вспоминал, как когда-то ездил с мамой по этому маршруту. Мама работала инженером на комбинате, и по выходным, когда случалось что-то экстренное, ей приходилось выходить на работу. Иногда она брала меня с собой. Мы ехали, и дорога в этой части города казалась мне таинственно-незнакомой. Порой она мне даже снилась. То, как я выхожу на неизвестных остановках и попадаю в удивительные места.

Временами это был музей, наполненный странными экспонатами. Чучела животных — реальных и придуманных — соседствовали здесь с древними толстыми книгами. Я шел, и книг становилось все больше, а музей постепенно превращался в библиотеку, где я мог читать все, что захочу.

В другой раз это был огромный игровой центр, трехэтажный, куда я поднимался на эскалаторе. Стоило пройти мимо всех игровых автоматов, как я выходил на поверхность совсем в другой части города.

Но чаще всего за домами показывалось море.

На море я ездил лишь однажды, в четыре года, и мало что помню. Но в память — ярко и навсегда — врезалась одна картина. Нет, это не отдых на песчаной косе и не экскурсия на катере. Самое центральное и главное воспоминание о море — это первые секунды, когда его видишь. Ты целые сутки едешь в душном купе, вглядываясь в окно. А потом показывается море — резко и совсем не тогда, когда ожидаешь. Поезд вдруг вырывается на открытое место, и ты задыхаешься от необъятного простора, от блеска воды и белизны парусов.

Позже я часто спрашивал маму, есть ли море в нашем городе. Казалось, что стоит только сесть на трамвай и долго ехать — целый час или два — как можно оказаться на ветреном берегу, покрытом песком и осколками раковин. Но моря не было. Потом я вырос и у меня появился свой собственный Океан. Но чувство чего-то необычного во время путешествий на трамвае осталось во мне до сих пор. И это необычное и таинственное сейчас рвалось на свободу.

Главное было двигаться так быстро, чтобы мир не понял, где я хочу оказаться.

Кондуктор вышла задолго до конечной. Она что-то сказала водителю, тот остановил трамвай и на несколько секунд открыл переднюю дверь. Я остался в вагоне один.

...

Это случилось перед следующей остановкой. Трамвай остановился метров за пятьдесят до навеса, вздрогнул и затих. Водителя в кабине не было. По вагону неторопливо полз багровый краб, цокая лапками по полу, отбивая ритм, словно азбукой Морзе. Он добрался до открытой передней двери и вывалился наружу, простучав по ступеням.

Показалось, что подобное мне уже когда-то снилось. В том моем сне трамвай тоже остановился, и я вышел на скалистом берегу у самого Океана. Бурные волны бросали к моим ногам осколки пены. Берег выглядел багровым из-за множества красных крабов, пытающихся спастись от шторма. Но каждая новая волна с треском разбивала их панцири о камни и крошила на колючие осколки. Я шел по щиколотку в хрустящей багровой шевелящейся массе из дохлых и умирающих крабов.

Вдали скалы плавно переходили в пологий песчаный берег, по которому бродили тени от туч.

Сейчас я увидел то же самое. Показалось, что я уснул, что я сплю, и этот сон все повторяется и повторяется. А затем меня охватила радость.

У меня получилось! Я здесь, на берегу Океана! Сердце неистово заколотилось.

Я выскочил из вагона, и в лицо дохнуло холодным морским ветром. Слева от дороги все еще виднелись дома. Там звенел трамвай и слышался шум проезжающих машин. Но город выглядел зыбким, словно подернутый туманом. А по правую руку все было более реальным и ощутимым: морской ветер, брызги воды и черные камни под ногами. Невдалеке каменистый берег резко обрывался пропастью. Внизу шумел Океан, волны с яростью бешеных псов бросались на скалы и погибали, смешиваясь в водоворотах с миллионами мертвых собратьев.

Под навесом остановки, нахохлившись и засунув крылья в карманы длинного плаща, замер Ворон. Из-под широкополой шляпы торчал острый клюв, делая его похожим на средневекового доктора. Заметив меня, Ворон помахал крылом.

— Беги! — закричал он. — Сюда, быстрее!

Боится? Но чего? Я оглянулся. Город почти совсем исчез. Дома теперь виднелись призрачным маревом, искривляясь и теряя очертания, словно в кривом зеркале. Вместо города появлялась каменистая пустыня с торчащими из земли кольями. На кольях висели серые, будто присыпанные пеплом, фигуры. Они трепетали на ветру, как надутые воздушные шары, и казались живыми.

На меня смотрели серые лица с безжизненными глазами, какие бывают у рыб на кухонном столе. Я попятился.

— Беги! — снова закричал Ворон.

Ближайшая ко мне фигура упала с шеста на землю. Поднялась на нетвердых ногах и, шатаясь, направилась в мою сторону. Затем это же проделала вторая... и третья. Через несколько секунд множество мертвых страшил, переваливаясь с ноги на ногу, шли ко мне. И отрезали дорогу к Ворону.

Не все они были похожими на людей. Среди толпы я заметил и животных, и совсем непонятных существ, а рядом появился... Кроля! Точно — старый придуманный длинноухий друг из детства моей сестры. Как-то раз она с легкой грустью показывала мне свои школьные рисунки. Я сейчас узнал ее Кролика — тот же бант на шее, тот же хвост, словно растрепанный цветок пиона.

Только его глаза были мертвы.

Кроля раскрыл пасть, полную острых мелких зубов, и прыгнул на меня. Резкая боль пронзила ногу, потекла горячими потоками куда-то вниз, и я закричал.

Сестра говорила — будь сильным и всегда давай сдачи. Изо всех сил я стукнул Кролика кулаком по голове. Голова оказалось мягкая и податливая, как резина. Кроля лишь мяукнул, словно кошка, но зубы не разжал.

... И тогда я вспомнил про нож.

— Отпусти, — сказал я, сжимая оружие. Выскочившее лезвие блеснуло отраженным светом.

Из глаз предательски лились слезы. Кроля не отпустил, и я ударил его ножом. Острие неожиданно легко прошло сквозь кожу, Кроля завизжал, дернулся и упал на спину, дрыгая лапами. Из раны на его шее вырвалось облако серой пыли, словно из перезревшего гриба-дождевика — наступи на такой, и он лопнет у тебя под ногами целой кучей спор. Пыль все летела и летела, а Кроля все сдувался и сдувался, оставляя после себя лишь пустую оболочку и становясь похожим на снятую перчатку.

— Что это? Что происходит? — прошептал я.

— Это добыча Охотника, — сказал Ворон. Он оказался рядом, и мы замерли спиной к спине. Перья Ворона были колючими. — Он убивает воображаемых друзей и делает из них своих кукол. Бежим! Нет — поздно. Возьми! Держи, ну!

Ворон сунул мне в руку что-то тяжелое и холодное. Я с удивлением посмотрел на зажатый в ладони револьвер.

— Это оружие Пса, — пояснил Ворон. — Ты должен стрелять.

— А ты?

— Я не могу. Я не способен спустить курок. Пес просил передать оружие тебе, если он не вернется.

Я вскинул револьвер. Мертвецы были совсем близко. Оружие дрожало в ладони, и я поудобнее перехватил его двумя руками.

— А где Пес? — спросил я. — Почему он не вернулся?

— Пес пошел спасать твою подругу. Я говорил ему — не надо. Говорил, что сам он пропадет. Ему не победить Охотника. Но Пес как всегда не послушался.

Я вспомнил кровавое пятно на груди Пса. Надо было перевести дыхание и успокоиться. Как в тире. Когда папа был жив, мы ходили с ним в тир. Дыши спокойнее, шире расставь ноги, говорил он. Вдох-выдох... Почувствуй свою мишень.

Спусковой крючок оказался тугим, и нажимать на него пришлось обоими указательными пальцами. Раздался грохот, револьвер едва не вырвало у меня из рук. Голова ближайшего из моих преследователей лопнула, выпуская облако пыли, и он забился на земле. Его визг слился с шумом ветра и топотом ног. Враги все разом бросились на нас.

Мы бежали, и я стрелял, оставляя позади бьющиеся на камнях тела. Затем менял пустые гильзы в барабане револьвера на патроны, которые подавал мне Ворон, и снова стрелял, пока мы не спустились со скал, и ноги не стали увязать в мокром песке. Враги отстали, оставшись на границе твердой земли.

Мы шли по берегу к городу, и багровые крабы разбегались по сторонам каплями живой ртути. По моей ноге стекала кровь, оставляя за нами цепочку следов. В вышине быстро ползли тучи, свет и тень вокруг нас сменяли друг друга.

— Зачем вы ушли от меня? — спросил я.

— Ты вырос и должен был завести настоящих друзей, — ответил Ворон, поправляя шляпу. Он часто поддерживал ее крылом, чтобы не сдуло ветром. — Но вместо нас ты придумал Унгелину.

— Или Еву-Лотту, — сказал я.

— Да.

— Или...

— Имена не важны, — перебил меня Ворон. — Это я во всем виноват.

Ветер все же ухитрился сорвать его шляпу, и Ворону пришлось ее догонять. Он был похож на черную курицу, смешно размахивающую крыльями.

— Почему ты так считаешь? — спросил я, когда Ворон вернулся.

— Это я позвал Охотника.

Ворон поднял голову вверх и сделал вид, что наблюдает за ползущей по небу тучей. Туча была похожа на огромного кракена, случайно забравшегося в небеса и теперь забывшего, как вернуться обратно.

— Понимаешь, — тихо добавил Ворон. — Его приход в таких случаях неизбежен. Он делает то, что должен. Делал... Но сейчас он, кажется, слегка не в себе.

Ворон опустил голову и направил на меня клюв. Я заметил, что у моего друга глаза разного цвета — желтый и голубой. Как у кошки. Я уже успел это забыть.

— Да что я говорю, Охотник совершенно спятил! Он не уводит друзей с собой! Теперь он их убивает! Делает из них чучела! Он убивает всех, понимаешь! Оставляет за собой лишь кровь и слезы детей. Пес сказал, что с ним справится, и ушел сегодня на рассвете. Обещал позвать тебя на помощь, если не получится. И ты пришел. Значит Пес, скорее всего, уже мертв. Прости меня, что все так вышло.

Из желтого глаза Ворона скатилась слеза и замерла на кончике клюва. Я вытер ее своим шарфом, не спрашивая у того разрешения.

— Когда он забрал Еву-Лотту? — спросил я.

— Вчера вечером. У нас еще есть время ее спасти. Мне кажется, я все еще слышу, как она зовет на помощь.

— Так чего мы так медленно идем?! Он в городе, да?!

— Да. Охотник устроил там свое... логово. Сейчас время прилива. Все разбежались. Не из-за воды, конечно, — из-за Охотника. Ты видел тех, кто не успел от него спастись.

— А где Крыса? — неожиданно вспомнил я.

Ворон помрачнел.

...

Город затапливало водой и вечерней мглой. Океан иногда поднимался до колен, и тогда казалось, что ног касаются склизкие щупальца тварей-из-глубины. Нас сопровождали тени рыб, словно призраки Океана. Они бесшумно проплывали мимо, вяло шевелили плавниками и открывали рты.

— Он рядом, — прошептал Ворон. — Слышишь?

— Нет, — покачал я головой.

— Иди сюда.

Ворон прижался к стене дома и осторожно выглянул за угол. Я последовал его примеру.

Во дворе между низкими одноэтажными домами мы увидели Охотника. Он стоял, склонившись над вытащенным на улицу кухонным столом, и что-то сосредоточенно делал, но что именно, рассмотреть было нельзя за его спиной. Невдалеке находилась большая клетка — в таких обычно содержат кур. Или злых собак.

Но в этой сидел мой Пес. Он стоял на четырех ногах, как дикое животное, и от отчаянья грыз металлические прутья. Рядом с Охотником замер Крыса. Он держал поднос с инструментами, которыми обычно пользуются врачи во время операций.

"Крыса ушел к Охотнику, — сказал тогда на берегу Ворон. — Он нас предал".

Крыса казался маленьким и подавленным. Поднос мелко дрожал в его руках.

— Стреляй, — прошептал Ворон.

Я поднял револьвер. Охотник выпрямился и требовательно протянул руку к Крысе.

— Скальпель, — сказал. Его рука в желтой перчатке была запятнана кровью.

Курок в моем револьвере предательски щелкнул. Охотник замер и оглянулся.

... Я ожидал, что его лицо будет мне знакомым. Может быть, я увижу черты друга моей сестра, или папы Саши, но на голове Охотника была безликая белая маска, гладкая и блестящая как зеркало. Крыса взвизгнул и выронил поднос — тот бултыхнулся воду.

— Я слышу твое дыхание, мой мальчик, — сказал Охотник. — Оно полно страха. Но не надо бояться. Когда ты вырастишь — потерпи, осталось еще совсем чуть-чуть, время летит быстро, — то поймешь, как я помог тебе и как помогаю вам всем. Пора взрослеть, мой мальчик.

Охотник приподнял левую руку, и я увидел, что он держит за волосы окровавленную девочку.

Унгелина...

Ева-Лотта...

Серафима...

Как говорил Ворон, имена не важны. Она была еще жива, но без сознания. По ее шее змеился глубокий разрез, девочка хрипло дышала, и с каждым ее вздохом кровь багровыми струйками вырывалась из раны и заливала белую рубашку.

— Отпустите ее, — сказал я. Голос предательски дал петуха. Револьвер дрожал в моих руках.

— Наверное, в твоих глазах я убийца и псих, но это не так, — как ни в чем не бывало улыбнулся Охотник. Казалось, он не замечал направленного на него оружия. Сквозь маску его лица не было видно, но я понял, что Охотник улыбается. — От детских якорей в сознании надо избавляться. И чем скорее, тем лучше, иначе в будущем это чревато проблемами. Можешь называть меня доктором.

— Убей его! Прикончи эту тварь! — хрипел Пес, кидаясь на прутья.

Из его рта вылетала кровавая пена. Только сейчас я заметил, что вода вокруг красна от разлитой крови. Кровь была повсюду — ореолом расплывалась у клетки Пса, клубилась около ног Охотника, оставляла багровый след за пятящимся Крысой.

— Отпусти ее! — снова повторил я. На этот раз мой голос был гораздо тверже.

— Мой дорогой мальчик, — сказал Охотник. — Ты делаешь большую ошибку.

Он поднес скальпель к шее Унгелины.

... И тогда я выстрелил. Револьвер дернулся, пуля проделала дыру в груди Охотника. Выплеснулась кровь. Охотник согнулся пополам и закашлялся.

— Глупый мальчишка! — он выпрямился и шагнул ко мне. — Придуманным оружием меня не убить.

Новый выстрел! На этот раз пуля попала Охотнику в голову. Маска слетела в воду.

У Охотника не было лица. Под маской оказалась розовая гладкая плоть с вырезами глаз, носа и рта. Ко мне приближалось безликое существо.

— Дурак! Отдай сюда! — Охотник вырвал у меня револьвер и наотмашь ударил по лицу. Я упал в воду. — Придуманная тобой девчонка станет моим последним экспонатом! Последним, понимаешь! Я забираю те эмоции, которые вы вкладываете в своих несуществующих друзей! Надежду, любовь, дружбу! Все! — Охотник склонился надо мной. Я чувствовал его дыхание. Оно пахло плесенью. — Мне, черт возьми, приходится жить вашими чувствами, так как свои я давно растерял! Вон, видишь того плюшевого медведя?!

Он схватил меня за волосы и повернул вправо. Я увидел, что к стене дома прислонен шест, к которому привязан серый мертвец, напоминавший игрушечного медвежонка.

— Он станет моей добротой, — продолжил Охотник. — Я отнесу его в пустыню и добавлю в свою коллекцию. И перестань плакать! Мужчины не плачут.

Мой шарф изогнулся и цапнул Охотника за руку. Тот раздраженно сорвал шарф с моей шеи и отбросил в сторону.

— Ворон, помоги! — закричал я.

— Нет, — рот-прорезь Охотника искривился в ухмылке. — Ворон тебе не поможет. Он сам позвал меня, а потом решил, что не причем. Но так не бывает. Он убежал, едва начался наш мужской разговор. Так что мы остались вдвоем. Ты ведь хочешь стать настоящим мужчиной? Хочешь, да?!

Он погрузил мою голову под воду, и я начал задыхаться, пуская пузыри. Вдруг сквозь наступающую пелену я увидел, как кто-то темный прыгнул на шею Охотника. Мой мучитель вскрикнул, разжал руки, и я смог вынырнуть на поверхность. В голову Охотника, расцарапывая кожу до крови острыми когтями, вцепился Крыса.

— Вдвоем, да?! — визжал он. — Вдвоем?! Ты забыл, что я тоже его друг! Пусть я и Крыса!

Охотник пытался сорвать Крысу с головы, но тот был вертким, как мангуст, поймавший змею.

— Дай мне свое оружие! — закричал Крыса, впиваясь зубами в ладонь Охотника. — Быстрее!

Я бросил ему выкидной нож. Крыса ловко поймал его на лету, взмахнул рукой, и на шее Охотника распахнулась рана. Охотник схватился за нее обеими руками, кашляя и захлебываясь кровью, пошатнулся и рухнул в воду. Крыса успел отпрыгнуть в сторону и замер с ножом в руке.

— Вот тебе реальное оружие! Вот так! Выкуси, тварь! — шептал он.

Я подхватил плавающий на воде шарф и подбежал к Унгелине, чтобы перевязать ее рану.

...

— Как же ты вернешься? — спросила она, когда мы шли по ночному городу. — Как найдешь нужное зеркало?

Рука Унгелины была мягкой и мокрой от брызг Океана. Вокруг нас все было затянуто темнотой. Безлюдные дома по сторонам дороги возвышались темными громадинами, отовсюду доносились тихие звуки. Это был шепот реального мира сквозь висящие в домах зеркала.

Позади, деликатно отстав, шли Ворон, Крыса и Пес, с момента гибели Охотника не сказавший ни слова. Я знал, что они не пойдут со мной. Мои воображаемые друзья, даже Унгелина, останутся в зазеркалье навсегда.

"Тебе нужно возвращаться одному, — сказал на прощание Ворон. Он почему-то не хотел встречаться со мной глазами. — Но мы всегда будем рядом, стоит лишь посмотреть в зеркало".

— Слышишь? — сказал я Унгелине.

— Что именно? — спросила она. Интересно, какие у нее сейчас волосы? Может быть, цвета ночной воды?

— Пилильщик, — прошептал я. — Жук-пилильщик тикает в моем шкафу. Я слышу его пение, и легко найду дорогу обратно. Даже если для этого придется разбить старое зеркало, я никогда не стану злобным троллем.

— Не беспокойтесь, друзья, — добавил через мгновение. — Я скоро буду дома.