Жёнка

Жёнка. Чья?

Пролог

Ощущения не из приятных. Кости ломит, и я уже не отличаю, где Явь, а где всего лишь моё воображение. Где-то вдалеке слышен равномерный стук. Мухи жужжат, ветер овевает моё вспотевшее лицо. Жарко. Силюсь открыть очи да не могу. В воздухе витают запахи цветущей яблони.

Нужно вспомнить, где я и что со мною случилось. Заставляю себя думать о прошлом.

С трудом удаётся отогнать тоску и непрошенные слёзы, и вспомнить хорошее. Негоже вспоминать ушедших с грустью, думая лишь о том, как мы будем жить без них. Они ушли в лучший мир, потому что заслужили, достигли чего-то, развились. И теперь ждут нового перерождения. Смерть — не горе, а счастье. Мы умираем в сим мiре и рождаемся в ином. Смерть — всего лишь начало чего-то нового.

Я помню объятия Борова, его нежные поцелуи.

Когда замуж выходила, мужа подобрал отец. А я просто доверилась его выбору. Мне было не важно, за кого выходить, лишь бы за хорошего человека. Книги увлекали и хотелось жить в тех сказочных мiрах, которые там описывались, чего-то достичь, развиться в сим мiре. Но я понимала, что в наш век место женщины возле печи, рожать и нянчить деток, возиться по хозяйству. И деться некуда, потому замужество я воспринимала как неизбежное.

Пришёл к нам раз старик с длинной до пояса седой бородою, постучался, попросился на ночлег. Ну, отец и пустил, к столу пригласил, мне велел баньку истопить, а после и на лавке гостю постелить.

Я прежде в пору вошла (семнадцать мне исполнилося), по ведическому мировозрению раньше не выдавали, а парней женили не раньше двадцати. Дед всё просил то одно для него сделать, то другое. Негоже добрым людям отказывать в просьбе, вот я и суетилася. Предки заповедывали чтить гостей, и в меру разумного не отказывать. Слышала, что у некоторых народов есть обычай и жену гостю подкладывать. Как хорошо, что у нас такого нет, а девица хранит себя до замужества да и после верна лишь своему мужчине.

Дед, как после оказалось, невестку присматривает — жёнку для своего сынка, да глядит, какая я хозяйка.

Батюшка сперва съездил к старику в гости, а после тот сговорился с моими родителями, а мне сказали, мол, нынче жених есть, а осенью справлять свадебку будем.

То-то я "порадовалась"! Хоть я была и не против замужества, но вдруг тоска накатила, не хотелось покидать отчий дом. Да и сколько ж лет деду, а сыну его? Но нынче с мужиками тяжко, война много народу косит, выбирать не приходится. А в девках долго сидеть не принято. Коли отец согласился, знать не так уж и плох жених. И утешила себя мыслями, что старый будет, дак переживём. А рано помрёт — так не страшно, главное, деток успеть вырастить, а век можно доживать и вдовою, коли дети взрослые, так приютят на старости... Думать о преждевременной кончине будущего мужа не хотелося.

Только зря я так думала, жених оказался и не старым вовсе, а на свадебку познакомились — приятным парнем оказался. Высокий, статный, усатый да волосатый. Ну, не тело его, а волосы по плечи были. У нас в деревне с короткой стрижкой мужики ходили, или под горшок стриглися. А у него тёмно-русые волосы большими кудрями рассыпаны вкруг головы были. Очи серые, добрые. Нос прямой, подбородок чуть раздвоенный, длинная худая шея.

Так и жить стали вместе. Только деток всё не было. Муж был нежным, понимающим, трудолюбивым, разве что немного робкий, стеснительный. И со временем прочно в сердце оселился моём. Да только судьба всё новые испытания подкидывала.

А потом набег войска вражеского. Мужиков, детей да стариков без разбору сразу рубили саблями. Девок да молодых баб оставляли на потеху.

— Даждьбог*, где же ты? Внуки* твои гибнут, помоги! — слёзы застилали очи. — Как же ты, Тарх Перунович* можешь допускать такой несправедливости?

Муж дрался вилами, десятерых уложил, да и его в капусту порубили джунгары, а меня потащили к их главному. Потому что сперва ему все почести, а потом уж остальным бабы достаются. Да заперли меня в сарае с другими женщинами.

Плакали мы да толку-то, а мне тошно вначале было, вспоминалось, как муж отчаянно дрался, защищая меня, и отрубленные части его тела, запах крови, ощущение чего-то липкого на руках, я ведь даже после его смерти гладила его влажные волосы, не в силах до конца поверить, что никогда больше не улыбнётся мне, не обнимет. И я не смогу к нему притронуться. Обхватила я себя руками, сжалась в комочек и рыдала, лёжа на соломе, перепачканная. Лишь благодарна Богам была, что детей своих не было — что не видят они ужас тот. По мужу только тосковала уже. Меня даже утешать кто-то пытался, что-то говорили, да не слышала я.

А потом неожиданно визг прорезал слух мой — крики женщин то послышались. Обрушились и другие звуки и запахи. Сердце холодело от думки, что ж там с ними делали, уж лучше смерть... Я дышала глубоко через рот, чтобы не вырвать на тех женщин, что меня утешали да обнимали.

А потом тишина жуткая, от которой стынет кровь. Мы с оставшимися бабами затаилися в сарае, даже всхлипнуть — страх берёт. Не хочется ещё злей участи.

Оказалось — то войско нашенское прибыло, вот они и разобралися с мерзавцами. А бабы кричали от вида крови, когда на них она попадала. Да только легче не стало от сего, ведь погибших не вернуть уже. Где ж войско было, почему не защищало деревню нашу? Ведь нести дозор должны поблизости.

Тоска стиснула сердце, стоило вспомнить как я рыдала три дня на том месте, где была крода* общая. Уж огонь догорел давно и прах по ветру пустили, только час от часу не легче.

Как мне жить теперь, для чего? Просила я ребят-военных, отнять и жизнь мою, вслед за мужем уйти хочу*, ведь зачем мне жить? Ничего же не осталося. В сердце холод поселился. Не пустили мужики-ордынцы, не смилостивились. У, жестокие, и ни чуточки сострадания! А ведь порою се считалося милосердием, коли жили муж с женою душа в душу и жить друг без друга не могли.

А потом перепись провели всех: кто погиб смертью храброю, кто пал жертвою в беспощадной резне, и детей учли малых. Раньше считали дворами да здоровыми мужиками семьи. С них и оброк брали. А тут всех погибших записали.

Не рыдал уже никто — слёзы кончились. А мне уже было всё равно. То не жизнь уже, а лишь жалкое существование. Ничего не радует, ни солнечный день, ни пение первых птиц.

А что девок да женщин всех оставлять в полусгоревшем селе без мужиков и охраны, то забрали нас на телегах — развозить по домам. Девчат нетронутых замуж сразу отдали за первых встречных свободных парней в ближайшем селении, без свадебки — у военных то не принято. Дали клятвы — то достаточно.

А среди замужних меня первую из подводы высадили. Ко двору одному привели ухоженному. Там дитятки гралися. Кликнули их отца. Тот не заставил себя ждать.

— Здравы будьте!

— Здравия! А Вы часом не Сосновы будете?

— Точно, чем понадобились?

— Баба тут из ваших будет.

— Сия, что ли?

— Точно, она! — военный указал на меня. — Заберёте?

Подняла я очи на хозяина. Здоровый, словно медведь. На меня как на товар глянул тот мужик, а коли очи встретились, ноги подкосилися, меня с трудом другие бабы удержали.

— Так не наша будет.

— Как не ваша? Так Соснова ведь!

— Где ж вы взяли-то её?

— Так в Микулицах. Там набег был, всех прирезали. Бабы и осталися на потеху, остальных всех того...

— Из Микулиц говорите? — а потом ко мне обратился тот бородатый мужик с очами моего покойного нынче мужа: — А ты часом не Борова жёнка?

Я кивнула и слёзы полились из глаз, как вспомнила, что нет больше его в живых. Отпустить мне его надобно, да сердцу не прикажешь.

— Заберём, куда деваться-то. Чай теперь своя.

— Жёнкой? — и кивок в ответ.

А дальнейшее как в тумане том, потемнело в очах, и упала я, так и не в силах возразить чего. Да и не в праве я была.

Глава 1

— Боров, ты что ли? — на пороге стоял мужик, чем-то схожий на мужа, прислонившись к дверному косяку.

— Я, ты спи, поправляйся!

— Нет, не уходи, прошу, не оставляй меня!

— Спи, Цветочек, спи.

В груди словно тиски сердце стиснули. Я давай слёзы лить, умудрилась даже найти в себе силы, с лежанки слезть, на колени встала, умоляю его.

— Я побуду ещё немного. Ты ложись давай.

И подходит, поднимает с пола меня на руки да относит на лежанку. А я вцепилася в рубаху, не пускаю его никуда.

Он прилёг со мною рядом, по голове гладит.

А меня страх берёт, авось очнуся, а не будет его со мною рядышком. Обнял меня.

— Боров, не оставляй меня, прошу. Я уйду с тобою, только будь со мною.

— Спи, Цветочек, спи, набирайся сил.

И я вновь в пустоту проваливаюсь.

Из тьмы голоса доносятся:

— Как она? — голос женский обеспокоенный.

— Плохо, не держит её ничего. Прости, милая, не могу смотреть на неё, сердце кровью обливается, — столько нежности в мужском слове.

— Иди к ней.

— А как же ты?

— Иди, говорю. Ей ты больше нужен.

— Прости, любимая! — столько вины ощущается.

Помню как металась я, всё искала его в лесу дремучем. Слышу голос мужнин, иду, ищу, вроде рядом где, а не вижу я. И от этого страшно жуть, сердце холодеет от ужаса. Боров! Где же ты, любимый мой? Не оставляй меня одну! Знаю, отпустить надобно, а не могу.

— Боров!

— Тихо, тихо, милая, не шуми Цветочек, перебудишь всех.

— Прости, Боров, только не уходи. Я тебя слышу, а не вижу. Не уходи, побудь со мною.

По головке гладит, чувствую его тепло рядом. Поцелуи опаляют кожу, руки расплетают косы.

— Спи, любимая, набирайся сил, — шепчет нежно. А я ловлю его губы на ощупь, прикасаюсь к его щекам, трогаю его бороду. И когда успела вырасти? Только вроде бы начала пробиваться.

Отвечает он поцелуями, шепчет слова ласковые.

Боров, любимый мой. Главное — ты со мной. Большего мне не надобно.

Яркий свет ударяет в очи. Я зажмурилась да руки вскинула в закрывающемся жесте. Ох и денёк, зато солнышко яркое. Открываюсь да ловлю солнышко, что сквозь веки красным кажется. До чего ж приятно, ощущать радость дня, с ним здороваться.

— Здравствуй, солнышко родимое!

— Здравствуй, как себя чувствуешь? — это что же солнышко здоровается? Слышу голос низкий незнакомый, но такой родной. А боюсь взглянуть. Что со мною? Трепет на душе моей.

Открываю потихоньку очи да гляжу на незнакомца сильного да здорового. Больше Борова, уж точно в плечах. Сердце стискивают щипцы от боли, словно любимого и не увижу вовсе.

— Кто ты?

— Бер, — он подходит, садится на лежанку рядом да протягивает мне кружку с чем-то. — Пей.

Помогает сесть, я неохотно беру кружку. На мгновение наши пальцы соприкасаются. И ощущения странные. Тепло, разливающееся по телу, и трепет. И словно чувствуется, что я дома. Хорошо-то как, ежели ни о чём не думать. Кружка тёплая, согревает. Делаю глоток — приятное варево. Пью ещё и ещё, пока всё не кончилось.

— Благодарствую. Что это?

— Дала ведунья наша, местная, помогает побыстрее вернуть силы. Тебя долго не было в Яви, всё блукала* Навью во тьме, всё звала его.

— Где мой муж?

Показалось или он сглотнул?

— Спи, Цветочек, набирайся сил.

— Кто ты?

— Муж твой, спи.

Я ложусь, ничего не понимая. Муж? Что-то до боли знакомое, родное, но такое неуловимое. Мысли путаются, веки словно чем-то тяжёлым наливаются, сами собою закрываются.

И опять во тьме, только на сей раз спокойною.

— Как она? — женский голос, встревоженный.

— Лучше уже. Не ходи к ней, любимая, не трави душу ей. Пусть полностью оклемается.

— Хорошо, как скажешь. Снежика возьмёшь с собою?

— А то! Пусть седлает коней, вырушаем* в путь!

— На долго вы?

— Дня на два. Не ходи к ней, пусть дети носят варево да навар* мясной, большего ей сейчас не надобно.

— Ясно всё, люблю тебя! В добрый путь!

Голоса померкли, погрузилась в сон.

Приходили ко мне детки малые. Малые да разумные. Девочка лет пяти да мальчишка трёх. Оба темноволосые, с серыми очами. Миленькие. Приносили каждый мне по кружечке да велели выпить с важным видом. Не посмела я ослушаться. В забытьё опять погрузилася, где ни дум, ни тревог.

— Как она? — чудится голос такой знакомый, но не помню, где его слышала.

— Просыпается, попьёт и опять забывается.

Слышу плеск воды, а потом шаги.

— Вижу ты не спишь, открывай очи синие и пошли гулять.

— Кто ты?

— Бер.

— Бер? Медведь что ли? Так в берлоге я?

— Точно! А ты смышлёная, давай вставай, хорош лежать! Понимаю всё — хворь, но лежебок кормить не буду я. Потому со мной идёшь!

Дивно, голос строгий был, ругающий, а такой родной, сердцу милый. Что со мной? Мысль какая-то ускользает вновь.

Оказалось, я лежала под белой простынкой голая. Интересно, кто ж раздевал меня? Ощутила смущение, попыталась укутаться по уши. Стыдиться мне нечего, но не перед чужим же мужиком голою расхаживать. Бывало, что и у нас парни в деревне в баньке подглядывали, и девчата вслед им голые выбегали. Но как-то се не правильно, ведь для одного мужчины женщина предназначена, только с одним может чистою быть...

Где я? У незнакомых людей, се понятно. Только каким ветром меня занесло сюда? А где я должна быть? В отчем доме? Не знаю... Мысли путаются, как пытаюсь припомнить что-то.

Мужчина же никуда выходить не торопился.

— Василиска, давай, шевелись! — голос приказной такой, что ослушаться страх берёт. Точно ведаю, что по имени меня назвал. Моё оно, родимое...

Подскочила я, словно осой ужаленная, наплевав на неудобство. Краска залила лицо, ведь доселе меня голою лишь муж видел. Муж? Так я замужем? Окинула горницу беглым взглядом, где моя одёжка?

— Не се ищешь? — мужик усмехался в тёмные усы-бороду, подавая мне сорочку. Я схватила быстро и натянула, чем меньше он меня видит, тем хуже разглядит. Хотя, кто ему мешал сделать се до того, как очнулась я... — Что я голых баб не видывал? И тебя уже разглядел всю.

Голова закружилась от нахлынувшего волнения, пошатнулась я, да Бер удержал меня.

Мне выдали гребень в сей же светёлке и дождалися, пока расчешуся.

Руки сами всё сделали, а когда я поняла, что переплела свои длинные до колен коричневые волосы в две косы, ахнула. Точно замужняя, не даром про мужа думы всплывали. Ведь девица одну косу плетёт лишь до свадьбы, на которой переплетают ей две косы: одна силу небесную копит для меня, а вторая — для будущего малыша. Я повязала на голову платок, тоже лежащий среди моих вещей. Се меня озадачило, подтвердило сомнения, но подумать мне о том не позволили.

— Пойдём, покушаешь, а потом в путь.

В общей светлице у печи суетилась красивая женщина, лет на пять старше меня. Простая такая красота, а сердцу милая. Получается, мне около девятнадцати-двадцати... Круглое лицо, носик острый, рот узкий, маленький. Цвет очей разглядеть не удалось, светлый, то ли серый, то ли голубой. Судя по светлому цвету бровей, волосы такого же цвета, накрытые полностью сорокою* — замужние ведь голову полностью покрывали. Считается, что женщина, входящая в дом мужа, должна иметь покрытую голову, ведь в женских волосах заключена чужеродная сила. Правда, наедине с мужем и при детях своих она могла и простоволосой ходить, а вот на улице или при свёкрах и других его родственниках уже не имела права, дабы не наводить мороку на них и не подчинять их своей воле. В наш век уже мало кто знает о сим, но традиции по-прежнему соблюдаются.