Семён и Дарёна

СЕМЁН И ДАРЁНА

Сказ первый. Невеста без жениха.

В вотчине боярина Злобы всего было вдосталь — и земли пахотной, и лугов заливных, и обильного на ягоды да пушное зверьё леса. Вот только если земля вся была поделена да обработана до последнего клочка, то в лес крестьяне хаживали хоть и часто, но с оглядкой. Что, непосвящённому в дела озёрские, было странно: боярского запрета ведь нет — так что мешает с утра до ночи бродить по полянам, собирать полные туески ягод да грибов, ставить силки да собирать хворост?

Откуда было случайному заезжему знать, что ласково шелестящий листвой, пронизанный золотыми нитями солнца лес зовётся у местных Чёрным да Проклятым, а слава его будет пострашнее, чем гнев боярина Злобы. Потому, не прочтя молитвы, под древесную сень лучше и не соваться даже, а, промышляя, никогда не следует заступать за деревья с вырезанными на стволах крестами — границе, отмечающей начало гибельного для христианской души места.

Старики говаривали, что если её перейти, то сразу ничего страшного не случится, но если, соблазнившись ягодами, углубиться в постепенно густеющие заросли, то вскоре окажешься в таких местах, где нечисть до сих пор чувствует себя так вольготно, что не боится ни креста, ни молитвы. Закружит, запутает тогда тебя лешак, заведет в самое сердце проклятого леса — к бездонному болоту, а уж оттуда тебе живым не выбраться. Разве что, оказавшись у топей, снимешь с себя крест нательный, отречешься от веры — и тогда средь трясины покажется тропа. Коли ступишь на неё, выведет она тебя из непролазного болота к островку с остатками поганского капища — к идолам, из камня тёсаным, средь которых стоит старый даже для этих мест, наполовину засохший дуб. И дремлет в нём сила — древняя, сединою подернутая. Там, около этого засохшего дерева, можно просить себе защиты, или спасения жизни, или еще чего...

Да только что в тех желаниях, если душа твоя уже и так навеки погублена, если ты от креста отрёкся? Кроме того, никого, кто б побывал у того заклятого дерева да к людям возвернулся, даже самые седые старики упомнить не могли.

Все эти присказки Дарёна знала, как и все в Озёрках, на рожон не лезла, но и особого страха перед засевшей в чаще погибелью не испытывала. Бывало даже, заходила за кресты, набирала полный туесок ягод или грибов, и спокойненько себе возвращалась — даже ворон, беду накликая, ей вслед не каркал. Ну да молодые все таковы — им дедовы предупреждения в одно ухо влетят, а в другое вылетят. К тому же давненько уже никто не видел в чёрном лесу ни лешака, ни мавок — вот и ушла опаска у девчат да парней перед старою чащей.

Сёстры Дарёны тоже нарушали запрет — о том она догадывалась по особенно крупной ягоде в их туесках да по лукавому блеску глаз погодок. Но, перемигиваясь да пересмеиваясь, вслух сёстры о своих вылазках никогда не говорили. Отец их был мужиком тихим да незлобливым, зато мать имела такой норов, что только держись. Дочек своих хворостиной охаживала каждый божий день, а, охаживая, приговаривала, что повыбьет из лентяек да белоручек дурь и непочтение. Да и за косы могла оттаскать запросто — и это, если ни в чём не провинились, а уж если есть в чём недогляд, то лучше сразу в лопухах прятаться и ждать, пока мать от поисков да крика не устанет.

Вот только зря Авдотья так на дочек своих ярилась, распустёхами да неумехами их величала — все дети у ней удались справные, без изъяну, но девки вышли как на подбор — словно вишни на ветке али бусины в ожерелье. Одна другой краше, а Дарёне так и вовсе досталось полной мерой, да с горкою. Стройная и ладная, коса льняная — с кулак толщиной, а глаза карие, с искоркой. Лицо чистое, брови в разлёт, носик ровный да прямой — не девка, а загляденье. К тому же и нравом спокойная, и ловкая, и любое дело у неё в руках горит.

И характер её, и сноровку не только соседи отмечали — едва минуло Дарёнке двенадцать годков, забрали её на боярский двор чернавкою. Там она и росла, и ума набиралась, и ничего дурного о ней даже ключница сказать не могла — а ведь вредная была баба да на язык острая — в любой изъян найдёт.

Когда ж исполнилось Дарёне пятнадцать и заневестилась она, думали все, что отошлёт её боярышня от себя подальше. Злобина то доченька рябой была да на лицо тёмной — как ей терпеть подле себя такой яблоневый цвет? Да только не так вышло, как злые языки баяли. Оставила её боярышня, к себе приблизила, и даже бусами одарила за усердие. Единственная, мол, девка, на подворье, что по углам лясы не точит, да на парней глазами бесстыжими не зыркает. Отошлёшь — где ещё такой клад найдёшь?

Злобовна к тому времени уже перестарком была, и, понимая, что жениха ей батюшка вряд ли сыщет, стала уже потихоньку готовиться к духовной аскезе. А потому более всего не терпела подле себя девичьих переглядываний с парнями да милований по углам — это ей было, как соль на рану.

Дарёна же и в самом деле держалась строго — став сенной девушкой, милостью боярышни не заносилась, не надменничала, всегда была вежлива да приветлива, но лишнего не позволяла. Кабы не это — парни за ней гурьбою бы ходили, а так — лишь вслед смотрели да гадали, как подступиться к лебеди белой. К тому же даже смотреть выходило не часто — у боярышни для сенных девок всегда работа находилась, так что Дарёнка лишь изредка и ненадолго на посиделки заглядывала. Приходила не столько с парнями зубоскалить, сколько с сёстрами свидеться да пошептаться по душам. Те — резвушки да хохотушки, сперва принимались жалеть младшенькую, но та быстро им укорот давала. Мол, боярышня хоть и Злобовна по батюшке, но за косы её почём зря не таскает и не бьёт, как матушка. А то, что от себя не отпускает, так то Дарёне на руку: боярышня в рукоделии искусна да хитра — около неё всегда есть чему поучиться. Старшие, глядючи на узоры, что украшали теперь одёжу младшенькой, сразу же во всём с ней соглашались и спешили навыки перенять — на том их споры и заканчивались.

Так прошёл год, другой, а поскольку на всякого ловца свой зверь бежит, нашёлся в свой черёд и тот, кому Дарёна ответила приязнью. Звали его Семёном Головнёй — за смуглость до черноты да волосы смоляные. Парень и впрямь был, словно головня из печи, огнём опалённая, но зато справный и ласковый. А уж по Дарёне сох года три — не меньше. Как увидел её в первый раз, так и пропал. Только не понял того сразу.

Случилось это, когда Семёну аккурат семнадцать годков стукнуло — привёз он тогда впервые медовую подать на двор боярский. В Озёрках к бортничеству особое отношение было: за мёд лесной — духовитый да с горчинкой — боярин и долги простит, и денег даст, а в случае чего им же любую подать заменить можно, да с прибытком остаться. А всё потому, что хмельной мёд, что варили в вотчине Злобы Силыча, был известен широко окрест — купцы летели на него, как те мухи, и за цену никогда не торговались, ведь напиток боярский и душу веселил, и недуги лечил, а крепостью да духовитостью превосходит даже меды монастырские, в липовых бочках настоянные.

Так что бортничали в Озёрках все, и тот несчастливец, что оказывался недостаточно сметлив и проворен в этом деле, получал не только пчелиные укусы, но и людские насмешки с глумливыми частушками.

Головня управлялся с пчёлами ловко, но от злых языков всё одно получал полной мерой. А всё из-за своей масти. Старшие братья разделили родительское наследство поровну: Тимофей был волосом чёрен, зато глазами светел и кожей бел, Иван — смугл, как чёрт из пекла и черноглаз, зато волос имел светлорусый. И только Семён полностью пошёл в мать — странницу из дальних краёв, которую отец много лет назад пустил в дом переждать метель. Думал, лишь в избу пустил, а оказалось, что в сердце. Стала она ему женой, и прожили они немало лет в любви и согласии, что, впрочем, не мешало озёрским бабам шептаться, что мать Семёна — ведьма, потому как больно уж чёрная.

Теперь вот и про него так же шептались, что, дескать, сглазить может. Но то бабы, а сверстники зубоскалили больше — то на посиделках частушки сочинят, то шепотки пустят, то смеяться начнут. Парень с этим уже давно стерпелся и на подначки не обращал внимания — на такое отвечать, лишь раззадоривать, но всё одно дело находил в стороне от прочих — то с братьями съездит куда, то иную работу найдёт. Не то, чтобы он дичился людей, но кому по нраву глупое зубоскальство?

Теперь же Семён вдруг сам оказался на месте тех, кто на него пялился, потому как, увидев на подворье Дарёну, глаз от неё оторвать уже не смог, хотя, вроде бы, на что там было глазеть? Дарёнка тогда ещё не заневестилась даже: ну, ходит по двору девочка — тоненькая да беленькая, но при этом серьёзная и важная, точно взрослая — помогает ключнице горшки с мёдом пересчитывать да по её указанию на них хитрые отметки ставит... Что тут такого?

Ничего, но Семён, из-за того, что на помощницу ключницы всё время косился, едва три горшка с мёдом не разбил. А после, как на боярский двор попадал, так сразу Дарёну взглядом искал — приглянулась она ему не за красоту даже, а за повадку. Увидит Головня, как Дарёнка с поручением от боярышни куда-то бежит или корзинку за ключницей несёт — и на душе у него тут же солнечно и спокойно.

Правда, когда беленькая девочка вдруг как то сразу подросла, повзрослела и оборотилась девицей, покой в душе Семёна сменился тревогой — почему Дарёна, в отличие от других девок, на него совсем не глядит? Любая иная нет-нет, да и посмотрит — когда с улыбкой, а когда и с лукавством, а эта... Пытаясь разобраться, в чём тут дело, стал Головня ее всюду выискать. Пришли девки по воду — он неподалёку, в церковь — Семён рядом стоит, на посиделках собрались — и снова Головня тут. Стоит — стену подпирает.

Везде теперь Семён Дарёну искал, да только находил нечасто — как и он сам, все больше работала она, а как её из чернавок в сенные девки боярышня взяла, так и вовсе редко стал Головня встречать свою ненаглядную. И чем реже встречал, тем больше тосковал. А когда совсем измучился, таки придумал, как им чаще видеться.

Приметил парень, как и когда Дарёна в лес ходит — всё больше за ягодами да травами для ключницы. Та любила хитрые да духовитые взвары, а поскольку уже стара стала, то сама дальше боярского двора не ходила, а на промыслы лесные других посылала. Чаще всего — Дарёну — она, мол, толковее прочих и проворнее.

Семен вначале дорогу зазнобы своей прошёл — не всю конечно, а пару тропок до приметных мест, в которых девушка травы собирала — сучья поубирал да ветки лишние, корни и камни. А затем, как она в лес поутру пойдёт, стал с ней на тех тропках вроде как случайно встречаться. Поздоровается, спросит, не нужна ли в чём подмога, а потом проводит до деревни со всем вежеством. И хотя разговор получался короткий, всё одно Головня этим беседам радовался, что дитя малое — леденцу с ярмарки. Раньше то — на боярском дворе — все их беседы были: 'неси сюда', 'поставь туда', да 'и тебе поздорову, Семён', а на посиделках и редких встречах дальше кивков дело и вовсе не шло.

Дарёна же вначале вроде как и не замечала, что они с Головнёй каждый раз на том же повороте встречаются — не удивлялась тому и не любопытствовала, что парня постоянно ей навстречу приводит, а потом вдруг возьми да и спроси: неужто у Семёна других дел нет, как по утрам её на тропке караулить?

Зубоскалить да складно врать у Головни никогда особо и не получалось, а перёд Дарёной так и вовсе не хотелось. Почувствовал парень, что не по нраву придутся зазнобе глупые шутки, а потому ответил, как есть.

— Работы всегда хватает, но как свижусь с тобой, то потом целый день всё вдвое быстрей да лучше получается. Дарёна, нахмурилась, услышав такие речи, посуровела, но тут же нашлась:

— Так, может, не во мне дело, а в том, что ты лежебокой был, а теперь встаёшь рано?

Семён головой тряхнул да ближе подступил. Точно опасаясь, что сбежит от него зазноба, корзинку перехватил, и признался — как с берега крутого в речку прыгнул:

— Я не из ленивых, Дарёнушка. По сердцу ты мне пришлась — вот и весь сказ. Ничего не ответила ему тогда Дарёна — лишь взглянула строго, да, вызволив корзину из чужих рук, прочь пошла не оглядываясь. А смущённый своей же смелостью парень, чуть помедлив, за ней привычно потянулся — хоть и не дала зазнобушка согласия, но и не высмеяла, не отказала. Догнал Семён девушку, под руку подхватил, и рядом зашагал.

— Ты, Дарёнушка, не бери в голову чего плохого обо мне. Красиво да долго говорить я не приучен, потому просто скажу, — вновь торопливо начал Семён, — Если есть в чём у тебя нужда или потреба, я тебе в ней завсегда помочь готов. Ты намекни только. А Дарёна в ответ пушистыми ресницами взмахнула да окинула парня холодным, недоверчивым взглядом:

— И какая ж цена у твоей подмоги? Чай не за так послужить мне решил? Головня этот взгляд выдержал. Хоть и сжалось сердце от незаслуженной обиды, виду не показал — лишь молвил ласково.

— Ничего мне от тебя не надобно, кроме одного — чтобы ты, Дарёнушка, благополучна была. Тогда и мне, на тебя глядючи, весело станет.

— Ну вот, а говоришь, что складно девкам врать не умеешь, — насмешливо протянула в ответку Дарёна, но когда парень вскинулся, вдруг улыбнулась ему: спокойно, солнечно — и сказала просто. — Есть у меня нужда, Семён — не дал хозяин лесной мне сегодня черники. Может, ты какую полянку знаешь?

Вот так у них всё и завертелось. Это уж позже Дарёнка призналась, что и Семён ей люб, а до того лишь хмурилась — казалось ей сперва, что шуткует Головня да голову ей морочит — водятся такие проделки у иных парней — вот она и пыталась его осадить. А как не вышло, так и смекнула, что не до шуток ему было.

Когда всё же сошлись они, все Озёрки только диву давались — до того несхожая между собой была пара. Ну, а сами языкатые и частушками одаривали Дарёну с Семёном, или кричали вслед, мол, где это видано, чтоб дёготь со снежинкой под руку ходил? Не бывать такому! А то и еще злее — не боится ли Дарёна, с Семёном целуясь, своё бело личико об его черноту замарать? Но сколько не старались насмешники, паре этой до их слов не было никакого дела — лишь друг другом они были заняты, а злопыхателей словно бы и не слышали.

Слово за слово — дошло и до сватовства. Старшие братья Головни расстарались для него — пусть и не сразу, но и к боярышне подход нашли, и родителей Дарёны уломали отдать девицу за Семёна. Одного лишь изменить не смогли — Авдотья и тут себя показала. Дескать, что это вы удумали, сваты дорогие — мало того, что младшую сестру забирают из семьи раньше старших, так ещё и свадьбу по весне сыграть решили? Едва ли не сразу после сватовства?

Люди, на такие дела глядючи, подумают ещё, что невеста не сберегла себя. Потому и спешит так под венец — грех прикрыть. Известно ведь — язык без костей, мелет, что хочет, а такие слухи семье ни к чему, ведь, кроме Дарёны, еще двоих девок замуж пристраивать. Так что свадебку по осени сыграем, как водится, а Семён ваш подождёт — чай не сахарный, не растает.

Он и не растаял, да только летом забрали его, как бобыля, и еще двух молодых да неженатых парней из Озёрок в рать посошную. Разгорелась старая вражда у государя с соседями, понадобились ему люди в войско.