Тетрадь 67

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

* * *

Перед выпиской Рассел зашёл к Жарикову. Поговорить и попрощаться.

— Спасибо за хлопоты, доктор, — Рассел уже не в госпитальной пижаме, а в своём костюме, вычищенном и отглаженном, держался с корректной уверенностью.

— Не за что, — улыбнулся Жариков. — Я рад, что у вас всё наладилось. Вы уже решили, куда поедете?

Рассел пожал плечами.

— Буду думать. Искать. Съезжу в Стетсоновский технологический университет. Может, в лабораториях нужен техник.

Жариков кивнул.

— Вы хотите вернуться в научную среду?

— И да, и нет. Эксплуатационник я... Да и нет сейчас...моего производства, — Рассел усмехнулся. — И никогда не было. Штучное производство по индивидуальным заказам. Ничего более конкретного я сказать не могу. Вы мне сами всё объяснили про блоки и последствия их взлома, — Жариков кивнул, и Рассел продолжил: — Так что это можно спокойно забыть. А во всех других отраслях все места заняты. Там, где эти отрасли работают. Безработных инженеров и без меня много. А предприниматель... Нет, доктор я знаю свои возможности, и, — новая усмешка — соразмеряю с ними свои потребности. Но... мне жаль, что вы не смогли познакомиться с парнями из Исследовательского Центра в Гатрингсе. Да, доктор, я всё знаю и понимаю. И они были тоже, в своём роде, узниками. И в прямом, и в переносном смысле. И работали на... скажем так, преступные цели. Но, доктор, они были свободны. В идеях, исканиях. Идеи для них были всем. Как и для моего отца. Но разве это их вина, что преданность идее оборачивалась... Возмездие было страшным. Но... я понимаю, заслуженным и закономерным. И, знаете, доктор, в этом парне, Андре, есть нечто подобное. Он просто ещё не нашёл своей идеи.

— А вы? — спросил Жариков.

— Буду искать, — улыбнулся чуть веселее Рассел. — Прежняя не только исчерпана, но и доказала свою несостоятельность. Для меня, во всяком случае, — он достал сигареты и, взглядом спросив разрешения, закурил. — Доктор, я давно хотел спросить. Отец в последние годы работал над проблемой обратимости процессов у спальников. Вы... вы выяснили это?

Жариков кивнул.

— Да. Вся физиология необратима.

— А психика?

— Мы не ставили задачи вернуться к исходному. Вы же знаете. Рабская психология формируется с рождения, психология спальника с пяти лет, — Жариков говорил спокойно, размышляя. — Комплексы, фобии, стереотипы поведения и восприятия... Фактически парни теперь сами решают, от чего избавляться, а что оставить. Мы просто создали им условия, позволяющие сделать выбор. И осуществить его.

— Техника могла бы помочь. Но, — Рассел развёл руками. — Вся аппаратура уничтожена. Восстановить её я не в силах.

— Спасибо, — серьёзно сказал Жариков. — Спасибо за предложение помощи. Но... но дело не в аппаратуре.

— Да, я понимаю, — Рассел улыбнулся. — Оставим прошлое прошлому, — встал. — Вы разрешите писать вам, доктор?

— Разумеется, — встал и Жариков. — И приезжайте, если захотите поговорить.

Они обменялись рукопожатием. Обязательные фразы прощания. Рассел взял свой портфель, пустой и непривычно лёгкий. Но необходимую мелочь он собирался купить по дороге. В Джексонвилль возвращаться, даже просто заехать за оставшимися на квартире вещами, он не хотел. Незачем. Начинать заново — так начинать.

Когда за Расселом закрылась дверь, Жариков сел за стол, достал свои тетради, но писать ничего не стал. Ну вот, сегодня Рассел Шерман ушёл начинать новую жизнь. Инженер Шерман. Сын доктора Шермана. Жертва Империи, СБ, расизма, рабства... По представлению получил три тысячи от Комитета защиты бывших узников и жертв Империи. На первое время ему хватит. А дальше... он — свободный человек и не только вправе, но и обязан сам делать свою жизнь. Практически здоров. А характер — не болезнь. Как и у Чака. Жариков посмотрел на часы. Да, через десять минут время Чака. А в двенадцать придёт Гэб. Гэб уже встаёт, начал потихоньку разрабатывать руки. И отчуждение между ними становится всё более явным. Не ненависть, а именно отчуждение. Чак перестал заходить к Гэбу, как только у того заработали руки, подчёркнуто, демонстративно не интересуется им. Гэб столь же демонстративно платит взаимностью. А по Шерману всё-таки надо сделать последние записи. Не откладывай то, что можно сделать немедленно. Как и не делай сразу того, что нужно сделать позже...

— Иван Дормидонтович, можно?

Жариков поставил точку, перечитал запись, закрыл тетрадь и улыбнулся приоткрывшейся двери.

— Конечно, Андрей, заходи. Ты во вторую сегодня?

— Я с ночной, Иван Дормидонтович. В душ только сходил и поел, — Андрей сел на стул перед столом. — Я на минутку. Шерман... ушёл?

— Да, он выписался и ушёл. А что? Ты хотел поговорить с ним?

— Нам не о чём разговаривать, Иван Дормидонтович. Я о другом. Иван Дормидонтович, мы приглашаем вас к нам. Послезавтра двадцатое. Мы хотим отметить, — Андрей улыбнулся. — День Свободы, Иван Дормидонтович.

Жариков мгновенно понял и кивнул.

— Спасибо за приглашение, Андрей, приду обязательно.

— Мы в холле у себя, в шесть собираемся. Мы, — Андрей смущённо улыбнулся, — кому во вторую и в ночную выпадает, подменились все. Все будем.

— Спасибо, — повторил Жариков.

Он хотел спросить, кого ещё пригласили, и почему в холле, а не в столовой, где праздновались все дни рождения, праздничные даты и тому подобное, но Андрей сказал сам.

— Мы ещё Юрия Анатольевича позвали. И Тётю Пашу. И подумали, что остальные обидеться могут, ну, они же тоже спасали нас, но... — Андрей неопределённо повёл рукой. — Но это же другое.

— Я понял, — кивнул Жариков. — И потому в холле?

— Да.

— Ну и зря. Никакой обиды не будет. Это ваш праздник, и вы сами решаете, кого хотите видеть. А в холле вам будет тесно. Договаривайтесь со столовой.

— Хорошо, я поговорю с парнями, решим, — Андрей встал. — В среду в шесть, Иван Дормидонтович. Мы будем ждать.

— Спасибо, обязательно.

Андрей прислушался.

— Идёт уже, — и улыбнулся. — Всё, пойду отсыпаться, Иван Дормидонтович.

— Хорошего отдыха, — улыбнулся в ответ Жариков. Распахнулась дверь, и на пороге встал Чак. Быстро внимательно оглядел Жарикова и Андрея.

— Спасибо, Иван Дормидонтович, — Андрей, будто не замечая Чака, заканчивал разговор по-русски, — до свидания, — повернулся к двери и перешёл на английский: — Привет, Чак

— Привет, — нехотя ответил Чак, пропуская его мимо себя из кабинета и закрывая за ним дверь. — Добрый день, сэр.

— Добрый день, — кивнул Жариков, привычно щёлкая переключателем. — Проходите, садитесь, Чак.

Чак, тщательно выбритый и причёсанный, в госпитальной пижаме, прошёл к столу, сел на своё обычное место.

— Как вы себя чувствуете?

— Очень хорошо, сэр, спасибо.

Чак говорит спокойным, вежливо равнодушным тоном. Жариков расспрашивает его о здоровье, самочувствии, успехах в тренажёрном зале. Чак отвечает вежливо, точно и кратко.

— Вы ходили вчера в город?

— Да, сэр, — быстрый настороженный взгляд. — Немного погулял, сэр.

Жариков кивает. Это уже второй выход Чака в город. В первый раз, три дня назад, он вышел, прошёлся по соседним улицам и вернулся.

— Я ходил в Цветной квартал, сэр, — Чак говорит осторожно, тщательно скрывая внутреннее напряжение. — Узнавал, как здесь с работой, сэр.

— И что же?

Чак усмехнулся, и усмешка вышла невесёлой.

— Грузчиков и без меня хватает, сэр. А другой работы здесь для цветного нет, сэр.

Жариков снова кивнул. Всё правильно: Чак начал думать о будущем. Неделю назад он пообещал Чаку, что того выпишут до Рождества. И вот... осмотрителен, что и говорить.

— Вы решили вернуться в Колумбию, Чак?

— В большом городе легче с работой, сэр.

— Что ж, вполне логично. Будете искать работу грузчика?

Чак пожал плечами.

— Другой мне никто не даст, сэр.

— Но вы же шофёр.

— Да, сэр, — Чак снова невесело улыбнулся. — Могу работать шофёром, секретарём, камердинером, но... кому я могу сказать, где я этому научился, сэр? И...и всё это не ценится. А телохранителем я работать не могу. Мне теперь самому нанимать надо, чтобы меня охраняли.

— Что, проверили себя? — тихо спросил Жариков.

Чак угрюмо кивнул, потёр припухлость на скуле.

— Я... я убежал. Мне теперь нельзя здесь оставаться, сэр. Они уже знают, что я... что меня можно бить.

— А в Колумбии?

— Там меня боялись, — Чак говорил, глядя перед собой в пол. — Крепко боялись. На старой памяти первое время продержусь, сэр.

Интересное решение. Неплохой психолог Чак.

— С Гэбом вы поэтому не общаетесь?

— Да, сэр. Не задираться не можем. А без толку язык бить... незачем. Он сам по себе, сэр, я сам по себе.

— Что ж, это ваше право. Когда вы хотите, чтобы вас выписали?

— Чем скорее, тем лучше, сэр.

— Я отправил представление на вас в Комитет защиты узников и жертв Империи. Если его примут, вы получите безвозвратную ссуду.

Чак заинтересованно поднял голову.

— Спасибо, вы очень добры, сэр, но...

— Почему я это сделал? — улыбнулся Жариков.

Чак настороженно кивнул.

— Потому что сами вы этого не сделаете. А деньги на первое время вам нужны.

— А... прошу прощения, сэр, на Гэба вы тоже... написали?

— Да. Как тошлько придёт ответ из Комитета, вас выпишут.

Чак незаметно облизал внезапно пересохшие губы. Сколько бы это ни было, но добраться до Колумбии ему хватит. И кое-как дотянуть до... нет, при этом чёртовом беляке об этом даже думать не стоит, насквозь ведь видит, чёрт белохалатный. Ишь как смотрит, улыбается. Надо переводить разговор.

— Ещё раз спасибо, сэр. Право, я не заслужил такой заботы, сэр.

— Не за что, Чак, — Жариков видел, как тот мучительно ищет новую тему для разговора, но не спешил прийти на помощь.

— Прошу прощения, сэр, я не поздравил вас с вашим праздником, — начал по-прежнему осторожно Чак. — Я только сегодня узнал об этом. Ещё раз прошу прощения и поздравляю.

Жариков улыбнулся. В пятницу отмечали День Победы, годовщину полной и безоговорочной капитуляции Империи. Понятно, что в городе не было никаких признаков праздника, но в госпитале было шумно и весело, кроме палат с местными. Не знать Чак не мог, но, видимо, посчитал этот праздник "делом белых", как говорят бывшие рабы, а его, дескать, не касается. А теперь выкручивается.

— Спасибо за поздравления, Чак. А то, что в среду, двадцатого, годовщина Освобождения, вы знаете?

Чак пожал плечами.

— Слышал, конечно. Но... но у каждого свой... День Свободы, сэр.

Вы правы, Чак. И ваш день ещё не наступил?

Чак снова пожал плечами.

— Я ещё не думал об этом, сэр.

— Хорошо, — кивнул Жариков. — Разумеется, какой именно день считать днём освобождения, каждый решает сам.

Разговор плавно закруглился, Чак ещё раз поблагодарил, попрощался и ушёл.

В коридоре Чак, проверяя себя, обшарил карманы пижамной куртки, хотя помнил, что оставил сигареты в палате. Сейчас бы, конечно, напиться было бы лучше, но... но нарываться, да ещё перед самой выпиской не стоит. Ещё ссуду тогда зажмут.

Уже у входа в их отсек ему встретился Гэб. В коридоре никого не было, и они остановились поговорить.

— Ты как?

— В порядке. Выписывают?

Чак кивнул.

— Дня через два-три. Под праздник как раз.

— Это под какой? — равнодушно удивился Гэб.

Его равнодушию Чак не поверил. Но Гэб всегда был такой, что ему всё по фигу,а на самом деле он хитрый и проныра. За жратвой первый, а в работе так пусть другие отдуваются.

— Ты в город ходил? — по-прежнему равнодушно поинтересовался Гэб.

— Пошлялся малость, — небрежно ответил Чак.

— Вижу, — насмешливо хмыкнул Гэб.

Вообще-то за такую ухмылку — заметил, сволочь, скулу — надо сразу врезать, но выдавать свою тайну нельзя. И Чак ограничился кратким:

— Какого хрена, недоумок, тогда спрашиваешь?

— А твою брехню выслушать.

Гэб обошёл его, как столб, и быстро удалился по коридору. Чак бессильно выругался ему в спину. И тут же сообразил, что и Гэб его не ударил. А хотел. И стойку как раз нужную держал. Значит, и у Гэба та же история. Уже легче.

У себя в палате Чак сразу взял с тумбочки сигареты и закурил. Подошёл к окну. Вроде опять моросит. Ладно. Чёрт с ним, с Гэбом. И тысяча чертей с этими праздниками. День Освобождения. Будто это так легко...

...Пламя небольшого жаркого костра бросает красные отсветы на чеканное смуглое лицо. Индеец. Спальник. Спокойно лежащие на коленях смуглые руки. Руки, убившие Ротбуса. Он не видел этого, не слышал. Но знает твёрдо: сделать это мог только этот парень. И белый вихрастый мальчишка рядом. Зачем парень доверяет белым? И этому мальчишке, и Трейси...

...Чак тряхнул головой. Чёрт. У него нет другого варианта. Ехать в Колумбию и искать там Трейси. Это его последний шанс. Что Трейси знает о нём? Что он был телохранителем Ротбуса. И всё. Что он сам знает о Трейси? Трейси — киллер, сидел в Уорринге, у Ротбуса была на него карта. Теперь карта у русских. Он тогда бросил все вещи Ротбуса, даже не посмотрев, не проверив, осталась там карта Трейси или нет. Хотя если Ротбус взял её с собой, то она всё равно попала к русским. Жаль. Сейчас бы она очень пригодилась. Он тогда даже не посмотрел её, и у него на Трейси ничего нет. Он не нужен Трейси, разве что... держал же Трейси при себе спальника и белого мальчишку. Неужели придётся так предлагать себя? Противно до рвоты, но... но кто он теперь? Шофёр, секретарь, камердинер, дворецкий и... и всё. Остаётся ещё работа грузчика или дворового работяги в имении. А ему нужна работа. Любая.

Чак докурил сигарету, открыл форточку и выкинул окурок. А то поганцам и убирать-то нечего. Ещё два-три дня, и он уйдёт отсюда. Квартира в Колумбии, конечно, не сохранилась, два месяца его не было, старая шлюха наверняка сдала его комнату другому, а шмотьё также наверняка пошло с молотка, или просто выкинули. Но у него там и оставалось... две смены белья и... и ещё какая-то мелочь. Это всё можно будет купить. Ладно. Он расстегнул и снял пижамную куртку, снял нижнюю рубашку и бросил её на кровать к куртке, встал посреди палаты, прикинув, не врежется ли он во что-нибудь при развороте, и начал разминаться перед растяжкой.

Гэб, сидя на стуле перед столом Жарикова, настороженно следил за каждым его движением из-под равнодушно полуопущенных век. Что этот беляк задумал? Хитрый гад, крутит, крутит и выкручивает, не замахнётся, голоса не повысит, а ты ему всё сам и выкладываешь. Вопросы о здоровье, не болят ли руки, как двигаются, ходит ли Гэб в тренажёрный зал и на массаж... Гэб отвечал медленно, тщательно изображая тупого тугодума и сохраняя полусонное выражение лица. Он не мог понять, к чему ведёт беляк, куда направляет разговор, и потому нервничал.

Жариков беседовал спокойно, в меру участливо. Сегодня они должны выйти на разговор о кодирующей формуле. У Гэба все процессы протекают более скрытно, ни арест, ни горячка не были для него таким шоком, как для Чака. От тренажёрного зала к системе тренировок, от тренировок к личности Грина, от Грина к другим хозяевам... На чём держится преданность хозяину? На страхе? А чего бояться сильному тренированному человеку, владеющему всеми видами оружия и имеющему это оружие? И наконец прозвучало: Старый Хозяин.