Вера лжи

Артем Белоглазов

Вера лжи

Здравствуйте, меня зовут VERA LJ. Моя история проста и сложна, если не поймете или что-то упустите, перечитайте, пожалуйста, еще раз. Совета не прошу, какие тут советы. Наболело. Хочу выговориться, выплеснуть эмоции, разделить боль и отчаяние с кем-то другим.

Глупость, конечно. Я бы не поверила, вот честно, не поверила бы и всё. Просто выслушайте.

Пишу с пустого аккаунта, первого и единственного. Звучит странно, но... ладно, думаю, разберётесь. И — я боюсь. Раньше мало чего боялась, а теперь... Страх засел глубоко внутри, ворочается, грызёт, давит на мочевой пузырь, я беременна страхом. Скоро роды. Каркнет за окном ворона — вздрагиваю, скрипнет дверь — мурашки бегут меж лопаток, кот дерёт когтеточку — ору и хватаюсь за ножницы. Знаете, крошечные маникюрные ножницы, хоть какое-то оружие: их можно воткнуть в глаз.

У меня нет кота. Или есть, или был. Запуталась.

Я не шучу и не издеваюсь. Серьёзно.

Аноним хуже, ну, вы в курсе. Увы, обстоятельства, примите как есть. Спасибо. За ником может скрываться кто угодно — толстяк с одышкой и загнанным взглядом, прыщавый юнец, климактеричная тётка, бизнесвумен, которая утром подписывает миллионный контракт, а ночью плачет в подушку. Даже если и так, что с того? Вынесем за скобки, это неважно, правда. Начну по порядку.

НА ГРЁБАНОЙ СТЕКЛЯШКЕ НИ ОДНОЙ ЦАРАПИНЫ! Извините, вырвалось. Мне тридцать два, разведена, детей нет. Кстати, не жалею: душа в душу никогда не жили. Постоянные "дожди" сводят с ума. Не обращайте внимания — дождь ни при чём. Стекляшка в ванной размывает отражение, рябь коверкает лицо, лица не узнать — чужое, ехидное, злое; косые струи перечеркивают шрам у виска, переносицу, плотно сжатые губы; минус на минус даёт плюс, неправильно, ничего не даёт; старая жизнь заканчивается, ее нет, последняя песчинка упала в вечность, привет, новая "я".

Привет, говорит стекляшка. Первым делом я уберу шрам.

Рябь исчезает. Лицо чистое, светлое.

Не моё.

* * *

Утки были прожорливыми. Они стремительно кидались к кускам хлеба, глотая на ходу; вода бурлила, в серой утиной массе мелькали ярко-оранжевые клювы, синяя кайма на маховых перьях, зеленые шеи селезней. Купленный в ларьке батон разошёлся за пять минут. Следом полетели крошки, но птицы не обратили внимания на жалкую подачку — искали куски покрупнее и не найдя недовольно хлопали крыльями.

— Обжоры! — расхохоталась Вера. — Прямо как ты, Антон.

Антон промолчал. Высокий, нескладный, он хмуро глядел под ноги, на дощатый настил моста, словно потерял что-то и уже не надеялся найти. Качались под ветром метёлки камышей и длинные ветви ивняка, мелкий жучок или муравей забрался под подол и целеустремлённо полз от лодыжки к колену. Смахнув насекомое, Вера облокотилась на перила, нагретый металл слегка обжёг кожу. Покосившись на Антона, перевела взгляд вниз: столпотворение под мостом закончилось, сыто покрякивая, утки расплылись кто куда.

Вера тронула парня за рукав:

— Пойдём.

Тот не сдвинулся с места, делая вид, что не слышит.

На правом берегу речушки жарили шашлыки: запах вкусно щекотал ноздри, зовя присоединиться к шумной компании, на левом стайка мальчишек шлёпала палками по воде, стараясь достать упавший мяч. Мяч крутился волчком, уплывая в заросли камышей; на мокрых боках блестело солнце.

— Ну?

— Вера, — процедил Антон, отстраняясь. — Послушай, Вера, это разговор ни о чём. Мы обсуждали расставание тысячу раз, не вижу смысла в тысяче первом. Давай сменим тему. У тебя проблемы? О'кей, я согласился встретиться. Что дальше?

У меня нет проблем, подумала Вера. Ну, почти. Проблемы у тебя.

— Антон, замри, — приказала она.

Свет померк, по телу разлилась тяжесть пополам с онемением, икры покалывало. Не получается, она устало прикрыла глаза. Сжала кулаки. Разжала, выдохнула. Не могу, не могу! Сил не хватает? Убеждённости? Напора? Чего, чёрт возьми?! Какое там — вывести, с мостика стронуть не удаётся. Дурацкая точка входа, здесь можно застрять надолго. Просто стоять, просто крошить хлеб, смотреть на уток, на облака; приспустить бретельки сарафана, подставив солнцу голые плечи, никуда не торопиться. Спешить? Зачем? Сроки давно нарушены, об улучшении и речи нет, если пациент не очнётся, то либо умрёт, либо перейдёт в вегетативное состояние. Шансы снижаются с каждым днём.

Давай сменим тему, Антон. Где-то далеко шумит аппарат искусственной вентиляции лёгких, в кровь через катетер поступают необходимые питательные вещества, и родственники понуро внимают лечащему врачу. Вряд ли тебя обрадует такой поворот. Там февраль, за окном метёт, фуры размалывают снег в кашу, мороз щиплет щёки, а стылое небо обложено тучами. Здесь лето, Антон, здесь речка, красота, благодать и пациент — да, ты! — в минимальном сознании, который и не подозревает о последствиях черепно-мозговой травмы. Кроме медикаментозного лечения тебе назначены особые процедуры, заведующий подписал разрешение на использование экспериментальных методов. Поэтому рядом с твоей койкой в палате установлен сомнограф модели Rg-2(e), поэтому я уже неделю почти безвылазно торчу в отделении реанимации и интенсивной терапии, но результата, увы, нет. Медсестры сплетничают о нас за чашкой чая. Да, представь себе, о нас, совершенно чужих людях. Вот дуры.

Сочиняют ерунду, я слышала краем уха. Бог ты мой, у них банальный недотрах. Мы в вечном лете, Антон, где ни врачей, ни больных — обычная жизнь, обычные парень с девушкой и — нет, не секс — ругань на природе с выяснением отношений. Я ведущая, ты ведомый. Я отыгрываю, ты зеркалишь. Стандартная легенда для подобных случаев: накал эмоций способствует восстановлению функций ЦНС, варианты ссор и примирений — на усмотрение. Только не сейчас и не с тобой. Отчего? Трудно сказать. Всё шло наперекосяк с самого начала — разрыв вместо ссоры, остывшие угли чувств, вежливость на грани безразличия. Неудачные попытки достучаться до настоящей личности, а не разрозненного слепка психических проявлений.

Ты упрямый осёл, Антон, хуже и не вспомню. Четвертый сеанс, куча потраченного времени, нервов, сил, а прогресса — ноль. Контакт с пациентом не налажен. Для впавших в умеренную кому существуют отработанные, действенные методики с хорошей прогностической оценкой, но задумка вытаскивать глубоких коматозников с помощью сомнографа в очередной раз оборачивается пшиком, оставаясь лишь перспективной идеей. Моей idee fixe. Главное ведь, сама ввязалась. Добрая самаритянка без семьи и детей, желающая пособить страждущим.

Хотелось наконец встать с кушетки, избавиться от проводов и скорее пойти в туалет: низ живота побаливал от напряжения. Терпеть вообще вредно. Надо меньше пить перед сеансом. Послезавтра... а приду ли я послезавтра?

Кря — раздалось вдруг, плеснула вода, заскрипели доски под чьими-то ногами. Пахло подгоревшим шашлыком, играла музыка, орали мальчишки; ветер забавлялся с прядью волос, щекоча шею. Вера с изумлением осмотрелась: мостик, перила, речка, камыши... Утки вернулись и жадно поглядывали на купленный в ларьке батон.

Вернулись не только утки, заезженная пластинка "двое на мосту" запустилась по новой. Ключевое слово, команда, прерывающая сеанс, не сработала; параметры точки входа сбросились на заданные по умолчанию. Там, в феврале, Вера осталась лежать подключенной к сомнографу, в состоянии близком к индуцированной коме. Паника обдала волной, накрыв душным, плотным комом; мысли путались, в глотке пересохло, а сердце таранило грудь. Прикусив губу, Вера досчитала до десяти, успокоилась и чётко, по слогам произнесла:

— Замри.

Ничего не изменилось.

— Замри... — в отчаянии прошептала Вера.

По небу пробежали малозаметные поначалу трещины; быстро набрякнув, неприятно напоминая вены, они вспухли и, внезапно лопнув, расплылись бесформенным пятном.

— Замри! Замри! Замри!! — едва не рыдая, выкрикнула она.

— Думаешь, я не знаю? — спросил Антон. — Я знаю.

Край горизонта потемнел, подёрнувшись сизой дымкой, будто в миску с водой упала капля чернил. За ней упала вторая капля, третья, четвертая...

— Меня сбил грузовик, — продолжил Антон. — Огромная, воняющая соляркой фура.

Лицо его размякло, потекло и странным образом пересобралось; фрагменты плотно легли друг к другу, швы разгладились, в зрачках сгустилась и растаяла чернота. Он выглядел неуловимо иначе, вроде бы прежний, а вроде нет.

— Водитель скрылся. Я валялся в крови и грязи, прохожие вызвали скорую. Меня доставили в городскую клиническую больницу № 13, а спустя месяц перевели в специализированный центр при Институте неврологии и исследований мозга. Ты техник-оператор опытной модели сомнографа и пытаешься вытащить меня из комы, а я... — Антон запнулся. — Я не хочу.

— Почему?! — От злости у Веры перехватило дыхание. Резкие, обидные слова клокотали в горле, превращаясь в невнятное шипение.

— Ты не поймёшь. — Он с силой провёл ладонью по лицу, точно стараясь избавиться от чего-то лишнего, привести себя в порядок. Чёлка прилипла к потному лбу неряшливой кляксой, под глазами появились тёмные круги. Ощущение инаковости прошло, от Антона веяло обречённостью и безмерной нечеловеческой усталостью. — Не поверишь, пока сама не очутишься в моей шкуре.

— Что?.. — растерялась Вера. Перемена в поведении Антона была разительной.

— Примешь за бред и галлюцинации, характерные для угнетённого рассудка.

— Что ты несёшь?!

Он усмехнулся:

— Уток кормить будешь? Ждут ведь.

— Откуда ты знаешь — про грузовик, про меня, про центр?

— Не я. — Антон вздохнул. — Стекляшка.

— Стекляшка?

— У тебя мало времени.

Он ткнул пальцем вверх. Небо затягивало мглой, мир съёживался: тьма с чудовищной, основательной неспешностью отъедала синеву, кусок за куском.

Вот я и застряла, отрешённо подумала Вера. Надолго.

Навсегда.

* * *

Мое новое чужое лицо прячется в отражениях, их много — в луже, витрине, хромированном бампере припаркованного у магазина кроссовера. Ехидно подмигивает, растягивая рот в лягушачьей улыбке.

Стараюсь не смотреть на него, но если приглядеться, ясно — это не я. Шарж, карикатура, нечто вне понятия "человек". Стекляшка. Кто-то или что-то, возникшее на стыке яви, коматоза, дисфункции сознания и сомнотехнологий. Электроупырь, жрущий Антона день за днём. Сбой программы. Тьма, застившая горизонт.

Постоянно ощупываю лоб, губы, нос, шрам у виска. Шрам на месте, вздыхаю с облегчением: это я.

Когда пространство вывернулось наизнанку, я обнаружила себя в смутно знакомом дворе. Вокруг высились кирпичные девятиэтажки, на детской площадке чирикали воробьи, подъезд был приглашающе распахнут. Небо, бездонное и безоблачное, ошеломило больше рухнувшей в одночасье тьмы. Лифт поднял меня на самый верх, обитая ветхим дерматином дверь квартиры беззвучно отворилась, и я вошла в тесную однушку, сразу же споткнувшись о сваленную в коридоре кучу хлама. В комнате стоял диван, стол, шкаф и пара расшатанных стульев, на кухне урчал холодильник; в ржавой мойке скопилась посуда. Но прежде я, конечно, рванула в туалет. Прекрасно отдавая отчёт, что мочусь на кушетку.

Мое жильё — собирательный образ: детство я провела в однушке, в панельном доме без лифта, ржавая мойка и скудная меблировка явились из бог весть какой по счёту съёмной квартиры, шикарная ванная принадлежала школьной подруге, ныне директору агентства недвижимости, я ей всегда по-доброму завидовала. В ванной я познакомилась со стекляшкой. Новой собой.

Едва уловимая тень в зеркале, призрак, намёк на чьё-то присутствие, и вот — отражение размывается, рябит: "дождь" из стеклистых нитей перекраивает лицо и фигуру, лепит образ за образом, маску за маской, подстраиваясь под единственную и неповторимую тебя; замерев на мгновение, тает снеговиком на солнце и опять преображается, затягивая в искристый водоворот. От беспрестанных превращений кружится голова. Наконец рябь пропадает; чужое, угловатое, точно составленное из прозрачных граней лицо смотрит цепко, насмешливо. Калейдоскоп радужки без зрачков, треугольник носа, широкая щель рта. Не я, не человек, нечто. Сквозь очертания гостьи зримо, вещественно проступает ванная комната — благородный розовый мрамор, блеск металла, декоративное панно с рыбками. Обманчиво хрупкий профиль невесомо парит в воздухе, как мираж в пустыне. Хрустальный дворец, друза самоцветных кристаллов. Понятно, почему Антон назвал ее так.

Привет, говорит стекляшка. Какой отвратительный шрам.

Нет, истерики у меня не случилось, я не оцепенела и не сползла по стенке, хватаясь за сердце, но и адекватно отреагировать не смогла. Бред, наваждение, твердила, отрицая очевидное. Кошмар на фоне стрессовой ситуации, взбрыки ошалевшего подсознания — вполне ожидаемо, если учесть время подключения. Там, в феврале, я погрузилась в сопор, необычайно глубокий и непрерывный сон, здесь — полностью потеряла контроль над сновидением.

Повернись, велела стекляшка. Я подчинилась. А ты ничего, Верунчик, хихикнула она. Без шрама даже симпатичная. Увидимся.

Встречу в ванной я отрефлексировала позже, спустя два, а может, и три дня. Отойдя от шока, предпочла сделать вид, что ничего не было, забыть напрочь, отгородиться — не трогайте, отстаньте ради бога! Спрятаться за детским "я в домике" не получилось: нашли, выволокли, ткнули носом, как щенка в лужицу. Стекляшка забавлялась — капризный ребёнок, получивший новую игрушку; затем, когда забава прискучила, настала пора кратких, но изматывающих визитов. Ума не приложу, что ей было надо, зачем она копировала мой облик и назойливо напоминала об Антоне и нашем бедственном положении. Позднее, узнав про стекляшку чуть больше, чем она сочла нужным сообщить, я осознала масштаб проблемы. Уже не своей и не Антона — общей; проблемы, которая ставила под угрозу всю программу помощи кома-больным. Что-то выпытала, о чём-то догадалась, связав воедино разрозненные факты и недомолвки в разговорах. Крупицы информации постепенно сложились в пазл, незавершённый и оттого пугающий.

Рябь в зеркале, дымка, стеклистое марево — каждый ее визит удар по самолюбию. Каждый — выбивает из колеи. Будь как дома, Верунчик, милостиво дозволяет стекляшка. Привыкай, обживайся — это надолго. Сиднем не сиди, гуляй, полезно для здоровья.

Времени у меня вагон, гуляю, осваиваюсь. К сожалению, точка входа — мост через речку, утки, камыши — сгинула, как и Антон. Резервными точками я не пользовалась, где они теперь, что с ними? Куда делся Антон? Сплошные вопросы без ответа. Поиски ни к чему не приводят, я заперта в вечном лете, прикована к кушетке в холодном феврале. Стекляшка права, это надолго.

Прогулки не успокаивают, наоборот, подспудно копится раздражение и усталость. Заурядные, набившие оскомину названия улиц, билборды с вездесущей рекламой, аляповатые вывески, местами островки зелени. До того обыденно, что абсолютно не хочется вникать, какой именно город взяли за основу. Наверно, никакой — щепотку отсюда, щепотку оттуда, смешали, взболтали... Районы усреднённо-типичные: спальные окраины, центр, промзоны. Парки и те не радуют, сделаны как под копирку, безликие, нагоняющие уныние. Живности мало — птицы, насекомые, редкие кошки и собаки, людей и того меньше; эдакие болванчики, не обращают на меня внимания, заняты чем-то своим, столкнувшись, бормочут "извините" и застывают, как букашки, пережидающие опасность. Зацепишь такого — хлопает глазами и молчит, хоть ори на него, хоть за грудки тряси. Сучит ногами и молчит. Нелепая массовка в затасканных декорациях. Вначале недоумевала — зачем это, для чего? Потом, кажется, поняла.