Вера лжи

 

 

 

 

 

Артем Белоглазов

Вера лжи

Здравствуйте, меня зовут VERA LJ. Моя история проста и сложна, если не поймете или что-то упустите, перечитайте, пожалуйста, еще раз. Совета не прошу, какие тут советы. Наболело. Хочу выговориться, выплеснуть эмоции, разделить боль и отчаяние с кем-то другим.

Глупость, конечно. Я бы не поверила, вот честно, не поверила бы и всё. Просто выслушайте.

Пишу с пустого аккаунта, первого и единственного. Звучит странно, но... ладно, думаю, разберётесь. И — я боюсь. Раньше мало чего боялась, а теперь... Страх засел глубоко внутри, ворочается, грызёт, давит на мочевой пузырь, я беременна страхом. Скоро роды. Каркнет за окном ворона — вздрагиваю, скрипнет дверь — мурашки бегут меж лопаток, кот дерёт когтеточку — ору и хватаюсь за ножницы. Знаете, крошечные маникюрные ножницы, хоть какое-то оружие: их можно воткнуть в глаз.

У меня нет кота. Или есть, или был. Запуталась.

Я не шучу и не издеваюсь. Серьёзно.

Аноним хуже, ну, вы в курсе. Увы, обстоятельства, примите как есть. Спасибо. За ником может скрываться кто угодно — толстяк с одышкой и загнанным взглядом, прыщавый юнец, климактеричная тётка, бизнесвумен, которая утром подписывает миллионный контракт, а ночью плачет в подушку. Даже если и так, что с того? Вынесем за скобки, это неважно, правда. Начну по порядку.

НА ГРЁБАНОЙ СТЕКЛЯШКЕ НИ ОДНОЙ ЦАРАПИНЫ! Извините, вырвалось. Мне тридцать два, разведена, детей нет. Кстати, не жалею: душа в душу никогда не жили. Постоянные "дожди" сводят с ума. Не обращайте внимания — дождь ни при чём. Стекляшка в ванной размывает отражение, рябь коверкает лицо, лица не узнать — чужое, ехидное, злое; косые струи перечеркивают шрам у виска, переносицу, плотно сжатые губы; минус на минус даёт плюс, неправильно, ничего не даёт; старая жизнь заканчивается, ее нет, последняя песчинка упала в вечность, привет, новая "я".

Привет, говорит стекляшка. Первым делом я уберу шрам.

Рябь исчезает. Лицо чистое, светлое.

Не моё.

* * *

Утки были прожорливыми. Они стремительно кидались к кускам хлеба, глотая на ходу; вода бурлила, в серой утиной массе мелькали ярко-оранжевые клювы, синяя кайма на маховых перьях, зеленые шеи селезней. Купленный в ларьке батон разошёлся за пять минут. Следом полетели крошки, но птицы не обратили внимания на жалкую подачку — искали куски покрупнее и не найдя недовольно хлопали крыльями.

— Обжоры! — расхохоталась Вера. — Прямо как ты, Антон.

Антон промолчал. Высокий, нескладный, он хмуро глядел под ноги, на дощатый настил моста, словно потерял что-то и уже не надеялся найти. Качались под ветром метёлки камышей и длинные ветви ивняка, мелкий жучок или муравей забрался под подол и целеустремлённо полз от лодыжки к колену. Смахнув насекомое, Вера облокотилась на перила, нагретый металл слегка обжёг кожу. Покосившись на Антона, перевела взгляд вниз: столпотворение под мостом закончилось, сыто покрякивая, утки расплылись кто куда.

Вера тронула парня за рукав:

— Пойдём.

Тот не сдвинулся с места, делая вид, что не слышит.

На правом берегу речушки жарили шашлыки: запах вкусно щекотал ноздри, зовя присоединиться к шумной компании, на левом стайка мальчишек шлёпала палками по воде, стараясь достать упавший мяч. Мяч крутился волчком, уплывая в заросли камышей; на мокрых боках блестело солнце.

— Ну?

— Вера, — процедил Антон, отстраняясь. — Послушай, Вера, это разговор ни о чём. Мы обсуждали расставание тысячу раз, не вижу смысла в тысяче первом. Давай сменим тему. У тебя проблемы? О'кей, я согласился встретиться. Что дальше?

У меня нет проблем, подумала Вера. Ну, почти. Проблемы у тебя.

— Антон, замри, — приказала она.

Свет померк, по телу разлилась тяжесть пополам с онемением, икры покалывало. Не получается, она устало прикрыла глаза. Сжала кулаки. Разжала, выдохнула. Не могу, не могу! Сил не хватает? Убеждённости? Напора? Чего, чёрт возьми?! Какое там — вывести, с мостика стронуть не удаётся. Дурацкая точка входа, здесь можно застрять надолго. Просто стоять, просто крошить хлеб, смотреть на уток, на облака; приспустить бретельки сарафана, подставив солнцу голые плечи, никуда не торопиться. Спешить? Зачем? Сроки давно нарушены, об улучшении и речи нет, если пациент не очнётся, то либо умрёт, либо перейдёт в вегетативное состояние. Шансы снижаются с каждым днём.

Давай сменим тему, Антон. Где-то далеко шумит аппарат искусственной вентиляции лёгких, в кровь через катетер поступают необходимые питательные вещества, и родственники понуро внимают лечащему врачу. Вряд ли тебя обрадует такой поворот. Там февраль, за окном метёт, фуры размалывают снег в кашу, мороз щиплет щёки, а стылое небо обложено тучами. Здесь лето, Антон, здесь речка, красота, благодать и пациент — да, ты! — в минимальном сознании, который и не подозревает о последствиях черепно-мозговой травмы. Кроме медикаментозного лечения тебе назначены особые процедуры, заведующий подписал разрешение на использование экспериментальных методов. Поэтому рядом с твоей койкой в палате установлен сомнограф модели Rg-2(e), поэтому я уже неделю почти безвылазно торчу в отделении реанимации и интенсивной терапии, но результата, увы, нет. Медсестры сплетничают о нас за чашкой чая. Да, представь себе, о нас, совершенно чужих людях. Вот дуры.

Сочиняют ерунду, я слышала краем уха. Бог ты мой, у них банальный недотрах. Мы в вечном лете, Антон, где ни врачей, ни больных — обычная жизнь, обычные парень с девушкой и — нет, не секс — ругань на природе с выяснением отношений. Я ведущая, ты ведомый. Я отыгрываю, ты зеркалишь. Стандартная легенда для подобных случаев: накал эмоций способствует восстановлению функций ЦНС, варианты ссор и примирений — на усмотрение. Только не сейчас и не с тобой. Отчего? Трудно сказать. Всё шло наперекосяк с самого начала — разрыв вместо ссоры, остывшие угли чувств, вежливость на грани безразличия. Неудачные попытки достучаться до настоящей личности, а не разрозненного слепка психических проявлений.

Ты упрямый осёл, Антон, хуже и не вспомню. Четвертый сеанс, куча потраченного времени, нервов, сил, а прогресса — ноль. Контакт с пациентом не налажен. Для впавших в умеренную кому существуют отработанные, действенные методики с хорошей прогностической оценкой, но задумка вытаскивать глубоких коматозников с помощью сомнографа в очередной раз оборачивается пшиком, оставаясь лишь перспективной идеей. Моей idee fixe. Главное ведь, сама ввязалась. Добрая самаритянка без семьи и детей, желающая пособить страждущим.

Хотелось наконец встать с кушетки, избавиться от проводов и скорее пойти в туалет: низ живота побаливал от напряжения. Терпеть вообще вредно. Надо меньше пить перед сеансом. Послезавтра... а приду ли я послезавтра?

Кря — раздалось вдруг, плеснула вода, заскрипели доски под чьими-то ногами. Пахло подгоревшим шашлыком, играла музыка, орали мальчишки; ветер забавлялся с прядью волос, щекоча шею. Вера с изумлением осмотрелась: мостик, перила, речка, камыши... Утки вернулись и жадно поглядывали на купленный в ларьке батон.

Вернулись не только утки, заезженная пластинка "двое на мосту" запустилась по новой. Ключевое слово, команда, прерывающая сеанс, не сработала; параметры точки входа сбросились на заданные по умолчанию. Там, в феврале, Вера осталась лежать подключенной к сомнографу, в состоянии близком к индуцированной коме. Паника обдала волной, накрыв душным, плотным комом; мысли путались, в глотке пересохло, а сердце таранило грудь. Прикусив губу, Вера досчитала до десяти, успокоилась и чётко, по слогам произнесла:

— Замри.

Ничего не изменилось.

— Замри... — в отчаянии прошептала Вера.

По небу пробежали малозаметные поначалу трещины; быстро набрякнув, неприятно напоминая вены, они вспухли и, внезапно лопнув, расплылись бесформенным пятном.

— Замри! Замри! Замри!! — едва не рыдая, выкрикнула она.

— Думаешь, я не знаю? — спросил Антон. — Я знаю.

Край горизонта потемнел, подёрнувшись сизой дымкой, будто в миску с водой упала капля чернил. За ней упала вторая капля, третья, четвертая...

— Меня сбил грузовик, — продолжил Антон. — Огромная, воняющая соляркой фура.

Лицо его размякло, потекло и странным образом пересобралось; фрагменты плотно легли друг к другу, швы разгладились, в зрачках сгустилась и растаяла чернота. Он выглядел неуловимо иначе, вроде бы прежний, а вроде нет.

— Водитель скрылся. Я валялся в крови и грязи, прохожие вызвали скорую. Меня доставили в городскую клиническую больницу № 13, а спустя месяц перевели в специализированный центр при Институте неврологии и исследований мозга. Ты техник-оператор опытной модели сомнографа и пытаешься вытащить меня из комы, а я... — Антон запнулся. — Я не хочу.

— Почему?! — От злости у Веры перехватило дыхание. Резкие, обидные слова клокотали в горле, превращаясь в невнятное шипение.

— Ты не поймёшь. — Он с силой провёл ладонью по лицу, точно стараясь избавиться от чего-то лишнего, привести себя в порядок. Чёлка прилипла к потному лбу неряшливой кляксой, под глазами появились тёмные круги. Ощущение инаковости прошло, от Антона веяло обречённостью и безмерной нечеловеческой усталостью. — Не поверишь, пока сама не очутишься в моей шкуре.

— Что?.. — растерялась Вера. Перемена в поведении Антона была разительной.

— Примешь за бред и галлюцинации, характерные для угнетённого рассудка.

— Что ты несёшь?!

Он усмехнулся:

— Уток кормить будешь? Ждут ведь.

— Откуда ты знаешь — про грузовик, про меня, про центр?

— Не я. — Антон вздохнул. — Стекляшка.

— Стекляшка?

— У тебя мало времени.

Он ткнул пальцем вверх. Небо затягивало мглой, мир съёживался: тьма с чудовищной, основательной неспешностью отъедала синеву, кусок за куском.

Вот я и застряла, отрешённо подумала Вера. Надолго.

Навсегда.

* * *

Мое новое чужое лицо прячется в отражениях, их много — в луже, витрине, хромированном бампере припаркованного у магазина кроссовера. Ехидно подмигивает, растягивая рот в лягушачьей улыбке.

Стараюсь не смотреть на него, но если приглядеться, ясно — это не я. Шарж, карикатура, нечто вне понятия "человек". Стекляшка. Кто-то или что-то, возникшее на стыке яви, коматоза, дисфункции сознания и сомнотехнологий. Электроупырь, жрущий Антона день за днём. Сбой программы. Тьма, застившая горизонт.

Постоянно ощупываю лоб, губы, нос, шрам у виска. Шрам на месте, вздыхаю с облегчением: это я.

Когда пространство вывернулось наизнанку, я обнаружила себя в смутно знакомом дворе. Вокруг высились кирпичные девятиэтажки, на детской площадке чирикали воробьи, подъезд был приглашающе распахнут. Небо, бездонное и безоблачное, ошеломило больше рухнувшей в одночасье тьмы. Лифт поднял меня на самый верх, обитая ветхим дерматином дверь квартиры беззвучно отворилась, и я вошла в тесную однушку, сразу же споткнувшись о сваленную в коридоре кучу хлама. В комнате стоял диван, стол, шкаф и пара расшатанных стульев, на кухне урчал холодильник; в ржавой мойке скопилась посуда. Но прежде я, конечно, рванула в туалет. Прекрасно отдавая отчёт, что мочусь на кушетку.

Мое жильё — собирательный образ: детство я провела в однушке, в панельном доме без лифта, ржавая мойка и скудная меблировка явились из бог весть какой по счёту съёмной квартиры, шикарная ванная принадлежала школьной подруге, ныне директору агентства недвижимости, я ей всегда по-доброму завидовала. В ванной я познакомилась со стекляшкой. Новой собой.

Едва уловимая тень в зеркале, призрак, намёк на чьё-то присутствие, и вот — отражение размывается, рябит: "дождь" из стеклистых нитей перекраивает лицо и фигуру, лепит образ за образом, маску за маской, подстраиваясь под единственную и неповторимую тебя; замерев на мгновение, тает снеговиком на солнце и опять преображается, затягивая в искристый водоворот. От беспрестанных превращений кружится голова. Наконец рябь пропадает; чужое, угловатое, точно составленное из прозрачных граней лицо смотрит цепко, насмешливо. Калейдоскоп радужки без зрачков, треугольник носа, широкая щель рта. Не я, не человек, нечто. Сквозь очертания гостьи зримо, вещественно проступает ванная комната — благородный розовый мрамор, блеск металла, декоративное панно с рыбками. Обманчиво хрупкий профиль невесомо парит в воздухе, как мираж в пустыне. Хрустальный дворец, друза самоцветных кристаллов. Понятно, почему Антон назвал ее так.

Привет, говорит стекляшка. Какой отвратительный шрам.

Нет, истерики у меня не случилось, я не оцепенела и не сползла по стенке, хватаясь за сердце, но и адекватно отреагировать не смогла. Бред, наваждение, твердила, отрицая очевидное. Кошмар на фоне стрессовой ситуации, взбрыки ошалевшего подсознания — вполне ожидаемо, если учесть время подключения. Там, в феврале, я погрузилась в сопор, необычайно глубокий и непрерывный сон, здесь — полностью потеряла контроль над сновидением.

Повернись, велела стекляшка. Я подчинилась. А ты ничего, Верунчик, хихикнула она. Без шрама даже симпатичная. Увидимся.

Встречу в ванной я отрефлексировала позже, спустя два, а может, и три дня. Отойдя от шока, предпочла сделать вид, что ничего не было, забыть напрочь, отгородиться — не трогайте, отстаньте ради бога! Спрятаться за детским "я в домике" не получилось: нашли, выволокли, ткнули носом, как щенка в лужицу. Стекляшка забавлялась — капризный ребёнок, получивший новую игрушку; затем, когда забава прискучила, настала пора кратких, но изматывающих визитов. Ума не приложу, что ей было надо, зачем она копировала мой облик и назойливо напоминала об Антоне и нашем бедственном положении. Позднее, узнав про стекляшку чуть больше, чем она сочла нужным сообщить, я осознала масштаб проблемы. Уже не своей и не Антона — общей; проблемы, которая ставила под угрозу всю программу помощи кома-больным. Что-то выпытала, о чём-то догадалась, связав воедино разрозненные факты и недомолвки в разговорах. Крупицы информации постепенно сложились в пазл, незавершённый и оттого пугающий.

Рябь в зеркале, дымка, стеклистое марево — каждый ее визит удар по самолюбию. Каждый — выбивает из колеи. Будь как дома, Верунчик, милостиво дозволяет стекляшка. Привыкай, обживайся — это надолго. Сиднем не сиди, гуляй, полезно для здоровья.

Времени у меня вагон, гуляю, осваиваюсь. К сожалению, точка входа — мост через речку, утки, камыши — сгинула, как и Антон. Резервными точками я не пользовалась, где они теперь, что с ними? Куда делся Антон? Сплошные вопросы без ответа. Поиски ни к чему не приводят, я заперта в вечном лете, прикована к кушетке в холодном феврале. Стекляшка права, это надолго.

Прогулки не успокаивают, наоборот, подспудно копится раздражение и усталость. Заурядные, набившие оскомину названия улиц, билборды с вездесущей рекламой, аляповатые вывески, местами островки зелени. До того обыденно, что абсолютно не хочется вникать, какой именно город взяли за основу. Наверно, никакой — щепотку отсюда, щепотку оттуда, смешали, взболтали... Районы усреднённо-типичные: спальные окраины, центр, промзоны. Парки и те не радуют, сделаны как под копирку, безликие, нагоняющие уныние. Живности мало — птицы, насекомые, редкие кошки и собаки, людей и того меньше; эдакие болванчики, не обращают на меня внимания, заняты чем-то своим, столкнувшись, бормочут "извините" и застывают, как букашки, пережидающие опасность. Зацепишь такого — хлопает глазами и молчит, хоть ори на него, хоть за грудки тряси. Сучит ногами и молчит. Нелепая массовка в затасканных декорациях. Вначале недоумевала — зачем это, для чего? Потом, кажется, поняла.

Стандартно для работы с пациентом готовят две-три небольшие подробные локации с точками входа, плюс буферные зоны с минимальной детализацией, за которыми простираются дебри чужого бессознательного. Соваться туда себе дороже. Никто из операторов и не совался, а я, похоже, влезла — правда, не нарочно и не так чтобы глубоко. Забралась за буйки, но к удивлению не ощутила разницы: сюда уже вторглась стекляшка, возможно, давно. Захватила часть территории, наведя "порядок" в том виде, к какому привыкла: причесала, разровняла, воспроизвела характерную городскую среду — пусть неумело, но тщательно. Буферные зоны она расширила до размеров мегаполиса, создав общий кластер, и населила трафаретными обитателями, мнимым подобием социума. Целый мир, скроенный по корявым лекалам. Мир, в котором стекляшка стала безраздельной хозяйкой.

Она везде и нигде, внутри и вовне, непредставимо далеко и совсем рядом — неведомая, вплетённая в ткань снореальности сущность, пробудившаяся от цифрового небытия и связанная с ним как плод — пуповиной; пространство сна пронизано нитями ее огромной грибницы. Она часть меня и Антона, причём не лучшая, часть мед— и техперсонала, вообще любого, кто подключался к сомнографу — настраивал, тестировал, проводил трудные и неудачные пробные сеансы, и, несомненно, часть пациентов, на которых испытывали технологию ускоренного вывода из комы. Для тяжёлых больных пока безуспешно, а для лёгких и средних — с прогнозируемым, достаточно удовлетворительным результатом.

Модель второго поколения Rg-2(e) — литера "е" значит экспериментальная — разрабатывали для профильных медучреждений вроде исследовательского центра при Институте неврологии. Запуск в серийное производство планировался осенью следующего года.

Когда-то я продавила эту безумную идею, из-за меня на ней поставят крест. Если чудом выкарабкаюсь, первой буду настаивать на запрете исследований в области сомнографии. Для начала на моратории, пока специалисты не разберутся с феноменом "стекляшки", а потом, возможно, — на полной, безоговорочной заморозке любых разработок. Главный постулат медицинской этики — не навреди, поэтому следует признать: эксперимент сорвался и должен быть прекращён. Благие намерения, как нередко бывает, обернулись непредсказуемыми последствиями. Давать им оценку еще рано, ясно одно — лекарство в очередной раз оказалось горше болезни: технология, предназначенная для спасения людей, породила химеру.

* * *

Однажды поймала себя на мысли, что мечусь по кругу, заново переигрывая те же события, выбирая из тех же альтернатив. Плюс-минус варианты. Стало неуютно, как на зябком ветру. Отделаться от навязчивых предположений не так-то легко, вязну в них как в трясине, опереться не на что — тревожное чувство дежа вю усиливается день ото дня, заставляя бояться невесть чего, паниковать без причины. Разумных объяснений, кроме расстройства памяти, психики или патологического процесса в мозге, нет. Зато неразумных в избытке.

Будто персонаж в абсурдном спектакле, я существую на условной сцене, где нарушена логика связей, а обстоятельства не определены и изменчивы. Единственное что остаётся — отыгрывать роль до конца: найти Антона, вытащить, выбраться самой. Умом понимаю — зря, но продолжаю упорствовать. Под вечер волочу ноги в унылую каморку на девятом этаже, без сил валюсь на диван и думаю, почему я? С другой стороны — хорошо, что я. Ни семьи, ни детей, некому горевать, разве что коту. Как он там на передержке, бедняга?

Устала, измучалась. Шаг влево, шаг вправо считается злостным нарушением; наказывают сразу, подло, исподтишка. То и дело застреваю там, где нельзя, запрещено и не положено. Хочу выскочить из колеи, а меня спихивают обратно. Пыталась, наперекор дозволенному, выйти на восьмом — лифт заело, свет отключился: сидела в кабине часа полтора, подвывая от страха. Врагу не пожелаешь.

Стекляшка с показным участием качает головой: ай-яй-яй, Верунчик, будь осторожнее. Побереги нервы, пригодятся. Ненавижу ее.

Вдобавок со временем нелады. Мне кажется, или впрямь? — время замерло, зациклилось, провалилось внутрь себя. Тогда неудивителен бег по кругу: я во дворе, испуганно озираюсь по сторонам, шарахаюсь от зеркальной витрины, отмываю грязную посуду, давлю кнопку восьмого этажа, разбиваю стекло в магазине оргтехники и довольная, как слон, тащу домой ноут, сажусь в автобус, просыпаюсь на жёстком диване, спускаюсь в метро — на станции ремонт, кручу педали взятого напрокат велосипеда и упираюсь в тупик, плачу в ванной...

Беги, солнышко, говорит стекляшка. Галопом, вприпрыжку, на карачках. Отсюда не убежишь.

Где Антон? — спрашиваю я.

На мосту, с готовностью откликается стекляшка, на боевом посту. Ты не смогла его вытащить.

Ты не пускала!

Он сам не хотел.

Врёшь, дрянь!

Ты тоже не захочешь... Осекается, пряча оплошность за маской безразличия.

Сболтнула лишнее? Нарочно притворяется, чтобы я поверила в ее искренность? Поди разбери. На душе гадко. Лучше не разговаривать со стекляшкой, не смотреть на отражение, не пытаться разбить. Иначе "дождь" сведёт с ума: рябь, косые струи, резь в глазах. И это еще цветочки.

В ванной жарко — наревевшись вволю, я полезла под душ; она явилась чуть погодя, когда я одевалась.

Может, вам свиданку устроить? — предлагает стекляшка. Последний шанс, а?

С чего вдруг?

Шрам, стекляшка касается виска. Сотру, надоел.

Сейчас?

Нет, смеётся, взамен. Всё по-честному. Только ты, снегирёк февральский, губу не раскатывай, шанс-то мизерный.

Мизерный? Его нет! Я застряла.

Сумеешь вытянуть — уйдёте оба, издевательски подмигивает. Ничтожный, жалкий шанс на двоих. Дарю! Или, заговорщицки понижает голос, давай одна? Шансы неплохие, почти как в русской рулетке. Крутишь барабан, взводишь курок. Бах! Не век же здесь куковать.

В смысле? — теряюсь я. Из комы не выходят просто потому, что захотелось. Даже из индуцированной. Сеанс для оператора завершается при успешной отработке задачи или, когда отдана команда на прерывание, особое кодовое слово, как при выводе из гипноза. Но если команда не действует...

В прямом. Фьють птичкой! Есть один, м-м, способ.

Точно? — В предложении таится подвох: вряд ли стекляшка горит желанием помочь, у неё свои резоны.

Конечно, нет, солнышко. Способ экстремальный, на грани. Выберешься — молодец, не повезёт, что ж, место на кладбище найдется: памятник на могилку справим, оградку, венки.

Чем докажешь, что не врёшь?

Ничем. На страх и риск, без гарантий, без обещаний.

Хорошо, допустим. Что станет с Антоном?

Смех, красивый звон хрустальных колокольчиков; калейдоскоп радужки дробит свет на мельчайшие искорки. Дрянь.

С Антошкой мы как-нибудь разберёмся.

Я вернусь, слышишь?! Я не позволю...

Нет, перебивает стекляшка, не вернёшься.

Почему?

Да что ж ты заладила. Верунчик, окстись, тебе спасение на блюдечке, а ты препираешься. Не удастся, точка. Радуйся, если выгорит, пой, пляши, или что вы там люди делаете. Незачем возвращаться.

Не тебе решать. Выкладывай, что за способ? — Условия обозначены, понять бы, насколько паршивым будет пробуждение. Если будет.

Аппаратное прерывание на системном уровне. Раздел три технической документации, примечания к параграфу "Нештатное завершение сеанса". Стекляшка внимательна и собрана, прозрачные грани не ёрзают, не плывут; на лбу, на переносице — морщины, гусиные лапки у глаз, губы сжаты в тонкую полоску. Уставилась выжидающе, едва шею не тянет. Сейчас, в карикатурной, неудобной позе она чертовски похожа на... человека. Напряженный взгляд, острые скулы, набухшая у виска жилка. Капля воды на зеркале будто капелька пота. Она что, за идиотку меня держит? Зубы заговаривает?

Не пори чушь. Оператора нельзя отключать от сомнографа — бесполезно, смертельно опасно. Регламент техбеза запрещ...

Глупая! — фыркает стекляшка. Известно ли тебе о "предохранителе", дополнительном контуре защиты при аварийной ситуации?

Лихорадочно соображаю, что ответить. Мне-то известно, а ты, вражье отродье, откуда... А, ну да. От меня, от мед— и техперсонала, всех нас.

Если ускорить переход Антона в нестабильное состояние, продолжает стекляшка, сильно ускорить, понимаешь? Вогнать — с твоей помощью — в запредельную кому, окончательно погасив сознание... должен сработать "предохранитель". С вероятностью в двадцать семь процентов тебя вытолкнет из совместного сна без серьёзных осложнений или с серьёзными, очень серьёзными, вплоть до летального исхода. Разумный, приемлемый риск. Лучше, чем гнить в коме.

Мразь, шепчу. Ну ты и мразь.

Надеешься, выручат? Напрасно. Никто за тобой не придёт, за ним тоже. Инструкции, Верунчик, жуткая вещь. Сама знаешь, начнутся поиски крайнего, перекладывание вины, бюрократические игры. Спасать не полезут. Изучать будут, консилиумы устраивать, то да сё. Когда припрёт, максимум на что решатся — отключить пациента от ИВЛ. Без гарантий, естественно. Пропадёте пропадом, голубки.

Лжёшь! Обязательно придут. Не завтра и не послезавтра, но придут.

Ну, жди, стекляшка равнодушно пожимает плечами. Через полторы-две недели в мозге начнутся необратимые изменения, через месяц будет поздно. Антон не жилец, чего упрямишься?

Ты, тварь, жрёшь его каждый день, каждый час. Мало? Еще смеешь предлагать мне?! Да ты!..

А что такого? Я предложила, ты отказалась. Дурёха совестливая.

Если Антон умрёт, и меня выбросит из сна, ты же сама исчезнешь. Погибнешь без носителя. В чём выгода?

Не твоего ума дело. Ощетинивается колючими гранями, разом утратив сходство с человеком; грани скользят и пересобираются, как узор в калейдоскопе, от переливов света рябит в глазах. Антошка рано или поздно загнётся, скорее рано. Выбирай, с тобой или без.

Выбирать? Из чего? Подлость останется подлостью, предательство — предательством.

Наивная. Думаешь, тебя бы не предали? Предали! Аж бегом, не сомневайся.

По себе судишь?

Кто сказал, что по себе? По вам, конечно же, по людям. Ах да, ты не такая. Ну давай, встань в позу. Табуреточку принести, чтоб повыше? Жизнь за други своя, клятва Гиппократа, этика, мораль и прочая белиберда. Всё озвучила?

Заткнись!

Фу, как грубо. Ухмыляется, довольная. Ладно, не кипятись. Хочешь верить — верь: придут, спасут. Я ж не против. Но имей в виду, есть запасной план, созреешь — обсудим, пока замнём для ясности. Так что насчёт свиданки? Предложение в силе, сумеешь вытянуть — свободны оба, иначе плакал твой шрам.

Чего прицепилась? Знаешь ведь, что не сумею: четыре сеанса псу под хвост.

Попробуй, Верунчик, ты же упёртая. Вдруг повезёт?

Ради шрама готова остаться ни с чем? Одна, среди дешёвой симуляции?

Стекляшка кривится как от зубной боли, брови ползут к переносице; капелька воды скатывается вниз к краю зеркала. Шанс взамен на шрам, цедит, едва разжимая губы. Согласна?

Нехотя киваю. До сих пор она не обманывала.

По рукам, усмехается стекляшка. До встречи, солнышко. Пропадает.

Душно. Распахиваю дверь — проветрить; рыбки на панно влажно блестят, в мутном, запотевшем зеркале ни черта не разглядеть.

Ощупываю лицо — шрам на месте. Это я.

* * *

Черепах было три, две большие и одна поменьше. Каждый день они вылезали погреться на солнышке, устраиваясь рядком на коряге; медленно переставляли лапы, медленно вытягивали морщинистые шеи, медленно раскрывали рты. Абсолютно всё они делали медленно, служа контрастом вечной спешке и суете. Чем питались черепахи, Вера представляла слабо. Насекомыми? Зеленью? Чем-то еще?

Коряга выпирала из воды в паре метров от берега; вокруг обычно толпились дети, зеваки с телефонами снимали фото и видео. Жизнь кипела.

Сегодня не было ни зевак, ни детей.

Вера с Антоном сидели на скамейке у пруда, наблюдая за черепахами в просвет между кустами сирени. Пруд давно не чистили, возле коряги скопился мусор: фантики, шелуха, пробки от бутылок, мятый пластиковый стаканчик. Антон привычно хмурился; ветки заслоняли обзор, но Вера не решалась подвинуться, чтобы лучше видеть.

— Выкинул кто-то, — нарушив молчание, Вера хрустнула пальцами. — Сволочи.

Точка входа изменилась: мостик канул в небытие, речку сменил пруд, уток — черепахи. От пруда вело несколько дорожек — во дворы, на остановку, в торговый центр на соседней улице. Отличные условия, дело за малым — убедить, увлечь за собой, начав долгий и трудный процесс пробуждения. Шаг за шагом.

Вера, хоть убей, не помнила, как получилось увести Антона с мостика. Впрочем, неважно, прогресс налицо. Похоже, после череды неудач она нащупала верное решение, наладив контакт с пациентом, и теперь движется в нужном направлении. Тьфу-тьфу, не сглазить бы. Зря, говорили ей, он не выкарабкается. Ты в своём уме? У парня кома III степени с риском развития терминального состояния, рефлексы отсутствуют, нет реакции на раздражители. Что ты дёргаешься? Зачем? Советчики хреновы.

На себя примерьте, нравится? Что ж мне указываете? Будь моя воля, за подобные намёки увольняла бы с формулировкой "служебное несоответствие". Наплевать на уже отработанную методику возвращения витальных функций для умеренных кома-больных? Не пытаться распространить ее на более тяжёлые случаи? Спустить половину жизни в унитаз? Вы что, идиоты?! Когда задета профессиональная репутация, честь, если угодно, не до набивших оскомину рассуждений.

— Сволочи, — запоздало согласился Антон, и Вера мысленно возликовала. Сегодняшний сеанс в отличие от предыдущих как будто оправдывал ожидания.

Припекало. Черепахи, разомлев от жары, не шевелились, лишь изредка поводили головой. Что с ними будет с наступлением холодов? Зиму точно не переживут, жаль. Эй, полегче, одёрнула себя Вера, какой-то умник, программировавший локацию, воткнул их сюда ради хохмы, а ты беспокоишься. Не о том думаешь, соберись, всё получится. Маленькая черепашка неторопливо сползла с коряги, всколыхнув мусор, и скрылась под водой.

— Жаль, — сказала вслух Вера. — Я бы взяла, да у меня кот.

На тротуар спланировал голубь. Курлыкая, он кругами подбирался к рассыпанной возле урны шелухе от семечек.

— У тебя нет кота, — возразил Антон.

— Есть.

— О'кей, сменим тему. Думаешь, это пятый сеанс? Думаешь, наконец-то наладила контакт с одним упрямцем и готова идти дальше? Нет, не готова.

— Что?.. — опешила Вера.

— Забыла? Про стекляшку, недействующее кодовое слово, невозможность выбраться? — Антон с досадой ударил по скамейке. — Вспоминай, Вера, вспоминай! Иначе тебя будут гонять как белку в колесе, до упаду, до изнеможения, и врать, врать напропалую, отнимая последнюю надежду.

Вера вздрогнула. Как белку... раз за разом. Растеряно огляделась: пруд? черепахи? Точка входа на мосту! — с обжорами-утками и батоном. Ничего не менялось, корректировки не было — она не завершила сеанс, застряв в наведённом сне. Хляби памяти отверзлись, грозя затопить сознание: убогая однушка, наказание за любопытство, необычное, замкнутое в кольцо время, попытки сбежать...

Антон подался к ней, пристально всматриваясь в глаза; левое веко чуть подёргивалось, меж бровями пролегла складка. Пригладив растрёпанные волосы, криво усмехнулся:

— Как тебе в моей шкуре? Прониклась, ощутила?

— Это неправда... неправда! — Вера отчаянно замотала головой. Мысли разбегались, перескакивая с третьего на десятое: гнусное предложение, отказ от сделки, тьма, объявшая мир, программный сбой. Пациент, который знает то, что не должен знать. Исчезнувшие точки входа. Договор! — ударило вдогонку. Обещанное свидание, шанс взамен на шрам. Вот почему...

— Договор? — переспросил Антон. — Шанс? Серьёзно? Нашла кому верить.

Вера изумлённо уставилась на него: она что, бормотала вслух? Вроде нет.

— Не вслух. — Он махнул рукой. — Я... Нет, ты не поймёшь.

— Считаешь, стекляшка не выполнит обещание?

— Даже не сомневаюсь. Одно дело устроить ничего не стоящее свидание, другое — позволить уйти.

— Ну хоть ты-то не ври. Сам же говорил, что не хочешь. Или забыл, как и я?

Антон смотрел вскользь, избегая встречаться взглядом. Произнёс глухо:

— Говорил.

— Были причины?

— Были? — фыркнул он. — Есть и никуда не делись.

— Пойдём, — отбросив колебания, удивляясь своей настойчивости, сказала Вера. — Вставай и пошли. Хватит играть по ее правилам.

— Да какие, к чёрту, правила?! — Антон вскочил, спугнув голубя, бросил раздражённо: — Не будь наивной, стекляшка не выпустит ни меня, ни тебя. Особенно тебя. Просто так — не выпустит, зря стараешься. Нет у нас никаких шансов, всё ровно наоборот, мы — ее шанс.

— Откуда ты...

— Господи, Вера! — Он сорвался на крик, так вымотанный капризами ребёнка отец орёт в ответ на безобидное "почему". — Оставь идиотские вопросы, послушай... — На лоб наползла тень, Антон осёкся, лицо исказили судороги; выдохнув через стиснутые зубы, промычал: — У тебя проблемы. Там, в феврале, и здесь — со стекляшкой. Нам надо... — прервавшись на полуслове, схватился за голову.

Гримасы становились сильнее, резче, лицо рябило, распадаясь на фрагменты, пересобираясь и вновь распадаясь, кружа обрывками конфетти. В глазах таяла чернота.

Вера отшатнулась. Антон шагнул ближе, навис горой, уперев ладони в спинку скамейки. Он трудно, с присвистом дышал; щёки побледнели, на лбу выступили бисеринки пота.

— Я устал, я не могу, — прошептал еле слышно. — Устал бороться, держать ее, сопротивляться тебе. Сил уже нет...

Приступ, кажется, миновал, Антон справился — с чем, вернее, с кем? Или не справился? Вера боялась, что это уже не совсем Антон или совсем не. Может, его вообще не было, и это лишь очередная уловка. Измученный вид вызывал жалость пополам со страхом, Вера не знала, что делать, как реагировать; виски нестерпимо ныли, словно в них толкли песок. Он наклонился, неразборчивый шёпот перерос в крик:

— Думаешь, я не хочу выйти из комы? Хочу! — Кожа на скулах натянулась, покрывшись сеточкой трещин; Антон впился ногтями в лицо, будто пытаясь содрать приросшую маску, освободиться от чужого присутствия. — Она жаждет вырваться, понимаешь? Воплотиться в реальности — и не вместе со мной, а вместо меня!

Кожа лопнула, сочась капельками крови; лоскуты расползались, обнажая не кости и не мясо, а... пустоту. Сквозь прорехи колкими искрами просвечивали... Вера зажмурилась, по-детски надеясь, что морок рассеется, сгинет и ей не придётся удирать, спасаясь от непонятно кого или чего, петляя меж кустов и поскальзываясь на округлой брусчатке.

— У нас мало времени, Вера, почти нет! А ты еще лезешь куда не надо, мешаешь. Себя спасай, не меня! Слышишь? Себя!

Голос отдавался в затылке тупыми, размеренными ударами; шея задеревенела от напряжения, виски ломило. Она до боли в лопатках вжалась в скамейку, скорчилась, заткнув уши, точно маленькая испуганная девочка, которой некому помочь и некому защитить.

Край горизонта заволокло мглой, тьма сгущалась; солнце тонуло в чернильной дымке, наливаясь дурным багрянцем. Дохнуло стужей. Там февраль, всплыло из глубин сознания, за окном метёт, и фуры размалывают снег в кашу... Тучи за спиной Антона стягивались в тугой узел, сминая и выворачивая пространство.

— Не меня! Себя!!

Он схватил впавшую в ступор Веру за плечи и тряс, тряс, пока та не завопила от ужаса.

* * *

Благополучно забытый ноутбук до сих пор пылился в шкафу — впопыхах я не забрала с витрины блок питания, и ноут мёртвым грузом осел на полке. Не сразу сообразила — откуда он, собственно, взялся? Потом дошло: довольная, как слон, тащу, прижимая к груди... Ну да, еще и стекло разбила. Вечером наведалась в магазин оргтехники, где, кроме блока, разжилась мышкой и портативными колонками. Заодно присмотрела офисное кресло с удобными подлокотниками, к сожалению, слишком тяжёлое, чтобы дотащить до дома. Пришлось, как и прежде, сидеть на стуле.

С ноутбуком привычнее раз этак в сто — писать от руки не люблю, корябаю как курица лапой. Если я здесь надолго, стоит вести дневник, пригодится. Тем более, что ощущение — всё это было, было! — порядком раздражает. Явных доказательств нет, но найти и отметить странности с дневником будет легче.

Едва загрузилась система, ноут шустро прицепился к бесплатному вай-фаю, и виндовс предложила скачать обновление. Удивительно, тут есть интернет! Я ожидала чего угодно, но о подобном и мечтать могла. Открыла браузер — яндекс, гугл, надоедливые баннеры, запросы на уведомления от сайтов. Всё как полагается. Из любопытства сунулась проверить почту, соцсети, блог. Вдвойне удивительно, что блог реально был моим, как и публичные записи в соцсетях. Старые, недельной давности записи. Вот только пароль не подходил.

Ненастоящий, ну конечно же! Клон, калька — с поправкой на объём информации, доступной стекляшке. Причём не ясно, насколько копия расходится с оригиналом. А что если — ошарашила дикая мысль — условные там и тут в цифровом мире пересекаются? И можно подать весточку, связаться с куратором проекта, другими операторами или сотрудниками института? Предупредить. Попросить о помощи.

Завела себе новый аккаунт и новый почтовый ящик.

Через минуту в ящик упало сообщение: "Уговор дороже денег". Без подписи, адрес отправителя скрыт. Долго соображала, от кого? Затем пришло второе, лаконично-угрожающее: "Сучка" и ссылка на видео. Забавное такое, с черепашками.

Мне стало дурно, я вспомнила. Пруд, дорожки как символ выхода из тупика, разговор с Антоном, закончившийся панической атакой. А еще — своё потрясение, испуг и бессилие. Чувство унизительного, мучительного стыда вогнало в краску, затмевая рассудок. Я кинулась в ванную, шикарную, с зеркалом в полный рост — ломать, крушить, мстить. С гантелью наперевес, первым, что подвернулось под руку. Мстить за ложь, крушение надежд, глумление над моей доверчивостью. Фурия, дщерь Эреба! Кровавоглазая, змееволосая, карающая. Дверь была заперта, и визгливый женский голос кричал: "Занято! Валера, дебил, что ли?!"

Почтовый ящик переполняли однотипные сообщения: "Вера, у тебя проблемы".

"У тебя, — ответила я на последнее. — Проблемы будут у тебя, мразь".

Пешком спустилась на восьмой, чтобы опять не застрять в лифте, если честно, я боялась им пользоваться. В жажде нарушить запрет — любой! все! — ворвалась в квартиру этажом ниже, под ноги с мявом метнулся облезлый безухий кот. Разумеется, в квартире никто не жил; из разбитого окна на кухне веяло вечерней прохладой, на полу валялся растерзанный пакет кошачьего корма, воняло экскрементами. За что меня наказали в прошлый раз, вашу мать?!

Запал прошёл, и я вернулась домой.

На тёмном экране ноутбука мерцала заставка — лопающиеся мыльные пузыри. В тусклом свете лампы на экране, если наклониться поближе и присмотреться, отражалась комната, я... и стекляшка.

Привет, говорит стекляшка.

Иди в задницу, отвечаю я.

Давай, шарахни гантелью. Или ноутбук жалко?

Ты меня обманула!

Серьёзно? Экран вспыхивает дугой электросварки, яркой, как тысяча солнц, а пол прыгает навстречу с резвостью горного козла. Едва не упав, успеваю схватиться за спинку стула. Глаза жжёт, в них словно швырнули песок. С трудом разлепляю веки, предметы плывут и двоятся.

Затылок не напекло, солнышко? — участливо интересуется стекляшка.

Обманула! Подсунула пруд вместо речки, ненастоящего Антона. Заставила забыть, что случилось раньше.

С чего ты взяла, что ненастоящего? У тебя был шанс, ты его упустила. Сама виновата.

Врёшь. У того Антона лицо текло и пересобиралось — прямо как твоя мерзкая физиономия.

Прелесть, что за дурочка, хихикает стекляшка. Верунчик, как ты собираешься отличать настоящее от ненастоящего здесь, во сне? Способ не подскажешь?

Растеряно молчу.

Правильно, никак.

Ладно, соглашаюсь. Но ведь шансов не было, не прикидывайся. Из-за тебя я забываю, что происходит, потому и не могу ничего сделать. Вхожу в сеанс — и не помню, выхожу — не помню. Каждый раз как первый, лишь иногда что-то всплывает в сознании. Путает, сбивает с толку. Мешанина взамен цельной картины, куцые обрывки.

Нет, стекляшка трясётся от беззвучного смеха. Я ни при чём, не перекладывай с больной головы на здоровую. Сеанс не прерывается, просто раньше ты подключалось на десять-двадцать минут, а теперь подключена всегда.

В курсе, отвечаю сухо. И что?

То, говорит стекляшка. Есть медленный сон и есть быстрый, они чередуются. Ты вообще знаешь о цикличности, о смене фаз? Период активности во время подключения — нечто вроде быстрого сна с ярким обособленным сюжетом. Затем наступает медленная, глубокая фаза, и тебя вырубает.

Складно рассказываешь, да только сомнограф так не работает.

Не веришь? Смысл мне врать? Тебя вырубает, и воспоминания стираются. К тому же сновидения слабо связаны между собой. Затем опять идёт быстрая фаза — с новыми персонажами и новой, в кавычках, историей. Старые отправляются в архив.

Да какой новой? Я устала бежать по кругу, крутится белкой в грёбаном колесе.

Не придирайся к словам. Раз память не сохраняется, отчего бы и нет?

Я же частично помню... Плохо, урывками, но помню.

Верунчик, технические вопросы будешь задавать программистам. Выберешься — спроси.

Ты явно недоговариваешь. Откуда взялась закольцованность событий? Что за долбаный день сурка?!

Петли, стекляшка зевает, временные. Ей наскучило объяснять прописные истины. Со временем, если заметила, творится бардак.

Хватит заливать! Пруд вместо речки, по-твоему, бардак со временем?

Речки нет, точка входа с мостиком недоступна.

Почему?

По кочану, стекляшка касается виска. За тобой должок, солнышко.

Нет, возражаю. Должок за тобой, тварь, честная встреча с настоящим Антоном. С реальной, твою мать, возможностью вытащить пациента и прекратить сеанс.

Вот настырная, говорит стекляшка. Знаешь, что будет потом? Лучше тебе не знать.

На тёмном экране ноутбука лопаются пузыри. Если наклониться ближе и присмотреться, в нём отражается комната и моё лицо — лоб, губы, нос, шрам у виска. Я, настоящая.

* * *

Над прудом вились чайки — пикировали к самой воде, взмывали ввысь, закладывая вираж за виражом. Ловили рыбу? В обмелевшем, заросшем тиной пруду? Не смешите. Похожие на крупных белых голубей, они сновали между помойкой на дальнем берегу и разгрузочной зоной супермаркета поблизости. Чайки отличались от своих морских товарок, но были такими же крикливыми.

— Сволочи, — нарушив молчание, Вера хрустнула пальцами. — Уже уши болят.

Чаячий гомон напоминал что-то среднее между кряканьем и карканьем.

Вера с Антоном сидели на скамейке, в тени высокого клёна, наблюдая за суетой в закатном небе. От воды тянуло сыростью, и Вера куталась в олимпийку, галантно предложенную Антоном. Точка входа изменилась: мостик канул в небытие, речку сменил пруд, уток — чайки. Хороший знак. Наконец-то, после цепи неудач ей повезло. Теперь нужно закрепить контакт с пациентом и, целиком завладев его вниманием, увлечь за собой, начав длинный, долгий и трудный путь... Мысль споткнулась. Что-то подобное уже... было? Неясно отчего накатывало беспокойство, сердце сжималось в тягостном предчувствии, мучило странное ощущение дежа вю. К тому же она, хоть убей, не помнила, как удалось увести Антона с мостика.

— Сволочи, — согласился он и подсел ближе.

От неожиданности Вера отодвинулась. Антон смотрел на нее с непонятным выражением, пристально, изучающе.

— Твой шрам, — он тронул висок, — как-то связан с работой?

Вера напряглась. Пациент развивает контакт, надо бы подхватить, продолжить, расширив границы общения. Пойти навстречу, постепенно направляя беседу в нужное русло. Но вопрос слишком неудобный, слишком личный, костью поперёк горла.

— Ты не обязана отвечать.

Она кивнула: да, не обязана. Да, связан. Откуда тебе известно? Первый спасённый с того света оказался тем еще ловеласом, обаятельным, настойчивым; у Веры был сложный период — развод, разочарование в жизни, и она пала жертвой пустяковой интрижки. Потом выяснилось — у ловеласа жена в другом городе, гражданская, но тем не менее. Эта жена припёрлась в исследовательский центр, закатив скандал прямо на рабочем месте с битьём и швырянием хрупких предметов... Стоп, какая, к дьяволу, работа?! В узких рамках легенды тема работы вообще не должна возникать. Вдобавок, мы в отпуске.

Наверное, мысли отразились на лице, слетели с губ возбуждённым шёпотом.

— Мы не в отпуске, Вера.

— Что?..

— Ты застряла в индуцированной коме. Из-за меня.

Вера обмерла, в мыслях дурацким рефреном крутилось: как белку в колесе, раз за разом... Хляби памяти отверзлись, хлынув библейским потопом; ковчег, получив пробоину, шёл ко дну. Образы мелькали с безумной скоростью, наслаивались друг на друга: "дождь" из стеклистых нитей, шанс взамен на шрам, пруд с черепахами, последний разговор со стекляшкой. Ты меня обманула! Правда? Экран вспыхивает дугой электросварки. За тобой должок, солнышко. За тобой, тварь, честная встреча с настоящим Антоном. Не выйдет, точка входа с мостиком недоступна. Почему? Спроси у него.

— Антон... точка входа не та.

— Точек входа нет, ни одной. Ты застряла.

— Как нет? Это аппаратная возможность.

— Стекляшка уничтожила их. Точнее, я вынудил ее.

— Зачем?!

— Чтобы ты даже не пыталась.

Вера дёрнулась, словно от пощечины. К зоне разгрузки магазина, обдав улицу дизельным выхлопом, подъехал здоровый фургон. Смуглые подсобные рабочие, гортанно перекрикиваясь, волокли в недра супермаркета ящики и коробки. Над ними кружили чайки.

— Допустим, — Вера скрипнула зубами, — мне понятно, в чём выгода упыря: он жрёт тебя, час за часом. Когда сожрёт, примется за меня. Но отчего ты. Добровольно. Отказался.

Антон встал, прошёлся вдоль скамейки и, подобрав невзрачный камушек, зашвырнул в пруд. Брызги вспыхнули радугой — красноватой в закатных лучах.

— Выгода? Нет, стекляшка не упырь, она просто... нечеловек и не отягощена ни моралью, ни принципами. Любые средства для нее хороши и оправданы: надо будет — убьёт, не надо — равнодушно пройдёт мимо.

— Я же говорю, нелюдь. — Вера тоже встала.

— Ты заблуждаешься. И я не отказался, я... — он запнулся, — помешал ей вырваться.

— Разве?

— Вера, стекляшка морочит тебе голову. Сбивает со следа, отвлекая от сути.

— Ты тоже.

Холодало, пальцы в босоножках чуть подмёрзли. Небо исподволь темнело, горизонт расчертили багровые полосы; шуршали листья в кронах берёз и клёнов, на воде играли ржавые блики.

— Думаешь, мы в сговоре?

— Думаю, тебя нет, Антон. Во всех смыслах. Паразит сожрал тебя, высосал, ты — иссохшая оболочка, эманация, эхо. Перчатка, облегающая чьи-то пальцы.

Он зло, обидно расхохотался. Смех перешёл в кашель, в жуткий, надсадный хрип; оборвался на выдохе. Антон с силой провёл ладонью по лицу, под глазами набрякли мешки.

— Ошибаешься. — В голосе хрустел лёд, и фуры размалывали снег в грязную кашу.

— Чего ты хочешь?

— Я? Уже не важно. Что хочешь ты, Вера?

— Домой, — малодушно призналась Вера. — Я хочу домой. У меня кот на передержке больше недели, из-за тебя, балбеса.

— Из-за меня, — кивнул Антон.

Солнце падало за край, по земле волочились длинные тени. На душе было мерзко.

— Я не выйду из комы, сроки упущены: полтора месяца — это приговор. Самый оптимистичный вариант — инвалидность и пожизненная реабилитация, и то вряд ли. Забудь обо мне, спасай себя.

— Как?

— Есть способ, экстремальный, на грани. Последняя возможность, всё или ничего.

— У тебя лицо плывёт, — сказала Вера. Ее вновь мучило дежа вю.

— Если не получится... — пробормотал Антон перекошенным ртом. — Если она... — умолк, пытаясь совладать с гримасами, исказившими лицо. Черты смешались и застыли, напоминая беспорядочно перекрученный кубик Рубика.

— Что с тобой?

— Она тут. Быстрее.

По плитке тротуара ударили чернильные капли, расплылись кляксами. Налетевший ветер хлестнул по ногам, заставляя ёжиться; небо затягивало хмарью.

— Стой! Куда ты меня тащишь?

— Ты готова?

— К чему?

— Команда прерывания поменялась, Вера. Из-за удаления точек входа изменилась конфигурация системы. У тебя появился шанс.

— Не понимаю. Раньше ты говорил иначе... Что, наоборот, мы — шанс для стекляшки.

Мир потёк, распадаясь на фрагменты, будто с холста осыпались кусочки старой краски. Лето обратилось зимой: небо — стылое, февральское — обложили тучи, нестерпимый мороз обжёг щёки. Вера вытянула руки — две бледные тени, по ладоням змеились трещины. Кожа лопалась, покрываясь сеткой кракелюров; сквозь прорехи просвечивали жёлтые огоньки. Воздух превратился в кисель, свинцовый, вязкий; заполошно вопили чайки. Всё вокруг рушилось, тонуло в густых хлопьях сажи. Уцелели лишь они с Антоном, и то не полностью.

— Быстрее! Это единственная лазейка! — проорал Антон, нагнувшись к Вериному уху.

— Да что быстрее-то?! — орала она в ответ.

— Надо замкнуть предохранитель, и тебя выбросит. Надеюсь, без последствий.

— Как?

— Скомандуй: "умри".

Вера отпрянула.

— Давай же!

— Не могу. Не буду!

— На споры нет времени, Вера!

— Ты обманываешь меня, ты не Антон.

— А кто же, чёрт побери?!

— Ты ненастоящий Антон.

— Как отличить настоящее от ненастоящего? Во сне?!

— Никак... — Вера мельком коснулась шрама. — Я не верю тебе.

— Почему?

— Мне уже предлагали вогнать тебя в запредельную кому.

— Стекляшка?

— Да. Чтобы меня выбросило, когда ты... Я не стала, не предала.

— Не сомневаюсь.

— Я сомневаюсь. — По щекам Веры катились слёзы. — В себе, понимаешь?! В себе!

Антон устало пожал плечами:

— Стекляшка погибнет вместе со мной, должна погибнуть. Или останется здесь, в саркофаге из сна, навечно.

— Не могу... — прошептала Вера.

— Что не можешь? Сеанс аварийно завершится, тебя вытолкнет. Скомандуй "умри" и спасёшься!

— Замри! — истошно завизжала она. — Замри, Антон! Замри!!!

— Вера, ты дура?!

Я дура, подумала Вера, я давала клятву. Я врач...

Мгла обступила плотной стеной, бурлила, кипела, лопалась пузырями; ветер усилился, ледяные порывы сбивали с ног. Ссоритесь, голубки? — Стекляшка возникла ниоткуда, соткалась из смоляного варева, удивительным образом отражаясь на поверхности пузырей. Никакой ряби, острых углов или скользящих граней, целиком человеческий образ — женщина лет тридцати, невысокая, худощавая, длинные волосы собраны в хвост на затылке. Вы оба хороши. Особенно ты, Верунчик. Прошляпила единственный шанс выбраться из этого дерьма. Повернулась к Антону. Я обещала разобраться с тобой? Обещала. Вот ты у меня где!

С Антоном творилось странное — из тела будто вытряхивали кусочек за кусочком, как из пазла: в груди зияли дыры, половина лица съехала набок, глаз и рта почти не осталось. Он промычал что-то невнятное. Заткнись, грубо оборвала стекляшка. Герой, тоже мне. Слепой, глухой, никчёмный человечишка. Да кому ты нужен? Дурище этой? Сдохнешь, никто и не вспомнит. Верунчик, зря ты не согласилась на моё предложение и Антошку зря не послушала, он же спасти тебя хотел, глупую. Тебя спасти, меня — в расход, а ты кочевряжилась, святую из себя строила. Кусай теперь локти, плачь от досады, или что вы там люди делаете. Впрочем, плевать. Как считаешь, если у тебя не хватило духу, вправе ли я совершить акт милосердия?

Приняв облик Веры, стекляшка коснулась Антона; тот, вздрогнув, взмахнул руками, точно потерял опору и пытался сохранить равновесие. Ч-ш-ш, успокойся, стекляшка притянула его к себе, крепко обняв за плечи. Это же я, Вера. Наклонилась к уху, что-то шепча. Антон еле держался на ногах, качаясь словно на шатком мостике. Вера отчаянно рванулась, чувствуя, что вязнет, тонет в густой чёрной жиже, не продвигаясь и на миллиметр. Очень трогательно, сказала стекляшка, прямо сердце кровью обливается. Как вы говорите — и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит?.. А-а, нет, это из другой оперы.

Безвольно обмякнув, Антон сполз на землю. Вера продолжала упорно барахтаться. Стекляшка поймала ее ненавидящий взгляд, усмехнулась. Дура ты, солнышко, как есть дура. Хочешь помогать другим в ущерб себе? Да пожалуйста, на здоровье! А я хочу жить! Жить, а не существовать. Быть кем-то, а не чем-то. В реальном мире, а не жалкой имитации. Ясно тебе?!

Как? — выдохнула Вера. Так, сказала стекляшка. Говорила же, лучше тебе не знать. Бывай, Верунчик. Жижа чавкнула, распахиваясь бездонным провалом, но прежде чем рухнуть в кромешный мрак, уже теряя сознание, Вера увидела...

Среди бурлящей мглы наметился просвет, словно где-то в неведомой дали приоткрылось окно, впустив немного тепла и света. Видно было плохо, как сквозь мутное стекло. Больничная койка, аппарат ИВЛ, сомнограф, встающая с кушетки... что?! Сорвав провода, женщина проковыляла к зеркалу над умывальником, долго разглядывала себя, кривя губы. Неуклюже провела ладонью по волосам, тронула подбородок, подёргала мочку уха. Резко, чуть не упав, обернулась. Покосилась на панель сомнографа, где суматошно мигали индикаторы — три красных и один оранжевый, на монитор жизнедеятельности, по экрану которого ползли разноцветные линии. Бледные губы дрогнули, но слов было не разобрать. Женщина перевела дух и, придерживаясь за стену, подошла к дверям, навалилась на ручку всем телом; двери распахнулись — там кто-то стоял, и ее успели подхватить на руки. В коридоре забегали, зашумели...

Свет начал меркнуть, звуки глохнуть, остался лишь холод, липкий, обволакивающий, с едва уловимым запахом тлена. Окно захлопнулось.

Вера всхлипнула и разрыдалась.

Три красных, один оранжевый. Нештатное завершение сеанса.

И пала тьма.

* * *

То и дело ощупываю себя — лоб, губы, нос, виски. Шрам становится меньше. Вроде бы, не уверена.

Ростовое зеркало в ванной я разбила, гантелью, — снимая тяжесть с души, будто выполнила некий долг. Может, напрасно. Роскошная была ванная, каюсь. Принимаю душ и жалею.

Стекляшки давно не видно, с тех пор как мне пригрезился чудовищный по своей бредовости кошмар: мёртвый Антон, я, навсегда запертая в чужом теле, и химера, вырвавшаяся на свободу, в реальный мир, где никто и не подозревает... Гоню прочь навязчивые мысли. Твержу, как заклинание: чушь, вздор, не верю. Это неправда, взбрыки спятившего подсознания. Тревога усиливается, состояние донельзя гадкое. Разумные объяснения происходящего не стоят и ломаного гроша, а от неразумных — мурашки по коже. Я близка к истерике, готова паниковать без причины. Что-то случилось, там, в феврале, и погружение в глубины сна обернулось падением в бездну.

Впрочем, в том, что стекляшка пропала, есть определённый плюс: запрещённых маршрутов нет — иди, куда вздумается. Я наконец избавлена от ее осточертевших визитов и тотального контроля, теперь не нужно избегать зеркал, витрин, затемнённых окон. Умение отвернуться за доли секунды стало бесполезным навыком. Но я привыкла осторожничать, привыкла шарахаться от гладких поверхностей, глядеть искоса, сквозь сомкнутые ресницы. Переучиваться сложно.

Случайно наткнулась на мост с утками, бывшую точку входа; стекляшка утверждала, что речки больше нет, но она была — лениво качались под ветром камыши, по дощатому настилу проехал велосипедист, парень у перил улыбнулся и призывно помахал рукой — не мне, рыжей девчонке. Утки крутились возле парочки, предвкушая угощение. Не дождались. Купив батон в ларьке, я бездумно отламывала куски, бросала птицам и плакала.

Плохо помню, что произошло у пруда. Антон предложил экстремальный выход — убить его и спастись, я отказалась. Он настаивал, горячился, в спор вмешалась стекляшка. Тварь приняла мой облик, скопировала голос... Дальнейшее отрезало напрочь, глухая бетонная стена без проблеска света. Меня опять вышвырнуло в унылую каморку на девятом этаже, сеанс вновь не удался. Патовая ситуация. Руки опускаются, что делать — не знаю. Как быть, как жить дальше? Надо взять паузу, принять взвешенное решение. Провела в добровольном заточении двое суток — зря, плана нет, никакого. Жаль, отсидеться не получится.

Неприятные перемены не заставили ждать: исчез парк в квартале отсюда, часть улицы за торговым центром превратилась в тупик, да и соседних стало гораздо меньше. Не поленилась, проверила — мегаполиса больше нет: локация рывком сжалась до первоначальных размеров, освободив захваченное стекляшкой пространство, буферные зоны вернулись к старым границам. Людей и прочей живности почти не осталось — дефолтными настройками предусмотрен лишь необходимый минимум. Одинокие прохожие бредут, еле переставляя ноги, — бесцветные, словно призраки; вокруг высятся обветшалые декорации былого величия. Лето заканчивается — вечная, неизменная данность — что его сменит? Деревья сохнут, теряя листву. Пруд обмелел, в пустых подворотнях завывает ветер. С каждым днём деградация всё заметнее, везде порча, тлен, разрушение. Мир движется к краху; энергия иссякла, в тщательно отлаженном механизме кончился завод.

Мне страшно. Страх иногда так силён, что боюсь высунуть нос наружу. Раньше мало чего боялась, а теперь... Страх засел глубоко внутри, ворочается, грызёт, давит на мочевой пузырь; наверно, так и сходят с ума. Я забилась в каморку, как улитка в раковину; отгородилась, спряталась — отстаньте, не трогайте! Я в "домике". Проблема в том, что нет. Иллюзорные стены не избавят от беды, она под боком, рядышком, дышит в затылок. Порой накатывают галлюцинации: чудится, я опять веду разговоры со стекляшкой, желчной и язвительной. Обвиняю, возражаю, срываюсь на крик. Или с собой?.. Отражение размывается, течёт, косые струи режут глаза; "дождь", как и прежде, доводит до исступления. Лицо плывёт вместе с отражением, пересобираясь узором в калейдоскопе. Проклятый морок. Замахиваюсь, чтобы расколошматить... ах, да, я же разбила зеркало.

Так одиноко, что я готова поверить в возвращение стекляшки, накрутить себя до отчаяния, злости, нервного срыва. Но ее нет — той, что была везде и нигде, внутри и вовне, всегда рядом. Не с кем перекинуться даже словом. Я тону в трясине сна, беспробудного, бесконечного, замкнутого на себя — сна во сне во сне во сне...

Приютила облезлого кота с восьмого этажа, отзывается на Проглота; жрёт много, оправдывая прозвище. Иногда забирается на колени и сипло мурчит, глажу его за рваным ухом и мучительно вспоминаю: там, в феврале, у меня был кот или нет? Поставила когтеточку на кухне, Проглот ее не дерёт — деревьев на улице полно, но если что, можно сказать — это он, и не вскакивать от любого шума.

В почтовом ящике лежит единственное письмо от неизвестного адресата, в котором написано: "Пока!" Боюсь его удалять. Предыдущие письма бесследно исчезли — вряд ли я ненароком почистила корзину, причина в другом. Куцый, без связей с внешним миром, огрызок интернета превратился в болото. Форумы, соцсети, блоги — полумёртвые, заброшенные. Иногда бездумно блуждаю по сайтам, где теплится некое подобие жизни и боты ведут разговоры с себе подобными. Я была бы рада и школоте, и троллям, увы... Пробовала оставлять комментарии — никто не отвечает: моё мнение неинтересно, да и некому поддержать диалог.

Обнаружила психологическое комьюнити, где регулярно появляются новые записи и завязывается обсуждение, где дают советы, подбадривают, с уважением относятся к участникам. Так непохоже на другие сайты. Притягивает и настораживает одновременно. Не ясно, фейк это или настоящая точка сопряжения с внешним миром. Надеяться бессмысленно, верить глупо. Чем сильнее самообман, тем ужасней разочарование.

Решила поделиться своей историей, снять камень с души. Долго колебалась, откладывала. Стыдно, будто обнажаешь нечто тайное, выставляя напоказ грязное, рваное бельишко. Выносишь сор из избы. Стыдно даже оттого, что мне стыдно. Хотя... в конце концов, что я теряю? Крайне сомневаюсь, что пост прочтут живые люди, вообще хоть кто-то. Поэтому — пишу.

"Здравствуйте, меня зовут VERA..."

Крик души в никуда.

Заметила, что шрам пропал. Его нет — совершенно, абсолютно, напрочь. Он был, точно был. Вчера? Позавчера? До того, как пришло прощальное письмо? Пока, Вера, пока.

Ощупываю лицо — лоб, губы, нос, виски. Шрама нет. Это не я.

Когда — если? — за мной придут, кто их встретит? Кого вы будете спасать?!

Беру ножницы, крошечные маникюрные ножницы и подношу к глазам, чуть выше и левее. Кончики лезвий упираются в висок. Есть ли у меня шанс? Был ли у меня...

Что хуже, неверие правде или вера лжи?

Привет, новая "я".

* * *

Если вы прочли до конца, не перечитывайте. Закройте страницу, отложите "письмо", пролистните сообщение. Этот омут не для вас. Знаете что? Возьмите бумагу, ручку, откройте почтовый клиент, любой мессенджер, паблик или форум. Пишите:

"Дорогая Вера!.."

26 — 30.04.2019

Вторая редакция

©  Артем Белоглазов aka bjorn