Семён и Дарёна

СЕМЁН И ДАРЁНА

Сказ первый. Невеста без жениха.

В вотчине боярина Злобы всего было вдосталь — и земли пахотной, и лугов заливных, и обильного на ягоды да пушное зверьё леса. Вот только если земля вся была поделена да обработана до последнего клочка, то в лес крестьяне хаживали хоть и часто, но с оглядкой. Что, непосвящённому в дела озёрские, было странно: боярского запрета ведь нет — так что мешает с утра до ночи бродить по полянам, собирать полные туески ягод да грибов, ставить силки да собирать хворост?

Откуда было случайному заезжему знать, что ласково шелестящий листвой, пронизанный золотыми нитями солнца лес зовётся у местных Чёрным да Проклятым, а слава его будет пострашнее, чем гнев боярина Злобы. Потому, не прочтя молитвы, под древесную сень лучше и не соваться даже, а, промышляя, никогда не следует заступать за деревья с вырезанными на стволах крестами — границе, отмечающей начало гибельного для христианской души места.

Старики говаривали, что если её перейти, то сразу ничего страшного не случится, но если, соблазнившись ягодами, углубиться в постепенно густеющие заросли, то вскоре окажешься в таких местах, где нечисть до сих пор чувствует себя так вольготно, что не боится ни креста, ни молитвы. Закружит, запутает тогда тебя лешак, заведет в самое сердце проклятого леса — к бездонному болоту, а уж оттуда тебе живым не выбраться. Разве что, оказавшись у топей, снимешь с себя крест нательный, отречешься от веры — и тогда средь трясины покажется тропа. Коли ступишь на неё, выведет она тебя из непролазного болота к островку с остатками поганского капища — к идолам, из камня тёсаным, средь которых стоит старый даже для этих мест, наполовину засохший дуб. И дремлет в нём сила — древняя, сединою подернутая. Там, около этого засохшего дерева, можно просить себе защиты, или спасения жизни, или еще чего...

Да только что в тех желаниях, если душа твоя уже и так навеки погублена, если ты от креста отрёкся? Кроме того, никого, кто б побывал у того заклятого дерева да к людям возвернулся, даже самые седые старики упомнить не могли.

Все эти присказки Дарёна знала, как и все в Озёрках, на рожон не лезла, но и особого страха перед засевшей в чаще погибелью не испытывала. Бывало даже, заходила за кресты, набирала полный туесок ягод или грибов, и спокойненько себе возвращалась — даже ворон, беду накликая, ей вслед не каркал. Ну да молодые все таковы — им дедовы предупреждения в одно ухо влетят, а в другое вылетят. К тому же давненько уже никто не видел в чёрном лесу ни лешака, ни мавок — вот и ушла опаска у девчат да парней перед старою чащей.

Сёстры Дарёны тоже нарушали запрет — о том она догадывалась по особенно крупной ягоде в их туесках да по лукавому блеску глаз погодок. Но, перемигиваясь да пересмеиваясь, вслух сёстры о своих вылазках никогда не говорили. Отец их был мужиком тихим да незлобливым, зато мать имела такой норов, что только держись. Дочек своих хворостиной охаживала каждый божий день, а, охаживая, приговаривала, что повыбьет из лентяек да белоручек дурь и непочтение. Да и за косы могла оттаскать запросто — и это, если ни в чём не провинились, а уж если есть в чём недогляд, то лучше сразу в лопухах прятаться и ждать, пока мать от поисков да крика не устанет.

Вот только зря Авдотья так на дочек своих ярилась, распустёхами да неумехами их величала — все дети у ней удались справные, без изъяну, но девки вышли как на подбор — словно вишни на ветке али бусины в ожерелье. Одна другой краше, а Дарёне так и вовсе досталось полной мерой, да с горкою. Стройная и ладная, коса льняная — с кулак толщиной, а глаза карие, с искоркой. Лицо чистое, брови в разлёт, носик ровный да прямой — не девка, а загляденье. К тому же и нравом спокойная, и ловкая, и любое дело у неё в руках горит.

И характер её, и сноровку не только соседи отмечали — едва минуло Дарёнке двенадцать годков, забрали её на боярский двор чернавкою. Там она и росла, и ума набиралась, и ничего дурного о ней даже ключница сказать не могла — а ведь вредная была баба да на язык острая — в любой изъян найдёт.

Когда ж исполнилось Дарёне пятнадцать и заневестилась она, думали все, что отошлёт её боярышня от себя подальше. Злобина то доченька рябой была да на лицо тёмной — как ей терпеть подле себя такой яблоневый цвет? Да только не так вышло, как злые языки баяли. Оставила её боярышня, к себе приблизила, и даже бусами одарила за усердие. Единственная, мол, девка, на подворье, что по углам лясы не точит, да на парней глазами бесстыжими не зыркает. Отошлёшь — где ещё такой клад найдёшь?

Злобовна к тому времени уже перестарком была, и, понимая, что жениха ей батюшка вряд ли сыщет, стала уже потихоньку готовиться к духовной аскезе. А потому более всего не терпела подле себя девичьих переглядываний с парнями да милований по углам — это ей было, как соль на рану.

Дарёна же и в самом деле держалась строго — став сенной девушкой, милостью боярышни не заносилась, не надменничала, всегда была вежлива да приветлива, но лишнего не позволяла. Кабы не это — парни за ней гурьбою бы ходили, а так — лишь вслед смотрели да гадали, как подступиться к лебеди белой. К тому же даже смотреть выходило не часто — у боярышни для сенных девок всегда работа находилась, так что Дарёнка лишь изредка и ненадолго на посиделки заглядывала. Приходила не столько с парнями зубоскалить, сколько с сёстрами свидеться да пошептаться по душам. Те — резвушки да хохотушки, сперва принимались жалеть младшенькую, но та быстро им укорот давала. Мол, боярышня хоть и Злобовна по батюшке, но за косы её почём зря не таскает и не бьёт, как матушка. А то, что от себя не отпускает, так то Дарёне на руку: боярышня в рукоделии искусна да хитра — около неё всегда есть чему поучиться. Старшие, глядючи на узоры, что украшали теперь одёжу младшенькой, сразу же во всём с ней соглашались и спешили навыки перенять — на том их споры и заканчивались.

Так прошёл год, другой, а поскольку на всякого ловца свой зверь бежит, нашёлся в свой черёд и тот, кому Дарёна ответила приязнью. Звали его Семёном Головнёй — за смуглость до черноты да волосы смоляные. Парень и впрямь был, словно головня из печи, огнём опалённая, но зато справный и ласковый. А уж по Дарёне сох года три — не меньше. Как увидел её в первый раз, так и пропал. Только не понял того сразу.

Случилось это, когда Семёну аккурат семнадцать годков стукнуло — привёз он тогда впервые медовую подать на двор боярский. В Озёрках к бортничеству особое отношение было: за мёд лесной — духовитый да с горчинкой — боярин и долги простит, и денег даст, а в случае чего им же любую подать заменить можно, да с прибытком остаться. А всё потому, что хмельной мёд, что варили в вотчине Злобы Силыча, был известен широко окрест — купцы летели на него, как те мухи, и за цену никогда не торговались, ведь напиток боярский и душу веселил, и недуги лечил, а крепостью да духовитостью превосходит даже меды монастырские, в липовых бочках настоянные.

Так что бортничали в Озёрках все, и тот несчастливец, что оказывался недостаточно сметлив и проворен в этом деле, получал не только пчелиные укусы, но и людские насмешки с глумливыми частушками.

Головня управлялся с пчёлами ловко, но от злых языков всё одно получал полной мерой. А всё из-за своей масти. Старшие братья разделили родительское наследство поровну: Тимофей был волосом чёрен, зато глазами светел и кожей бел, Иван — смугл, как чёрт из пекла и черноглаз, зато волос имел светлорусый. И только Семён полностью пошёл в мать — странницу из дальних краёв, которую отец много лет назад пустил в дом переждать метель. Думал, лишь в избу пустил, а оказалось, что в сердце. Стала она ему женой, и прожили они немало лет в любви и согласии, что, впрочем, не мешало озёрским бабам шептаться, что мать Семёна — ведьма, потому как больно уж чёрная.

Теперь вот и про него так же шептались, что, дескать, сглазить может. Но то бабы, а сверстники зубоскалили больше — то на посиделках частушки сочинят, то шепотки пустят, то смеяться начнут. Парень с этим уже давно стерпелся и на подначки не обращал внимания — на такое отвечать, лишь раззадоривать, но всё одно дело находил в стороне от прочих — то с братьями съездит куда, то иную работу найдёт. Не то, чтобы он дичился людей, но кому по нраву глупое зубоскальство?

Теперь же Семён вдруг сам оказался на месте тех, кто на него пялился, потому как, увидев на подворье Дарёну, глаз от неё оторвать уже не смог, хотя, вроде бы, на что там было глазеть? Дарёнка тогда ещё не заневестилась даже: ну, ходит по двору девочка — тоненькая да беленькая, но при этом серьёзная и важная, точно взрослая — помогает ключнице горшки с мёдом пересчитывать да по её указанию на них хитрые отметки ставит... Что тут такого?

Ничего, но Семён, из-за того, что на помощницу ключницы всё время косился, едва три горшка с мёдом не разбил. А после, как на боярский двор попадал, так сразу Дарёну взглядом искал — приглянулась она ему не за красоту даже, а за повадку. Увидит Головня, как Дарёнка с поручением от боярышни куда-то бежит или корзинку за ключницей несёт — и на душе у него тут же солнечно и спокойно.

Правда, когда беленькая девочка вдруг как то сразу подросла, повзрослела и оборотилась девицей, покой в душе Семёна сменился тревогой — почему Дарёна, в отличие от других девок, на него совсем не глядит? Любая иная нет-нет, да и посмотрит — когда с улыбкой, а когда и с лукавством, а эта... Пытаясь разобраться, в чём тут дело, стал Головня ее всюду выискать. Пришли девки по воду — он неподалёку, в церковь — Семён рядом стоит, на посиделках собрались — и снова Головня тут. Стоит — стену подпирает.

Везде теперь Семён Дарёну искал, да только находил нечасто — как и он сам, все больше работала она, а как её из чернавок в сенные девки боярышня взяла, так и вовсе редко стал Головня встречать свою ненаглядную. И чем реже встречал, тем больше тосковал. А когда совсем измучился, таки придумал, как им чаще видеться.

Приметил парень, как и когда Дарёна в лес ходит — всё больше за ягодами да травами для ключницы. Та любила хитрые да духовитые взвары, а поскольку уже стара стала, то сама дальше боярского двора не ходила, а на промыслы лесные других посылала. Чаще всего — Дарёну — она, мол, толковее прочих и проворнее.

Семен вначале дорогу зазнобы своей прошёл — не всю конечно, а пару тропок до приметных мест, в которых девушка травы собирала — сучья поубирал да ветки лишние, корни и камни. А затем, как она в лес поутру пойдёт, стал с ней на тех тропках вроде как случайно встречаться. Поздоровается, спросит, не нужна ли в чём подмога, а потом проводит до деревни со всем вежеством. И хотя разговор получался короткий, всё одно Головня этим беседам радовался, что дитя малое — леденцу с ярмарки. Раньше то — на боярском дворе — все их беседы были: 'неси сюда', 'поставь туда', да 'и тебе поздорову, Семён', а на посиделках и редких встречах дальше кивков дело и вовсе не шло.

Дарёна же вначале вроде как и не замечала, что они с Головнёй каждый раз на том же повороте встречаются — не удивлялась тому и не любопытствовала, что парня постоянно ей навстречу приводит, а потом вдруг возьми да и спроси: неужто у Семёна других дел нет, как по утрам её на тропке караулить?

Зубоскалить да складно врать у Головни никогда особо и не получалось, а перёд Дарёной так и вовсе не хотелось. Почувствовал парень, что не по нраву придутся зазнобе глупые шутки, а потому ответил, как есть.

— Работы всегда хватает, но как свижусь с тобой, то потом целый день всё вдвое быстрей да лучше получается. Дарёна, нахмурилась, услышав такие речи, посуровела, но тут же нашлась:

— Так, может, не во мне дело, а в том, что ты лежебокой был, а теперь встаёшь рано?

Семён головой тряхнул да ближе подступил. Точно опасаясь, что сбежит от него зазноба, корзинку перехватил, и признался — как с берега крутого в речку прыгнул:

— Я не из ленивых, Дарёнушка. По сердцу ты мне пришлась — вот и весь сказ. Ничего не ответила ему тогда Дарёна — лишь взглянула строго, да, вызволив корзину из чужих рук, прочь пошла не оглядываясь. А смущённый своей же смелостью парень, чуть помедлив, за ней привычно потянулся — хоть и не дала зазнобушка согласия, но и не высмеяла, не отказала. Догнал Семён девушку, под руку подхватил, и рядом зашагал.

— Ты, Дарёнушка, не бери в голову чего плохого обо мне. Красиво да долго говорить я не приучен, потому просто скажу, — вновь торопливо начал Семён, — Если есть в чём у тебя нужда или потреба, я тебе в ней завсегда помочь готов. Ты намекни только. А Дарёна в ответ пушистыми ресницами взмахнула да окинула парня холодным, недоверчивым взглядом:

— И какая ж цена у твоей подмоги? Чай не за так послужить мне решил? Головня этот взгляд выдержал. Хоть и сжалось сердце от незаслуженной обиды, виду не показал — лишь молвил ласково.

— Ничего мне от тебя не надобно, кроме одного — чтобы ты, Дарёнушка, благополучна была. Тогда и мне, на тебя глядючи, весело станет.

— Ну вот, а говоришь, что складно девкам врать не умеешь, — насмешливо протянула в ответку Дарёна, но когда парень вскинулся, вдруг улыбнулась ему: спокойно, солнечно — и сказала просто. — Есть у меня нужда, Семён — не дал хозяин лесной мне сегодня черники. Может, ты какую полянку знаешь?

Вот так у них всё и завертелось. Это уж позже Дарёнка призналась, что и Семён ей люб, а до того лишь хмурилась — казалось ей сперва, что шуткует Головня да голову ей морочит — водятся такие проделки у иных парней — вот она и пыталась его осадить. А как не вышло, так и смекнула, что не до шуток ему было.

Когда всё же сошлись они, все Озёрки только диву давались — до того несхожая между собой была пара. Ну, а сами языкатые и частушками одаривали Дарёну с Семёном, или кричали вслед, мол, где это видано, чтоб дёготь со снежинкой под руку ходил? Не бывать такому! А то и еще злее — не боится ли Дарёна, с Семёном целуясь, своё бело личико об его черноту замарать? Но сколько не старались насмешники, паре этой до их слов не было никакого дела — лишь друг другом они были заняты, а злопыхателей словно бы и не слышали.

Слово за слово — дошло и до сватовства. Старшие братья Головни расстарались для него — пусть и не сразу, но и к боярышне подход нашли, и родителей Дарёны уломали отдать девицу за Семёна. Одного лишь изменить не смогли — Авдотья и тут себя показала. Дескать, что это вы удумали, сваты дорогие — мало того, что младшую сестру забирают из семьи раньше старших, так ещё и свадьбу по весне сыграть решили? Едва ли не сразу после сватовства?

Люди, на такие дела глядючи, подумают ещё, что невеста не сберегла себя. Потому и спешит так под венец — грех прикрыть. Известно ведь — язык без костей, мелет, что хочет, а такие слухи семье ни к чему, ведь, кроме Дарёны, еще двоих девок замуж пристраивать. Так что свадебку по осени сыграем, как водится, а Семён ваш подождёт — чай не сахарный, не растает.

Он и не растаял, да только летом забрали его, как бобыля, и еще двух молодых да неженатых парней из Озёрок в рать посошную. Разгорелась старая вражда у государя с соседями, понадобились ему люди в войско.

Когда прощались, Дарёна, прежде всегда спокойная да строгая, на шею к Семёну кинулась, да и прикипела к нему намертво. Сам же Головня смотрелся так, что краше в гроб кладут, но всё одно пытался хоть как утешить невесту. Что она шептала ему, никто не слышал, но, когда всё же удалось разнять их, крикнул Семён, что вернётся.

Да только это все говорят, а вот возвращаются — немногие. По пальцам одной руки их пересчитать можно.

Осталась Дарёна сама — даже не солдатской жёнкой, а невестой без жениха. Потому что все Озёрки понимали, что хоть и забрали парней служить на три года, но за это время судьба их по всякому повернуться может. Любому ясно, что такое посошная рать — доводится ей и припасы подвозить, и переправы наводить, а, в случае чего и костьми лечь.

Дарёна, правда, в глаза такое не говорили — сперва. Оно ведь известное дело — слёзы девичьи, что река в половодье. Сначала в три ручья бегут, а после — и следа не останется. Так что пусть выплачется девка, погорюет всласть, посетует вдоволь на сердце разбитое да любовь загубленную, а когда надоест ей тосковать да убиваться, когда перестанет глядеть она на всех вокруг такими страшными, больными глазами, можно и сватов засылать.

'Только суженый — за порог, новый суженый — на порог', — поговорка хоть и злая, но большей частью верная.

Новых сватов заслали к Дарёне ровно через год после того, как Семёна забрали, да только ничего путного с этого не вышло. Только сваты с родителями речь долгую да хитрую начали, как Дарёна возьми да и вмешайся:

— Не надо мне вашего доброго молодца. Я за другого сговорена, и только с ним буду. — И прочь из избы. Совсем шалая девка стала.

Да только парней озёрских это лишь раззадорило — то один клинья пытается подбить, то другой. А у Дарёны для всех один ответ:

— За Семёна я сговорена, за него и пойду, а вас нам и даром не нать! Ещё два лета миновало — пришёл срок Семёну вернуться со службы, да только нет ни его, ни тех, кто с ним ушёл. Вместо этого по государеву приказу из Озёрок ещё шестерых парней забрали. Мол, в войсках убыль сильная — людей поболе требуется.

После этого только ленивый не обсказал Дарёне во всех подробностях, что от Семёна её уже одни кости остались, а она по-прежнему на своём стоит.

— Раз обещался Семён вернуться, значит вернётся. А я его дождусь.

— Седых волос да морщин ты дождёшься! Кому такая нужна будешь?

— А это, — отвечает, — не ваша печаль!

Глядя на такое упорство, уже и сёстры принялись вразумлять свою Дарёнку. Мол, жалко твоего Сёмушку — парень он был хороший, но ведь сгинул давно. Так разве следует теперь из-за этого пустоцветом маяться? И его этим не вернёшь, и себя этим погубишь — блазня приманишь, что так любит тоскующих вдов да солдатских жёнок сушить...

Дарёна сестёр выслушала — не в пример прочим, а потом так ответила:

— Зря вы моего Семёна хороните раньше времени. Сердцем чую, что живой он: когда у него в чужой стороне ладно, и у меня самая сложная работа как по маслу идёт, если же беда — то и у меня всё плохо и не в лад. На пустом месте споткнуться могу.

Сёстры на это лишь плечами пожали да сказали, что приметы эти ничего не стоят — мара одна, и только, но Дарёна осталась при своём.

Одна лишь боярышня не смеялась над приметами своей сенной девки, ничего ей не советовала, а тех, кто решался с ней самой речь о сватовстве к Дарёне заводить, выпроваживала без затей. Может потому, что сама видела, как во время вышивания покрова для монастыря Иоанна Предтечи ни с того, ни с сего сломалась игла в ловких пальцах девушки, да так неудачно, что оцарапала кожу и кровь часто закапала на снежно-белую ткань. Видела, как сама Дарёна стала едва ли не белее того полотна, а потом и вовсе обмерла, когда рассмотрела что капли крови сложились в образ упавшего на колени человека. Но особо запомнились боярышне глаза прислужницы, когда та, глядя на что-то неведомое, прошептала: 'Живой мой Сёмушка... Раненный, но живой'... Не стала Злобовна попрекать сенную девку за неловкость. И расспрашивать ни о чём не стала, но строгости с тех пор в ней поубавилось.

А время меж тем бежало — день ко дню, месяц к месяцу — так ещё два года миновали, словно в песок водой ушли. Войне по-прежнему ни конца ни края, лишь ещё больше разгорается — то на юге полыхнёт, то на западе. Боярышня постриг приняла, да в далёкой тихой обители от мира укрылась, сёстры Дарёны свои свадьбы сыграли, а сама Дарёна всё ждёт своего суженого — о других и не помышляет. В церкви свечи за здравие Семёна ставит, рубаху новую, праздничную ему вышила.

Парни, меж тем, в её сторону уже и не смотрят — и не потому, что красоты поубавилось или потускнели девичьи очи, а потому как перестарок, да и упряма больно. Кто ж к такой свататься станет, да и зачем — снова отказ получить?

Авдотья же уже не раз корила себя за то, что со свадьбой дочери повременить решила, и та теперь живёт пустоцветом. Думала мать гадала, как пристроить Дарёну свою, да на судьбу сетовала, даром что дочка-перестарок не на печке в избе отцовской сидит, а ключнице боярской первая помощница и опора. Но что до этого матери? Лишь ещё больше вздыхает да на судьбу жалуется...

Жаловалась — жаловалась Авдотья, и таки добилась своего. Кто уж её стенания услышал, не нам судить, да только когда лето на вторую половину пошло, появился у Дарёны новый жених. Да такой, от которого простым отказом не отделаешься.

У тиуна боярского, Власия Григорьевича, сынок был единственный — с самой юности буян, егоза и до баб охочий. Уж как отец его остепенить пытался — и словом, и плетью и даже женитьбой — ничего не помогало. Колобродит Елисей пуще прежнего, а к жене хоть и захаживает, но и девок озёрских не забывает. Тиун, правда, к тому времени уже смекнул, откуда в сынке эта дурь неуёмная — тесно ему здесь, сила молодая да задор выхода требуют, а приложить их в Озёрках, кроме как к забавам да гуляньям, некуда — и после очередной затеи отослал Елисея в стольный град боярину Злобе на верную службу. И не прогадал.

С каким размахом сын гулял, с таким же рвением стал и службу нести. В одном лишь Власий Григорьевич прогадал — жена елисеева как раз на сносях была, когда тот уезжал, но внучком тиуна не порадовала. Умерла в родах вместе с дитём. Схоронили её как положено, да и забыли вскорости, а Елисей, так и вовсе ни о ней, ни об Озёрках не вспоминал с тех самых пор, как в стольный град попал.

А теперь вот вернулся к отцу престарелому — даром, что уже больше тридцати зим видел, а всё такой же неуёмный и смотрит соколом. Дворовые девки, как увидели Елисея, так и пропали — статный, красивый, на лице ни морщинки, глаза синие да бедовые, речи — медовые, волос — золотой, улыбка — ласковая. Царевич из сказки, да и только.

Вот только сынку тиуновому уж давно не в радость то, что само в руки падает. Ему иная добыча нужна. Увидел, что у старой ключницы в помощницах девка красивая, строгая да к парням равнодушная, и тут же к ней. Как то вечерком перехватил в сенцах, к стенке прижал и давай целовать. Дарёне то не по нраву пришлось — щёки ему расцарапала в кровь, вырвалась да и убежала к ключнице под защиту.

А Елисей подождал, пока лицо заживёт, и снова к Дарёне подступается. Но уже со всем вежеством, словами ласковыми да подарками. Ты мол, прости глупого, что от красы твоей да суровости голову потерял. Не ведал я, что тут, на отшибе, королевишну встречу, а теперь не знаю, как вину искупить. Жить без тебя не могу, сватов хоть завтра пришлю. А сегодня прими отдарок за глупость мою — таких серег да перстенька даже у царицы нет...

Пел тиунов сынок, что твой соловей, да только Дарёна ему сразу поворот дала, а на камни так даже и не взглянула.

— Негоже к чужой невесте свататься. Уже сговорена я и жениху верна. Разные у нас дорожки и не сойтись им вместе до скончания века.

Елисея же после такого отказа и вовсе зло взяло — как такая красавица, и не его. Кто ж опередил да обскакал? И пошёл он к отцу с расспросами. Власий Григорьевич встретил сына неласково, потому как знал, точно облупленного. Елисей, когда ему вожжа под хвост попадала, шёл вперёд как кабан лесной — ничего впереди себя не видел да и видеть не хотел. Лишь долгая служба при суровом боярине приучила его хоть и редко, да думать, прежде чем прыгать в омут с головой.

Сын же, глядя на хмурого отца, не стал ходить вокруг да около — сразу про главное спросил.

— Батюшка, расскажи мне про Дарёну.

— А тебе зачем? Задумал что или видел какое непотребство? — удивился Власий Григорьевич.

— Ничего я не видел, но ведь девка красивая, без изъяна, но одна, хотя говорит, что у неё жених есть, и мне отказала!

Рассмеялся тут тиун. Позабавила его сквозившая в голосе сына почти что ребяческая обида:

— Нашла-таки коса на камень! Хоть раз отказ получил, и от кого! От девки сенной! — отсмеявшись же, добавил уже без улыбки. — А жених у неё и есть, и нету.

Елисей смех отцов мимо ушей пропустил, а на подколку и бровью не повёл — другое ему узнать следовало:

— Разве так бывает, батюшка — чтоб сразу и есть, и нету?

— Бывает, сынок. Уж пять лет прошло, как забрали Семёна Головню в посошную рать, а Дарёна все ждёт его. Уж сколько парней к ней и сами приходили, и сватов засылали: всем отказ. А тут ты, — разъяснив дело, Власиий Григорьевич огладил бороду и хитро улыбнулся, глядя на сына.— Что, глянулась девка?

Елисей почуял, что отец дразнит его не просто так, и насторожился:

— А коли и так, сколько ей теперь мертвеца-то ждать?

— Ну, мертвец или нет — про то никто не ведает, кроме Бога, а ждать и правда нечего — перестарок уже. За двадцатый год Дарёнке перевалило. Возьмешь ли такую?

— А и возьму! — Елисей решительно тряхнул головой и заговорил — жарко, быстро,

-Ты же её, батюшка, каждый день видишь, попривык уже. А я уж сравнил Дарёну с другими девицами — немало их было то. Её бы одеть, как положено да в уши серьги вдеть, да перстнями пальцы унизать — половина боярышень с ней и не сравнится тогда! Есть у ней и стан гордый, и походка, и строптивость её мне по сердцу. Люба она мне!

— А вот это дело,— думая уже о своём, усмехнулся в бороду Власий Григорьевич.

— Значит, думаешь венцом её укоротить? А по зубам ли орешек?

Елисей, смекнув, что в этом деле отец может помочь ему не только советом, тут же грохнулся перед ним на колени.

— Помоги, батюшка. Чую, долго ещё мне царапанному ходить, коли ты не вмешаешься. Подскажи лишь, как девку окрутить, и обещаю — на других не посмотрю. На что мне воробьи серые, коли жена — такая лебёдушка?

— Была уж у тебя лебёдушка — от тоски за мужем иссохла, а ты ни разу и не вспомнил о ней — осадил сына Власий Григорьевич, но тут же смилостивился, — Коли перед иконами побожишься более не дурковать да во всём меня слушать, сосватаю я тебе Дарёну. Дело то оно, в общем, нехитрое, если сделать всё по уму.

Елисей долго думать не стал — побожился, как и велели. Уж очень хотелось сыну тиуновскому получить строптивицу, что посмела ему отказать.

Дарёна же и знать не знала, какие тучи над ней сгущаются. Думала — отвадила нежеланного, а потому проводила время в привычных хлопотах и не думала более о Елисее. Тем паче, что и он на глаза ей теперь не казался. Так две седмицы миновали, а на третьей то и грянуло. Дарёнушка как раз под присмотром ключницы травы перебирала да слушала, что старая Матвеевна ей про каждую травинку да цветочек обскажет — как лучше собирать, да заготавливать, да от каких хворей помогает — как тут прибежала девчоночка соседская, Машутка. Мол, отец дочку зовёт по срочному делу и слёзно просит ключницу отпустить свою помощницу.

Матвеевна же, поворчав немного для порядку, велела Дарёнке скорее домой бежать, раз кличут — срочных дел всё одно нет, а с травами она и сама управиться. Их то и осталось всего два пучка.

Ну Дарёне собираться не долго — со двора боярского вышла, да и припустила домой. Словно горлица к своему гнезду. А сердце в груди колотится тревожно — не от бега, нет. От мысли, что дома или у сестёр лихо стряслось — иначе б к чему такая спешка?

Вот такой вот — зарумянившейся от бега, с блестящими глазами, миновала Дарёна сени, открыла дверь в светлицу, а там стол новой скатертью укрыт да угощениями уставлен — как на праздник. Отец радостен и светел, мать с ярким платком на плечах забыла свою вечную хмурость и смотрится довольной да весёлой — точь-в-точь отведавшая хозяйской сметанки кошка. А в красном углу сидят гости дорогие — сам Власий Григорьевич с сыном своим, Елисеем.

Как увидела их Дарёнка, так и обмерла — стоит на пороге, и ни шагу вперёд сделать не может, а мать тут же к ней павой подплыла, за рукав ухватила и шепчет.

— Что ты дрожишь, как овечий хвост? Сам тиун боярский тебя, перестарка непутёвого, за сына своего сватает! Видно, не зря я в церкви поклоны била, свечки ставила — судьбу дочке вымаливала: второго такого жениха и на сто вёрст окрест не сыскать. Веди ж себя теперь, как положено, да из скрыни с приданым полотенце вышитое достань — чтоб окрутить вас с Елисеем можно было.

Отстранилась Дарёна от матери, посмотрела на неё — словно на чужую, а после повернулась к сватам незваным, да и сказала:

— Не по правде этот сговор. Другому я перед иконами обещана — его и дожидаюсь.

Авдотья как услышала такое, враз как рак покраснела — всплеснула руками, а после ухватила дочь за косу и шепчет:

— Что творишь, полоумная?

Отец Дарёны ничего не сказал, но лицом потемнел — чарку так и не выпил, нетронутую на стол поставил, и лишь Власию Григорьевичу женский бунт — что с гуся вода. Огладил он бороду да начал говорить — ласково, точно с несмышлёнышем.

— Про сговор я знаю, да только жених твой, Дарёна, к положенному сроку не вернулся, да и весточки о себе ни разу не подавал. Значит, либо мёртв, либо давно забыл тебя: ждать такого не верность, а девичьи непокорство и дурь.

Родители тебя жалели долго — не неволили, замуж не торопили, а ты теперь за то их позоришь своей строптивостью и непослушанием. Выходит, негодную они дочь воспитали — гордячку да строптивицу.

Хитёр был Власий Григорьевич. Хитер да умён — ласковыми речами не девицу успокаивал, а родителей её язвил. Мол, с глупой девкой справиться не можете, власти над ней не имеете. Обидно и горько такое слушать, особливо главе семьи, вот отец Дарёны, хоть и тихий человек, а вспылил. Сам дочь на колени перед иконами поставил, сам её ладонь в руку Елисея вложил.

Пока её с немилым окручивали, молчала Дарёна — на жениха, что её руку сжимал, даже не смотрела, только вздохнула горько, когда Авдотья из сундука с приданым узорное полотенце, что для Семёна вышито было, сама достала да руки дочери и Елисея оплела. Но когда отзвучали слова благословения родительского, поднялась Дарёна с колен да так на нового суженного глянула, что был бы он соломенным — вспыхнул да сгорел бы за мгновение.

— Не давала я согласия своего, и не дам. Не жених ты мне, постылый!

После этих слов смекнул Елисей — не лебедь белая в его сети угодила, а разгневанная соколица, но не умерило это его пыл. Ещё желанней добыча показалась. Прищурился он лукаво и молвил:

— А мне в женихах ходить без надобности — вскоре мужем твоим стану, а там и поглядим, насколько я тебе не мил!

Обнял её и попытался поцеловать — против всяких правил да обрядов. Вырвалась от него Дарёна, да тут же в руки отца попала. Запричитала Авдотья, а тиун знай себе, родителям невесты улыбается да словесные кружева плетёт:

— Ох, и строптива же девка! А ведь тихой и смирной горлицей казалась. Зато сыну моему под стать будет — такой же горячий. Коли будет на то ваше согласие, окрутил бы я этих голубков как можно скорее. Уж в моём дому девка не забалует — муж её почтенью быстро научит.

Не пришлось тиуну долго уговаривать Авдотью с мужем — как не торопились они в своё время замуж Дарёну за Семёна отдавать, так теперь поспешали её с рук сбыть. Страшно им было от мысли, что рассердит тиуна своеволие их дочери, и откажется он от такой невестки, а потому сговорились они с Власией Григорьевичем, что под венец Дарёна ровно через три дня пойдёт. А чтоб охолонула девка да норов свой умерила, решила Авдотья дочь под замок отправить, на хлеб и воду. Пусть в сарае посидит — если и не возьмётся за ум, то уж тише наверняка станет.

Сказано — сделано. Оказавшись одна, упала Дарёна на солому, залилась было слезами, но уже вскоре стихли рыдания, как и не было их. Стала она думать, как выбраться да сбежать подальше от ненавистного жениха. Ничего ещё толком и смекнуть не успела, а её со двора уже окликает кто-то. Подошла девушка к двери, приникла к щели между досками — глядь, а то соседка возле плетня вертится. Любопытно ей, что за шум у соседей да за какую вину Дарёну в сарае заперли.

Та скрывать ничего не стала — всё сказала, как есть. А после попросила её из сарая выпустить, да за помощь обещала ожерелье отдать, да не простое. Уходя в монастырь, одарила им Злобовна Дарёну за руки умелые да службу верную. Соседка же ту красу на шее девушки не раз видела, а потому думала не долго. Осмотрелась по сторонам, перелезла через плетень, да и отворила тяжёлый засов. А чего бы и не отворить за такую цену? И пусть пока ожерелье носить нельзя будет, оно, и в сундуке лёжа, душу согреет.

Дарёна же, как отдала соседке обещанное украшение, так и нырнула за дом, будто кошка. Огородами до околицы добралась, и со всех ног побежала к лесу — видели её лишь ребята, что скотину пасли. Окликнули они Дарёну, подивились, что на оклик она не обернулась, да тут же об этом, своими мальчишескими разговорами занятые, и забыли. Вспомнили лишь тогда, когда, обнаружив пропажу, стали родители Дарёну по всей деревне искать. Но девушки к тому времени уже и след простыл.

Сказ второй. Чёрное болото

Оказавшись за селом, припустила Дарёна вперёд так, словно была она не девушкой, а сизокрылой птицей, что торопилась к покинутому ею гнезду. Ну, а очутившись в лесу, не остановилась передохнуть, а лишь ещё шибче вперёд побежала. Мимо малинника, мимо полян ягодных, овражков да вырубок — всё дальше по тропам узким к запретной черте, отмеченной вырезанными на деревьях крестами. Знала она, что пусть и ненадолго, а задержит та граница односельчан. Несколько раз они подумают, прежде чем на заклятые земли ступить, а Дарёне только этого и надобно.

А потому бежала она изо всех сил ровно до тех пор, пока не исчезли под ногами последние, нахоженные людьми тропки. После же встала, оглянулась назад, да и повалилась в высокую траву без сил. Посмотрела на клочок синего, едва видимого меж переплетения гибких веток, неба, и закрыла глаза, что уже вновь наполнились горячими, солёными слезами.

Да и то сказать — не помышляла Дарёна о таком сватовстве, думала — сможет дождаться своего Сёмушку, да жизнь его своим ожиданием сберечь. Ведь о незримой нити, что протянулось меж ней и женихом, нашёптывало вышивальщице не только собственное сердце. В скромной, лесной обители, в коей живёт теперь инокиня Марфа, бывшая некогда боярышней Злобовной, получила Дарёна одно предсказание, в правдивость которого верила свято. Только теперь не знала она ни того, как постылого замужества избежать, ни того, где искать ей защиты и пристанища, чтоб обет свой сдержать. Ведь, покинув Озёрки и выйдя из-под господской воли, в один миг стала она беглой, которую челядинцы боярские могут и кнутом избить, и за собою обратно на верёвке для расправы притащить. Кто за такую вступится?

Что же до предсказания, то получила его Дарёна так.

Боярышня Злобовна с младых ногтей знала о том, какая будущность её поджидает, а потому заранее искала место, в которой, приняв постриг, провела бы все, назначенные ей судьбою годы жизни, не пожалев о своём выборе. Но искала она не чудес и богатства, но покоя, простоты и мудрости, а потому быстро отвратила свой взор от столичных монастырей. Обитавшие там сёстры, прежде бывшие знатными боярынями, княжнами да царскими родственницами, не оставили за порогом обителей ни спесь свою, ни обиды родовые, а потому принесли с собою в келии и мирскую суету, и мелочные дрязги. А такого молодой Злобовне и в родном тереме хватало с лихвой.

То же, что так рьяно искала некрасивая боярышня, нашлось не в столичных монастырях, и не в далёких обителях, а вроде как и совсем неподалёку. В семи днях пути от Озёрок, в сосновом бору, на берегу тихого озера стоял монастырь Иоанна Предтечи. Небольшой и скромный, но именно в нём обретя и утешение для сердца, и ласку, и добрых наставниц, стала Злобовна навещать его так часто, как только могла. С собою же нередко брала как Дарёну, так и других сенных девок.

Ну, а когда Семёна в посошную рать забрали, через несколько месяцев заметила Злобовна, что с лучшей её мастерицей да прислужницей что-то не то делается. За вышиванием она иногда замирает. Ровно статуя, сидит и словно спит с открытыми глазами. Если же окликнуть, то и отвечает, когда такая, не сразу. А ведь сонной ленивицей Дарёна сроду не была! Обеспокоилась такому Злобовна. Стала подступать к девице сенной с расспросами — может, забижает её кто или болит чего? А, может, ещё какое лихо с мастерицей приключилось? Девушка же вначале лишь отнекивалась да глаза отводила. Но потом, видя, что не из любопытства её боярышня расспрашивает, поведала Злобовне о том, о чём не сказывала ни сёстрам родным, ни святому отцу на исповеди.

После того, как забрали Семёна, горевала о нём Дарёна беспрерывно, но больше всего печалилась она от того, что никак не получить от него вестей. Так горевала, что даже начала гребень с наговором под подушку класть — надеялась, что хоть во сне увидит своего суженного. Да не тут-то было — не сработал девичий заговор, как надо. Марилась Дарёне одна бессмыслица, а дорогое лицо даже на миг не показывалось. Не помогли девице ни плошка с водой, под кровать поставленная, ни гадание по тени свечи. Совсем отчаялась Дарёна, затосковала. А потом однажды, в то время как сидела она за хитрой вышивкой, да всё думала о запропавшем в дальних краях суженом, увидела-таки Дарёна того, о ком каждую ночь горькие слёзы лила.

Когда от тонкой работы устали у неё глаза до тёмных кругов, показалось ей, что белое полотно обернулось вдруг заснеженной степью. Смотрит она на ту степь, и видит перед собою уже не хитрые стежки, а воинскую рать, за которой обоз идёт. А в обозе — Семён. Впряженною в тяжело гружёные сани лошадью правит. И по всему видать, что морозы в той степи стоят нешуточные — у Семёна и брови, и ресницы, и ворот тулупа от изморози совсем белыми стали.

...Всего миг то видение длилось, а потом пропало без следа — степь бескрайняя вновь всего лишь расшитым полотном стала, но Дарёна сочла произошедшее добрым знаком. Таки увидела она своего суженного живым да здоровым.

С тех пор так и повелось — перестала девушка плакать да на судьбу роптать, а стала больше своё сердце слушать, да терпеливо дожидаться, когда во время работы ей весточка от жениха придёт. Но о видениях своих молчала — не говорят о таком, чтобы беды не накликать.

Выслушала Злобовна рассказ Дарёны со всем вниманием, да только, в отличие от своей мастерицы-вышивальщицы, не успокоилась, а встревожилась. Мало ли какая сила Дарёне такие образы посылает? Может, это сам Змей-Огневик девушку видениями смущает, чтоб потом, совсем оморочив, к ней среди ночи под видом Семёна явится? А, может, ещё какой хитрый блазень решил погубить Дарёну? Как отличить, к добру или ко злу те видения?

Боярышня, смекнув, что просто это дело не решить, решила обратиться за помощью к монахиням из монастыря Иоанна Предтечи — она уже уверилась в их мудрости, а потому надеялась, что уж они то разберутся, что к чему. И, если всё же недобрая сила смущает Дарёну, смогут отогнать зловредного блазня своими молитвами. Вышивальщица, когда Злобовна объявила ей о грядущем паломничестве в обитель, перечить Злобовне не стала. И в дороге, когда поведала ей хозяйка о планах своих, невозмутима осталась, сказав лишь, что если боярышне так спокойнее, значит, так тому и быть.

В обители же монашенки, выслушав Злобовну, отвели Дарёну к сестре Серафиме — была она стара и немощна телом, но по-прежнему разумом остра и прозорлива. Выслушала она девушку, и надолго замолчала — склонила голову набок, точно прислушивалась к чему то, для других недоступному, а потом сказала так.

— Правдивы твои видения, девица. Нет в них ни зла, ни лукавства. Да только они не только дар, но и испытание. Коли будешь суженного своего дожидаться и верна ему останешься, не оборвётся та нить, что вас с женихом связала. Пройдёт твой Семён через все, уготованные ему испытания, и, в свой срок, вернётся в Озёрки. Но если, устав его дожидаться, начнёшь ты, девица, себя жалеть, плакать, а то и вовсе позабудешь о прежнем женихе, то и его дорожка совсем в другую сторону ляжет. Не вернуться ему тогда в края родимые, да и буйну голову на плечах уже не сносить.

А потому, пока есть ещё время, подумай, девица, по плечу ли тебе такая ноша? Ведь потом слово данное уже не отменить будет.

Не испугали Дарёну речи старой монахини, а в своём решении была она тверда как тогда, так и сейчас, но чужая воля грозила теперь порушить всё, что было ей дорого. А такого девушка допустить не могла и под уготованное ей тиуном ярмо подневольного замужества идти не желала. А, раз так, в Озёрки ей возвращаться было нельзя, но следовало искать укрытие в другом месте. Хотя бы и в монастыре Иоанна Предтечи — тамошние монахини жили просто и скромно, от боярской милости не зависели, а потому вряд ли бы выдали беглянку ищущему её Елисею. Особенно, если захочет она принять обет монашеский. А Дарёна и на это бы пошла, чтобы слово данное не порушить и Семёна дождаться.

Но есть тут одна загвоздка. До лесной обители седьмица пути по дороге, на которой поймать беглую невесту будет легче лёгкого, ведь даже паломница получится из неё слишком уж приметная, а, значит, к людям ей до поры до времени выходить было нельзя.

Тяжело вздохнув, поднялась Дарёна на ноги, и вновь посмотрела на обступающий её лес, что, несмотря на славу заклятого да колдовского, был в этот час щедро освещён солнцем. Тишина же вокруг стояла такая, что со стороны казалось, что старая лесная чаща спит вместе со всеми своими обитателями. Лишь лёгкий, едва ощутимый, ветерок продолжал играть с густою листвой, отчего резные тени вокруг Дарёны то и дело меняли свои очертания, образовывая каждый раз новый узор. Но в этих меняющихся тенях не было и следа угрозы. Как и во все те бесчисленные разы, когда Дарёна тайком пробиралась в зачарованную часть леса.

Иногда, конечно, она, разыскивая целебные травы или собирая ягоды, замечала то свившуюся чёрным кольцом на полянке, греющуюся в солнечных лучах, гадюку, то мелькнувший в зарослях волчий хвост, но эти лесные обитатели вели себя привычно и, казалось, опасались девушки больше, чем она их.

А раз так, не будет ли лучше пересечь заколдованную чащу, чтобы выйти в другой вотчине, и уже оттуда пробираться к монастырю? Лес то всяко подобрее к одинокой путнице будет, чем люди. И уж точно не любопытнее... Да и лето сейчас — волки не стаей ходят, а потомством заняты, а потому и не опасны особо. Да и другому зверю об этой поре не будет дела до забрёдшей в чащу девушки. Рассудила так Дарёна, последний раз обернулась в ту сторону, где стояла покинутая ею деревенька, и скользнула под низко опущенные еловые лапы. Миг, и пропала девушка — точно и не было её никогда на поляне. Только ветерок ей вслед тихонько вздохнул.