Жёнка

Жёнка. Чья?

Пролог

Ощущения не из приятных. Кости ломит, и я уже не отличаю, где Явь, а где всего лишь моё воображение. Где-то вдалеке слышен равномерный стук. Мухи жужжат, ветер овевает моё вспотевшее лицо. Жарко. Силюсь открыть очи да не могу. В воздухе витают запахи цветущей яблони.

Нужно вспомнить, где я и что со мною случилось. Заставляю себя думать о прошлом.

С трудом удаётся отогнать тоску и непрошенные слёзы, и вспомнить хорошее. Негоже вспоминать ушедших с грустью, думая лишь о том, как мы будем жить без них. Они ушли в лучший мир, потому что заслужили, достигли чего-то, развились. И теперь ждут нового перерождения. Смерть — не горе, а счастье. Мы умираем в сим мiре и рождаемся в ином. Смерть — всего лишь начало чего-то нового.

Я помню объятия Борова, его нежные поцелуи.

Когда замуж выходила, мужа подобрал отец. А я просто доверилась его выбору. Мне было не важно, за кого выходить, лишь бы за хорошего человека. Книги увлекали и хотелось жить в тех сказочных мiрах, которые там описывались, чего-то достичь, развиться в сим мiре. Но я понимала, что в наш век место женщины возле печи, рожать и нянчить деток, возиться по хозяйству. И деться некуда, потому замужество я воспринимала как неизбежное.

Пришёл к нам раз старик с длинной до пояса седой бородою, постучался, попросился на ночлег. Ну, отец и пустил, к столу пригласил, мне велел баньку истопить, а после и на лавке гостю постелить.

Я прежде в пору вошла (семнадцать мне исполнилося), по ведическому мировозрению раньше не выдавали, а парней женили не раньше двадцати. Дед всё просил то одно для него сделать, то другое. Негоже добрым людям отказывать в просьбе, вот я и суетилася. Предки заповедывали чтить гостей, и в меру разумного не отказывать. Слышала, что у некоторых народов есть обычай и жену гостю подкладывать. Как хорошо, что у нас такого нет, а девица хранит себя до замужества да и после верна лишь своему мужчине.

Дед, как после оказалось, невестку присматривает — жёнку для своего сынка, да глядит, какая я хозяйка.

Батюшка сперва съездил к старику в гости, а после тот сговорился с моими родителями, а мне сказали, мол, нынче жених есть, а осенью справлять свадебку будем.

То-то я "порадовалась"! Хоть я была и не против замужества, но вдруг тоска накатила, не хотелось покидать отчий дом. Да и сколько ж лет деду, а сыну его? Но нынче с мужиками тяжко, война много народу косит, выбирать не приходится. А в девках долго сидеть не принято. Коли отец согласился, знать не так уж и плох жених. И утешила себя мыслями, что старый будет, дак переживём. А рано помрёт — так не страшно, главное, деток успеть вырастить, а век можно доживать и вдовою, коли дети взрослые, так приютят на старости... Думать о преждевременной кончине будущего мужа не хотелося.

Только зря я так думала, жених оказался и не старым вовсе, а на свадебку познакомились — приятным парнем оказался. Высокий, статный, усатый да волосатый. Ну, не тело его, а волосы по плечи были. У нас в деревне с короткой стрижкой мужики ходили, или под горшок стриглися. А у него тёмно-русые волосы большими кудрями рассыпаны вкруг головы были. Очи серые, добрые. Нос прямой, подбородок чуть раздвоенный, длинная худая шея.

Так и жить стали вместе. Только деток всё не было. Муж был нежным, понимающим, трудолюбивым, разве что немного робкий, стеснительный. И со временем прочно в сердце оселился моём. Да только судьба всё новые испытания подкидывала.

А потом набег войска вражеского. Мужиков, детей да стариков без разбору сразу рубили саблями. Девок да молодых баб оставляли на потеху.

— Даждьбог*, где же ты? Внуки* твои гибнут, помоги! — слёзы застилали очи. — Как же ты, Тарх Перунович* можешь допускать такой несправедливости?

Муж дрался вилами, десятерых уложил, да и его в капусту порубили джунгары, а меня потащили к их главному. Потому что сперва ему все почести, а потом уж остальным бабы достаются. Да заперли меня в сарае с другими женщинами.

Плакали мы да толку-то, а мне тошно вначале было, вспоминалось, как муж отчаянно дрался, защищая меня, и отрубленные части его тела, запах крови, ощущение чего-то липкого на руках, я ведь даже после его смерти гладила его влажные волосы, не в силах до конца поверить, что никогда больше не улыбнётся мне, не обнимет. И я не смогу к нему притронуться. Обхватила я себя руками, сжалась в комочек и рыдала, лёжа на соломе, перепачканная. Лишь благодарна Богам была, что детей своих не было — что не видят они ужас тот. По мужу только тосковала уже. Меня даже утешать кто-то пытался, что-то говорили, да не слышала я.

А потом неожиданно визг прорезал слух мой — крики женщин то послышались. Обрушились и другие звуки и запахи. Сердце холодело от думки, что ж там с ними делали, уж лучше смерть... Я дышала глубоко через рот, чтобы не вырвать на тех женщин, что меня утешали да обнимали.

А потом тишина жуткая, от которой стынет кровь. Мы с оставшимися бабами затаилися в сарае, даже всхлипнуть — страх берёт. Не хочется ещё злей участи.

Оказалось — то войско нашенское прибыло, вот они и разобралися с мерзавцами. А бабы кричали от вида крови, когда на них она попадала. Да только легче не стало от сего, ведь погибших не вернуть уже. Где ж войско было, почему не защищало деревню нашу? Ведь нести дозор должны поблизости.

Тоска стиснула сердце, стоило вспомнить как я рыдала три дня на том месте, где была крода* общая. Уж огонь догорел давно и прах по ветру пустили, только час от часу не легче.

Как мне жить теперь, для чего? Просила я ребят-военных, отнять и жизнь мою, вслед за мужем уйти хочу*, ведь зачем мне жить? Ничего же не осталося. В сердце холод поселился. Не пустили мужики-ордынцы, не смилостивились. У, жестокие, и ни чуточки сострадания! А ведь порою се считалося милосердием, коли жили муж с женою душа в душу и жить друг без друга не могли.

А потом перепись провели всех: кто погиб смертью храброю, кто пал жертвою в беспощадной резне, и детей учли малых. Раньше считали дворами да здоровыми мужиками семьи. С них и оброк брали. А тут всех погибших записали.

Не рыдал уже никто — слёзы кончились. А мне уже было всё равно. То не жизнь уже, а лишь жалкое существование. Ничего не радует, ни солнечный день, ни пение первых птиц.

А что девок да женщин всех оставлять в полусгоревшем селе без мужиков и охраны, то забрали нас на телегах — развозить по домам. Девчат нетронутых замуж сразу отдали за первых встречных свободных парней в ближайшем селении, без свадебки — у военных то не принято. Дали клятвы — то достаточно.

А среди замужних меня первую из подводы высадили. Ко двору одному привели ухоженному. Там дитятки гралися. Кликнули их отца. Тот не заставил себя ждать.

— Здравы будьте!

— Здравия! А Вы часом не Сосновы будете?

— Точно, чем понадобились?

— Баба тут из ваших будет.

— Сия, что ли?

— Точно, она! — военный указал на меня. — Заберёте?

Подняла я очи на хозяина. Здоровый, словно медведь. На меня как на товар глянул тот мужик, а коли очи встретились, ноги подкосилися, меня с трудом другие бабы удержали.

— Так не наша будет.

— Как не ваша? Так Соснова ведь!

— Где ж вы взяли-то её?

— Так в Микулицах. Там набег был, всех прирезали. Бабы и осталися на потеху, остальных всех того...

— Из Микулиц говорите? — а потом ко мне обратился тот бородатый мужик с очами моего покойного нынче мужа: — А ты часом не Борова жёнка?

Я кивнула и слёзы полились из глаз, как вспомнила, что нет больше его в живых. Отпустить мне его надобно, да сердцу не прикажешь.

— Заберём, куда деваться-то. Чай теперь своя.

— Жёнкой? — и кивок в ответ.

А дальнейшее как в тумане том, потемнело в очах, и упала я, так и не в силах возразить чего. Да и не в праве я была.

Глава 1

— Боров, ты что ли? — на пороге стоял мужик, чем-то схожий на мужа, прислонившись к дверному косяку.

— Я, ты спи, поправляйся!

— Нет, не уходи, прошу, не оставляй меня!

— Спи, Цветочек, спи.

В груди словно тиски сердце стиснули. Я давай слёзы лить, умудрилась даже найти в себе силы, с лежанки слезть, на колени встала, умоляю его.

— Я побуду ещё немного. Ты ложись давай.

И подходит, поднимает с пола меня на руки да относит на лежанку. А я вцепилася в рубаху, не пускаю его никуда.

Он прилёг со мною рядом, по голове гладит.

А меня страх берёт, авось очнуся, а не будет его со мною рядышком. Обнял меня.

— Боров, не оставляй меня, прошу. Я уйду с тобою, только будь со мною.

— Спи, Цветочек, спи, набирайся сил.

И я вновь в пустоту проваливаюсь.

Из тьмы голоса доносятся:

— Как она? — голос женский обеспокоенный.

— Плохо, не держит её ничего. Прости, милая, не могу смотреть на неё, сердце кровью обливается, — столько нежности в мужском слове.

— Иди к ней.

— А как же ты?

— Иди, говорю. Ей ты больше нужен.

— Прости, любимая! — столько вины ощущается.

Помню как металась я, всё искала его в лесу дремучем. Слышу голос мужнин, иду, ищу, вроде рядом где, а не вижу я. И от этого страшно жуть, сердце холодеет от ужаса. Боров! Где же ты, любимый мой? Не оставляй меня одну! Знаю, отпустить надобно, а не могу.

— Боров!

— Тихо, тихо, милая, не шуми Цветочек, перебудишь всех.

— Прости, Боров, только не уходи. Я тебя слышу, а не вижу. Не уходи, побудь со мною.

По головке гладит, чувствую его тепло рядом. Поцелуи опаляют кожу, руки расплетают косы.

— Спи, любимая, набирайся сил, — шепчет нежно. А я ловлю его губы на ощупь, прикасаюсь к его щекам, трогаю его бороду. И когда успела вырасти? Только вроде бы начала пробиваться.

Отвечает он поцелуями, шепчет слова ласковые.

Боров, любимый мой. Главное — ты со мной. Большего мне не надобно.

Яркий свет ударяет в очи. Я зажмурилась да руки вскинула в закрывающемся жесте. Ох и денёк, зато солнышко яркое. Открываюсь да ловлю солнышко, что сквозь веки красным кажется. До чего ж приятно, ощущать радость дня, с ним здороваться.

— Здравствуй, солнышко родимое!

— Здравствуй, как себя чувствуешь? — это что же солнышко здоровается? Слышу голос низкий незнакомый, но такой родной. А боюсь взглянуть. Что со мною? Трепет на душе моей.

Открываю потихоньку очи да гляжу на незнакомца сильного да здорового. Больше Борова, уж точно в плечах. Сердце стискивают щипцы от боли, словно любимого и не увижу вовсе.

— Кто ты?

— Бер, — он подходит, садится на лежанку рядом да протягивает мне кружку с чем-то. — Пей.

Помогает сесть, я неохотно беру кружку. На мгновение наши пальцы соприкасаются. И ощущения странные. Тепло, разливающееся по телу, и трепет. И словно чувствуется, что я дома. Хорошо-то как, ежели ни о чём не думать. Кружка тёплая, согревает. Делаю глоток — приятное варево. Пью ещё и ещё, пока всё не кончилось.

— Благодарствую. Что это?

— Дала ведунья наша, местная, помогает побыстрее вернуть силы. Тебя долго не было в Яви, всё блукала* Навью во тьме, всё звала его.

— Где мой муж?

Показалось или он сглотнул?

— Спи, Цветочек, набирайся сил.

— Кто ты?

— Муж твой, спи.

Я ложусь, ничего не понимая. Муж? Что-то до боли знакомое, родное, но такое неуловимое. Мысли путаются, веки словно чем-то тяжёлым наливаются, сами собою закрываются.

И опять во тьме, только на сей раз спокойною.

— Как она? — женский голос, встревоженный.

— Лучше уже. Не ходи к ней, любимая, не трави душу ей. Пусть полностью оклемается.

— Хорошо, как скажешь. Снежика возьмёшь с собою?

— А то! Пусть седлает коней, вырушаем* в путь!

— На долго вы?

— Дня на два. Не ходи к ней, пусть дети носят варево да навар* мясной, большего ей сейчас не надобно.

— Ясно всё, люблю тебя! В добрый путь!

Голоса померкли, погрузилась в сон.

Приходили ко мне детки малые. Малые да разумные. Девочка лет пяти да мальчишка трёх. Оба темноволосые, с серыми очами. Миленькие. Приносили каждый мне по кружечке да велели выпить с важным видом. Не посмела я ослушаться. В забытьё опять погрузилася, где ни дум, ни тревог.

— Как она? — чудится голос такой знакомый, но не помню, где его слышала.

— Просыпается, попьёт и опять забывается.

Слышу плеск воды, а потом шаги.

— Вижу ты не спишь, открывай очи синие и пошли гулять.

— Кто ты?

— Бер.

— Бер? Медведь что ли? Так в берлоге я?

— Точно! А ты смышлёная, давай вставай, хорош лежать! Понимаю всё — хворь, но лежебок кормить не буду я. Потому со мной идёшь!

Дивно, голос строгий был, ругающий, а такой родной, сердцу милый. Что со мной? Мысль какая-то ускользает вновь.

Оказалось, я лежала под белой простынкой голая. Интересно, кто ж раздевал меня? Ощутила смущение, попыталась укутаться по уши. Стыдиться мне нечего, но не перед чужим же мужиком голою расхаживать. Бывало, что и у нас парни в деревне в баньке подглядывали, и девчата вслед им голые выбегали. Но как-то се не правильно, ведь для одного мужчины женщина предназначена, только с одним может чистою быть...

Где я? У незнакомых людей, се понятно. Только каким ветром меня занесло сюда? А где я должна быть? В отчем доме? Не знаю... Мысли путаются, как пытаюсь припомнить что-то.

Мужчина же никуда выходить не торопился.

— Василиска, давай, шевелись! — голос приказной такой, что ослушаться страх берёт. Точно ведаю, что по имени меня назвал. Моё оно, родимое...

Подскочила я, словно осой ужаленная, наплевав на неудобство. Краска залила лицо, ведь доселе меня голою лишь муж видел. Муж? Так я замужем? Окинула горницу беглым взглядом, где моя одёжка?

— Не се ищешь? — мужик усмехался в тёмные усы-бороду, подавая мне сорочку. Я схватила быстро и натянула, чем меньше он меня видит, тем хуже разглядит. Хотя, кто ему мешал сделать се до того, как очнулась я... — Что я голых баб не видывал? И тебя уже разглядел всю.

Голова закружилась от нахлынувшего волнения, пошатнулась я, да Бер удержал меня.

Мне выдали гребень в сей же светёлке и дождалися, пока расчешуся.

Руки сами всё сделали, а когда я поняла, что переплела свои длинные до колен коричневые волосы в две косы, ахнула. Точно замужняя, не даром про мужа думы всплывали. Ведь девица одну косу плетёт лишь до свадьбы, на которой переплетают ей две косы: одна силу небесную копит для меня, а вторая — для будущего малыша. Я повязала на голову платок, тоже лежащий среди моих вещей. Се меня озадачило, подтвердило сомнения, но подумать мне о том не позволили.

— Пойдём, покушаешь, а потом в путь.

В общей светлице у печи суетилась красивая женщина, лет на пять старше меня. Простая такая красота, а сердцу милая. Получается, мне около девятнадцати-двадцати... Круглое лицо, носик острый, рот узкий, маленький. Цвет очей разглядеть не удалось, светлый, то ли серый, то ли голубой. Судя по светлому цвету бровей, волосы такого же цвета, накрытые полностью сорокою* — замужние ведь голову полностью покрывали. Считается, что женщина, входящая в дом мужа, должна иметь покрытую голову, ведь в женских волосах заключена чужеродная сила. Правда, наедине с мужем и при детях своих она могла и простоволосой ходить, а вот на улице или при свёкрах и других его родственниках уже не имела права, дабы не наводить мороку на них и не подчинять их своей воле. В наш век уже мало кто знает о сим, но традиции по-прежнему соблюдаются.

— Здравствуй, я Голуба, а ты садись за стол, в ногах правды нет.

— Здравия, люди добрые, — поздоровалась я, но поклониться не осмелилась, всё же права Голуба, ноги меня не держат. — А как я к вам попала?

Жёнка Бера — ся женщина? Да и ребятишки тут — все темноволосые и светлоокие — мельтешат вокруг. Дети их. Заприметила и старшенького — вылитый отец. Разве что уменьшенный.

Приютили меня здесь временно? Что со мною стряслось, как попала я сюда? Не обидели, в помощи не отказали, благодарна им. Только чем теперь расплачиваться? Растерялась совсем я, не зная, как поступать. На каких правах я тут? Люди добрые, улыбчивые, хотя и скользит в голосе хозяина сила странная, что ослушаться не посмеешь. Да и в своём праве они, ведь сколько я тут лежала, в беспамятстве, и кормили, поили, и ухаживали. Уважение к ним испытывала я, а ещё видела, что в очах хозяев тепло стоит. Семья ладная да любящая...

Муж с женой переглянулися.

— Ты садись, поешь, поговорим после. Всё одно идти вместе будем, — Бер сказал, подтолкнув слегка меня к лавке. Осмелела совсем чуточку, послушалась главы семьи. Ведь негоже так вести себя у чужих людей.

За едой большую часть времени молчали. Дети отца беспрекословно слушались, чего не скажешь о их матери, но стоило хозяину бросить один суровый взгляд, и все тут же прекращали канючить.

После завтрака хотела помыть я посуду, но дети наперебой побежали сами помогать маме. Старшему сыну, Снежику, было лет семь. Он руководил остальными двумя детками, и те, что удивительно, подчинялися.

Бер показал мне взглядом на выход. Я взглянула на Голубу, поблагодарила за вкусную еду, и вышла из дому.

Двор показался знакомым, чистеньким. За бревенчатою избою был огород и сад, а за досчатым забором виднелся колодязь*.

Ни одного сорняка не встретила я во дворе, знать, хорошая хозяйка Голуба. Грядки все стояли прополотые, в небольшом загоне птицы клевали травку.

Вслед за мною вышел хозяин. Что-то в его облике казалось знакомым, только я не понимала, что. Высокий лоб, брови узкие и не слишком густые, серые большие ясные очи, скулы высокие, губы средние, хотя слегка и прикрыты усами.

— Пойдём.

— Куда? — спрашиваю.

Но он не просил, он приказывал и пояснять не намерен был.

Пришли мы в сарай. Бер скинул с себя рубаху и портки оголяясь предо мною полностью. Красив, могуч, бычья шея гармонично вписывалась в здоровое мускулистое тело, я покраснела до глубины души, хотела возмутиться и отвернуться, но меня осадили.

— Прекращай смущаться. Милая ты, когда краснеешь, но некогда сим сейчас заниматься.

В груди поднималося несогласие, что задумал он? А Бер рассмеялся и взял с полки чёрные одежды. Переодевается просто? Я выдохнула с облегчением.

— В лес.

— Что? — не поняла я, забыв за думами, о чём речь.

— Ты спрашивала, куда мы идём. В лес.

— Зачем?

— Миловаться!

О, Боги, за что мне се? Ну правильно, тут — на людях не положено, своя семья рядом, он не станет, наверное, при них. А там... Слёзы подкатили к горлу. Обида жгучая заполнила всё естество.

— Эй, ты чего? — Бер оказался рядом. — Я же пошутил!

Я отвернулася. Не хотелось, чтобы он глядел на меня — такую простачку, купившуюся на его издёвки. И всё же было противно, не знаю, почему, но се — не та вещь для обсуждения, где можно потешатися.

— Цветочек, прости, больше не буду так шутить.

У меня глаза расширились от изумления. Как он меня назвал? Откуда... Се прозвище мне дал... Кто? Муж? Где же он тогда? Что случилося?

— Пойдём, поговорить надобно. Без лишних ушей. Обещаю, что не обижу.

Довериться ли? Пока не дал повода сомневаться в его поступках. Разве что шуточки дурацкие.

С другой стороны, они ведь приютили меня. И проще было воспользоваться беззащитною мною. Страха не было, лишь сомнение.

И я пошла. Решила почему-то довериться. Может, потому что Цветочком назвал, ведь ласковое прозвище дал.

Меж тем Бер уже переоделся и мне велел, протянув старую грубую рубаху, без вышивки.

Запряг лошадь в телегу, погрузил сручье*. И пошли мы.

— Цветочек, как бы нам начать сей разговор. Не знаю я, отколь подступиться. Вижу, что не помнишь, не хочется говорить о сём, давай начнём издалека.

И он начал молвить о том, что сейчас война. Набеги джунгар разоряли сёла, уничтожали наш род. Смертность перешла опасный предел, так нас скоро совсем не останется. Надо исправлять положение рождаемостью.

Се он о чём? Ну, смутные сомнения у меня были, но верить до последнего не хотелося.

— Понимаешь, Цветочек, мужчин очень мало осталося. Детей тоже уничтожают. Джунгары заинтересованы в женщинах, чтобы посеять своё семя. Они их оставляют в живых, забирают в плен. — Бер вытер себе под носом. Вспотел? Волнуется? А вот что за намёк такой? Затем продолжил: — Ввели особое положение.

— И что се значит?

— Что те вдовы, у кого со стороны мужа остались родственники, отдаются в семьи мужа.

— Кем?

— Женою.

Я даже споткнулась от такой новости.

— Хочешь сказать, что...

— Да, моего брата убили, тебя же привезли ордынцы. Они разыскали меня, понимаешь? — он остановился и развернулся ко мне, дабы видеть моё лицо.

— У тебя ведь уже есть жена, дети, — возмутилась я, у меня не сходились концы с концами.

— Да.

— И тебя устраивает такое положение вещей?

— Не мне решать. Се крайняя мера, и ежели к ней уже прибегнули, значит, выхода другого нет, — Бер был спокоен. Неужели ему льстит сама мысль о двоежёнстве? Се бесило ещё больше.

— А твоя жена как на се глядит?

— У неё нет права голоса. Коли на вече так решили, оспорить нельзя. Вам придётся уживаться вместе.

— Ты её любишь?

— Люблю.

— И как же ты со мной...?

— Знаешь, не думал, что к другой женщине смогу испытать что-то подобное. Но пока ты была на пороге смерти, заставляла приходить к тебе.

Я? Заставляла? Удивление, сродни с потрясением испытала я, страсти в душе утихомирились малость.

Он усмехнулся в усы.

— Да, ты звала Борова, принимала меня за него. А я не мог отказать. Столько отчаяния было в голосе у тебя, что сердце моё дрогнуло.

Боров... Значит, так звали моего мужа. На душе стало грустно. Нет, так его и не вспомнила, но тоска поселилась в сердце. Как же так? За что? Почему Боги не защитили нас? Как они допускают столько смертей. Вспомнились слова отца, что не Боги творят зло на нашей земле, а люди. А Предки защищают, коли ты взываешь к ним, чтишь, поминаешь. Только легче от сего знания не становится. Мало того, что мужа у меня отняли, так ещё и замуж отдали за другого. Ладно бы, вдовца, как и принято вдов отдавать. Но ведь у него жёнка жива-здорова! Почему? Как мне жить дальше? Зачем? Отчаяние готово было поглотить меня. Чтобы рожать детей? Ну да, зачем же ещё женщины существуют? Раньше так не считали, женщина — была серединкой маленького мiра — семьи. Её чтили, как хранительницу очага. Она любила, дарила тепло и уют мужу, и он почитал её как Богиню, ту, что продолжит его род, подарит ему то, что никто другой не подарит. А муж — Бог, которого жена безмерно уважала, и оберегала, как могла от всего плохого, что есть в мiре, ведь дом — убежище души мужа. Они жили душа в душу, не представляя жизнь друг без друга. Да, всякое случалося, но обычно и уходили они вместе, ведь они были одним целым. Теперь же всё изменилося. Нужно как можно больше нарожать детишек, нежели быть с НИМ.

Сейчас возмущаться без толку. Нет права у меня. Женщину мало о чём спрашивают, решая за неё, лишь в семейном кругу её мнение спрашивают да и то не всегда. Свары в семьях тоже имеются. А коли ордынцы привезли меня, знать прав никаких не осталося. Они уж уехали, передав меня в руки мужа нового. Нового да незнакомого. Придётся смириться со своим положением.

Совесть заговорила о благодарности. Как же так, меня столько времени выхаживали. И я начну новую жизнь со свары? Изменить ведь ничего не выйдет, а вот скандальной бабою могу прослыть. А таких не любят. Я сглотнула слёзы обиды. Одно испытание за другим. За что мне се?

Мы шли дальше в молчании. Бер позволил мне осмыслить всё? Мудрый человек. Да и у меня первые чувства улеглись. Правильно, батюшка говаривал, что нельзя сразу выливать на мужа всё. Недовольна, походи, подумай, так ли он виноват во всём. И как всё выложить, чтобы не обидеть его. Он ведь тоже человек и ему свойственно ошибаться. А коли виноват, объясни доступно, в чём. Но чтобы он сам понял, а не ты его обвинила. Тогда и лад семьи не порушишь.

— И что между нами было? — уже спокойно спросила я, решив наконец прояснить всё до конца, подавив слёзы и злость.

Он окинул меня странным взглядом.

— Ты, правда, хочешь знать? — он удивлён. Интересно, от того, что я не ругаюсь, или что такое спрашиваю?

Что-то мне уже страшно. Может, ну его, не стоит бередить душу? Только по телу разлился жар, что со мною? Сердце отчего-то готово было выпрыгнуть из груди. Смятение, волнение охватывают меня. Тук-тук. Не свожу с Бера, изучающего каждую чёрточку лица, взора. Тук-тук. Да что со мной такое? Ну не могла я уже его полюбить. Ведь так?

— Ночевал с тобою рядом я. Согревал тебя своим теплом, когда тебя знобило, — он говорил низким голосом, будоражащим меня. О, Боги, какой стыд я должна испытывать! Я заслонила лицо руками, пытаясь спрятаться, чтобы не увидел Бер того, что на самом деле желало моё тело. — Дарила мне поцелуи. Мне продолжать? — я замотала головою.

Лицо пылало, я была готова провалиться сквозь землю. Тут же на меня нахлынул стыд. Как я могу такое думать? А как же Боров? Не помню, любила ли я его, но ведь се не правильно. Даже ежели у меня было лишь уважение к мужу, не должна была я так поступать с чужим мужчиною. Предала память своего мужа, получается. Хочется умереть, дабы не выносить сей позор.

— Василиса, ты ещё тут? — помахал он своею широченной лапищею пред моим лицом.

Вновь выступили слёзы. На сей раз от обиды на него. Отчего он такой добрый? От горечи на себя. Отчего я ничего не помню? Какой никакой, а муж, должна же я его чтить. Ведь умершие продолжают жить в нашей памяти. Сколько прошло с его смерти, что я уже с другим милуюся? Ещё и рада сему.

Бер нежно вытер слёзы с моих щёк. Как может он быть таким нежным? Почему так ко мне относится, к чужой женщине? Да, красива, спору нет, но ведь желание обладать телом не подделаешь под доброту и нежность.

Он притянул меня в объятия, легонько сжал.

— А как же супружеские обязанности теперь... — всхлипнула я.

— Посмотрим. Вначале нужно освоиться тебе. Привыкнуть к новой жизни. Торопить я не буду. Да и самому свыкнуться надобно. Скажи, у вас были дети?

— Дети? — растерялась я. Бер ведь говорил про то, что джунгары уничтожали всех, кроме женщин. В сердце была пустота. Я уже ни в чём не уверена.

— Цветочек, хватит слёзы лить.

— Н-не з-знаю я, — губы дрожали от осознания, что у нас ведь могли быть дети... А что, ежели... Ужас накатил с новой силою. Тело уже подёргивалось от скрытых рыданий.

— Так, прекращай. Насчёт детей я погорячился, но судя по всему, ты не кормила, что скорее всего говорит о том, что не было чад у вас.

Всхлипнула ещё пуще... Ведь позор какой... Не иметь детей... Не известно, правда, сколько мы вместе прожили, но всё равно...

Казалось, жизнь моя кончилась. Вот так, просто. Всего лишь поговорив наедине, развеяв все надежды в прах. Ведь до последнего я не позволяла себе думать о том, что у меня есть муж. "Был муж," — поправила я себя. На что надеялася? Что до сих пор в девках хожу? В любом случае, мне некуда было пойти. К родителям возвращаться, признаваясь в том, что замужем за многожёнцем не хотелось. Да и свадьбу справлять вряд ли будут. То ж расходы, вряд ли Бер согласится взять на себя их. А родители и по моему девичеству небогато жили, что отцу приходилось подрабатывать в граде. Сейчас же у меня появился дом, только я здесь лишняя. Безразличие накатило с новой силой. Я отстранилась от Бера, вытерла слёзы и побрела в показавшийся невдалеке лес.

Никому я не нужна. У меня была семья, которую отняли. Для чего вообще я живу? Девушка ведь ценится лишь пока замуж не выйдет. Вдовы ежели и выходят замуж, то за таких же вдовцов. Там ещё ведь можно надеяться на то, что стерпится-слюбится, обычно и дети у обоих вдовцов есть от первого союза. А тут вообще есть не просто жена, а любимая, есть дитятки. Голуба хоть и была вежлива, ни словом, ни делом не обидела, но она явно не рада. А как бы я себя чувствовала, ежели б пусть и у не любимого мною мужа появилась ещё одна женщина, мало того — жена? Смогла ли закрывать очи на то, что муж спит с другою? Не знаю. Всё, наверное, зависит от чувств. Любить и смириться или любить и наоборот, не выносить того, что ты не единственная? Как жить дальше?

Глава 2

Просыпаюсь от того, что голова словно раскалывается. Лежу сколько-то времени, пытаясь оценить своё состояние, вроде и не болит ничего. Тогда что се было? Сон?

"Вставай, иди!" — слышу шёпот в голове, пробирающий тело до костей и залезающий в самую душу. Страшно жутко. И не могу голоса ослушаться. Встаю, в чём есть, хорошо хоть, в исподней сорочке сплю, обуваюсь в лапти*, обвязывая завязки вокруг ног, отмечаю, что по ходу ещё онучи* нужны, но обхожусь без них, иду туда, куда ведёт меня шёпот.

Куда меня среди ночи понесло? Темно, но дорогу я различаю, как и деревья, дома, правда, всё в серых тонах. Незнакомая местность. Домики одноярусные, огороженные заборами. Собак нет что ли? Или чего такая тишина вокруг, словно вымерло всё? Вдали слышится ухание совы. Деревня кончилась, а я всё иду, через поле, под стрекотание кузнечиков и ночных насекомых, по лесу, под ногами иногда слышится хруст веток, от которого иногда вздрагиваю, сама себя пугая, обхожу топи, и всё по приказу. Когда лес кончился, я стояла близ другого селения. Мне туда идти? Шёпот велит обойти селение и зайти с другой стороны.

Прихожу к какому-то высокому терему, что стоит на отшибе. Прислоняюсь челом к бревенчатой стене, слышу удары собственного сердца. Запах свежеспиленного дерева опутывает меня. Новая постройка?

В голове появляется посторонний звук: кто-то носом шмыгает(и понимаю, что не ушами слышу его). А потом всплывает картинка, словно сквозь стену вижу: связанная в запястьях женщина с тряпкой во рту, по щекам которой текут слёзы, а она вытирает их рукавом, насколько позволяют верёвки, и шмыгает носом. Тело покрывается гусиной кожей. Страшно до жути. И что делать? Ощущаю растерянность.

— Что ты здесь делаешь? — неожиданный голос заставил меня вздрогнуть, я и чуть не обделалась с переляку*. Оборачиваюсь и вижу Бера. Первым чувством была радость. Я тут не одна, а есть тот, кто взял меня под крыло. А потом даже не знаю. Тревога, вдруг подумает, что я с ума сошла. Тогда такой союз даже можно расторгнуть. Вот только отчего же не рада я? Интересно, а что он тут забыл? И понимаю: за мной шёл, ведь босой стоит, без портков даже. На скорую руку лишь рубаху натянул. А я его вижу во тьме ночной, что уже странно. Ноги грязные, в грязь влез?

-Ч-чего пу-пу-гаешь т-ты? — даже заикаться начала от нахлынувших чувств.

Он чего-то ждёт и тут до меня доходит, что мне задали вопрос. Бер ведь из таких людей, что не повторяют дважды.

Вспоминаю, что видела. Начинаю сумбурно рассказывать о женщине. Неожиданно окружающая действительность приобретает краски.

Лицо мужчины меняется в цвете с серого побледневшего на раскрасневшееся. И я вижу всё ночью при освещении неба лишь звёздами?

Несколько мгновений он обдумывает услышанное. Не поверит, обидно, я опускаю очи долу и слышу:

— Опиши, как к ней добраться, — его как всегда спокойный голос. Встречаюсь с его серыми очами, внимательными, но в то же время серьёзными. Он верит? Понимаю, что времени у нас может не быть. Потому перестаю думать, отсекая чувства и мысли и сосредоточиваюсь на просьбе.

Вновь прислоняю голову к стене, пытаюсь представить терем изнутри. Мне се удаётся, вот только помещения кажутся безлюдными, и лишь один человек там... Рассчитывать на пустое строение не стоит. Я описываю всё мужу, стараясь делать се последовательно.

— Стой здесь! — приказывает муж, видя мой порыв идти внутрь терема.

А от этих слов становится не просто жутко, а зуб на зуб не попадает. Но не от страха за себя, а за него боюсь. Что он задумал, неужели пойдёт к ней? А что, ежели его поймают?

Нашёптываний больше нет, что с одной стороны радует.

Не знаю, сколько времени прошло, пока на плечо не легла рука.

Сердце ушло в пятки. Всё, вряд ли меня выпустят отсюда живой. Доигралась!

— Пойдём, — слышу тихий голос Бера. Я не оборачиваюсь, страх по-прежнему не отпускает.

Просто идём тёмными улочками мимо дворов. Бер, ежели и следует за мною, то я его не вижу и не слышу, в отличие от своего сердца. Но почему-то уверенность есть, что он рядом. Прихожу к высокой избе — просто знаю, что дом Бера. Отворяю тихонько дверь, хорошо, что она не скрипит. Иду наощупь в свою светёлку, ложусь, растирая свои ноги, натёрла без онучей, саднит.

Интересно, где мужнин брат, не поворачивается язык назвать Бера мужем? Но отчего-то чувства притупляются, мысли становятся вязкими и меня забирает Дрёма.

Встаю с первыми петухами. Как молодухе мне первой положено вставать и с делами управляться, не смотря на боль стёртых ног, и глаза, которые просто не хотят открываться, затапливаю печку, что в отдельном домике, ведь летом домовую печь не топят. Собираюсь и начинаю месить тесто на хлеб. Так Голуба вчера велела. Она — большуха*, ослушаться её не могу. Пока тесто подходит, режу овощи для щей, потом возвращаюся в дом и начинаю мести избу.

Дверь входная отворяется (сенную на лето не закрывают, чтоб впускать ночную прохладу), входит Бер. Замерла я, гляжу на него, он на меня. Чувства странные, словно рада его видеть, вернулся, цел. Испытываю облегчение. Он кивнул, снял лапти, прошёл по уже выметенному полу и забрался на печь к жене. И когда успел в лапти переобуться? Да и ноги чистые, вымыл уже.

А мне почему-то обидно стало. На что надеялась я? Не понимаю. Отгоняю непрошенные мысли — не буду о сём думать.

Мне ещё полы надобно вымыть, а потом хлеб печь да щи варить.

К тому времени, как Голуба встала, я уже переделала большую часть домашних дел. Большуха запарила крупу для скотины, стала овощи резать. Я же воды с колодязя наносила. Хорошо, он поблизости.

Голуба ушла с двумя вёдрами кормить скотину, а я пошла грядки полоть.

К завтраку все уже встали и собрались за столом с вымытими руками.

Взглянула на Бера, сердце пропустило удар. Почему он ни словом не обмолвился. Сейчас уже казалось, что ночная вылазка была лишь сном. Тогда почему большак* вернулся лишь под утро? Неувязочка вышла. Как бы расспросить его? Но так и не осмелела.

День в заботах босой проходила, не в силах натянуть на стёртые ноги лапти, а около полудня меня Голуба отправила снести обед мужу. Хотя обычно детям поручают. С чего бы? Да и сама неужто не хочет с ним повидаться? Любит ведь мужа. Или я чего-то не понимаю? Подавила готовый вырваться всхлип. Босою пойду, куда деваться-то. Хотя и не привыкла.

Кувшин молока да щи в горшочке, репа паренная, да лук с хлебом. Идти путь не близкий, поле дальнее, а ближнее под посаженными только-только яровыми стоит. Бер должен был первую вспашку под озимые делать. Поле мне муж показывал, как в лес впервые ходили.

Вот сейчас шла, а меня провожали сельские бабы завистливыми взглядами.

— От и молодуха идёт. Красавица! Прям княгиня!

— Чего платье крестьянское надела? Совсем обнищала? — слышались шепотки.

— Да не, чего княгине замужем за простым мужиком делать? Бер ведь простой мужик, не так ли? Знать и брат его простым был.

— А может он выслужился, нынче княжеский титул и вовсе не по крови дают, — сказала одна женщина постарше, с первыми морщинками.

Бабы переглянулись да призадумались. А я быстрее мимо них проскочила, пока вновь не начали сплетничать. Неприятно, да куда ж деваться? И ни за что нельзя вступать в разговор — переврут все твои слова, а потом услышишь такие преувеличения о себе, что мама не горюй!

Увидала Бера издали, он здоровый, словно медведь, видно его хорошо. Вновь необычные чувства испытываю. Сердце чаще бьётся, дыхание изменилось. Что со мною творится? Кое-как удалось совладать с телом.

Мы сидели под деревом, я с подогнутыми под себя ногами. Пока мужнин брат ел, спросила про ночную вылазку, то и дело норовя потрогать ступни.

— Ты помалкивай. Но сама не вздумай из дома соваться, коли ещё такое случится. Толкни меня, — наставлял муж. Я кивнула. Что ж со мной не так? — Люди могут злые языки распускать, что умом тронулась ты. Сам так бы подумал, коли не та баба.

Баба? Сердце ухнуло куда-то вниз. Неужто ещё одна жёнка будет? Ревную?

— Ты её нашёл?

— Да, отвёл куда надобно.

— А что с ней...?

— Уже не твоя забота то.

Поговорили, называется. Но прав он, что могу я? Тот, кто связал женщину, явно сильнее оной, хотя наши бабы в обиду себя не дадут. А меня, пришлую, вообще за человека считать не будут, ежели пойдут сплетни.

— Что с твоими ногами? — он выгнулся, заглядывая через меня. Я попыталась спрятать под рубаху, да Бера се не остановило. — Ночью стёрла, да? — глянул на меня. Пришлось подтвердить его догадку.

Он выдвинул вперёд ноги, разгибая их, задрал подол, от чего я покраснела, взял в свои ладони мои ступни да принялся оглаживать, а я не знала куда себя деть от смущения. Вначале было больно, но потом ощутила холодок, бегущий от его рук. Он заставлял расслабиться, что я даже задремала. Очнулась от того, что голова вперёд стала падать. Подскочила, вырвалась из его рук да домой собираться стала.

Бер велел домой идти, не могу ослушаться его. Даже просто мужа не могу, а большака — тем паче. Проводил меня задумчивым взглядом.

Когдя я домой возвратилася, мне Голуба дала кружку молока выпить с дороги да велела идти ужин готовить. Большуха же едой для скотины пошла заниматься. Дети тоже при деле, Снежик корову пасёт, а Веснянка козочку. Младшенький Вран с мамкой везде ходит да помогает.

После того случая мы с Бером почти не разговаривали, а ноги меня боле не беспокоили. Я просто забыла про них и про боль. А когда вспомнила, на ногах и следа не осталося. Лишь новые натоптыши. Общались в основном по необходимости. От сего было очень грустно. Он больше не шутил со мной, был предельно серьёзен. Вечерами, когда я не падала от усталости едва ли не сразу после ужина, потому что после хвори не окрепла ещё, а жаловаться я не могу, мы общались всей семьёй. Кто-то что-то рассказывал про себя или детки интересовались, а мы — взрослые — отвечали. Я помнила свою жизнь до замужества, вот и рассказывала о ней.

Я чувствовала себя частью сего семейства, словно мы двумя роднями вынуждены были делить дом и обязанности. Но женой Бера я себя не ощущала. Хотя, глядя со стороны, можно было даже подумать, что мы одна большая семья, с двумя жёнами, общими детьми, каждый со своим прошлым. А у меня прошлого с другим мужем словно и не было... От сего накатывала тоска. Вроде был человек, и вроде нет, во всяком случае в моей жизни. Я себя мучила угрызениями совести, ведь нельзя же так...

Дети были разделены между тремя взрослыми. Ко мне была приставлена Веснянка, она помогала мне с готовкой и на грядках. И всё бы ничего, я понимала, что так надобно, хвалила её, но помогала исправить, ежели не выходило. Но часто приходилось переделывать тайком её работу, да и давать распоряжения, объясняя свои действия и причины, всегда сложнее и дольше, чем самому сделать. Потому уставала от сего даже сильнее, чем от самой работы. Когда Голуба занималась льном и крапивой для тканей, дочурка вовсю маме помогала, тогда я за работой, можно сказать, отдыхала в такие мгновения. Снежик находился то с отцом в поле, то с матерью с живностью возился, то был на посылках, не говоря уж о выпасе. Ну а младшенький Вран всё время при матери, заботился о ней, чем мог угождал, но маму из виду не отпускал, по причине сей Голуба была привязана к дому, хотя иногда ходила на реку стирать, тогда мне младшенького поручала. Он уже хорошо говорил, всё было понятно, и я пристраивала его к своим делам.

Меня дети называли мамой Василисой, Голубу же — просто мамой.

В селе разные слухи были, часть из которых я уже слышала, а другие приносили домой дети, от своих сверстников. Как выявилось, не один Бер такой был, из нашего села ещё несколько мужиков получили по второй жене. Уже позже довезли, не со мною. Сёл разорено было множество. Ну а сплетничали в основном бабы, что одни у мужа были. Вот и Снежик раз спросил, по очереди отец с нами спит или как?

— Ещё услышу такие разговоры, отцу скажу, не думаю, что он пропустит мимо ушей, — в самом же деле, не мне ведь наказывать чужих детей. Всё же всё, что казалось пригляда и всего остального, я вопринимала их как чужих, словно нянька их, что с меня три шкуры спустят, ежели что. Они мне теперь кто, пасынки да падчерица? Вот пусть Бер и разбирается. Хотя детки были хорошенькие и постепенно я начинала их впускать в своё сердце.

Снежик то ли испугался моих слов, то ли сообразил, что нечего трепаться, но больше в семье я не слышала сплетен. И то ладно.

Муж на пару дней пропадал. Являлся не выспавшийся и с синевою под очами. Неужто пьёт? Пришёл как-то под утро да завалился спать. Я забеспокоилась. Голуба попыталась растолкать его, как сама встала, да без толку. Бер так и не проснулся, как бы Голуба ни будила его. Даже колодязной водой обливала, а мне пришлось прибирать лужи.

Встал он лишь на следующий день, как солнце поднялося высоко, уже когда дети ушли пасти живность. Бодрый и словно ничего и не было. Голуба за скалку ухватилася да как шандарахнет рядом с ним об стол. Второй удар он ловко перехватил да раскрошил орудие в руках, показав свою силищу и вставая из-за стола. Ой, я уже боюсь... Вран в рёв, большуха в лице переменилася да стала отступать, затем, надув губки, отвернулася и кормить мужа не стала, уйдя из дому да прихватив с собою младшенького.

Мы остались вдвоём дома. Спросить или не стоит на рожон лезть?

— Бер, извини, может и не моё дело, но ты пил?

— Что? — муж так и сел на лавку, растерявшись. Неужто огорошила?

— Тебя двое суток не было, а потом пришёл без лица, завалился спать.

— Нет. И никогда не беру в рот ничего хмельного. Пример отца перед очами.

— Тогда объясниться не хочешь? За себя говорить не буду, а Голуба переживала.

— По делам ходил. По нашим с тобою, — да так глянул, что поняла, о чём он. Про женщину ту глаголит. — Допрашивали меня и прочее. Вот и не было. Да и не спал двое суток, притомился.

И что тут сказать? Спросить, как дело двигается? Постойте, допрашивали? Знать, Бера подозревают? С другой же стороны, а кого ж ещё? Он вообще в другом селении живёт. Так, мимо проходил, влез в чужой дом, а там женщина связанная. Решил помочь? Да уж, со стороны и я б не поверила. Почувствовала себя виноватой. Из-за меня все беды. А муж расхлёбывает.

— Тебя подозревают в преступлении?

— Подозревали да отпустили, обещали присматривать. В деле много неясностей, да и показания женщины есть, разбираются покамест.

А я... Он ведь не сказал про меня?

— Покормишь? — спросил спокойно, впрочем, он был таким всё время, даже когда Голуба начала буянить.

Я накрыла на стол да покормила его. Мы беседовали о том, о сём, боле не возвращаясь к той ночи. Позавтракав (ну, не пообедав же), Бер ушёл в поле, нахлобучив на голову соломенную шляпу. А я принялась шуршать по хозяйству да готовить обед.

Вскорости вернулась Голуба, стала расспрашивать меня о муже. Я поведала, что он не сердился, всего лишь попросил накормить. Да не пил он, просто какие-то дела в другом селении были, какие не сказал, не спал двое суток, вот и дрых без задних ног. Такое оправдание первую жёнку устроило, и она с расспросами отстала. И то ладно.

Глава 3

Через несколько дней наступит пора сенокоса. Меня на сегодня освободили от домашних обязанностей в пользу работы на лугах в паре с Бером. А Голуба собирала припасы в дорогу. На луг приедет вся деревня, предстояло мужу разведать местность, чтобы точно знать, куда вести жителей, дабы не ходить и не тратить время на выискивание нужного места под покос. А поскольку Бер в полях временно управился, ему и поручили сиё задание деревенским сходом. Ну а он взял меня с собою. Голуба не возражала, хотя не знаю, зачем я Беру понадобилась.

Какое-то время мы ехали верхом на одной лошади, а остальное время шли рука об руку и молчали.

О чём он думал, я не знаю, только глядящий в даль взгляд был отстранённым. Что со мной такое? Почему я любуюсь очертанием его лица сбоку? Почему взор притягивается к нему? С трудом отвернулась. Почему мне так обидно, что он не глядит на меня? Я ведь замужем за другим! Почему же думаю о Бере? Ловлю себя на мысли, что я БЫЛА замужем за Боровом, а сейчас Бер — мой муж. И се в порядке вещей хотеть близость с собственным супругом.

Бер повернул ко мне голову, взглянул пристально.

— Что? — спрашиваю его. Непонятен мне его взгляд, любопытство вкупе с чем-то ещё.

— Да так... Подумал просто...

— О чём?

— Как бы ты смотрелась на лугу.

Я не понимала, о чём он говорит. Но он замолчал, и вновь задумался. А когда мы пришли на луг, он попросил раздеться. Нет, не донага, но снять поньку*, обувь, распустить волосы.

— Ну что тебе стоит? Я просто хочу взглянуть. Я пока отвернусь, сделаешь? — и столько невысказанной просьбы во взгляде. Что с ним такое? А со мной?

Я ведь хотела внимания. Пусть не такого, но он просил лишь на меня взглянуть. Не знаю, зачем, но ведь не на Голубу! Сердце радостно возвестило о своём решении, принимая его вместо разума. Руки сами потянулись к поясу.

Я раздевалась словно перед мужем. Одернула себя, что не словно! Может, вообще раздеться полностью? Тут ведь никого нет. А ежели кто появится, то трава такая высокая, что достаточно присесть, чтобы скрыться из виду.

И я разделась. Целиком. Распустила волосы, укуталась в них. Трава скрывала меня до шеи. Пусть глупость сделала, но жалеть буду после. Интересно было поглядеть на его реакцию. Устоит ли? Помнится, за мною толпы парней бегали, отбою от женихов не было. Да только я себя показывала плохой хозяйкою перед родителями парней, они сами отказывались от сватовства. Думать о том, что не устоит — даже не хотелось.

— Бер? — позвала я его.

Он обернулся, кивнул, позвав жестом к себе. Я раздвинула траву и вышла. Откинула пряди волос назад. Он задержался на глазах, словно изучая их. Так было странно, что он следит за моим взглядом неотрывно. Мне даже стало не по себе от столь пристального внимания. Затем поднял взгляд выше, потом стал медленно опускать его ниже. Задержался на губах. О, Боги, за что мне се? Я ощущала, как он нежно ласкает меня взглядом. Кожа горела огнём, лицо пылало. Бер задержался на ямочке меж ключиц, на плечах, спустился ниже. Расширил глаза от изумления, взглянул в очи, словно только сейчас заметил мою наготу. Как же стыдно! Хотела опустить виновато взгляд, но, о Боги, он улыбнулся! Вновь опустил очи. А я схожу с ума от неизвестных доселе чувств. Никогда не испытывала такого, как мне кажется.

Бер оглядел меня медленно, а потом глянул резко и быстро.

— Надень сорочку! — взгляд такой, словно ведром ледяной воды окатил. Я поёжилась от неожиданного холода в душе.

Захотелось от стыда провалиться сквозь землю. За что мне се?

Я оделась, окликнула его, а взгляд отвела в сторону, не могу глядеть на него. Обида затопляла меня, слёзы стремительно текли из глаз.

Спустя пару минут я не стала ждать дозволения Бера, просто сама пошла одеваться, стараясь не поворачиваться к нему лицом. Переплела волосы, подобрала их под сороку. Заметила, что Бер стал в сторонке под деревом и что-то вычерчивал угольком в сельской книге, порою бросая взгляд на пустой луг.

— Ты готова? Поехали? — спросил он, даже не поворачиваясь ко мне. Я кивнула, но думаю, он даже не заметил. Молча вскочил в седло, подал мне руку, умостил меня пред собою, и мы поехали осматривать близлежащие луга.

Мы объехали несколько лугов. Бер осматривал траву, порою ломал, порою срезал ножом, находящимся за голенищем сапога, а верхом он ездил только в сей обуви. Меня он высаживал под каким-нибудь деревом и объезжал уже местность целиком сам, делал заметки в своей книге, потом возвращался. Вот бы взглянуть туда, но я подавила своё любопытство.

И я не понимала, зачем он меня с собою взял. Я думала, и правда, помощь нужна. Но пока я не сделала ничего нужного. И мне было жаль времени. Бер-то не прохлаждался, как я. А я откровенно скучала. Любовалась природой, слушая крики птиц, гнездившихся в высокой траве. Наблюдала за насекомыми, кружащимися над полевыми цветами, сопросождая полёт равномерным жужжанием. Глядела на безоблачное синее небо. Запахи разнотравья позволяли вдохнуть полной грудью и медленно выдыхать, наслаждаясь ими. Трава уже начала подсыхать местами. Всё же уже месяц дождей не было после продолжительных ливней поздней весной. Растительность тут же пошла в рост, и Бер едва успел со всем управиться в срок. Помогали всей семьёй, а тут я ещё с боку припёку. Сейчас же всё высохло. Даже наш колодец опустел, приходилось ходить за водою на другой конец села и стараться не замечать того, что говорили деревенские бабы обо мне. Как мы спим, втроём ли, а как милуемся? Было, неприятно такое слушать.

Муж подъехал, я перевела взгляд на него. Записал что-то в книгу, потом стал класть в сумку, глядя увлечённо на небосклон, да выронил. Я хотела сказать ему о сём, но Бер уже умчался на лошади, пока я раздумывала. Подошла, подняла книгу. Было очень интересно, что же он в ней записывал. Открыла.

"Дела земельные," — гласил заголовок, выведенный большими буквицами на первой странице.

Вначале шли какие-то заметки по плодородности почвы, что-то там ещё, что я не понимала, шли рисунки, схемы, мне не понятные. Где-то через четверть книги был заголовок: "Дела луговые". Дальше были картинки трав, нарисованные угольком и раскрашенные разными цветами. Подписи все шли ровным одинаковым мелким прямым почерком. Его удобно читать, даже такие мелкие буковки. Как он умудряется так тонко писать угольком? Было много и чистых страничек, в которые предстояло ещё что-то записать. Эту книгу я видела пару раз дома, в недоступном для детей месте, а значит, семейная и ценная. Затем шёл раздел с жатвой. А вот четвёртый раздел гласил: "Нос сюда совать не следует, личное. Перед передачей кому бы то ни было, вынуть." Я взглянула на книгу иными глазами — последний раздел легко вынимался.

Любопытство наше, женское, до добра не доводит... Хотя взглянуть очень хотелось. Но я закрыла книгу. Не могла я так подло поступить с тем, кто выхаживал меня, принял в свою семью. Пусть он недавно обидел меня, пренебрёг. Но ничего дурного ведь не сделал.

— Ты видела? — раздался сухой низкий голос сзади.

Я повернулась, подошла к нему, сидящему на лошади.

— Ежели захочешь, сам покажешь. Я не могу предать твоё доверие, — сказала я, протягивая ему книгу и не отводя взгляда. Бер взял книгу.

— Благодарю, — он вытащил вкладыш и протянул мне. — Возьми, можешь посмотреть, пока я внесу заметки.

— А зачем ты вносишь сводку?

— Дабы прослеживать неслучайность. Природа периодична, не даром приметы существуют. А поскольку сейчас время такое, что всю мудрость можно просто не успеть передать потомкам, я и записываю.

Он развернул кобылу и ускакал. Странно, всегда записывал недалеко от меня, после объезда. Но думать о сём не стала, ведь я могла наконец-то узнать, что же там, под запретом... Я села и дрожащими руками раскрыла вкладыш.

Тут были рисунки. Без пояснений. Взгляды, прорисованные кусочки человеческого тела — глаза, носы, губы, уши и так далее. Дальше шли лица. Причём детальность поражала. На меня смотрели живые люди со своими какими-то мыслями, чувствами. Рисунки были чёрно-белые, но вот глубина теней была так хорошо передана... В основном он рисовал детей. Своих детей. А потом были зарисовки меня. Первый рисунок — разбросанные в беспорядке волнами пряди тёмно-русых волос(рисунок был раскрашен), чуть приоткрытые слегка припухлые розовые губы, закрытые глаза с длинными ресницами, прямой носик, точёные черты овального лица. Да, мне говорили, что я княжеской внешности. А отец шутил, что найдёт мне мужа-Князя. Губы были прорисованы очень старательно, словно рисовальщик мечтал поцеловать их. Вторая картинка: я же на коленях с умоляющим взглядом и заломленными руками. Не помнила я такого. Но я много чего забыла. Неужели было?

Затем был начат рисунок, на котором были лишь одни глаза. Неужели я так выгляжу? Какая детальность очей... Едва заметно проступал контур губ и носа. Но глаза, они передавали столько чувств. Растерянность, любопытство, стыд... Как он смог всё передать? Он изучал меня, а потом зарисовывал? Душу обуревали непонятные чувства. С одной стороны поднималось ликование, ведь других женщин он не рисовал, как и Голубу. А с другой... я не знала, как к сему относиться. Получается, я ему интересна только как объект для позирования. Теперь понятна его речь о том, что он хотел бы меня увидеть на лугу. Почему так пристально смотрел в очи, он словно рисовал меня взглядом. А я ведь предстала в таком виде перед ним. О боги, за что мне се? Я закрыла лицо ладошками от смущения. Как мне теперь с этим жить? А ежели он нарисует меня в том виде, и кто-то увидит...

— Цветочек, ты чего? — услышала я его голос совсем рядом. Почему я не слышала, как он спешился рядом и присел ко мне.

— Ты... ты... я... а я... — слёзы сами хлынули из глаз. Я не могла совладать со своими чувствами да разобраться в них.

Он притянул меня к себе, обнял. А я разрыдалась.

— Я закончил дела, покушаем? — он чуть отстранился и заглянул ко мне в очи. Я молча кивнула, а он поднялся и принялся доставать из седельной сумки еду. Я уже немного успокоилась. — Я не буду рисовать тебя в таком виде. Хотя мне было интересно тебя такой увидеть. Но се слишком личное и делиться с бумагой этим я просто не могу. Се ведь не мысли, а вдруг кто увидит. Я не хочу, чтобы кто-то другой тебя такой видел... И се относится как к домочадцам, так и к чужим. Не хочу делить тебя с кем-то ещё. — У него был такой взгляд, когда он говорил, затуманенный немного, но решительный. В душе рождались непонятные чувства. Скажи, что любишь, ведь любишь?

— Я тебя нарисую в сорочке, как и хотел. Но как ложатся тени на женское тело мне было интересно посмотреть, потому не зря ты разделась. Я потом попрошу тебя ещё как-нибудь, мне надо поглядеть с разных углов на тебя. Ладно?

Я сглотнула. Отказать? Я ведь хотела внимания, особенного, не просто такого, как к Голубе... Я ощущала смущение и в то же время радость. От чего? Что стала объектом его грёз?

— Ежели ты мне будешь показывать свои рисунки, то да... — нерешительно, но быстро выпалила я.

— Знаешь, я раньше ведь не рисовал людей. Потом детки пошли, и я какое-то время наблюдал за ними. Некоторые картинки у меня до сих пор стоят перед глазами. А когда ты появилась, всё изменилось. Мне захотелось рисовать, и я понял, почему меня мучили образы детей. Я хотел нарисовать их, те мгновения, которые навсегда остались в памяти, просто не понимал. Купил вкладыш с сей целью. И стал рисовать, потом и до тебя очередь дошла, потому что ты мне начала сниться. И мне нужно было избавиться от наваждения.

Стало обидно. Значит, он чувства выплёскивает на бумагу, и то, что ко мне начал ощущать тоже выплеснул.

Я опустила голову на подобранные колени, стараясь спрятать слёзы. Да что ж со мной такое?

Ощутила, как Бер развязывает сороку.

— Что ты делаешь? — я запрокинула голову, пытаясь увидеть его взгляд. И я отчего-то очень хотела, чтобы он не останавливался.

— Хочу любоваться тобой, — голос его стал хриплым. — Прикасаться к твоим волосам. Я схожу с ума, Цветочек.

Глава 4

Я подавила рвущиеся наружу разочарование и возможную обиду. Он мне ничего не должен. Ведь так! Многое для меня сделал. Я должна быть благодарна. Итак возился со мною. И, всё больше убеждаюсь, что между нами ничего не было. Не видела я в его очах желания. Хотя сейчас всё было иначе. Мне кажется, или чьему-то терпению-таки пришёл конец?

— Бер, зачем ты меня взял с собой? — решила я отвлечь, пока мы не перешли черту. Я поняла, что пока не готова. Да, мы одни, и никто не осудит, ведь он — мой муж, но как-то неправильно. Зачем тогда я его соблазняла ещё недавно? И я продолжила: — Помощь моя тебе ведь не нужна.

Я откинулась уже до конца на спину, а то неудобно сидеть задравши голову.

— Цветочек, — он присел рядом... Хочу избавиться от наваждения. После твоих поцелуев, я не могу ни о чём думать. Целую Голубу, а представляю тебя. Я пытался сохранить между нами расстояние, но стало только хуже.

Он навис надо мною. А у меня громко стучало сердце, ускоряя свой бег. Как же я хотела, чтобы он меня поцеловал. Да что со мной такое? Воспользоваться сим мгновением или не стоит? А ежели он после сего перестанет вообще меня замечать? Удовлетворит своё желание и на сём всё закончится?

Хочу ли я сего?

И он поцеловал, нежно, невыносимо приятно. Мысли путались, тело отзывалось нестерпимым жаром внизу живота. В душе разливалось тепло. Странно он избавляется от наваждения. Думает, что раз вкусив, перестанет испытывать желание? А он отстранился и сел рядом:

— Помилуемся?

И я готова была его убить за то, что всё испортил. Хотя тело и мечтает о его ласках, но мне сего мало, я хочу не разового удовлетворения животных потребностей, а чувствовать себя частью его.

А он расхохотался. Как быстро я смирилась со своим положением, не долго же я горевала по мужу. От его смеха у меня затряслись поджилки от злости, смешно ему! А мне рыдать хочется!

— Глупенькая ты, Васька! — сказал он. Я недоуменно смотрела на Бера: расслабленный, с полусогнутыми коленями, тёмно-русые волосы доставали до лопаток и были собраны в хвост. Широкая спина, закатанные до локтей рукава рубахи.

Он сорвал травинку и, засунув себе в рот, принялся жевать. Сел так, чтобы я видела его лицо.

— Что сразу обзываться?

— Хотел бы я твоего тела, мог бы воспользоваться тобой, когда ты бредила. Ты ведь меня принимала за Борова.

— И что же не воспользовался?

— Дак не хочу, чтоб ты меня другим называла и другого представляла. Я чего мучаюсь? Из-за Голубы. Всё ж клятвы давал быть верным лишь ей одной. Обстоятельства изменились, и ты вроде как моя и в то же время не моя. Да, союз на бумаге заключили, но... Наш союз не пред Богами и нашими сердцами. Считай договор не имеет силы. Но мне нужны не бумаги. Понимаешь?

Я помотала головой. Он ведь ответил на заданный вопрос.

— Мне нужно твоё сердце, — на мгновение он замолчал, перебирая в левой руке уже палочку, словно двигаясь по ней вверх, вниз. Затем взял в правую руку и повторил упражнение. Что он делает? А он меж тем продолжил: — Я как тебя тогда увидел впервые, сердце удар пропустило. А как про Сосновых спросили, так сердце в пятки ушло, думал родственница какая. И только узнав, что жена брата, понял всё, а потом едва успел подхватить, когда ты потеряла сознание. Почему мы не встретились раньше?

— В смысле?

— Ну, дак я ни к кому того не испытывал, что к тебе. И Голубу полюбил не сразу. Нас же никто не спрашивал, хотим ли мы друг за дружку. Стерпится-слюбится, как говорится. Отец нашёл хорошую девку, ну и женили меня. Я молодой был, бесшабашный. Вот отец и надумал меня утихомирить таким способом. И правда, мозги вправил, со временем. Я ведь даже после женитьбы с ребятами ходил деревня на деревню, стенка на стенку. А потом Голубу в слезах за столом увидел у нас в доме, она всю ночь со Снежиком не спала, плакала с ним на руках. Вот тогда я и понял, что дурак.

Я, затаив дыхание, слушала Бера. Он никогда прежде не рассказывал о таком. Лишь про отца своего, маму, чему его учили родители. Мне казалось, он всегда был серьёзным.

Правда, со мной ведь пытался шутить, глупо, правда, но всё же. И се как-то не вязалось с его серьёзным характером. Жизнь заставила быть таким?

— И правда, полюбил жену со временем. А с тобой я чувствую, что не надо притворяться. С другими я себя заставляю быть хорошим хозяином. А с тобой получается более естественно, что ли. Что бы было, ежели б мы встретились раньше, до моей женитьбы?

— А что бы было? Я же для тебя маленькая. Вот сколько тебе лет? Не меньше двадцати пяти, а то и все тридцать.

— Верно подметила, двадцать девять.

— А женился во сколько?

— В двадцать один.

— Ну так а мне двенадцать было. Встретились бы, так я совсем дитя...

— Твоя правда. Но я б подождал. Сбежал бы из дома, ежели б надо было...

— Дурак ты, — ляпнула я, не подумав, с кем разговариваю. Робко взглянула на него, вдруг рассердится.

— Точно! — он расхохотался. — Но за дурака ответишь поцелуем!

— Что? — растерялась я.

— С тебя поцелуй.

— Не буду тебя целовать!

— Ах так! — он сощурил свои серые очи, ловко подскочил и меня в охапку схватил. Прислонил к дереву и давай щекотать.

Я смеялась, пока могла терпеть. Потом взмолилась. Не видела его таким весёлым и улыбчивым. Сердце радовалось, глядя на него. А у него ямочки на щеках выступают, когда смеётся. Всё же он красив, по-своему. Никогда меня не прельщали ни красавцы, ни воины. А Бер, пусть и огромным казался, сильным, но не чрезмерным. Да и я хоть и мелкая, да он на две головы выше, а сейчас я не ощущала себя не соответствующей ему. Поймала себя на мысли, что любуюсь им, высоко задрав голову.

— Отпущу, ежели поцелуешь, — и такая искренняя улыбка, что я не посмела отказать.

— Хорошо! — у меня щёки уже болели от смеха. Никогда в жизни столько не смеялась. Он тут же перестал щекотать и просто обнял. — Закрой очи! — попросила я.

Бер послушался. Сердце отбивало ускоренный ритм, я потянулась к нему, встала даже на мыски, но достала лишь ему до шеи.

Руки его вдруг нежно сжались вокруг моего стана и приподняли меня на уровень очей. И я медленно стала приближаться к нему. Он выглядел таким смешным, что улыбка сама расползлась до ушей. И я чмокнула его в уста. А он прижал меня к дереву, не позволяя отстраниться. Мы целовались словно отроки. И мне се нравилось. Нежные поцелуи, будоражащие кровь, сводящие меня с ума, не требующие ничего взамен, дарящие наслаждение, и неизвестные доселе чувства распускались в моей душе.

Не знаю, сколько прошло времени, пока он отпустил меня. Се ж какая силища должна быть — столько времени держать нелёгкую меня на весу. Я была хрупкой по сравнению с ним, но ведь не пушинка.

— У тебя талант. Никогда прежде не видела, чтоб кто-то так хорошо рисовал, — спустя какое-то время сказала ему, когда мы наконец-то начали кушать.

Бер почесал лоб, явно не зная, как на похвалу реагировать. А я рассмеялась. Не думала, что увижу его таким смущённым.

И тут меня пронзила жуткая головная боль. Я бы упала, ежели б не он. Пусть сидя падать недалеко, но всё же...

— Цветочек?

Боль прошла, раздался шёпот.

"Иди на восток. Пешком."

Я встала и пошла в ту сторону, где утром вставало солнышко, успев схватить Бера за руку и потащив за собой.

Шла сквозь луг, раздвигая руками траву, порой крапиву. Шли долго, уходя в сторону леса. Руки тысячами иголочек пекли и чесались, а я всё шла и шла. Бер попытался выйти вперёд, но я не позволила.

"Стой. Шаг влево, два шага вперёд."

Перед взором открылась пара окровавленных тел. И у меня подогнулись ноги от вида крови. Бер заслонил меня собой, поддерживая. Странно, но страха не было и отвращения тоже или чего-то ещё. Словно все чувства притупились. Бедные, се ж кто такой жестокий то?

— Ты знаешь их? — спросила у мужа.

— Знаю.

"Присядь."

И я выполнила приказ, не отпускаю руку Бера. Он понимал меня без слов, словно ощущал каждое моё движение, каждое чувство. Над головой просвистела стрела.

"Берите женщину и обратно к лошади."

— Что? — спросил муж.

— Берём её, и тем же путём идём обратно, не высовываясь, — слова дались с трудом, словно во рту всё высохло и каждое слово отдавалось болью в горле.

— Я сам возьму, а ты возьми мою сорочку, да дорогу показывай.

Я выполнила указания, стараясь не глядеть на кровавое месиво, которое заметила вместо лица, окидывая женщину первым беглым взглядом. Она была ещё жива, как сказал муж. И мы полусогнутые пошли назад, дабы не высовываться из травы. След в след. Бер согнулся в три погибели, чтобы ни он, ни его ноша не показывались на поверхности моря из растений, да и я шла пригнувшись, ощущая, куда следует ступать.

Нас ждала гнедая кобыла, Бер погрузил тело женщины перед седлом, сам вскочил в него, а меня пристроил сзади.

— Бер, где книга? — мне показалось се важным. Ведь там рисунки нашей семьи.

Он спустил меня проверить. Книга была в седельной сумке, особенно я проверила рисунки. Застегнула ремешки и вскарабкалась обратно, не без помощи мужа. Мы поскакали галопом.

Пока ехали, на меня нахлынули чувства. Ужас происходящего, каким же зверем нужно быть, чтобы сотворить такое с людьми? Живот стиснуло и я, свесившись вернула земле только что съеденный обед. В душе росли страх, негодование и боль. За что? Ведь никогда доселе не чинили такого люди.

Случались в и хороших семьях такие вот выродки. Тогда из изгоняли из поселений, оставляя тавро на лице. И не смел никто приютить их. А коли нападали они на людей, тогда объявлялась охота и их травили, словно охотники зверя. Се было страшно, но не так, как за своих близких. Тебе ведь не делали зла, а как ты смеешь. Тебе подарили твою жизнь, но ты и ею не смог распорядиться, как следует. А после изгоев перестали изгонять, отправляя на каторгу. Каким же бессердечным нужно быть, чтобы причинять вред людям?

И что дальше? Бер наверняка отправится за военными, ведь сейчас они вершат правосудие, поскольку война. И вновь попадёт под подозрение. Ведь он нашёл тело женщины. И скорее всего не скажет ни слова про меня.

— Бер, что же делать. Давай я признаюся, я не хочу, чтобы тебя вновь допрашивали. А коли посчитают, что се ты сотворил?

— Нет. Ты молчишь как рыба, пока я не разрешу. Я имею полное право запретить тебе говорить. И я тебе запрещаю. Ты никому ничего не скажешь. Я сам разберусь.

— Но ведь...

— Василиса! — он повысил голос. Возражать было нельзя, не время и не место.

— Прости.

— Кому се было нужно? Зачем?

— Не знаю, следствие не по моей части. Я не располагаю всеми данными, не мне и судить. Коли узнаю что, скажу тебе, ежели посчитаю нужным.

Вот и весь разговор. Но он прав, не женское се дело, об убийствах сказывать да расспрашивать. Опасность есть, я о сём ведаю, сего достаточно.

Через два часа мы были у дома ведуньи, которая, по словам Бера, меня лечила.

— Бер, отравляйся за воеводою, быстро, она долго не протянет, — передала я слова шёпота в моей голове.

— Сожги вкладыш, — прошептал муж, чмокнул меня в губы, протянул книгу и вскочил в седло.

Мы с ведуньей Богданой — замужней женщиной лет тридцати, с лёгкими морщинками вокруг голубых глаз, круглым лицом, чуть припухлым на конце носом — обмывали раненную (точнее она обмывала, а я лишь следовала её указаниям принести-отнести, что-то сделать), я кинула вкладыш в топку печи, пока ставила в очаг воду греться. Было жаль расставаться с рисунками, но се было небезопасно. А ежели бы Бер потерял их... Нас бы тут же нашли. Детей, меня, и его. Ведь мы стали свидетелями убийства. Раньше я не боялась, а сейчас уже начинала паниковать. А ежели придут за нами. Муж ведь не может быть с нами постоянно?

Надо было хотя бы перетянуть раны, а может и зашить. Но я отмечала лишь краем сознания, думая лишь о муже. Как он там? Надеюсь, что погони за нами не было. Ежели честно, за девушку я особо не переживала. Она не переживёт сегодняшней ночи, я была уверена. Беспамятство помогало ей не страдать, во всяком случае, внешних признаков переживаний не было. А вот муж... О, как я уже заговорила. Неужели, наконец, признала его своим мужем?

Раны были серьёзными, задето было лёгкое, трахея, желудок, как сказала мне Богдана.

— Её насиловали? — спросила я. Ведунья осмотрела девушку, а се была именно она, потому как волосы собраны в одну окровавленную косу, что я заметила лишь сейчас, потому как вначале не могла смотреть на лицо девушки, точнее на то, что от него осталось. Богдана кивнула.

Во мне всколыхнулся протест. Твари! Кто се сделал? Меня затопила грусть невыносимая. Она ведь молодая совсем, не знаю, кто был вторым человеком, но скорее всего возлюбленный. Сколько ж жестокости надо, чтобы так уродовать лицо? Причём можно было бы понять, коли нельзя было б узнать девушку, но раны были такими, что опознать не составляло труда.

"Угомонись. Прибыли," — оповестил меня шёпот. Я уж про него и забыла, думала, оставил он меня. Значит, ещё не всё.

Дверь отворилась, и в горницу вошли трое мужчин. Двое были в военной кожаной форме. У военных только во время сражений надевается кольчуга и латы, ежели нужны.

Я взглянула на третьего — Бера.

"Найди точку между большим и указательным пальцем левой руки," — вновь раздался шёпот.

Я находилась как раз рядом с нужным запястьем. Когда вошли мужчины, Богдана накрыла раненную белой простынёй, на которой уже проступали кровавые пятна, и нужное мне место скрывалось тканью. Я чуть сдвинула полотно, нащупывая нужные персты девушки, стараясь не думать о крови и всём остальном, сосредотачиваясь на своём задании. Водила пальцем, пытаясь почувствовать нужное место.

"Здесь, но пока не жми. Пусть принесут где и чем писать."

— Что вы ожидаете от девушки? Что она что-то скажет? Так с такими повреждениями она не сможет ничего сказать, — раньше меня заговорила ведунья, и я облегчённо выдохнула.

— Она грамоте обучена? — заговорил один из пришедших мужчин.

— Сельские все обучаются с двенадцати лет ремеслу, а грамоту уже то того знают.

— Уголёк и бумагу! — приказал тот же человек.

Второй незнакомец с простым незапоминающимся лицом порылся в заплечной сумке и подал то, что требовали. Ведунья вложила в правую руку девушке чёрную палочку-уголёк.

И я нажала в нужном месте. Почувствовала, что пора. Уголёк заскользил по бумаге, двигая пальцы жертвы. У меня было стойкое ощущение, что именно уголёк двигался, увлекая за собой плотно сжатую руку девушки.

Я не видела, что писалось, но вторую руку так и держала, не отпуская то место.

Сдаётся мне, что я служу передатчиком для кого-то.

"Не совсем. Я передаю именно её воспоминания, считывая их через тебя. Потерпи. Второй раз не выйдет."

И я терпела. Встретилась взглядом с Бером, он смотрел именно на меня. А мои руки уже дрожали от напряжения.

Когда лист заканчивался, второй человек подавал ещё и ещё.

У меня поплыло перед глазами. Уголёк перестал скользить по бумаге, и я ощутила заботливые руки мужа прежде, чем окончательно перестала осознавать всё вокруг.

Разбудили меня громкие голоса. Тело отзывалось ноющей болью, словно я простыла, и кости ломило. Но открывать очи я не спешила, решив, что послушать, о чём речь не помешает.

— Бер, ты ведь понимаешь, что я вынужден арестовать тебя. Вторая жертва, и обоих находишь ты. Не странное ли совпадение.

— Пока вы будете держать меня, тот, кто се сделал, уйдёт.

— И ведь именно ты поехал на те луга?

— Не проще мне тогда было сразу добить её?

— Ну, ты ведь был не один, а с женой. Пришлось бы тогда убить и её...

Я ощущала растерянность. Почему они допрашивают Бера? Се ведь я нашла тела в обоих случаях. Почему же все обвинения на него свалились? И пришло запоздалое понимание, что ведь он взял всё на себя. Сердце защемило от непонятных чувств и несправедливости. По моим щекам потекли непрошенные слёзы.

— О, жёнка твоя очнулась. Приступим? — услышала тот же властный голос.

Мне велели сесть, и я послушалась. Приоткрыла веки, но предо мною поставили лампадку, бьющую прямо в очи, что я не могла разглядеть ордынцев, в том, что се были они, я нисколько не сомневалась.

— Итак, где вы были с девяти то десяти утра? — последовал первый вопрос.

— Скакали на луга, — ответила я, припоминая положение солнышка на небосклоне. А ведь мы часами не пользовались. Лишь посолонь определяли время, хотя раньше ведь были устройства, точные, отсчитывающие секунды, миги, сиги. Но то давно было. Отец рассказывал, что века два назад уже перестали делать. Умельцы перевелись. Да и надобность отпала в таком точном измерении. Хотя, по-прежнему, мы представляли себе часы, на которых солнышко показывает время.

— Что вы делали с двенадцати до часу?

— Обедали, — про поцелуи говорить не стоит. Слишком личное.

— Зачем вы пошли в траву?

— Нужду справить, — во мне росло раздражение. Да и голос, похоже, меня оставил. Как указать на жертву — так не составляет труда, награждает болью. А вот как ответ держать — расхлёбывайте сами. Было несколько обидно.

— Так далеко?

— Ну а что, не буду же я делать се на глазах у мужа? — я покраснела, представив себе картинку: нарисованную меня, справляющую нужду. Нет уж, извините, не по мне сие зрелище.

— Почему не будете?

— Мы ещё недостаточно знакомы, чтобы я чувствовала себя раскованно рядом с ним, — ответила я, смущённо опуская взгляд и ощущая, как краска заливает лицо.

Вопросы продолжали сыпаться, причём се уже касалось нас. Зачем им знать? Каким боком личная жизнь моей семьи относится к тому злодеянию? Вы спите вместе? Нет? Почему? Муж даёт вам время привыкнуть в новой семье? Или он просто пытается отлынить от своих обязанностей по увеличению рождаемости? А чувства мои вообще не в счёт. Да и он ведь не петух, которых чем больше куриц покроет, тем лучше. Да, я не дурна собою, так разве его нежелание не говорит о том, что Бер ведёт себя по-совести, не позволяя желаниям затмить разум.

А допрос всё продолжался. Как ко мне относятся в семье, не обижают ли, не притесняет ли меня большуха или муж?

Бер, как я поняла, ни словом не обмолвился о моём даре. Интересно, что написала девушка перед смертью? Как я поняла, девушка уже умерла, потому и перестала рисовать. Я же не видела, мне было не до того, я сосредоточивалась на том, как бы не отпустить нужную точку на руке.

А потом мне показали рисунки. Рисунки ли? Се больше походило на штриховку, снятую с монеты, которыми мы расплачивались на ярмарках с купцами. В селениях в ходу была лишь мена. У меня внутри всё похолодело от увиденного. Было страшно и мерзко.

Глава 5

Допрос продолжался, и, судя по всему, выводы ордынцев были не в пользу Бера.

— А что насчёт стрелы? — спросила я, не всё же им задавать вопросы.

— Стрелы? — переспросил мужчина, ведший допрос. Сомневаюсь, что он про неё не знал. Либо перепроверяет сведения, которые давал Бер, либо что?

— Когда Бер подошёл ко мне, над нами просвистела стрела. Вы её нашли? Ежели, как вы говорите, се сделал муж, почему тогда его пытались убить? И самое малое говорит о том, что он действовал не один.

Воевода, а как я поняла, допрос вёл именно он, кивнул второму.

Тот вышел, а через минуту вошли два мужчины. Фигуры у обоих были огромные, физически сравнимые с Бером. Воевода же был поменьше ростом и чуть уже в плечах.

Ему передали что-то, завёрнутое в ткань. Я догадывалась, что се было.

— Богдана, выйди, и вы двое, — раздался приказ воеводы. Дверь открылась, и в проёме света я увидела фигурку худенькой женщины и двоих мужчин, выходяших из дому. Интересно, а у ведуньи семьи нет? Она одна живёт? Но ежели судить по одёжке и головном уборе — она замужем. Или вдова? На довольствии односельчан?

— А теперь давайте на чистоту. Что происходит? Как ты у нас появилась, так се и началось. Знаю, Бер, ты выгораживаешь жёнку.

Бер встал и подошёл ко мне, присел на лавку, где я сидела, и обнял. Сразу стало спокойно на душе, я и до того особо не переживала, разве что за Бера, а сейчас вообще успокоилась.

— Расскажи, — шепнул муж.

— Я не помню того, что со мной случилось. Ни как очутилась в доме Бера, ни как замуж вышла за его брата. Совсем ничего за последние два лета. Но почему-то знаю, что мне двадцать.

— Продолжай.

— Она провела в беспамятстве два месяца, — вставил слово Бер, пока я собиралась с мыслями. — Всё Борова звала. Ну, я и приходил к ней, Голуба сама отправляла меня к Ваське. Я думал, что мы потеряем её. Привязка к умершему была слишком огромна.

— И что ты сделал?

— Провёл обряд отрезания связей с умершим.

Что-то я такое слыхала. Когда связь с ушедшим слишком сильна, обычно ежели умирал человек не своей смертью, тогда он за собой может забрать любимого. Ну, се как связь между сужеными, когда они умирают в один день. Только, видно в моём случае, о суженом речи не было, потому что продержалась меж двумя мiрами Яви* и Нави* аж два с небольшим месяца. И се объясняло, почему я ничего не помнила о своём замужестве. Когда такую связь рвут насильно, то нарушаются естественные связи. Правда чревато се помешательством, одержимостью и ещё многим. Но порою се единственный способ удержать в живых.

Воевода встал, распахнул тёмные занавески на окнах, впуская солнечный свет.

— Дальше.

— Василиса очнулась.

— Дальше.

— Всё. Отношения с Васькой стали довольно натянутыми, потому что я пытался загладить свою вину перед Голубой. Всё же два месяца внимания той не уделял. Разделили работу по дому, так и возимся все вместе.

Воевода кивнул своим мыслям. Потом предложил мне продолжить. Я взглянула на мужа, он шепнул, чтобы я рассказала, мол, ему можно. Я и поведала всё. И про рисунки, которые девушка перед смертью рисовала, обмолвилась, что узнала от шёпота.

— Очень интересно. Только не врите больше. Я ложь за версту чую. Значит, так. С сельскими едите на луга, что ты выбрал. Поговори со своими, работать будешь отдельно от них. Вместо тебя я выделю лучшего воина, твоего телосложения. Наши ребята переоденутся в сельских, будут с вами вместе косить. Вы же двое, будете на окраине луга. Близ того леска.

— Ты думаешь, что злодей появится? Свидетелей много. Логичнее ему затаиться до времени, — спросил Бер, совсем уж по-панибратски.

— А свидетелей не будет. Особенно, ежели вы в лесок пойдёте миловаться.

Я покраснела, как мне показалось, до кончиков ушей. Стыдно-то как. Неужели за нами ещё и присматривать будут? О, Боги, за что мне се?

— Волосы переплети в одну косу, — продолжал давать наставления воевод уже мне. — На этих двоих ведь напали, судя по всему когда они миловались, и она незамужняя. Поборник чистоты какой-то выискался, при сём сам не прочь поразвлечься. Судя по ранам, удары наносились с близкого расстояния.

— А зачем наши пошли так далеко?

— Так он не из тутошних. Он сватался к ней из соседнего села, родители были против. Уж не знаю, то ли они сбежать решили, то ли ещё что. А может и личные разборки. Его или её родичи.

— А ежели личные, то зачем им мы? — спросила я.

— А вы свидетели... У тебя, Василиса, внешность приметная. Длинные красивые тёмно-русые волосы, синие глаза, губки алые, щёчки румяные — первая красотка на деревне. И ты, Бер, тоже выделяешься.

— Есть ещё одна вещь. Голуба и дети. Дашь им воина, схожего на меня, а на него напасть могут, приняв за меня, — возразил Бер.

— Ну, нападут так нападут. Се наша обязанность рисковать жизнями ради народа. Ни одно оружие не бьёт на такое расстояние, а ваш надел очень далеко от леса или деревьев, откуда можно прицелиться. Только ежели в рукопашную пойдёт, но се вряд ли. А мои люди прикроют.

На том и порешили. Беру запретили выходить из дому, не ходить никуда, потому что светить охраной не хотелось. Забот разве мало? И дома хватает. А дну избу сторожить проще и незаметнее.

А стрелу нам показали. Оказалось, что такими стрелами пользуются охотники. Вот только наконечник заставлял задуматься. Тот, кто стрелял, был явно не из местных. Ведь на рисунках был незнакомец, и, судя по всему, не из близлежащих трёх деревень, за которыми следил воевода — друг Бера. Ага, как оказалось, они вместе в кулачных боях участвовали, потом тот в орду ушёл, а у Бера семья второго сына в армию служить отправила. Первенцев не отдавали на воинскую службу, ведь в нём сила рода заключена, считается. Последний сын остаётся с родителями на хозяйстве. А у Бера в семье родителей одни сыновья и были. Третьим был Боров, вот ему-то и нашёл отец меня, справили свадебку да только вот беда, ни один из сыновей жить с родителями поблизости не желал. Бер ушёл в село к Голубе, где и поставили они сами себе отдельный дом. А Боров просто с женой уехал вначале на заработки, а потом прислал письмо, что осел в Микулицах. Причём прислал он Беру, а не отцу. Тот потом пытался разузнать да только Бера брат просил не говорить отцу-матери, и муж сообщил лишь когда я объявилась.

А с отцом чего не ладили? Так тот всё поперёк желаний детей делал. Любит Бер рисовать, так отец избавился от бумаги дома. Нагрузил сельской работой, трудись сынок, авось дурь из головы и выбьешь. Стал он драки устраивать, ну так я тебе сынок жёнку нашёл. И всё в таком духе. В общем, дети разъехались старшие, а средних четверо померло. Теперь вот и Боров тоже. Так что с младшеньких двоих сынков отец теперь пылинки сдувает, как бы тоже боком не вышло.

Се мне Бер поведал, пока домой шли. Грустно было слышать. теперь понятно, почему я жила в одном селе, далече отсюда, а Бер в другом, родители их вообще не известно где. Ведь обычно избы сыновей стоят близ отцовского дома, на другой стороне улицы — у лица отчего жилья.

Домой пришли, Голуба бросилась на шею мужа. Переживала. И только потом увидела, в каком мы виде. У меня передник лишь в крови, я его несла отдельно,а вот Бер так и шёл без рубахи, дабы не запачкать, омылся немного у ведуньи, но сейчас был весь в пыли или грязи.

— О, я пошла топить баню, — сказала Голуба..

Я хотела сама предложить, но Бер покачал головой. Но я стрельнула на него глазами и шепнула, что хорошо бы найти, во что мне переодеться, ведь своего приданого у меня нет. Он кивнул и забрал большуху на разговор, пока я пошла баню топить.

В баню муж сказал, что идём вместе. Только Голуба тоже пошла, веником там пообхаживать или ещё чего.

А я не могла раздеться при ней. Глупо, знаю. Но одно дело Боров, а другое при двоих раздеваться, не могу я так. Знаю, пора привыкнуть, что один муж на двоих, а не могу... Стыдно мне, не привыкла к такому я.

Я так и не смогла войти в парную. В предбаннике была лохань, вот я туда наносила воды и в холодную нырнула, потом помылась. А когда муж раз пропарился с жёнкой своей, я уже выскользнула из бани, слив после себя воду и принеся ещё два полных ведра.

На утро, после деревенского схода, мы, чуть свет, ушли на луга, как самые первые, показывающие дорогу. Бер поехал с Голубой и детьми, а я позади ещё двух семей, прибилась к паре уже не молодых, но ещё и не старых людей. На меня косо поглядели, но ни слова не сказали, а потом всю дорогу пытались разговорить. Что стряслося с моим погибшем мужем, кто напал и всё в таком духе. А я не помнила, что им скажу? Отмалчивалася, ссылаяся на то, что слишком больно говорить о сём. Потом перешло на перемывание косточек Беру. Меня, честно, жалели, потому как знали, что муж любит Голубу, а я всё ж приблудная, можно сказать. Да и где се видано, чтоб у одного мужика по две жены было... Хотя, девка я видная, так что всё может быть.

Зато мужика, с которым я ехала на возу, такая мысль порадовала — обзавестись второю, молодою женою. Но стоило его жене зыркнуть на мужа, как думка сия тут же улетучилась.

— Что вы с Бером посварилися? — спросила баба, ехавшая рядом со мной на возу, та самая, зыркающая. Ага. сплетни собирает...

— Да нет. Просто у них любовь, что я буду им мешать...

Баба вздохнула. Задумчиво закатила глаза.

— Любовь... Да, не везёт тебе девка... Одного мужа убили, другого занятого подсунули...

Я помалкивала. Скажи я чего и переврут так, что уши будут вянуть.

Приехали мы уже лишь к завтраку. Всё же путь не близкий и одно дело верхом, а другое на телеге, всем семейством. да ещё и всем селом... Разбрелись каждой семьёй на выделенный участок, вот тут-то Бера и подменили, и мы с ним пошли к лесу. Работать пришлось за четверых, ведь нам ещё время нужно было выделить для "милования". Я старалась о сём не думать, а то накручу себя. Будь, что будет. К полудню мы притомились сильно. Сели передохнуть. А я волосы переплела в одну косу да платок повязала, солнышко ведь печёт. Я достала еду, перекусили. Да всё молчим. Бер порою глянет на меня чудно да отводит взгляд. О чём думает? Меня принарядили в новую одежу, нарядную, ведь на сенокос вся деревня друг перед другом красуется(пришлось вечером посидеть да ушивать после Голубы, она баба дородная, высокая, под стать Беру, не в пример тощей и мелкой мне).

А потом муж взял за руку да потянул в сторону леса.

Сердце в пятки ушло. Страшно. А коли не поспеют ордынцы, что тогда?

— Здравствуй лес, здравствуй, Леший, — я поклонилася, приветствуя владения лесного духа. Муж тоже поклонился, но вслух ничего не сказал, разве что прошептал одними губами.

Бер завёл меня подальше. Прижал к стволу дерева, поцеловал. Не так, как всегда. а напористее. При сём он оставался нежным, трогал, едва касаясь, мои щёки, ушки, шейку. Что ж ты со мной делаешь, муж? Я ведь таю под твоими поцелуями и прикосновениями. Обвила его шею руками, любимый.... Он развязал шнурок на сорочке, обнажая мои плечи, покрывая их поцелуями.

"Сползай резко вместе с мужем вниз," — раздался шёпот.

И я увлекла мужа за собою и вовремя. Прямо в том месте, где мы только что были, вонзилась стрела.

— Самострел, где ж его раздобыли-то? Ордынское оружие, — сказал Бер, глядя на всаженую глубже наконечника в дерево стрелу.

"Продолжайте начатое..."

Я сглотнула.

— Бер, поцелуй меня. Продолжай.

И он продолжил, освободил грудь и принялся ласкать её. О, боги, как же се необычно приятно. Мысли путались. Я отдавалась лишь ощущениям. Неужели всё игра? И как далеко она зайдёт?

Вторая стрела просвистела рядом, но волею случая, я перехватила вовремя руководство на себя. Оттолкнула, переворачивая его на спину, и оказываясь сверху. Он поддавался малейшему моему сопротивлению. Бер задрал мне сорочку, чтобы я могла сесть на него. О, Боги, что же я творю? Разве се в порядке вещей?

"Да, между мужем и женой да," — ну вот, ещё и потусторонний голос следит за нами.

Я заглянула в такие любимые глаза. Бер, я не могу. Ты прав, мы не давали клятвы друг другу. Ну какая я тебе жена?

Но он привлёк меня к себе, не позволяя останавливаться. Вновь прижал меня к земле. Корень больно впился в спину. Я вскрикнула.

— Прости, любимая, — он приподнял меня, посадил на поваленное дерево, поправляя сорочку и завязывая завязки. И стал расшнуровывать лапти.

— Что ты делаешь?

— Знаю, глупо, но не смог ничего придумать. Не могу я так, — он снял онучи, и разул меня. — Отныне и навеки, я беру тебя, Василиса, в жёны. Обещаю заботиться о тебе, поддерживать тебя, делить с тобой свою жизнь.

А у меня по щекам текли слёзы, дрожали губы от внутреннего трепета и счастья. Любимый.

Клятва на природе, прикасаясь к земле-Матушке, под Солнышком-Даждьбогом.

Я улыбалась сквозь слёзы. А он стал целовать моё лицо, вытирая мокрые дорожки. Обняла его шею.

— Любимый мой, — он поднял меня на руки и понёс из лесу, поставил меня на несрезанную ещё траву. Обошёл сзади и распустил волосы.

— Принимаешь ли ты меня мужем своим?

— Да, Бер, беру тебя в мужья. Навсегда.

И он делит волосы на две пряди и начинает плести две косы.

Я вытираю слёзы. Как же приятно...Укороченная свадьба, но только я и ты. Не хочется ни о чём более думать, я понимаю, что се по-настоящему.

Берёт ленточку, что вынул из косы и связывает наши запястья, а я ему помогаю, ведь одной рукой сложно се сделать. И я улыбаюсь. Есть только мы, пусть всего несколько мгновений счастья, но такого близкого.

Из лесу появляется тот, кто был покойною девушкой нарисован, связанный, в окружении двух ордынцев, но я вижу лишь краем глаза, а всё внимание на мужа.

А Бер не сводит с меня увлечённого взгляда.

— Здравствуй, жена!

— Здравствуй муж!

Вспоминаю, что надобно возвращаться к своим.

— Бер, сейчас гулянья начнутся, не стоит, чтобы ордынца вместо тебя видели. И не гляди на меня так.

— Как так?

— Словно отвести взгляд не можешь. Не хочу, чтобы Голуба мне козни строила.

Муж развязывает наши запястья. Я достаю из передника сороку и перевязываю голову.

— Разуй меня прежде, чем мы пойдём, — говорит он напоследок.

— Но ведь се при миловании делается... — возражаю я, после свадьбы когда муж приносит в новый дом супругу, кладёт на постеленное на полу супружеское ложе.

— Се завершает обряд союза. Разуй. Хочу идти только зная, что ты — моя жена, — убеждает он. Но ведь считается, что соединяет лишь милование их после клятв.

А я улыбаюсь, как же приятно, и тепло разливается по всему телу, и мурашки бегут от одной только мысли о Бере.

Он садится наземь, а я наклоняюсь и выполняю то, о чём муж просил, глядя ему в глаза.

Любимый. Муж мой.

Обряд завершён, мы обуваемся и следуем по краю луга в нужном направлении. Скрыться уже сложно, ведь большая часть луга скошена.

— Люблю тебя, — шепчет муж прежде, чем мы вступаем на свой участок луга к близким.

Муж кивает ордынцу и переодевает сорочку. На меня не глядит вовсе. Но я не обижаюсь, ведь помню его последний взгляд и просьбу не глядеть на меня ТАК.

Бер ведёт себя естественно, ко мне обращаясь лишь по делу и отводя взгляд. Интересно, что он Голубе сказал? Как объяснил всё?

Глава 6

Вечером, после трудного дня, когда солнышко уже не пекло, а нежно ласкало разгорячённые кропотливой работой тела, молодежь, искупавшись первыми в речке, близ которой и расположились все, гуляла, разбившись парочками по лугу. Бабы, приготовив ужин на костре, для которого детвора натащила хворосту, общались в своём кругу, сплетничая про объявившегося насильника и убийцу, предостерегая девок. Детишки играли недалече, а то и крутясь рядом, прислушиваясь к нашей речи. Возле речки мужики ставили шалаши от непогоды. Спать там не собирались, разве что укрыться при необходимости да припасы сложить.

Луг хоть и разбили по семьям, но сено делить потом будут всем скопом по числу душ. Ведь работу не все годны выполнять: есть старики, оставшиеся в деревне и присматривающие в том числе и за нашей скотиной, и чада, оставленные на тех же стариков. Се мы своих деток всех забрали, Врана не оставишь, а старшие пусть лучше под боком будут. Хотя можно было попросить родителей Голубы присмотреть за ними. Да что ж мы, разве втроём не управимся?

Увидала я воеводу прячущегося в густой растительности в отдалении, он тихонько свистнул, позвал Бера. На сей раз я его разглядела хорошо. Телосложение у него было поуже Бера в плечах, но ростом тому не уступал. Светло-русые волосы свисали с головы, образуя с бородою единую растительность одной длины. Нависающие на светлые очи немного редковатые брови, прямой нос, немного выпуклый высокий лоб.

Пока я рассматривала воеводу, Бера рядом не стало. Вот как он ходит так тихо?

Я встала, сказала бабам, что иду в кустики, пошла туда, где ещё недавно прятался ордынец. Бер, уже хмурый, возвращался в стан, когда я его заметила.

— Что он тебе сказал? — спросила тихо, дабы не привлекать ненужного внимания.

— Плохо дело. На деревню напали. Повезло, что там по большей части народу почти не осталось. Обошлось несколькими разоренными домами, людей же всех отбили. Ежели б не наше с тобой дело... А так воевода вовремя вернулся с пленным, дабы опросить по горячим следам.

— Узнали что?

— Да. Сего человека наняли, дабы отвлечь внимание. Убийство было запланировано.

— Но зачем было стрелять в нас? Ведь ежели хотели просто отвлечь внимание... — начала я, имея в виду, что выгодно было обнаружить тела. Зачем тогда давать себя поймать?

— Слишком рано тела обнаружили. Вначале должны были хватиться пропавших, злоумышленники не учли пору сенокоса.

Не нравилось мне се. Что-то не то, что-то мы упускаем из виду.

— А что насчёт той, первой, женщины?

— Не знаю. Мне не сказали.

Я кивнула и ушла к остальным бабам. Болтать о сём не стоит, начнётся шумиха. Всё, что надо, Бер скажет другим мужикам, а те своим жёнам. Я всё равно не знаю местных.

А то, что знает двое, знает вся деревня...

Голуба глянула на меня и отозвала в сторону.

— Василиса, что у тебя за дела с мужем? — начала она допрос. Се она о сегодняшнем говорит? Разве Бер ей не сказал?

— Дела? — кошу под дурочку.

— Я не хочу ссориться.

— Вот и я не хочу.

— Понимаешь, надо жить в мире, иначе се добром не кончится.

— Так я что — против? — ежели честно, мня уже не нравился сей разговор. Ссориться мне не на руку, или Голуба на что-то намекает?

— Ага, тогда почему ты избегаешь нас? — она начинала уже злиться. И хотя голос был по-прежнему спокойным, но она теребила передник каждый раз перед тем, как ответить мне. Пытается успокоиться?

— Ну, я не хочу мешать вашему счастью.

— А ты не се делаешь? Убегая каждый раз, ты выносишь сор из избы.

— Что? — я возмутилась. Нет, ну как се понимать?

— Я понимаю, се внове строить такую семью. Но мы должны попытаться подружиться. — первая жёнка смущённо отвела взгляд. Я удивлённо хлопала глазами. Она се серьёзно? Она меж тем, не замечая моего недоумения, продолжала: — Ты заставляешь его выбирать. Он мучается, боясь обидеть меня и с тобой мается.

— И что ты предлагаешь? — я само спокойствие.

— Прекращай шептаться с ним по углам. Хочется тебе внимания мужа, так попроси. Приди к нам, в конце концов.

Я просто задохнулась от возмущения. Она как себе се представляет? Спят они вдвоём на печи, прихожу я и втискиваюсь между ними? И Голуба просто лежит в сторонке или тоже целует мужа?

Помотала головой, стараясь отогнать видение.

— Васька, ты меня поняла? Никаких обжиманий в сторонке! — она взглянула на меня сурово.

— Ты мне грозишься? — бросила я вызов, дразня её.

— Да нет. Но ты вряд ли войну выиграешь, мы с Бером долго вместе прожили и знаем друг друга. И ты ему просто больно сделаешь. Оно тебе надо? Неужели ты не желаешь ему счастья?

Я обиделась и ушла к реке, в заводь, где бабы купались. Огляделась по сторонам — нет никого. Разделась до нижней сорочки и влезла в воду, думая о своём.

Нет, я понимаю, что Голуба в чём-то права, но как же больно признать се.

Принять мужчину, а вместе с ним его жену. Как? Разум говорил, что се правильно, а сердце не могло покориться.

Как же Голуба смирилась? Она ведь его любит. Как она пошла на се? Без сомненья, она мудрее меня, она привыкла уступать мужу, она его чувствует так, как я не ощущаю.

Я вылезла на берег и стала отжиматься, сняв мокрую одёжку. Вытерлась рушником, стала одеваться в сухое.

Ко мне подбежала Веснянка и схватила за руку, как только я была готова. Ждала, пока я закончу?

— Мама, пойдём ко всем, что ты тут одна? — я присела и просто обняла кроху. Дети ведь всё чувствуют, всё понимают. Странно, что она сказала лишь "мама".

Мы какое-то время просто обнимались.

— Как мне принять се? — прошептала я себе под нос.

— Мамочка, пойдём, надо быть вместе.

Даже дитя се понимает. И я пошла. Как там Голуба говорила, постараемся быть подругами?

Я попробую, ради него.

Голуба, увидев меня, улыбнулась. Я попыталась тоже, но, как мне показалось, вышло кривенько.

Села напротив, Голуба протянула мне мешочки со старым рваньём и нитками да иголками, и я занялась починкой одежды, которую захватили с собой, а то скоро стемнеет, уже не пошьёшь.

Мужчины натянули полотна меж редко стоящими деревьями, под ними полагалось спать, прямо на траве. Всё же начало липеня*, жарко. Земля уже достаточно прогрелась за засушливый червень*.

Детей разместили посерединке, меж взрослыми. А мне куда податься? С большухой рядом не хотелось находиться, а с Бером я не осмелилась.

— Васька, ступай сюда, — позвал муж.

Помотала головой. Нет! Голуба на меня зыркнула недобро. Они что — сговорились?

Бер ждал. И взгляд не сулил ничего хорошего. И где ж тот нежный муж, который сегодня сделал меня своей женой?

Я легла рядом, накрываясь полотнищем. Широкая ладонь легла мне на живот, согревая своим теплом. Всякие мысли лезли в голову, но я решила ни о чём не думать.

Сон не заставил себя ждать.

Проснулась от лёгкого шёпота, на сей раз не в моей голове.

— Ну и долго ты будешь тянуть? — говорил кто-то.

— Ты предлагаешь мне взять её прямо тут, при тебе и детях? — се Бер, что ли?

— А что такого? Дети спят. Чем раньше она станет твоей, тем быстрей свыкнется, — а се, видно, Голуба.

— А как же ты? — Бер вздохнул.

— А что я?

— Тебе будет приятно, что я милуюсь с другой прямо у тебя на глазах?

— А ты думаешь, мне приятнее, ежели ты где-то с ней будешь прятаться по кустам?

— И как ты предлагаешь разорваться мне между вами двумя?

— Скажи, что ты к ней чувствуешь?

— Я люблю тебя.

— А её?

— Тоже люблю. Но вы разные, я не могу с двумя быть сразу. Нас с тобой многое связывает. Вы разные и каждая хороша по-своему.

— А ежели б меня не было? — вновь большуха.

— Не говори так. Се как спросить, кто мне больше нравится: Веснянка или Вран.

И наступила тишина. Рука Бера скользнула чуть выше моего живота, развязала завязки на сорочке, протиснулась внутрь.

Я перестала дышать, а он повернулся на бок, спиною к детям, вычерчивая коловоды* на моей груди.

Бер, что же ты творишь? Зачем соблазняешь? Я ведь не железная. Ты ведь только жене говорил о том, что не можешь вот так, при детях...

— А знаешь, я передумал, — шепнул он. Мне? — Я попробую.

И он наклонился надо мною, пробуя на вкус мою грудь.

Я глядела на него, не в силах пошевелиться. Ночь была тёмная, без Месяца, он заметил, что я не сплю? Борода приятно щекотала тело. А я ощущала смущение. Ведь ОНА не спит, всё слышит... Как же так, при ней? А что же она должна чувствовать?

Муж отстранился от меня и лёг на место, прошептав мне в самое ухо "прости".

— Так я и думал, — прошептал он .

И только сейчас я услышала сбившееся дыхание Голубы, она плакала.

— Прости, — услышала её слова. А она-то за что извиняется?

— Видишь, никто из нас не готов к такому. Давай, положимся на волю Богов, — сказал муж.

— Угу, — только и смогла выдавить она из себя, скрывая свой расстроенный голос. Мне стало обидно за Голубу, она ведь его так любит! Даже готова была пойти на такое... А он, он... Как же он может глядеть на меня, ежели любит её? Как же больно, должно быть, быть ею! Слёзы сами потекли из глаз.

Вспомнилось, как он чувствует Голубу! И как вот с этим жить?

— А ежели меня не станет... — вновь она за своё.

— То мне будет очень грустно. Я не хочу терять никого из вас. Думаю, Боги пошутили над нами, разделив мою суженую на два тела.

И как мне жить? Я чувствую себя здесь лишней. Она говорила о смерти, может, мне се сделать? Я сглотнула, стараясь проглотить ком в горле. И они ведь мучаются... Муж сгрёб меня в охапку, вытирая слёзы. От сего жеста было приятно, но отчего-то больно. Хотелось и оттолкнуть его, и чтобы он наоборот прижал к себе. И мысли о смерти меня тут же покинули. А как же она? Как ты можешь быть таким жестоким по отношению к ней?

Бер вновь полез своей рукой, куда не следовало. А во мне поднималось возражение. Я попыталась тихонько вынуть его руку, но он не позволил. А потом впился в мои губы поцелуем.

Что на сей раз? Почему ты се делаешь? Я ведь против. Так отчего же? Ты ведь обещал! Слёзы текли по щекам. На что я надеюсь, что он слышит мои мысли?

Я попыталась отстраниться, но он перехватил мои запястья, ложась на меня и придавливая своим телом так, что невозможно было пошевелиться. Отчаяние захлестнуло меня. Теперь ты точно в своём праве. На что я, глупая, надеялась?

А потом муж встал, сгрёб меня в охапку и потащил куда-то.

— Я закричу, — сказала я, когда мы отошли далеко от стана. Почему раньше не дала о себе знать?

— Кричи, — последовал сухой ответ.

— Что на тебя нашло? — я совсем не понимала Бера, но шуметь не хотелось. Что, как разбужу кого. Точно не похвалят. Люди ведь уставшие, а завтра рано вставать и тяжким трудом заниматься.

— А на тебя? С жизнью решила расстаться? Совсем спятила? Или может Голуба права, пора сделать тебя моей? Ребёночка тебе заделать? — его шёпот был страшным. Не думала, что Бер может быть таким? Каким? Сердце учащённо билось. И я уже и не знала, от страха или ... Чего? Он беспокоился? Но как он может быть таким? Непредсказуемым? Откуда он знает, о чём я думала?

— Почему ты вытирал мои слёзы, а не её?

— Потому что её держат в сём мире ещё и дети. А тебя что? — он был прав, во всём.

Глава 7

Бер меня пристроил на бревно недалеко от нашего шалаша и сел рядышком. Времянки стояли в отдалении друг от друга, возле которых спали роднями. Под мерное журчание речки и стрекотание ночных насекомых спокойствие расползалось в душе. Я уже не злилась и какое-то время мы просто молчали.

— Ты знал, что я не сплю? — решила я расставить все точки над "i", нарушив словами единение с дикой жизнью, намекая на подслушанный разговор с Голубой.

— Знал.

— Тогда что из твоих слов правда? — ведь ежели он знал, то зачем так поступил со мной?

— Всё. Я и правда, хотел попробовать тебя на вкус. Она ж разрешила. Но не смог продолжить начатое.

В душе вновь появлялась злость. Они меня просто используют в своих разборках, испытывают меру своих чувств, играя моими. Как же мерзко!

Я встала, развернулась к нему, а когда он сгрёб меня в охапку, ударила в грудь кулаком.

— Прекрати, — он был само спокойствие. Интересно, что его может вывести из себя?

— Ненавижу! — прошипела в ответ.

Муж усадил к себе на колени и на ухо прошептал:

— Отныне ты спишь со мной. Там, где я лягу. Ты всё поняла? — и он перехватил ещё один удар и впился поцелуем в губы.

Раздражение лишь усилилось, но муж держал крепко. Разорвал поцелуй.

— Будешь вырываться, могу ненароком сделать тебе больно, — се он намекает на то, что мне надобно быть послушной аки овечка?

Мы какое-то время просто сидели замерши: я у него на коленях в капкане его рук. Потом он распустил мои волосы и, казалось, наслаждался их запахом, а я прильнула к его груди и незаметно разомлела.

Не заметила, как задремала под мерный стук его сердца.

Проснулась я от того, что меня двигали. Я села и попыталась осмотреться: мы находились со всеми нашими, а муж выбирался из-под меня, и было уже светло. И когда се Бер перенёс меня обратно, неужели я так крепко спала, что не почувствовала? А как я очутилась у него на груди? Я подскочила, глянула на спящих деток, встретилась взором с большухой.

Бер встал и пошёл в кустики. Веяло дымом и кашей. Значит, кто-то уже встал и готовил вовсю стряпню. Се я такая засоня? Подскочила, нашла свой передник, в нём гребень и стала расчёсываться. Всё же я не должна пред чужими предстать простоволосой* и распутёхой*. Солнышко откидывало причудливые тени, выглядывая сквозь небольшие кустики.

Приведя себя в порядок, я принялась суетиться возле костра, сбегала за водой на речку, поставила кипятиться воду. Каждый костёр был огорожен камушками, а золу после раскидают под деревьями как удобрение. Но люди, хоть и часто собирались вместе, кушали в своём кругу и готовили каждый на себя, может создавая таким чином собственное простор? Когда я была ещё девицей, мы с родными тоже выезжали на сенокос, там варили еду в общем котелке, готовя по очереди. Кто-то развлекал деток, выступая нянькой, кто-то готовил, потом менялись. Было весело и как-то по-домашнему, словно мы были в кругу одной большущей семьи. Но не мне указывать как жить в чужой деревне. Взгрустнулось. Соскучилась по батюшке с матушкой, братьям и сёстрам. Увижу ли я их когда-то? Надо будет написать им по возвращении и передать через военных или купцов. А то они небось не знают где я. Интересно, я сообщала им про Микулицы? А то слухами земля полнится, ежели там набег был, так, может, уже простилися со мною?

— И ты ничего не скажешь? — решила я нарушить молчание, раз Голуба всё равно не спит, в отличие от сопящих детей и вернувшегося мужа. Не так далеко запели первые птички, наполняя окраину луга утренними звуками.

— А что сказать-то? — она была вся такая спокойная. Неужели и её ничем не прошибёшь? Но ведь вчера плакала. Вот, два сапога пара. Что Бер всегда невозмутимый, что Голуба.

— Ну не знаю, что тебе обидно, или ты злишься на меня, на Бера, на себя, на Богов, на Борова, — подсказывала я. Даже если не знает, что её обижает, ведь начало разговора и подсказки должны помочь осознать. Женщине ведь нужно поплакаться.

— Как далеко у вас зашло? — задала она встречный вопрос.

Не знаю, кто меня за язык дёрнул, но я слово за слово поведала о своих переживаниях, что они оба меня используют, я не вытерпела и перешла черту, ударив мужа, и про наказание сказала, что теперь спать мне с ним.

Но и на се большуха лишь спросила:

— А волосы? — неужели её не волнует то, что я с ним буду рядом? Я ей тут душу открываю, а она...она... Слёзы наворачивались на глаза. И я просто отвернулась. Завидует? Захотелось сделать гадость и рассказать не то, что было, но я не смогла подавить приступ рыдания. Пусть думает, что хочет. Разговор так и завял, не начавшись. За готовкой я успокоилась.

Голуба с остальными встала только к завтраку, так и не сомкнув очей. Думала о чём-то или просто лежала? Или за мной наблюдала всё время?

На сей раз работали мы все в одном месте. Бер косой орудовал, а мы с Голубой разбивали сено граблями, дабы лучше просыхало. Вчерашнее сено, собранное вечером в валы, сгребали в копны. Луг наполнялся благоуханием свежескошенной травы. И я вдыхала полной грудью воздух, наслаждаясь запахами. Бабы затягивали песню, и так хотелось поддаться всеобщему веселью, что я иногда подпевала вполголоса. В обед передохнули маленько и вновь за работу взялись.

Время текло быстро, хотя деньки и были насыщенными. Вечерами я возилась с детками, мы вместе мылись в речке, плескались, что доставляло мне радость. В то время как большуха разогревала ужин, приготовленный ею в обед. А вот общалась с Голубой я несколько отстранённо, больше по делу, стараясь не готовить о своих чувствах. Постепенно она стала открываться мне, говорить о том, что её тревожит. Неужели се моя холодность помогла ей сделать шаг навстречу? Лишь про мужа мы не говорили.

После ужина собирались в бабском кругу сплетничать да шить. Порою в сё время кто-то из нас шёл на речку стирать одёжку, в зависимости от того, кто обедом и ужином занимался, тот в сей день не стирал. Муж в мужском кругу точил косу, проверял грабли и прочие инструменты. А потом уж и спать пора. Но мы ещё долго в темноте общались с мужем да с большухою. Почему-то тьма расслабляла, позволяла мысли привести в порядок, развязывала язык.

Постепенно я расслабилась и поддалась настроению окружающих, пела вместе со всеми, шутила. Всё же пора сенокоса — самая весёлое время лета. Потом будет жатва и уже не отдохнёшь вот так, близ речки, когда после трудного дня можно охладиться и смыть всю усталость. Поля обычно далеко от рек да на них не выезжают. А дойдёшь до дома, уже ни на какую речку идти не хочется, обольёшься ведром воды в лохани и сего достаточно.

Бер порою ложился около Голубы, но меня за собою тянул. И мы были рядом, втроём, говорили о чём-то. И он распускал наши косы и перебирал их руками.

И вот в одну из таких ночей, незадолго до завершения сенокоса, который затянулся на засушливый жаркий месяц липеня*, меня и накрыло.

— Василиса, что с тобой? — забеспокоилась Голуба. Боль была невыносимая, а муж просто прижал к груди мою голову. — И часто у неё такое? — спросила она.

С Бером и правда стало как-то легче, но вот все звуки отдавались острой болью. Муж же шикнул на большуху.

Когда боль отпустила, муж отдал распоряжение Голубе:

— Будь с детьми!

А я встала, и пошла вслед за шёпотом да и Бер не отставал.

Не знаю, сколько мы шли, пока показалось селение. Домики мелькали пред очами тёмными очертаниями в лунной ночи. А я шла всё вперёд, спотыкалась, падала, потому что не видела дороги. Бер уже удерживал меня за руку после двух падений на ровном месте. Лишь нужный дом вдалеке стоял, казалось, предо мною.

В одном месте я остановилась по велению голоса и повернула к неприметной калитке. Отворила, прошла мимо заброшенного дома. В глубине заросшего сорняками участка стоял колодязь*. Я уверенно прошла к нему и перегнулась через борт, влекомая шёпотом и не имея возможности ослушаться.

Меня обхватили крепкие руки мужа, не давая упасть. Он меня оттянул от источника воды, снял верёвку с колодязя и, бросив рядом ведро, ударившееся о землю с противным глухим звуком, привязал к какому-то дереву. Затем выломал ворот*, и, держась за другой конец верёвки, стал спускаться.

Нелюдимый заброшенный участок озарялся лунным светом. Деревья отбрасывали причудливые тени. Только сейчас заметила, что зрение обычное людское, хотя в первый приступ я ночью видела. Интересно, способности от чего зависят? И зачем я нахожу этих людей? Потому что спасти я их не смогла бы, ежели ни Бер рядом...

Я ощутила кожей, как волоски на ней подымаются дыбом, а меня покрывает липкий пот от страха. И только после услышала шорох и треск сучьев.

"Стой на месте," — предупреждали меня об опасности.

Я прижалась к стволу дерева, обходя его медленно по кругу. К колодязю, хромая на одну ногу, шёл мужчина с топором на плече.

Лохматый, в грязной рубахе он остановился на полпути. И только сейчас до меня дошло, что он собрался сделать. Меня накрыла волна ужаса. Он замахнулся топором. Тело среагировало быстрее, чем я успела подумать. Я выскочила из-за дерева и окликнула мужика:

-Эй! — топор прошёл мимо верёвки и, не найдя препятствия, ударил мужчину по ноге. Раздался вскрик.

Он рухнул наземь.

— Помогите мне! — протянул руку ко мне незнакомец.

Но его просьба осталась без внимания. Меня сковал ужас, от вытекающей чёрной жидкости из раны. Ноги подгибались, с трудом сделала шаг назад и опёрлась о ствол дерева. Подняла взгляд и увидеть мужа, выбирающегося из колодязя с ношей на плече. Злодей, проследив за моим взглядом, обернулся. Стал пытаться ползти на спине, потом шарить руками в поисках оружия.

Через несколько мгновений Бер прошёл мимо мужика, бросив на него быстрый взгляд, отвернулся, отпихнул ногою топор куда подальше и пошёл в мою сторону. Поравнялся со мною, движением головы позвал за собой и последовал в сторону калитки. А меня трясло от страха, и я не могла пошевелиться.

— Ты идёшь? — послышался издалека голос мужа.

Меня оцепил ужас, глядя на безумные очи злодея, развернувшегося ко мне и делающего попытки привстать. Горло тоже не слушалось.

Бер вернулся ко мне:

— Что, что-то забыли? — его речь раздавалась словно из какой-то ямы. Меня колотило, и тело замерзало.

Муж перекинул ребёнка через одно плечо, схватил меня и перекинул через другое и тьма поглотила меня.

Очнулась я уже в тепле, слыша потрескивание огня. В нос ударил запах сушёных трав.

— Пить можешь? — послышался старческий женский голос недалеко. — Пей!

Ощутила во рту терпкий неприятный привкус, захотелось пить.

Открыла очи, приподняла голову и встретилась с любимым серым взглядом.

Только сейчас, отлепляясь распластанной грудью от его тела, поняла, что лежала на нём обнажённая, ощущая волосистость его тела. Я смущённо отвела очи, полусадясь на него, разводя ноги для упора. Хотела слезть с него, но Бер обнял меня за стан, не позволяя се сделать.

— Как ты? — спросил, одной рукой поворачивая моё лицо к себе и заглядывая в очи. — Согрелась?

Я прислушалась к себе, кивнула, вспомнила про то, что сижу на нём и меня бросило в жар.

Его руки заскользили по моим бокам, перешли на руки, откидывая пряди расплетённых волос назад.

— Где мы? — попробовала я через смущение задать мучающий меня вопрос.

— Дома у местной знахарки, — неужели она позволила нам на печи быть в таком виде? Бросила взгляд по сторонам: закрытые колышушиеся тёплым воздухом зелёные цветастые занавески, рисунок на печи, пучки рябины и калины на стене. Возвращаюсь взглядом к картинке: женщина с распущенными и развевающимися волосами, обнажённая, с малышом во чреве, одной рукой прикрывает животик малыша, а второй протягивает мне руку, как бы намекая к ней присоединиться.

— Она сказала, что только так тебя можно согреть, — слова мужа дошли не сразу, а когда я сообразила, поняла, что он словно отвечал на мои мысли. Вспомнила, про картинку и смутилась ещё больше.

Я попыталась спуститься с него, идя задом на четвереньках, и ощутила, как во что-то упёрлась.

— Цветочек, — голос мужа изменился, стал более глухим и хриплым. Нет, я поняла, чего именно я коснулась. И поняла последствия, но отступать не хотелось, не сейчас, когда он не воспользовался моей слабостью и такой доступностью. Ведь во второй раз я не осмелюсь, потом вновь будет стоять Голуба меж нами. А сейчас он только мой.

И я вновь продолжила свой путь к слиянию. Ощутила боль в женском естестве. Подняла непонимающий взгляд на мужа. "Почему боль?" — проскользнула мысль.

И в следующий миг он перевернулся, подминая меня под себя.

— Не торопись, любимая, — прошептал Бер и стал покрывать мои уста, шею, тело страстными и в то же время дразнящими поцелуями.

Неприятные ощущения пропали, и я отдалась напору его страсти, забыв обо всём на свете, кроме его поцелуев и прикосновений, шёпота греющих душу слов любви.

Глава 8

Я лежала в его объятиях и думала. А что се случилось такое? Нет, я всё понимаю, просто... А как же... как мы дошли до такого? Как я осмелилась?

Муж спал, а я мучилась.

А ежели Голуба спросит, что было меж нами? Солгать, чтобы не расстраивать? Но шила в мешке не утаишь, особенно, ежели последствия будут. Сказать правду или вообще промолчать? Постепенно, решив отвлечься от тяжких дум, стала глядеть по сторонам.

Свет даже сквозь зелёные занавески на печи проникает. Запах свежеиспечённых пирогов, мяса жареного, шкварчание чего-то, стук посуды, намекает на то, что хозяйка возится у печи. А значит, много времени, уже завтрак почти. Залежалась я. Вставать надобно. Но так не хочется, ведь сейчас Бер только мой. Вдыхаю его запах, такой родной. Прикасаюсь к его выпуклым мышцам груди, покрытым тёмными курсавыми волосками, твёрдому животу. Приподнимаю голову, волосы спадают на лицо. Бер откидывает их перстом, ненароком касаясь щеки. Как приятно! Интересно, сколько мы поспали? Полночи ведь ходили спасали, потом на какое-то время я сознание теряла. А потом, уже с рассветом, близость.

Всё так неожиданно.

Сама ведь виновата, так что теперь думать о сём?

Вздохнула и отринула все мысли. Встала на четвереньки, принялась спускаться, вновь задом, наткнулась в ногах мужа на свёрток. Развернула — новая одёжка женская и мужская. Зачем? А где наша?

— Подарок жителей, бери, — сказал муж, садясь рядом и обнимая меня. — Нашу обещали постирать.

Одевшись и спустившись, поздоровались с дородной женщиной Меланьей. Она и была местной знахаркой. Уж не знаю, сколько ей лет, но я б дала не больше тридцати.

Дом был пропитан ароматами еды, забивая остальные запахи. Здоровенный стол, за который нас пригласили, накрытый свежей праздничной скатёркой, ломился от деревенских яств. Малосольные огурцы, мясо, овощи, каши, запечённая утка, грибы, ягоды, напитки. Нас принимали как дорогих гостей.

— Умываться будете? — спросила Меланья.

Пока мыли руки в сторонке да освежали лица, гостей прибавилось. Три семейных пары.

Местные были на сенокосе, а вот старики не доглядели за детками. Сей стол — была их благодарность. На немой вопрос, что же всё-таки случилось, муж помотал головой, мол, не вежливо спрашивать.

Прежде, чем сесть, я возжелала увидеть то дитя, из-за коего весь сыр-бор затевался. Меня провели в соседнюю горницу, отделённую такой же зелёною занавескою, находящейся рядом со сходами* на второй ярус. На лавках, накрытых периною и простынками лежало трое деток. Выглядели все неважнецко. Худющие, все в синяках. Два мальчика и девочка. Все примерно одного возраста, лет восемь.

Но меня вновь словно вели, на сей раз без шёпота. Я подошла лишь к одному мальчику. Не знаю, почему, но знала, что именно его Бер вытащил из колодязя.

— Здравствуй, добрый молодец! — я присела рядом с ним. Мальчик с трудом приоткрыл глазки. — Как ты?

Он силился что-то сказать, но я лишь улыбнулась, приложив палец к его губам.

В голове зазвучал шёпот, и я принялась передавать слова, переделывая их от себя:

— Ты станешь важным человеком. Уж не знаю, кем, но Боги не позволили тебе перейти в Навь*. Ты нужен здесь. Береги себя и учись, много читай, знания не бывают лишними. А ещё ты должен запомнить то, что с тобой случилось. Почему вы так поступили, какую глупость сделали, как не допустить сего впредь? Думай малыш, время летит быстро. Запоминай всё, что сможешь. А что не осилишь — записывай. И знай, всё в наших руках. Мы — Боги! — в голове наступила тишина.

У мальчика очи стали блестящими, и он просто закрыл их, по щекам стекли слёзы. Я обняла мальчишку и вышла. Чем помочь не знала, да и уже сделала сверх того, что могла. Остальное — в руках знахарки.

— Васька, кто ты? — муж стоял по ту сторону стены.

— Женщина.

— Кто твои родители?

— Земледельцы.

— Ага, тогда я кузнец, — Бер чуть прищурил глаза. — У тебя иногда проскальзывает вовсе не деревенская речь. Я слыхал раз такую.

— А ты уверен, что се я глаголила? — шепнула я и подмигнула ему. — У нас дома было много книг. Ходила за отцом хвостиком, пока не научил в три лета читать. Хотя, азбуку у нас обычно в пять дают, — время! Я спохватилась. — Хорош болтать, надо к своим ехать!

Мы сели за стол, ведь люди старались — отказать было нельзя. Муж хвалил квас, но мне запретил пить, попросив взвар*. Старики, сидящие за столом, лишь переглянулися, улыбнулися. Да подали прошеное.

За трапезой больше молчали, разве что пытали, откуда мы, как сенокос, какие новости? Бер сказал лишь о набеге. Ведь воевода наш и здесь присматривает. Да видно, недостаточно хорошо. Я съела кусочек уточки с гречей да на ягоды налегала. Муж же предпочитал мясо с овощами. Завтраки в пору сенокоса плотные были, ведь основная работа по уборке скошенного и просушенного сена лишь до обеда сейчас.

— Благодарствуем, люди добрые, — после завтрака мы вместе встали, поклонилися.

На том нас и отпустили.

Во дворе знахарки встретились с воеводою. Тот поведал, что злодея нашли почти при смерти, он истекал кровью. Но Меланья и его на ноги поставит. А в доме у него нашли ещё двоих детей. Все морились голодом. Хуже всего было тому мальчику, которого муж достал из колодца. Злодею же вменяется отрабатывать сделанное зло, тяжкого труда сыскать не трудно, а все хвори разума исключительно от праздности. Мужик тот ещё самогонку гнал, допился. Всякое ему уж мерещилось. Слуги Мары с козлиными ногами да хвостами привиделись, что явились за ним да обхаживают.

— Ничего, не впервой, вылечим! Не даром самогон под запретом, — сказал воевода на прощанье, пожав мужу руку и похлопав по плечу.

Нам выдали лошадь, Бер посадил меня впереди себя, обхватил нежно за стан, натянул поводья, и мы помчалися к своей семье.

Сомневаться в том, что Голуба волновалась, не пришлось. Синева залегла под покрасневшими очами.

Я-то спала хоть сколько-то, а она, похоже, слёзы лила всю ночь. Ощутила укол совести. Они ж меня приняли как дорогого гостя, а я так поступаю с ними.

Бер обнял большуху, да времени общаться просто не было. Дело-то стоит.

И лишь вечером, когда дети намаялись и уже спали, Голуба стала допытываться. Бер лёг с нею рядом, впервые за время сенокоса меня положив отдельно. Се значит, что наказание кончилося?

Странно, но в сей раз обидно не было. Я бы и сама отправила его к Голубе, не хотелось участвовать в сём разговоре да и оправдываться. А может Бер захочет того самого... Но я отринула все думки и уснула.

Возвращались с сенокоса в селение мы всей гурьбой, предварительно по избам разделив плод нашего месячного труда. Девчата затягивали песню, им вторили бабы, потом присоединялись отроки, а за ними и мужики. Дети редко подпевали, да и голоса их среди остальных были почти незаметны. И на многие вёрсты слышалась песня. Забавно начинать петь не сначала, а продолжать, включаться в общий хор, по отголоскам слов выстраивать догадки, какая будет следующая песня.

Трава от засухи пожухла, некоторые берёзы пожелтели. Ох, словно и осень наступила. Как долго простоят ещё сухие деньки? Успеем ли мы урожай убрать? Возы порою поднимали тучи буса*, радовало лишь то, что следовали несколько в отдалении друг от друга, и пыль успевала осесть. Мы проехали мимо ржаного поля — нашего. Бер спешился, взял с собою Снежика и пошёл глядеть зрелость хлеба.

— Ну что? — спросила я, когда наши мужики вернулись. — Когда жать-то начнём?

— Через пару-тройку деньков, как раз дозреет. Завтра пойдём сеять озимые, — сказал муж, садясь с сыном на воз и берясь за вожжи.

У села встретили нас вояки, что дозор несли. Передали, что через час воевода скликает люд на вече в дом старосты.

Сердце ухнуло в пятки. Ох, что ж там творится-то? Али о набеге говорить будут?

На вече лишь мужики имеют право голоса, тож баб и не пускают вовсе. Там ведь единогласные решения только принимаются, а сила убеждения не всегда речами работает. А бывает, что и до кулачных боёв доходят свары*.

Проезжая мимо пары крайних домов, я заметила починенные, но уже не целые заборы, покосившиеся двери. Значит, се о сих домах была речь, коли воевода говорил о набеге в пору начавшегося сенокоса. Надеюсь, что старики в порядке, всё же с перепугу и помереть недолго, особливо уже в летах.

Бер отвёз нас домой, помог разгрузить воз, одразу* складывая сухую траву на сеновал.

Я мимоходом, помогая мужу, бросила взгляд на выросшие сорняки меж рядков на грядках. Им хоть бы хны, даже в засуху растут, зато хоть как-то закрывают репу, огурцы от палящих лучей. Голуба пошла печь топить да окрошку делать из подручной еды, которая ещё с завтрака осталась. Дети нам помогали, охапками таская сено. Зато все при деле!

Завершив дела с разгрузкой, муж пошёл на вече.

— А кушать? — кинула ему вслед, да он только рукой махнул. Страшно мне уже: вече — крайняя мера, не только наше село скликают, значит, всё серьёзно.

Голуба готовила что-то на летней кухне, пока я сновала взад-вперёд по дому, сметая накопившийся сор да надраивая полы после длительного опустения, собирая занавески, полотенца в стирку. Детей отправила мать собирать яйца у птицы да ей к обеду снести.

Зашли старики, как выяснилось, родители Голубы. Я их отослала на летнюю стряпную к дочке: и пообщаются, да и в избе сейчас уборка идёт полным ходом.

Когда я закончила и вылила ведро грязной воды во двор, полив крайние грядки, заметила, что огурцы вымахали огромные, надо собрать, но с этим ребятня и сама справится. Могу ли просить их? Вымыла руки, большуха как раз перетащила горшок с окрошкой в дом. Спросила я про родителей, так те ушли уже. Чего ж не пригласила-то? Да и ни разу ж не заходили при мне? Не в ладу с ними? Али нарочно выбирают время, когда меня дома нет?

Я застелила свежую скатёрку, помогла Голубе накрыть на стол.

— Садись, трапезничать будем, — позвала она меня, когда дети уже сидели с чистыми руками, а я всё суетилась — не могла угомонить беспокойство в душе. — Всё одно он раньше полуночи не придёт, — попыталась успокоить меня первая жёнка.

— А ты почём знаешь?

— Так покуда перепишут всех, задачи сходки зачитают, времени много пройдёт, а лишь опосля решать дела будут. Садись!

В миске я даже поковырялась для виду, только кусок в горло не лез. Детишки уж поели да с дозволения мамки — при отце такого не было (с ним сидели, пока все не покушают, и лишь после его отмашки дозволялось вставать) — убежали во двор поиграться чуток.

Я им крикнула во след, чтоб огурцы собрали. Бросила на Голубу удивлённый взгляд, чего се она их выгнала из дома, посуда ж не мытая. Увидела её решимость. Ой-ой, я уже боюсь...

— Рассказывай, — принялась Голуба пытать.

— Ты о чём? — я велела себе сдерживаться.

— Вас ночь не было.

— А муж на что? — попыталась я перевести разговор в другое русло. Он ведь должен был что-то сказать большухе, как-то объясниться.

— Он не сказал, — и так посмотрела на меня, что во рту пересохло.

— Что не сказал? — я всё изображала из себя непонятливую бабу.

— Да ничего толком не сказал. Лишь то, что сделал тебя своей. Но не всю же ночь? — она воззрилась на меня, наблюдая за моим лицом.

— Ну так миловались мы, — отвела очи, жар опалил лицо. А что? Правду ведь говорю.

— Всё то время, что вас не было? — она — само спокойствие. Вновь выстроила коло себя непробиваемую крепость?

Крепость... Ведь слыхала я про укрепления ранее. Возводят стены коло селений, переделывая их в грады... Град — ведь то, что огорожено. Мне надобно на вече попасть, ежели там про набег говорили, се ведь должно помочь. Только не пустят скорее всего. Или всё же попробовать?

Голуба помахала рукой пред моими очами. О, мы ж не договорили. О чём там речь была?

— Что? — спрашиваю.

— Миловались всё то время? — мне кажется или теряет терпение? Вспотела, вытерла испарину со лба рукавом сорочки.

— Ну, не всё. Ещё ходили долго, спали.

— Ага, на лошади скакали! — не верит? Она встала из-за стола, убрала свою посуду в таз, за малыми тоже. Вернулась, подсела ко мне на лавку. Я всё равно не боюсь! Вцепится в косы?

Я оглянулась в поисках чего тяжёлого, а то мало ли...

— Точно, скакали! — прошептала уже не так уверенно.

— Кончай брехать!

— Так правда се, — пытаюсь возразить. Неужто не верит? Я чуть отсела. — Не веришь, так Бер тебе, небось, то же сказал!

Она придвинула ко мне тарелку. Я опустила взгляд в окрошку. Обольёт?

Не верит, ну и ладно. Главное — вовремя отскочить. От одного вида еды меня мутить стало.

— Пойду, дел ведь хватает, — сказала, вставая.

— Стой! Пока не поешь, не пойдёшь.

Я плюхнулась обратно. Ну вот, и что делать? Ослушаться? Ведь могу схлопотать за се.

Попробовала простокваши чуточку(старики занесли что ли?). Вроде проглотила. Кисленькая. Ещё пару ложек всунула.

— Пойду на грядки, можно? — бросаю умоляющий взгляд на большуху.

— Ладно, ступай, но до ужина голодаешь, — сдалась она недовольно.

Я как ужаленная выскочила из дому. Да пошла полоть огород, бросив детям, чтоб шли посуду мыть, пока мамка раньше них не управилася. Бегом побежали! Нравится им помогать. Малыши любимые.

Огурцы-желтяки были сложены уже горкою. Собрала их в вёдра, занесла в летнюю стряпчую. Солить теперь надобно. Отправить деток перевамыть огурцы? Так сперва надо воды наносить. Се ведь большуха должна всем дела раздавать. А мне грядки прополоть надобно.

Всё заросло за сей месяц, хорошо хоть дождей не было. Пусть бы так и продержалась погодка сухая, а то ведь жатва не сегодня — завтра начнётся. А репу да огурцы польём, хорошо, колодязь рядом с домом. Смородину собрать надобно да листочков и зелени нарвать для солки.

Да только колодязь пересох, пришлось идти на другой конец села да таскать вёдра с водою, думая о своём.

Вспомнила про вече. Как бы сходить незаметно так? Когда по деревне проезжали, муж показал дом старосты. Сыщу ли в темноте? Не завершится ли собрание к тому времени, как смогу выбраться? До полуночи ведь будет время. Тихонько лишь надобно выскользнуть из избы. Или не ходить? Что ж мужики не сообразят всем скопом про крепость? Самой разумной себя возомнила? Что же делать-то?

Глава 9

Бера не было, а мамку детки слушались лишь порою. С трудом вдвоём загнали их в постель, так они ещё и там разыгрались. Большуха предложила лечь с нею на печи, да и поближе к детям, что спали на полатях. Отказаться я не посмела. Любопытно, се она делает шаг навстречу или ей так плохо? Пришлось допоздна рассказывать мне чадам сказки про Василису и её куколку, про Василису Премудрую. С чего их на Василису потянуло вдруг? Потом я незаметно перешла на сказки со Снежиком и Веснянкой. Так Вран обиделся, взялся привередничать, и про него сказку подавай. На всех не угодишь! Пришлось воронёнком его в сказке сделать.

Голуба почти всё время молчала. Так задели её мои слова? Так я вроде бы нового ничего не сказала. Или потому и злится? Надеялась, что есть ещё что-то, а тут лишь телесные утехи. Зазря, может, сказала ей? А что ещё было говорить? Пока скакали в обнимку на лошади, муж ведь ясно дал понять — никому ни гугу. Мы миловались и точка, даже ежели б пришлось брехать про ласки. А приказы мужа не обсуждаются. И уж не с Бером, точно. Он требует беспрекословного подчинения, и его боишься уже на подсознательном уровне. Не то, чтобы прям страх берёт, но и ослушаться не можешь. Откуда у него такая власть над людьми? Ему надо было в войско идти, прекрасным тысячником был бы, наверное, коли знал се дело. А так, даже и не знаю, растрачивает себя попусту трудясь на земле. Знаю, негоже такое думать о нашей земле-Матушке, но ведь у каждого своё призвание, и ему не земледельцем на роду написано быть. Воем, а может и зодчим, ежели учитывать способности к рисованию. Незаметно мысли вернулись к недавним думам.

Сейчас, лёжа на печи под звуки сопения деток, я думала уже не о Голубе, а о том, как незаметно уйти из дома, к мужу. Знаю, безумная мысль, но отчего-то нетерпится воплотить её.

— Ты будешь хорошей мамой, — сказала чуть грустно большуха, когда я уже собиралась тихонько вставать. А я думала, она спит. Неужели вновь за старое взялась? Хочет из жизни уйти? Да, се считается смелым поступком: не даться в рабство или пожертвовать собою, но сейчас мы ведь не в плену врага. А значит, будет дуростью. Сложно свыкнуться да деваться некуда. А как же великая цель — приумножить род людской? Или она просто не знает, что я слышала тот её разговор с мужем? Чего она хочет добиться? Чтобы я ушла дома? Или что?

А потом поняла: она ведь считает, что муж предал её. Да, о сём не раз молвили, притом, сама она подталкивала мужа. Но то были всего лишь речи. А теперь всё случилось и даже по-настоящему. Как бы я себя чувствовала на её месте?

— Полно тебе, у меня нет опыта твоего... — начала я "отговаривать", думая о том, как бы разговорить её, чтобы она излила мне душу.

— Зато как с ними ладишь...

— И что. Они меня мамой не воспринимают. Не слушаются.

— А меня что — слушаются? Ты с ними хорошо управляешься!

— Голуба, се так, поиграться. Иногда стоит и серьёзной побыть, — решила сказать о том, что меня мучило. — Знаешь, я не уверена, что буду хорошей мамой. Я всегда мечтала о своих детках, а видишь, как всё вышло.

— У тебя были дети?

— Не знаю. Что нянчила младших братьев я помню, а вот была ли тяжела, рожала ли — не знаю, — слёзы сами покатились по щекам, стоило подумать лишь о том, что могли моих чадушек просто убить. Сердце сжали тиски. Хочу ли я знать о том, были ли они у меня? Мы ведь должны помнить и чтить их память... — Надеюсь, что их не было у нас с Боровом... — добавила совсем тихо. — Потому что не представляю, каково потерять вот такого малыша, с чудесными озорными глазками, любопытным носиком, улыбкой.

— Ладно, не наводи морок, — Голуба похлопала меня по плечу. Се она скорее себе говорит.

— Прости. Надо было нам с Бером подождать. Не стоило торопиться. Но само как-то вышло, я просто не смогла упустить возможность. Знаю, жестоко по отношению к тебе. Но тогда мне казалось се правильным.

— Хватит! — проскальзывал уже отчаянный тон, но я не могла остановиться. Мне нужно было се сказать.

— Мне было холодно. Очень. Он пытался меня согреть своим теплом. А потом... потом...

— Я сказала, хорош! Не хочу об сём слышать! — её голос сорвался на рыдания. — Я хотела обнять её, но она оттолкнула. — Оставь меня. Не хочу, чтобы ты утешала. Пусть он...

— Я пойду на двор схожу, а потом к себе. Ты спи. А то Бер придёт, а тут занято, — сказала я, пытаясь как-то объяснить свой уход и спускаясь с печи. — Ты ведь любишь его, и он любит тебя. И не делай ему плохо, ладно? — сказала уже уходя. — Мы научимся с этим жить... все вместе.

— Угу, — её ответ был едва слышим.

В темноте передвигалась на ощупь, выбираясь из дому. Нащупала ручку на двери, вышла в сени. С трудом нашла свои лапти, я их ставила отдельно ото всех, но с ребятнёй всё перепуталось. Выскользнула во двор, переступая порог. На крылечке остановилась, чтобы очи привыкли к уличной темноте. Воздух был душный.

Ночь была безлунная, тучи заволокли всё небо. Неужто дождь собирается? Не время ещё, мы ведь урожай не собрали...

Ветер поднял пыль со своих ладоней и дунул в лицо.

— Негодник, — погрозила я ему пальцем. — Зачем обижаешь? Я ведь тебе ничего худого не делала.

Звёздочки в порывах Стрибога* иногда проглядывали сквозь тучи и подмигивали мне своим мерцанием. Что ж ты, непогодушка, разгулялася? Неужто не стоит идти к мужу? В душу вползал страх, сомнения. Чего боюся? Поступить неверно? Или нужно с Голубою остаться, кабы делов не натворила? Душу разрывали сомнения и страх поступить не верно.

Собралась с духом и стала мерить шаги до калитки, выставив вперёд руки. Нащупала забор, затем калитку, отворила щеколду. Калитку словно держал кто, не пуская меня. Поборовшись с ветром, вышла победителем, а вот затворить за собою не смогла. Не оторвёт ли?

Вишня, растущая на нашем участке у самой дороги, распустив свои косы, хлестала ветвями лицо, пытаясь сорвать сороку* с головы. Что ж все сговорились-то? Ветер поднялся такой сильный, что требовалась крепко хвататься за гладко оструганные доски забора, чтобы идти вперёд.

Я ж не вижу ни зги, куда идти-то?

Внезапно меня остановил кто. На плечи опустились горячие ладони. Я вздрогнула.

— Пойдём домой, куда собралася? — голос мужа заставил облегчённо вздохнуть. Шагов почему не слышала? Хотя ветер в ушах завывает так, что перебивает все звуки. Да и тихо ходит Бер.

— А вече?

— Уже закончилось. Пойдём! Затворить ставни поможешь? — он говорил мне прямо в ухо, стараясь перекричать завывающий ветер. Не удивительно, что я его не заметила, ведь пока сражалась с вишнею, приходилось закрывать очи.

Небо расчертила первая молния, на миг озарив пространство. Тело покрылось гусиною кожею от холода, хотя тот скорее вымораживал не тело, а вселял в душу неведомый страх. Запахло морозной свежестью, смешанной с пылью... Бр...

Гром не заставил себя ждать. Я упала на колени от неожиданного грохота. Знаю, молния опасна, а не гром, но тело отказывается подчиняться уже при вспышке света, как бы не уговаривала себя, предвкушая рокочущий звук.

Я бежала следом за мужем, следуя за его белеющей сорочкой, насколько позволяла стихия, подталкивая меня в спину. Мы затворили сарай и курятник на засовы, закрыли окна в постройках и доме и со спокойной совестью собирались отправиться спать. Хорошо, что всего один ярус в доме.

Очередной раскат грома заставил меня прижаться к стене в сенях с лаптем в одной руке.

— Бер, иди к ней, пока дел не натворила, — прошептала я, сражаясь с собою. — Вновь разговоры о том, что без неё жилось бы нам хорошо.

Муж взглянул на меня, дрожащую от страха, и, сделав верный вывод, шагнул в дом.

Стихия, видно, давно не гулявшая, решила поиграть вволю. Правда, дождя за окном слышно не было. А вот молния иногда озаряла дом, придавая обстановке страшные очертания. Спать я не могла, каждый раз вздрагивая, прижимаясь к ставням, дабы хоть что-то разглядеть. Хотелось выйти в ночь, поддаться порыву жуткого ветра — всё лучше, чем сидеть и мучиться от ужаса. Я отогнала сии мысли, мотнув головой, позволив сороке упасть и косам рассыпаться по плечам.

Бер ушёл к Голубе на печь, и я слышала, как она плакала, шептала иногда что-то сквозь рыдания, ведь мою светёлку отделяет от них лишь занавеска в дверном проёме.

Сейчас мне было не до страхов Голубы. Зуб на зуб не попадал. Я уцепилась что было сил за лавку, стараясь унять дрожь. Не хочу казаться слабой. Я не позову мужа. Сейчас он большухе нужнее. Как же надоело его метание меж нами! Но я отогнала сии думки. Ещё не хватало начать думать, как Голуба.

Всю ночь я просидела на лавке у окна, накрывшись с головой одеялом, согревшись и незаметно уснув, как стих гром.

Руки к утру затекли. Я попробовала подвигать ими да ничего не почувствовала. Заставила себя встать усилием воли, ноги "поплыли", и я просто упала, зацепив горшок с деревянными бусинами с подоконника. Веснянка с Враном столько времени потратили, чтобы выбрать их, отбирая из материнской корзины мелкие синие кругляшки, дабы нанизать нашей девочке ожерелье. А я всё рассыпала по полу...

Тело пронзила боль, отдаваясь тысячами иголочек. Я хотела скинуть с себя одеяло, но задуманное не вышло, лишь наступила себе на косу, причиняя ещё большее неудобство.

Так и лежала, боясь шелохнуться, когда услышала шаги. Бер вошёл в горницу — только он ступает так мягко, словно кот, не смотря на свой вес. Голову я повернуть не смогла.

Он присел рядом, попытался поднять.

— Да что ж вы все сговорились, что ли? — а потом крикнул: — Голуба, ходь сюды!

Пока большуха шла, он меня уложил на лавку, стал мять руки, от чего боль усилилась.

Прибежала первая жёнка, он отдал наказ* растирать мне руки, сам взялся за ноги.

— Что, хворая она? — столько недовольства звучало в её голосе.

— Ага, как и ты. Мороку много в голове. Сказать прямо не можете, что боязно в непогоду одною остаться. Она вчера тряслась от страха, когда её на улице встретил. Чего боишься? — он глянул на меня. — Грозы, молнии? — я помотала головою. Только бы не сказал, что нашёл меня за оградою. — Грома? — кивнула. — Так вместо того, чтоб попросить побыть с нею или проводить до светлицы, она к тебе отправила.

Голуба несколько успокоилась, лицо подобрело и даже слегка приняло виноватое выражение.

— Се я повинна... — начала она.

— Так, — перебил муж. — Всё, хорош мучить и себя, и меня. Я запрещаю думать, что свет вам не мил, как бы всё было, ежели да кабы.

Мне надоело слушать их речи, словно меня тут и не было.

Я встала с поддержкой, мне давали ходить, через боль, дабы разогнать кровушку по телу.

— Дождя не было, и, судя по небу, в ближайшие дни не будет, — сказал Бер, собираясь уходить. — Голуба, ты на хозяйстве. Пойду, погляжу урон. Коли срочного чего нет, мы забираем детей и идём сеять озимые.

Большуха кивнула и пошла собирать завтрак, а я стала приводить себя в порядок.

Вышла по двор, оглядела огород. Кое-где пообрывало листья с кустов, но оставленные на семена огурцы были целы. Ботва репы лежала вся на земле. Тыкву оторвало и, видно, катило по участку. Несколько штук раскололось о сарай.

Я успела вчера все грядки дополоть и вовремя урожай собрать с малышами. После ночного урагана что вообще осталось на деревьях? Кабы кровлю чинить не довелось.

Вчера огурцы все перемыли, сегодня надо бы засолить.

Пришёл Бер, рассказывая о том, как обошёл участок, по селу прогулялся да на поле с яровыми сходил. Всё не так плачевно, как казалось на первый взгляд. Гроза была, да наше село обошла стороною, молния ударила в сухое дерево далеко от хлебов да пожара не было. Ветер потрепал деревья, кустарники же почти не тронул. У кого-то сломал недобротный забор, как Бер выразился.

Завтрак прошёл в напряжённом молчании. Я вышла с детьми во двор, а муж задержался в доме с Голубой. Спустя пару минут он появился на крыльце и пошёл со старшеньким запрягать лошадь в телегу.

Ехали мы довольно быстро, потому что много времени провозились со мною.

Бер рассказал детям о вреде молнии, про то, что гром опасен лишь вставшей на дыбы от резкого звука лошадью, когда ты верхом на ней мчишься. Понятно, ради кого он старается. Я знаю, а со страхом ничего поделать не могу. Бер глянул на меня, а я пожала плечами. Он кивнул. Неужто понял?

Остальную дорогу я развлекала детей сказками, а ещё мы считали с ними деревья. Некоторые из них были вывернуты с корнями, кое-какие с поломанными ветвями, встречались и нетронутые, были и целиком облетевшие.

Хоть и сейчас и утро, но солнышко уже припекало. Вот бы маленький прохладный ветерок обдул нас. Но природа осталась глуха к моим невысказанным желаниям.

Незаметно добрались до дальнего поля. Поклонилися, здравия Земле-матушке пожелали, попросили, чтобы прижилася рожь да убереглася от ненастия.

Сеяли мы, выстроившись рядком. Поле было большое в несколько десятин*. Раскидывали рожь из решета, висящего через плечо. И даже у младшеньких были маленькие сеялки. Они так старательно набирали горсточки семян и размашистым движением ударяли зёрна о решето, повторяя за нами, дабы разлетались семена в разные стороны. На се было умильно глядеть, жаль, что некогда.

Я затягивала песню, а дети мне вторили. Бер же о чём-то думал, иногда морща лоб, отмечала я краем глаза, переступая через комья рыхлой земли.

Мы сошлись ненадолго, наполняя опустевшее решето, и я быстро, волнуясь, как бы не перебил кто, заговорила об укреплениях. Муж кивнул и вновь погрузился в думы. Хух, сказала ему, можно выдохнуть спокойно.

Голуба приносила поесть, забрала Врана с собою, всё же маленький ещё и ему днём сон требуется, хоть он и старался казаться большим, да видно было, как притомился.

Бер был сегодня тих, не было его привычного общения с детками и шуточек со мною.

— Все к празднику готовятся, завтра завершение сенокоса будем отмечать, — сказала Голуба, чтобы разрядить обстановку.

— А от меня что требуется? — спрашиваю.

— Готовить пироги будешь, жаркое, — дала мне задание большуха.

— А кто же устранять последствия непогоды будет? — удивилась я. Ведь се важнее праздника.

— Да не сильно-то потрепало. Завтра с утра поправят, что сегодня не поспеют. Се ж мы живём вшестером, без родителей, — возразила на мою речь большуха.

— Снежик, завтра с утра с Веснянкой за ягодами в лес сходите, — сказал Бер, вынырнув к нам на мгновение из своих дум.

После обеда попрощались с большухою и сонным младшеньким, да принялись вновь за работу.

Засеяли всё поле лишь к вечеру. Дети притомились так, что уже на пути домой спали на телеге, муж позвал меня к себе.

— Поговорим? — начал муж, глянув через плечо на деток. Я пожала плечами. О чём? — Мне дали задание на вече. После сбора урожая, придётся сим заниматься. Все мужики будут заняты.

— Заняты чем?

— Копанием рва. Нужно сделать новое русло для протоки, чтобы затопить потом ров.

— А крепость?

— С нею сложнее, я не разобрался в чертежах да и мало что в сём понимаю.

— Тебе чем помочь? Я ведь тоже в некоторых вещах разбираюся, — предложила свою помощь. Откажется?

Отец сторожем работал в городском книгохранилище, помимо собственного хозяйства.

У нас дома было много книг списанных, которые хотели выбросить. А в нас, детях, воспитывалась любовь к письму, чтению.

А раз я чутко спала, да услышав, как скрипнула половица, проснулася. То отец выскользнул из дому, и я тайком пошла следом. Он зачем-то взял воз, на который я и пробралась. Мы подъехали к городскому книгохранилищу, где папа нёс службу. Отец собрался красть книги? Но зачем? Я была возмущена, ведь поговорка гласит: "Не укради без необходимости". Что же заставило его пойти на злодеяние?

Отец сделал несколько ходок в ту ночь, а я чего-то ждала. Книги он сгружал в амбар, где сейчас было пусто, но скоро там будет сложен новый хлеб.

После страды отец сам сложил зерно, припрятав под ним книги. Я тайком пробиралась в зернохранилище, когда на участке никого не было, и читала появившиеся в моей жизни сокровища. А бывало, что шла пасти корову и припрятывала с собою.

А потом случилось несчастье. Звоном колокола всех созвали тушить пожарище в город. Да спорым трудом лишь не допустили перекидывание огня на другие строения, а книгохранилище выгорело напрочь.

Отец был белее мела.

Се была не его смена, и там погибли несколько человек.

— Батюшка, скажи мне, что ты к пожару не причастен, — спросила я, оставшись с ним наедине.

— Нет, дитя моё. Но я знал, что произойдёт.

— А книги... А люди...

— Се был неслучайный пожар, малышка, людей убили, а книгохранилище подожгли.

Я хотела сказать про те книги, что у нас в амбаре.

— Книги все сгорели. Се не первый раз, во многих городах сжигают наше наследие.

— Кто? — удивилась я такой новости. Я ведь про то и не знала. Значит, батюшка решил спасти книги. Отец пожал плечами. А после велел мне больше не говорить о сём, но сам поведал мне свою тайну.

Ему приснился сон, что книгохранилище нашего городка сгорит, ничего там не уцелеет. Хотя сейчас я уже не была уверена. Может тот же шёпот, что в моей голове появляется? Расспросить бы родителя, да вряд ли свижуся. Выкроить бы время да написать батюшке с матушкой.

Отец имел доступ к редким старинным книгам. Вот и вывез всё, что смог под покровом той ночи. Он догадывался, что я ведаю о сём.

Потом батюшка расширил наш погреб, где и хранились потом сии книги. А я иногда выбиралась туда почитать, через тайный лаз за нашей печью.

В самом доме была семейная азбука, в которую иногда приписывали новые буквицы с пояснениями, детские книжки да несколько взрослых. Но интереса к ним я не питала. Привлекало скрытое. Причём, думаю, что отец никому не сказал про то, что у нас под домом находится, кроме меня. А мне велел разбираться со всем самой и выносить книги запретил из подземелья, оборудовав мне там стол с лавкою, да читала я, сжигая свечи, которые отец привозил мне с ярмарки.

С летами времени становилось всё меньше, потому что мне нужно было учиться управляться с хозяйством. А последние два лета, что "проводила" на гулянках и игрищах, я из подземелья почти не вылезала.

Отец знал о сём, потому сказал, что я сделала свой выбор, а значит, жениха мне сам сыщет. Я и согласилася.

Должно быть, так я и оказалась замужем за Боровом.

— Василёк, ты где? — сквозь пелену воспоминаний вырвал меня Бер.

— А? Прости, я задумалась. Что ты спрашивал?

— Я спрашивал, что ты ведаешь по устройству крепости.

Я постаралась припомнить всё, что знала. Но ведь сии данные нельзя раскрывать. Раньше строили укрепления, и в некоторых местах они остались. Значит, все знания утрачены, раз мужу поручили этим заниматься.

— Бер, я могу примерно нарисовать. Но то скрытные данные, их нельзя раскрывать, понимаешь? — муж кивнул. — Я не умею чертить, не умею изображать, как ты. Точности в рисунках не жди. Я могу написать прописные истины расчёта и объяснить их.

Его очи расширились от удивления. Он схватил меня за плечи. Я испуганно вглядывалась в его лицо.

— Ты что... Откуда? — потом смягчился. — Так, никому ни слова. Поговорим позже.

Ох, надеюсь, я не зря проболталася. Было страшно. Что меня ждёт? Кто уничтожал наши знания, ведь у населения таких книг не хранилось. Доступ к ним был лишь ограниченным кругам. А тут я...

Глава 10

Вечером я валилась с ног от усталости, а ведь надо было получить наказ на завтра от большака да большухи, дабы с утра пораньше взяться за работу. Я засыпала уже за ужином. Дети отправились мыть посуду.

Очнулась от того, что голова клонилась к столу. Неужели я задремала? Голуба уже сидела на коленях Бера, обнимая мужа за шею, и о чём-то вполголоса говорила с ним. И когда успела?

А мне всё равно, и вовсе я не ревную. И правда в душе было безразличие, я так устала. Только бы доползти до постели.

— Будут какие указания на утро? — подала я голос, нарушая их единение, борясь со сном.

— Знаешь, ты как новенькая будешь впервые на празднике, — сказал муж, поглаживая по плечам Голубу. — У нас в Выселках принято оценивать женскую стряпню у новеньких. От тебя будут ждать наметатели*. Коли хочешь, можешь не готовить. Обязательно лишь то, что распределено по избам.

— Я тебе оставила список на столе, что завтра с нас полагается на гулянии, как встанешь, делай то, что сможешь из этого перечня, — сказала Голуба, — позавтракаем тем, что будет по-быстрому.

Я кивнула и, пожелав доброй ночи, пошла в свою светёлку. Успеть бы раздеться.

Краем уха услышала как муж говорил, что завтра поедет в лес за дровами, коли буря прошла, много с корнем деревьев вырвала. Дети ведь за ягодами пойдут, интересно вместе с отцом поедут? Он так хочет оберегать деток? Или это всё же не связано?

Стоило голове коснуться подушки, как я тут же уплыла в дрёму.

Всю ночь мне снились наметатели. Придумали же такое словечко. Что-то вроде ленивых пирогов, когда начинка замешивается прямо в тесто. От этой внутренности и зависит вкус выпечки. Что же особое приготовить?

Проснулась я с мыслью, что детишкам надо сладкую выпечку сделать, варенье замешать или свежие ягоды, но поскольку последние принесут не раньше полудня, то придётся довольствоваться вареньем. Готовить предстояло много.

Для наметателей надо нарвать много зелени, в том числе и лук с чесноком, капусту нашинковать, редьку, хрена и много чего другого. От меня их будут ждать, негоже обижать местных, ссориться с ними мне не с руки.

День прошёл в хлопотах, от печи меня уже не в жар бросало, а в холод. После полудня, когда всё запланированное было готово, мы отнесли стряпню на окраину деревни, где нарядно одетые девчата уже накрыли столы свежими скатертями, наставили кушанья. От запахов уже сводило живот, дети-то похватали со стола варёные овощи, а мы с Голубою резали, чистили да месили. Детишки помогали с лепкой пирожков, успев принести ягоды к готовому для лепки тесту.

У меня уже болела спина, хотелось притулиться к чему-нибудь, присесть да поесть мяса. Я расположилась под сенью деревьев, притулившись к толстой берёзе, ожидая, когда можно будет сесть за стол.

Бер тоже пришёл, успев переодеться в праздничную выбеленную рубаху, украшенную яркой вышивкой, которую приготовила и оставила ему Голуба дома на сундуке у выхода. Он распустил волосы, которые на концах завивались в колечки, а у основания спускались волнами. Тёмно-русые волосы да серые очи, что глядели прямо в душу, прямой нос, тёмная борода, скрывающая волевой подбородок — вся внешность говорила о том, что муж наш красавчик, даже не смотря на его громадность и широченные ладони. Вспомнила, как изучала его внешность, когда мы миловались, и потупила очи от смущения. И почему я раньше не обращала внимания на его привлекательность?

Рядом со мной под другим деревом стояли молодые девчата, нарядившиеся в красивые сарафаны, отороченные золочёными лентами, с вышитыми красными цветами сорочками с большим вырезом. Они завистливо глядели на Бера. Да разговорчики вели такие, от которых хотелось плакать.

Что я такая ранимая стала? Неужто понесла с первого раза? Не уверена, но ведь даже муж своими действиями и заботою намекал. А вдруг чует? Коли муж с женою в ладу живут и душа в душу, частенько муж даже знает, когда она зачала.

Девчата говорили, что за такого красавца не прочь третьей женой пойти. А я в душе ревновала, словно двух мужу мало. А может, правда, не хватает?

Я перевела взгляд на Бера, уже окружённого стайкой этих самых девчат. Какие шустрые!

— Нет, извините, — услышала я голос мужа, выставившего руки впереди себя. Защищается? Девчата словно стая ворон напали на него. Не думала, что Бер может чувствовать себя неуютно. — Девица не может выйти уже за женатого ранее. Принятые правила касаются лишь вдов.

И чего это он обороняется, где же его замашки большака? Тут его взгляд был скорее затравленным.

Я бросила взор на другую кучку женщин, выпрямивших спины и держащих ушки на макушке. Бобылки? Эти одеты были поскромнее: поверх обычной неяркой сорочки, в вышивке которой преобладали чёрные цвета — признак грусти, была надета понька*, а головы были повязаны белыми платками.

Девчата тут же расступились, выпуская Бера из кольца. Мне показалось или он вздохнул с облегчением? Должно быть, у него по молодости вообще от девчат отбоя не было. Почему же такой яркий парень выбрал женой ну не то, чтобы замухрышку Голубу, но в ней не было ничего особенного, во всяком случае во внешности. Да, красива по-своему, но простенькая, обыденная. Вспомнила, как Бер говорил, что отец его хотел утихомирить. Значит, свёкр выбирал невестку. Хорошая хозяйка? Ничуть не сомневаюсь. А ещё добрая и милая, и они и правда счастливы вместе. Значит, отец мужа не ошибся в выборе. А почему же меня выбрал для другого сына? Я ведь хрупкая на вид, что до хозяйства никто не жаловался, да и в новом доме мне замечаний не делали. Но помимо красоты ценилась ещё пышность, коей я не обладала. Деревенские бабы родного селения говорили, что слишком слаба для родов. Красота не поможет выносить и родить.

Муж подошёл к Голубе, утешающей Врана, который неудачно споткнулся, разбив себе коленки. Она, поплевав на ранки, перевязала их платком с подорожником. Бер перекинулся парой слов с жёнкой и выловил меня взглядом. У меня перед очами поплыло. Я обхватила ствол дерева, так и стоя к нему спиной, и не отводя глаз от мужа, быстро приближающегося ко мне.

— Василёк, пойдём? — под локоть меня подхватили заботливые руки Бера. Соседи шепталися, мужики с интересом поглядывали, а вот бабы с неприязнью.

Муж усадил меня за стол, приобняв, и стал накладывать в миску овощи.

— Чего тебе хочется?

— Мяса.

Запахло жарким, перебивающим все остальные яства. В основном тут были жареные птицы, одна свинья, которая ещё готовилась на вертеле, лёгкие закуски, пироги, ягоды, свежие овощи и много разных напитков.

Сглотнув слюну, я накинулась на бёдрышко гуся, которое мне подложил муж.

Утолив первый голод, я огляделась. Народ шушукался, глядя в нашу сторону, мужики посмеивались, бабы были остры на язык.

— Глядите-ка, как муж с нею носится! Вертит им как вздумается, — одна баба распиналася.

Неприятная даже внешне. Неопрятная, прядь волос из-под сороки выбилась. Замужняя, значит, — отмечала я про себя. Чего же злобою пышет? Не могла я у неё увести Бера, ведь он не тутошний, так чего ж тогда враждебна так?

— Не обращай внимания, — шепнул муж. — Просто завидуют. Сама ж видела, многие хотят отхватить меня.

Да уж, видела.

— А Голуба где? — спросила так же тихо.

Бер показал на правую руку от себя. И правда, первая жёнка сидела рядом. Странно, но на душе стало тепло. Я прижалась к мужу.

— Благодарю, — прошептала едва слышно, ведь его забота и поддержка так важны для меня.

Большуха тоже прислонилася к груди мужниной.

— Вась, ты не дури, коли есть хочешь, так кушай, — столько участия в голосе её. На очи навернулись слёзы. Ну вот, вновь расстрогалася.

Муж погладил меня по голове, приобнимая первую жёнку.

Остальные воспользовалися нашим примером и тоже сели за столы. Я наблюдала, как мужики отламывали по куску наметателя и отправляли в рот. Они хвалили, да так, что и Бер не выдержал, попробовал.

— Сделаешь мне ещё, — шепнул после, потянулся за добавкою, да только уже хватать было нечего. Всё растащил народ, отламывая по кусочку.

А после ко мне бабы стали подходить да стали расспрашивать, как готовила яство сие. Мне было приятно, со многими приятно пообщалася. А та неприятная тётка лишь тихо злилася в сторонке, кусая себе локти. Кабы чего не утнула. Страшно мне не было, разве что беспокойно маленько.

После бурного застолья, тостов в честь нового члена общины — меня, цокания кружками с квасом да взварами (а цокание распространяет добрый позыв тоста по кружкам) (отметила про себя, что женщины пили лишь соки да взвары, значит, муж запрещал пить квас по сей причине), были хороводы, песни, пляски. Было весело, ежели не считать небольшого головокружения от сего быстрого мелькания.

Ребята устроили шуточные бои, всё же стараясь показать свою силу и ловкость перед девчатами.

А потом пригласили зрелых мужей поучаствовать. Бера се тоже коснулося.

— Иди уж, давно косточки свои не разминал, — сказала большуха ему, подталкивая его легонько к остальным решившимся.

Мне было интересно увидеть Бера в бою. В его силе я нисколько не сомневалась. Он ведь говорил, что по молодости дрался постоянно, что Голуба со Снежиком плакала, ожидая его ночами.

А дальше я наблюдала за боем. Ежели молодёжь больше выделывалась, стараясь показать выпады или кувырки, то "старички" били чётко, рубящими ударами.

Бер взял палицу, как и его соперник, такого же возраста белобрысый мужчина. Удар — блок, замах — выгиб. Муж поворачивал корпус тела, позволяя удару пройти по касательной, палицею отбивая его. Были и приседания и броски, и Бер несколько раз даже перекувыркнулся. С одной стороны движения были быстрыми, а с другой — плавными. Как он умудряется со своим весом так перемещаться?

Но то были цветочки.

После поединка пришёл воевода, разделся до пояса и вызвал Бера.

Муж уже был в одних портках, потому раздеваться не стал. Дождался, как бывалый воин подойдёт к нему, улыбнулся, здороваясь с ним за предплечие. Надо будет спросить, как воеводу звать. Он ведь детский друг Бера. Не ровен час и в гости нагрянуть может, просто так, по-дружески.

А вот от этой схватки захватило дух. Движения были настолько стремительными, что слышались лишь удары деревяшек, и уследить за мужами было невозможно. Я видела лишь иногда прыжки выше головы, да перелёты, падения, завершавшиеся кувырками. Бой длился с полчаса. Оба соперника остановились, обнялись да разошлись. Оба были все в пыли. А я испытала лёгкое разочарование, что не увидела ударов. Смазанное пятно, которым представился поединок, не принёс удовлетворения. И ежели поначалу скорость поражала, и итог боя был в пользу моего защитника, но лёгкий осадок остался. Хотелось пустить время вспять, а потом его замедлить.

Муж прошёл мимо и от него разило потом. Не сказала бы, что мне такие запахи нравятся, но сейчас едва успела переключить внимание, дабы подавить рвотный позыв.

Неподалёку от полянки, на которой проходили игры, стояла бочка с водой, вот из неё ведром и поливали недавние соперники один другого. Слышались непонятные шуточки и смех.

А после два друга сели за стол и общались, запивая еду квасом.

Мы с Голубой были в сторонке и тихонько радовались, глядя на довольного Бера. Переглянулись с первой жёнкой и впервые улыбнулись, понимая, что ничто не роднит так, как любимый человек.

Муж встал из-за стола веселым, словно был хмельной. Но я знала, он не пил. Просто с воеводою поддались они хорошему настроению.

Уже вечерело, слышалось стрекотание ночных кузнечиков, то и дело разбавляемое чьим-то хохотом. Повеяло свежим ветерком, охлаждающим после жаркого дня.

Всю дорогу домой Бер шутил с нами. А Голуба на него глядела непонимающе. Видно и правда, не привыкла видеть таким мужа. А перед тем, как зайти в дом, он обнял нас двоих сразу и сказал, что очень нас любит — обеих.

— Что ты пил? — насторожилася первая жёнка.

— Дак ничего такого.

— Точно? Дыхни! — она стояла в сенях, на крыльце, на возвышении, вровень с мужем, и не впускала его в дом, перегородив вход. Голуба хоть и не была мелкою, но против мужа что она могла сделать, ему достаточно переставить её в другое место. Выглядело это смешно, суровая жёнка, чуть ли не со скалкою в руках. Муж недовольно закатил очи, одарил её дыханием, после чего велел ложиться спать самим. Мы с большухою переглянулись, и я пожала плечами.

Голуба, перед тем, как забраться на печь, спросила меня, что я думаю на такое его поведение. Я спросила, пил ли он. Не пил? Ну вот и славно, значит, нечего беспокоиться. Сказала, что скорее всего ему надо подумать, потому и не пошёл в дом. На днях вече ж было, скорее всего с этим связано.

Когда дети засопели, я вышла во двор в заветный домик нужду справить. Во след услышала, что не я одна. На улице заметно похолодало, что заставило меня поёжиться.

Уже окончательно стемнело, лишь на летней кухне, ярко освещая двор, горел огонёк.

Остановившись у окна, увидела Бера, склонившегося над чертежами. Как я и думала. Когда ж ещё сим заниматься, как не в ночи?

Я прошла мимо стряпной, позволив Голубе удостовериться, что не к мужу иду, а по потребности. В нос ударил не очень приятный запах навоза. В уборной приходилось дышать через рот, потому как выносить смрад была не в силах.

Справив потребность, прошла мимо первой жёнки, притаившейся возле маленького сруба стряпной. Подошла к нашему дому, отворила дверь да закрыла, проскальзывая за угол дома и ожидая Голубу. Она тоже постояла у окошка, после чего вернулась домой. Надеюсь, ей я не понадоблюсь в эту ночь.

Муж поднял голову сразу, стоило бесшумно, как мне показалось, проскользнуть в отворенную дверь маленького домика, где он сейчас был. Сглотнул, отвёл взгляд. Чего се он?

— Ты правда, сечёшь в чертежах? — его голос был немного охрипшим. Вроде он не пел сегодня. В ответ пожала плечами, а муж жестом пригласил на место рядом с собою.

Я какое-то время изучала бумаги, понимая что они очень поверхностные. Что стало с остальными, можно было догадываться. Ведь строитель — мастер своего дела, должен изображать каждое помещение. А здесь были лишь внешние стены, без размеров. Четырёхугольная равносторонняя крепость с выступающими по углам башнями.

— Из чего крепость строить будете?

— Я так понимаю, вначале деревянные столбы вбиваются.

— Ну, не совсем так. Ты должен понимать, что дерево века не простоит. Его делают для укрепления насыпи. Вы ведь ров копать будете, а с нашей стороны насыпь делать? — муж кивнул. — Она поплывёт, ежели её не укрепить. Для этого сооружаются срубы, которые после засыпаются землёй. Заодно нужно понять, собираетесь ли вы тайные лазы копать, вот их уже надо укреплять и делать так, чтобы внутри ходы не засыпались. Для них нужно обрабатывать дерево особой пропиткой, чтобы не портилось и не горело.

Се первая ступень. Второе, что нужно учитывать — из какого материала крепость будет. Можно ведь земляную всего лишь сделать, ограничиться валом. А можно и деревянную. Но цель такого укрепления? Ежели метать огонь будут, се не убережёт стены от пожара. Значит, стоит подумать о каменных. Из чего вы будете их делать? Камень ведь разный бывает. Можно природный добывать, выкладывая из него стены, используя соединительный раствор, а можно из кирпичей, ежели ещё не загубили производство. Но опять же, на сколько се затянется. Есть ещё один способ.

Я, объясняя всё это рисовала по памяти внутреннее устройство башен, лестницы, ходы, коридоры и бойницы.

— Есть и ещё? — спросил муж..

Смутная тревога заставила меня напрячься. Я, замолкая, прислушалась к внутренним ощущениям.

— На сим всё. Припрячь то, что на столе, быстро. Нехорошее у меня предчувствие, — пока муж прятал в тайник в полу чертежи, я продолжала рассказывать: — Узнай, какие есть заводы поблизости, что добывается и что производится, какие природные ископаемые удобно будет доставлять на место стройки. — Я встала, поцеловала мужа в губы на прощание, собираясь тут же выскользнуть из кухни и идти домой.

Бер же приподнял меня за стан, разворачиваясь и заваливая на стол, покрывая лицо поцелуями. Знаю, се всего лишь для отвода глаз того, кто проник только что на участок, но я так скучала по его ласкам, прикосновениям. Муж на мгновение оторвался от моих губ, гася светильник, после чего продолжил начатое, распуская мои волосы, заставляя забыть про всё на свете, кроме его любви и нежности.

В дом мы вернулись вместе. Я как мышка проскользнула в свою светёлку, стараясь не издавать лишних звуков, словно муж воротился один. На лице играла довольная улыбка. Пусть за нами наблюдали — всё одно не особо среди ночи там можно что-то разглядеть, но его чувства были настоящими, я знаю.

В том, что чертежи припрятаны надёжно, я не сомневалась. Но обыск будет. Завтра стряпчая будет вся перевёрнута верх дном. На сей раз я просто ведала. Никакого шёпота. Хотя не сомневалась в том, что тот, кто шептал, был поблизости всё время. Словно рядом стоял. И я ощущала его чувства, но он не сливался со мною, вызывая боль. Значит, можно обходиться своими силами, ежели я буду открыта для такого общения. Дивным было то, что я не смущалась милуясь с мужем поблизости.

Засыпая я вспоминала руки мужа, ласкающие моё тело через тонкую исподнюю сорочку. Вспоминала ощущения единения с ним и жар, поглощающий наши тела.

Глава 11

Жатва — нелёгкое дело. Трудились все, кто мог. Детей на сей раз пришлось оставить в деревне, дел хватало, а младшенького под присмотром родителей Голубы. Ну и деткам давали наказ помогать старикам, приглядывать за ними. И они уже ощущают себя взрослыми — им доверяют.

Рожь бурею погнуло, потому приходилось тяжко. Особенно мне, когда то дурнота подкатит, то в очах меркнет. Тут же старалась подумать о чём-то другом, стараясь не показывать своего состояния.

Целый день, не разгибая спины мы жали, вязали снопы, а вечером не было сил даже до постели дойти. Очутившись на ровной поверхности, я блаженно засыпала. А ведь домашнее хозяйство никто не отменял. Ладно, мы можем как-то обойтись без щей, но мясо ведь готовить по-любому надо да кашу, да хлеб. Здесь помогали детки, которые с вечера запаривали крупу, а к утру был завтрак. А хлеб готовили раз в седмицу. Снежик руководил Веснянкой, когда она около печи возилась. Они и пасли коровку да лошадь. Дети уже такие большие, я не уставала ими любоваться.

Голуба вставала со мною, ведь скотину накормить, подоить надобно, прибрать навоз. Дети днём выпасут, а Голубе бежать домой в обед да раньше всех вечером, чтоб к нашему приходу успеть подоить. Дети хоть и помогали, да без взрослого совсем не обойтись было. Чад своих мы лишь на ночь видели, уже накормленных и готовых ко сну.

Обнимем каждого, по минутке уделим внимания и спатоньки.

Жали мы ведь озимые, а вслед за ними яровые придётся.

Пока страда была, я прикидывала, что надобно учитывать при строительстве крепости. Какой формы она будет? Пашни никак не огородить, лишь дома с участками. Но три селения — се слишком много, они хоть и рядом, но верхом часа два скакать придётся. А значит, либо отдельные стены для каждой деревни делать, либо пока не делать вообще. Можно построить линию укрепления и сделать башню или редут. А можно и крепость, но за линией.

Потом, ежели делать крепость для военной защиты, а не просто стенами огораживать селение, то форму она должна иметь бастионную четырёхконечную и более, потому как треугольные не имеют никакого толку, внутри не помещается достаточно народу, чтобы оборонять строение. Да и людей где они брать будут. Выделит ли князь или хан военных для сих нужд? Село небольшое, с двадцать изб, пусть в каждом по мужику. Се ж сколько они времени копать ров будут? И только копать. Ещё неплохо бы найти хотя бы плотника, который поможет возвести укрепление для вала. А ведь ещё и лес рубить кто-то должен. Кто всё делать будет? Ну ладно, местным платить не придётся, а ежели со стороны нанимать?

Можно просто земляную насыпь сделать, ведь при копке рва будет извлечено достаточно много почвы. Да и оружие какое войска собрались использовать? Не стрелами же обстреливать будут неприятеля. Есть ли у них пушки? Про военные устройства я читала, только ведь достижения какие-то должны быть за тот век, который уже книги прожили.

Не мало предстояло выяснить всего до строительства. И желательно мне самой се сделать. Понимаю, что меня могут всерьёз не воспринимать, но передавать через Бера воеводе или кто отвечает за строительство укреплений, потом ждать ответ — не дело. Придётся знаниями точных наук доказать, что я не просто баба. Надо мужа попросить устроить нам встречу с главным.

Но я ведь не смогу сама крепость построить. Ну читала я, как се делается, толку-то, опыта ж никакого. А там столько тонкостей знать надобно, да та же усадка земли разная от состава почвы может быть. Я уж не говорю о том, что без чертежей всё без толку. Да и в укладке стен я мало что мыслю.

А ещё нужно учитывать, что за нами кто-то следит. Разбили пару горшков и мисок, пока рыскали в стряпчей, невозможно так дальше жить, ведь семья ставится под угрозу. А значит, нельзя приносить чертежи в дом.

Сии соображения я высказала мужу, он погрустнел, и вновь перестал общаться. Мне кажется или его гнетёт что-то? Почему он не скажет? Голуба рядом, она ему мешает открыться? Но почему? Ведь он её любит, сама вижу, и столько времени прожил с нею? Стало обидно за неё. А ведь через лета и я так же могу ему наскучить...

Нужно узнать, отчего он голову повесил. А что тянуть быка за рога, уже почти дожали се поле, и я решила перейти к делу. Но сперва неплохо удостовериться, что я не придумываю того, чего нет.

Муж жал рожь, потом поднялся и замер неподвижно, что я восприняла как сигнал к действию.

— Голуба, ты се видишь? — потихоньку спрашиваю первую жёнку.

Она оторвалась от связанного снопа и встала во весь рост, приложила руку к пояснице, выгибаясь немного в другую сторону. Я указала взглядом на глядящего вдаль мужа.

— Его что-то грызёт, — ответила она. При сих словах и бровью не повела. Неужели совсем не волнуется? Они ведь столько всего пережили вместе, наверняка, и трудности были, которые преодолевали бок о бок. Она его вообще любит? Или всё, что я доселе видела в ней — всего лишь ревность, привычка?

— Нет, хуже, — возразила я, мне было больно от такого безразличия, а ещё обидно за него.

— Что? — Голуба развязала платок на голове, промокнула им лицо, после чего обратно надела.

— Гложет его что-то, — подсказала я.

— Так плохо? — она посмотрела на него, так и стоящего в той же позе. На сей раз, правда, плечи слегка ссутулились, словно под тяжкой ношей.

— Ты пробовала с ним поговорить? — недоумевала я.

— Сам скажет, — услышала я спокойный ответ.

Хотелось сделать ей гадость. Значит, когда она переживает, он её утешает — так и должно быть, а слова поддержки для него не положено, коли ему плохо?

Как же мне его выпытать? Я понимала, что мужчине "в таких случаях" надо побыть одному, обдумать, и он обязательно вернётся из погружения в себя. Но сейчас уже нельзя было так оставлять. Кабы беды не случилось, а то бывало и такое, что руки на себя накладывали. Не думаю, что се про мужа сказать можно, но чувство гнетущее не даёт покою мне.

— Я уже пойду, дела домашние не ждут, — сказала она громко. Муж словно очнулся от своих дум и вновь стал жать, только вместо колосьев то был воздух. Совсем плохо. Я едва дождалась, когда большуха уйдёт. Почему не хочет помогать? Или считает, что вмешиваться не стоит. Неужели я зазря переживаю?

Стоило нам остаться одним, как мне показалось, что он чуть расслабился. Что же спросить такое, чтобы он открылся мне? Тут напрямую можно, только отмахнётся ведь. Попробую задеть за больное, может вспылит, рассердится, всё одно чувства покажет, а не будет каменным истуканом.

— Бер, а ты не думал стать рисовальщиком? — спросила в лоб. Он повернулся ко мне, и взгляд был растерянным. Я продолжила заговаривать ему зубы: — Отец не дал тебе возможности, но ведь можно не земледелием на жизнь зарабатывать. Ты ведь хорошо рисуешь, можно было б поехать на службу к удельному князю, ему ведь тоже ...

— Нет, — перебил муж. — Зачем ты травишь мою душу? — в его голосе был металл.

С трудом поборола готовые сорваться слёзы. Да, травлю, прости, любимый, но так надобно.

— Бер, ты себя видел? На тебя глядеть страшно. Каждый шаг с трудом делаешь.

— И что, пересилю себя, как всегда. Долг превыше всего, — обронил быстро, словно ежели бы не успел сказать, не осилил бы себя вымолвить си слова. А потом, словно себе под нос, прошептал: — Надоело всё. Я знаю, должен любить поле, землю — кормилицу нашу. А не могу. И жаль прожитых лет. Знаю, нельзя так говорить. Зачем я живу? Чтобы увеличивать население? Выполнить завет предков? — он грустно вздохнул.

— Ты потому книгу пишешь? Неужто уйти собрался?

Он сглотнул.

— Бред! Тебе не понять! Что ты знаешь о долге? Надо кормить детей, жён, понимаю разумом, а сердце не лежит, — в его голосе было столько яду. До чего довели мужика? А мы ведь его доканывали своими разногласиями. Он перехватил серп, делая рукоять продолжением руки, замахнулся им, словно убивая невидимого противника. Сердце неприятно сжалось, причиняя боль, словно она была моею.

Ветер шевелил ещё нескошенные колоски, наполняя воздух духотою, но я видела лишь его затуманенные очи.

И я не выдержал — просто его обняла. Страха не было. Ему ведь тоже нужна поддержка.

— Я знаю, что тебе поможет, — прошептала ему на ухо. — Отпусти меня после жатвы в гости к родителям. Прошу.

— Не вовремя...

— Я знаю...

— Ты не можешь одна...

— Бер, я поеду. Пустишь или нет, а поеду.

— Я не отпущу тебя одну. Отправимся тогда вместе.

— А Голуба, дети? — почему я искала повод, чтобы не быть с ним? Будет ли она меня ненавидеть.

— Я попрошу Влада присмотреть за ними. Он поможет, ежели что.

Мне показалось или в его голосе проснулась надежда? Я чуть отстранилась, а он притянул к себе ещё крепче. И когда я успела полюбить мужа? Всё время сильного, а теперь такого скованного цепями. Неужто началось всё с тех рисунков, которые мне пришлось сжечь? Я не видела, чтобы он сидел с угольком после того.

— Нарисуй меня, — выпалила я и выскользнула из объятий.

Боги, прошу вас, пусть выйдет задуманное, храните наши роды! И словно в ответ налетел ветерок и потрепал меня по голове. Но ведь я в платке? Почему же волосы шевелятся?

Возвращались мы в обнимку, муж держал меня за стан, не позволяя мне вырваться. Пришлось за мною побегать, а я скакала по полю, словно козочка. Давно так не веселилась. В итоге платок был сорван, меня пленили, и мы в обнимку повалялись маленько на земле, муж выпутывал из моих волос остья от ржи и смеялся. Надолго ли сохранятся наши с ним отношения, вот такие — доверительные? Когда можно обо всём поведать. Хочется, чтобы навсегда.

Поле уже было почти всё сжато. Уже не пели кузнечики. Попрятались в траву? Над нами летали ласточки, издавая свои протяжные крики. Интересно, а почему они поют? Вот соловушка весною пел, привлекал самочку, а когда семью создал, так и замолчал. Общаются так? Спросила у мужа, а он рассмеялся. На сердце отлегло. Непролитые слёзы всё же сорвались и заскользили по щекам, окропляя землю.

Мы вошли в деревню, где уже не осталось и следа недавнего набега. Но то и дело сновали взад-вперёд ратники из отряда воеводы. Мне кажется или их больше стало? Муж кликнул одного молодого вояку, у коего ещё молоко на устах не обсохло, неужели и он уже служит? Я понимала, что молодых в бой не берут, а детей отдают на службу уже как двенадцать исполнится, но всё равно как-то неприятно сжалось сердце.

За своими думами не заметила, как парень исчез, а мы изменили направление. Слышался лай собак, блеяние коз. Запахи были навозные... Знаю, его в кучу собирают, сухой травой прикрывают, чтоб лето-два перепрело под солнышком и перегной получился, а на следующий сезон как удобрение использовать будут в поле или огороде.

Вышли мы улочкою за селение, где в шатрах расположились военные. А я думала, что у местных на постое они.

Один шатёр был белым да выделялся среди остальных своею величиною. Бер откинул полог, подле которого было двое дозорных. Они и глазом не моргнули. Внутри был стол с бумагами, над которым склонился немного изнурённый воевода с мешками под очами и неестественно бледным лицом.

— Здравия, — муж отпустил меня, приветствуя друга.

— Здравы будьте, с чем пожаловали? — Влад слегка кивнул мне головою, отвечая на рукопожатие Бера.

— Понимаешь, Влад, тут такое дело... — муж замялся, на меня поглядел.

— Что, вновь шёпот? — спросил вполголоса мужчина, вновь опираясь на стол руками.

Я помотала головою.

— Можно вас спросить? Куда делись остальные чертежи? Ведь не хватает устройства стен, башен, основы. Почему вы не пригласите строителя, изобретателя? — заметила, как муж напрягся. Думает, что лишится сего задания? Боится?

— Мало их осталось, книги пожгли, раньше самоучки были да в роду передавались хитрости. Надо за два лета возвести много укреплений, людей не хватает, — гляди-ка воевода со мной разговаривает, слушает меня да оправдывается. Неужели всерьёз вознамерился принять?

— Одразу после жатвы мы приступим к строительству, — вставила я словечко.

— Мы? — удивлённо вскинул брови Влад.

— Да, Бер и я, — знаю, выгляжу дурой. — Сколько он будет разбираться в том, что вы ему дали, коли ни книг, ни человека, который объяснит всё?

— А ты справишься? — хитро прищурил один глаз Влад.

— Чтобы ров выкопать да насыпь сделать — да. Дальше сложнее. На словах без картинок не пояснишь. Мы не осилим без зодчего. Какова цель укреплений?

— Защитить от кочевников.

— Оружие?

— Лук и стрелы.

— А пушки? — воевода покачал головою.

— Но ведь изобрели и довольно давно...— я быстро задавала вопросы, пока мужчина не опомнился. Но тут важно, чтобы он их просто озвучил, чтобы понял, что бесполезное занятие они задумали.

— Ты слышала, что я сказал? — в его голосе промелькнуло и тут же погасло раздражение. — Пожгли все архивы. Нет ничего.

Он махнул рукой, приказывая мужу вывести меня, что не будет слушать мой бред.

— Но ведь мастера-литейщики остались, — бросила я вслед, выходя сама из шатра и отпихивая руку Бера. Я недоумевала. Как такое может быть? Все знания просто утратили, вот так, враз.

От кого мы защищаться будем? Вспомнила, как мельком, в пылу разговора, опустила очи долу, на карту, разложенную на столе, в которую поначалу вглядывался Влад. Но ведь кочевники с полудня приходят. А стену нарисовали на западе. Тот набег на деревню совершили ведь не кочевники? Против кого воюем? Против своих же?

Все эти вопросы я озвучила мужу, пока шли домой и ответ меня не порадовал.

— До холодов выкопать ров и затопить надобно. Можно треугольной формы делать, но выгоднее наклонный с противоположных боков четырёхугольник. Насыпь нужно будет смачивать, тогда усадка будет лучше.

Муж вновь замолчал и дальше меня не слушал. Потому остаток пути мы шли молча.

На дворе уж давно стемнело. Бер ожил немного, уже взгляд был задумчивый, но не потерянный. Значит, не зря я решилась на сей поступок.

Грустно на душе. В окошках не горит свет. Люди мирно спят. И лишь мы идём в ночи тёплою улочкою, порою какая собака зарычит или залает на нас. И просто молчим, наслаждаясь сими мгновениями. Я ощущаю тепло его тела рядом, запах пота, едва ощутимого, но сейчас приятного. Тереблю его мозолистые пальцы.

Мы уже пришли к своему дому, в калитку меня пропустил муж первой.

— Благодарю Боги! — прошептала я и поклонилась всем, без разбору. И предкам нашим, и земле-Матушке, и скрывшемуся солнышку и загорающимся звёздочкам и Месяцу, ветру и всему живому. Надо чаще просить Богов и чаще благодарить. Всё же они помогают нам.

7158* лето назад мы ведём отсчёт от своей последней вехи. До того были другие летосчисления, от всемирного потопа да и ещё несколько.

Долго ли мы продержимся в сей войне? Влад прикрывается набегами джунгар. Неужели семь с лишним тысяч лет ничему нас не научили? Тогда была война против Великого Дракона, а сейчас против своих. Построим ли укрепления? Как можно было допустить уничтожение знаний? Как мы можем воевать против своих же? Великий Князь предал нас? А, может, его никто и не спрашивал, возможно власть сменилась насильно. Но ведь хан куда глядит, а удельные князья? Значит, Сибири придётся воевать против своего же народа, призванного в Московскую армию. Неужели они пойдут против нас? Печально.

Месяц был почти полный, глядя на нас своими мнимыми очами, озаряя всё мрачноватым холодным светом. Знаю из книг, что то неровности спутника кажутся чертами лица, но как похожи на очи, нос, рот. А ведь Месяц всего лишь зерцало солнышка.

Глава 12

По завершению страды, просушке зерна, обмолоте, наступила пора дождей. Солнышко порой радовало нас, а мы готовились к отъезду. Нетерпелось навестить родителей.

Стройка шла полным ходом, были и умельцы, которые изобретали приспособления, облегчающие копание рва. Меня не воспринимали всерьёз, но муж наедине часто спрашивал совета. Как бы между делом, пока кушал принесённый мною обед или завтрак, ведь мужики были заняты от зари и до зари. Приходил Бер лишь поздно вечером и валился с ног от усталости, в то же время на его лице блуждала довольная улыбка.

Вал со рвом был уже готов, земляною стеною закрывая деревню с одной стороны.

Мы с Голубою таскали зерно на мельницу, помаленьку завершая до холодов основную работу вне дома.

Незаметно наступило время отъезда. Голуба была недовольна мужниным отъездом, чтобы как-то загладить свою вину пред нею, муж распределил наше время так: до отъезда все ночи принадлежали первой жёнке (днём я носила ему обеды), а после он будет лишь мой.

Теперь настал мой черёд наслаждаться обществом Бера.

Бер думал взять мне ещё одну лошадь, но я отказалась. Хотелось быть поближе к нему.

Выехали мы в морось, тёмное, едва посветлевшее небо. Воздух был пропитан влажностью и прелыми листьями. Я куталась в подбитый мехом охабень*, купленный мужем для меня, обработанный какой-то водонепропускающей смесью. Муж же довольствовался рубахою, хотя в седельной сумке имел бурку*. На мой вопрошающий взгляд сказал, мол, до холода привычный он.

Перед поездкой мы изучали карту воеводы, прокладывая свой путь. Ехать следовало несколько дней, при том, чтобы не ночевать на остывшей земле, надо было двигаться быстро.

К вечеру мы добрались до какой-то деревеньки, где нашли ночлег. Отзывчивые люди пустили к себе, ничего не требуя взамен, но мы помогли им, чем могли, не могли не отблагодарить.

В первую же ночь нас хотели уложить по отдельности на двух лавках, либо в сенях на полу, подстелив солому. Мы, не сговариваясь, выбрали сени, пропитанные запахом сушённых ягод да сеном. Зато ся ночь впервые была нашей за долгое время.

Спали мы на собственной бурке, сглаживающей неровности и острые веточки подстилки, а моим охабнем накрывались. Лежали в обнимку, долго разговаривая, муж теребил мои волосы, не расплетая (всё же в чужом доме женщине переплетаться не следует, дабы своею силою не околдовать хозяев), а я его, потом предаваясь тихим осторожным ласкам.

На утро меня скрутило, впервые так было плохо. Живот неимоверно тянуло, в то время, как пустой желудок рвался наружу.

— Надо передохнуть. Не уверен, что с мелким во чреве можно так скакать быстро.

— Я справлюсь.

— Цветочек, се не обсуждается.

Бер был мягким, но его обманчиво спокойный голос был жёстче, чем в любой другой раз.

После сего случая мы делали привалы каждые часа три. Ходили, разминались, кушали. Муж растирал мне тело, так что чувствовала я себя много лучше.

На утро шестого дня мы доехали до конечного пункта. Только встретило нас вовсе не селение, что некогда было за чертою града. Я не узнавала местность, ведь пред нами был ров с поднятым мостом. Взглянув на мужа, пожала плечами.

Бер свистнул, после чего мост опустили с помощью лебёдки. Двое стражников вышли к нам.

Муж даже не спешился. Поздоровался, назвал цель визита и поехал дальше, заметив вслух, что охрана не выполняет свой долг, и толку от стен, ежели в град может попасть любой.

Бер отвёз меня к родителям, живущих в старом, покосившемся домике. Участок же был уже прибран и готов к зиме. Любимый спустил меня наземь, но стоило двери открыться, как я услышала ржание лошади. Бросив взгляд через плечо, удостоверилась, что муж уехал куда-то. Зачем? И ни словом не обмолвился!

Семья встретила меня радостно. Отец же не вышел. Обнявшись с мамой, вдохнула её запах, по-детски стало уютно. Тут и младшие братья подоспели.

Поклонилася да поздоровалася с домовым. Показалось мне или кто-то тут же промчался мимо, прячась за печку.

А вот того, кто в моей прошлой жизни занимал прочное место, не было. Я всерьёз забеспокоилась и сглотнула подступивший к горлу ком. Неужели я его больше никогда не увижу. Знаю, негоже так думать об ушедших. Мы верим, что их ждёт перерождение.

— Мам, где он, что с ним?

— На печи. Ногу себе прошлым летом сломал. Срослась, да старость — не радость. Согнуть теперь не может. Так что полевые работы не по нам уже. В городе немного попроще, можно продать что-то из тканей да поделок отца, — я облегчённо выдохнула, притулилась к стене. Слишком много на меня одну.

Родитель засуетился, увидев меня. Даже с печи слез, чуть не упав при этом.

— Дочка, как ты живёшь? Какими судьбами в наших краях? — спрашивал отец, обнимая меня. Я поняла, как мне его не хватало всё время. Он и не спешил выпускать меня из охапки. — Сама приехала?

— Батюшка, дай хоть передохнуть с дороги. Расскажу всё, успеется, — дала себе небольшую отсрочку в разговоре. Куда ж муж запропастился? Что мне сказать родителям? Ежели бросил меня, так мог сказать. На очи наворачивались слёзы от обиды. Правда, се можно списать на нахлынувшие чувства при виде родных и близких. Не хочется верить, что оставил. Вернётся ещё, наверняка. Утешение малость помогло.

Дом, по-хорошему, сносить надобно да новый строить. Кто только будет сим заниматься? Для молодой пары строят всем селением, а вот старики, обычно, ежели и перебираются в новый, то к одному из детей. Интересно, как с сим в граде обстоят дела? Кое-где в крыше виднелись просветы неба. Думаю, что при сильном ветре, дождь заливает в отверстия.

Матушка усадила меня за стол, стала собирать по-быстрому снедь.

Покушав, я поведала родителям, что судьба мне уготовила. А муж, он есть, но про его отъезд говорить не стала. Расскажу, со временем. А пока постараюсь потянуть время.

— Вот теперь я замужем, за братом Борова, — закончила свой рассказ. Грустно вздохнула, опустила очи долу.

— Милая, — папа обнял меня, выражая поддержку.

Не решилась я сказать, что не одна у мужа. Надобно, чтоб недомолвок не было. Только как собраться с духом? Да и маму не хочется расстраивать.

Упросила отца выйти в огород, пока дождик не крапает. Охабень надевать не стала, было тепло, а холод заставит по-быстрее завершить разговор.

— Сказывай всё начистоту, — молвил он тут же, как осталися одни.

— У Бера есть уже семья. Жёнка и трое деток.

— А под сердцем его дитя носишь?

Кивнула, вздохнула.

— Батюшка, есть ещё кое-что, — взглянула на него, он держался молодцом. — Орда строит укрепления по всей Сибири. Вижу и до вас дошли стены. То не против джунгар строится. Против наших же, что к западу. Да народу не говорят, чтоб не сеять панику. Мужу поручили строить крепость, да опыта нет у него, как и знаний. Ты ведь в граде работал, знаешь, может, кого, кто обучить сможет.

Отец долго молчал, оперевшись о высокий дуб — его древо, с рождением посаженное, с зарытым под ним детским местом*. Я разглядывала батюшку: постарел за лета, что мы не виделись. Осунулся, морщин прибавилось да седины.

Помню как мы ходили с ним на рыбалку. Девочкам не положено, но кто б меня остановил. Я лазила вместе с мальчишками, переодеваясь в портки и рубаху. А в двенадцать лет кончилась моя привольная жизнь, пришлось одеваться в девчачью сорочку, запону*, волосы в косу переплетать, обучаться домашнему хозяйству да шить себе приданое. Скучно да деваться было некуда, ведь хотелось и замужем побывать. Да и женщина сама себя вряд ли прокормит, а на шее родителей сидеть долго не положено. Старых дев же отдавали за вдовдов, либо за стариков. А ещё меня на гулянки отправляли, ну побегала пару раз, поиграла, мне хватило(неприятно вспоминать одного парня). В то лето и случился пожар в книгохранилище, что помогло мне обрести себя, пропадать уже не на игрищах, а в книгах, появляясь в людях лишь на великие праздники, когда гуляли всем селением.

— Есть один знакомец, уж не знаю, жив ли, — заговорил отец, повернувшись ко мне. — Завтра съездим на другую украину*. — Ты мне скажи вот что, Василёк, была ли счастлива с Боровом?

— Да, батюшка, правда не долго длилось оно, — буду надеяться, что так и было.

— А с Бером как оно?

— А Бер — мой суженый. Знаешь, странный он. При том, что уже я его жёнкою была, он меня разувал, словно супругу в день свадьбы. Я люблю его.

— Значит, такова судьба твоя, найти его через Борова.

Я пожала плечами. Может быть, но теперь хочу, чтобы Бер был счастлив, найдя своё призвание. От сердца немного отлегло, вспомнила о своей любви к мужу и отринула сомнения.

Мы ещё долго стояли на дворе, прозябаючи, говоря о том, о сём. Я окунулась ненадолго в детство, в воспоминания.

— Цветочек, — услышала шепчущий голос мужа у самого уха. Он накинул мне на плечи охабень. — Я пойду в дом, помогу по хозяйству, а ты не задерживайся долго.

Бер поздоровался с батюшкой, после чего ушёл.

— Он заботливый и любит тебя, — сказал отец, когда остались мы с ним наедине. Мне было приятно се слышать. Одно дело просто любить, а другое, когда люди со стороны замечают — им виднее. — Чего ж не сказала, что с ним приехала?

Да и сказать-то нечего? Не хотелось свои переживания напрасные рассказывать. Лишь пожала плечами, мол, сама не знаю, отчего.

Деревья уже стояли голые, застелив землю подгнившим ковром опавших листьев. Земля здесь была сухою, давно дождя не было. Совсем скоро первый снег выпадет. Хорошо, ежели успеет, чтобы земля не помёрзла, укрывая землю тёплым одеялом. Подул холодный северный ветер, и я накинула видлогу* на голову.

— Пойдём в дом, а то небось уже замёрз, — предложила отцу.

— Ты права, пообщаюсь с зятем, — отец взял меня под локоть. Шёл хромаючи, второю рукою оперевшись о палку.

Застали мы такую картину: Бера в старой отцовской сорочке, пыльного, растрёпанного, ловко орудующего молотком — он чинил сломанные опоры полатей, гвозди подавал ему младшенький Вятко. Вокруг подбирала мусор матушка: опилки, стружки, берёзовую кору, поспеваючи возиться у печи. Она у меня быстрая и сноровку с возрастом не утратила. Отец у меня рукастый, любил мастерить из дерева игрушки, потому необходимые инструменты у нас были.

Я громко чихнула, вдохнув древесную пыль. Запах свежеспиленного дерева с детства любила, он связывал меня с домашним очагом и сим домом. Только сейчас обратила внимание, насколько Бер здоровый для этой избы: ему приходилось наклоняться там, где отец проходил запросто. Дома у мужа всё было сделано под его рост. Зато доставал он руками до потолочных балок.

Отец ни слова не сказал, молча прошёл к столу и занял своё место. Бер мне кивнул и велел взглядом идти к батюшке. Я и пошла.

Младшие братья помогали зятю: кто подавал инструмент, кому даже поручали мелкие дела.

Чудно было видеть их в работе. Бренко уже сам должен мастерить да чинить. Или это он так починил, что крыша покосилась? Я взглянула на под горшок обстриженного рыжего парня с почти исчезнувшими веснушками, но при этом всё равно выделяющемуся на фоне остальных. Бренко у нас в прадедушку пошёл. Поглядела на крышу, залатанную наскоро, чтоб не текло, но при сим всё равно с небесными просветами.

А что ж старшенькие не помогли?

— Батюшка, а где Борька да Бранко?

— Так Бранко погиб прошлым летом в бою. А Борьке и своих хлопот хватает, две семьи на себе тянет. Весною ж не тебя одну взяли другою жёнкою. Борька сноху взял себе, растит теперь своих детей да племяшей.

То-то отец не подивился тому, что меня отдали за деверя. Да, весело Борьке! Надо будет его проведать, поглядеть, как он с двумя жёнками уживается. А умерших почтить надобно — требы принести да поклониться брату и мужу.

Сестёр у меня не было, лишь четверо братьев. Теперь вот трое. А больше как-то не дали Боги моим родителям. Хотя мама лелеяла мечты о маленькой девочке, после череды мальчишек. А то я средняя получилася, неплохо было бы разбавить мужское общество.

Грохот вернул меня к копошашимся мужчинам. Рухнула подпорка, а за нею и несколько досок с крыши. Но вроде никого не зашибло. Предложила помощь да муж велел к нему не соваться, мол, опасно.

Все были заняты, споро дело двигалось, потому осмелилась задать отцу вопрос, давно мучивший меня.

— Батюшка, а книги...

— Хочешь взять что-то? — отец погладил уже целиком белую бороду.

— А можно? Ты никому так и не сказал?

— Бери всё, что нужно. Может, хоть толк от них будет. Неплохо бы возвратить былое наше образование. Знаешь, Князь книги собирает со всей округи даже за них деньги платит, хочет возродить училища. Да только я не решился отдать. Се — твоё богатство. Тебе и решать.

А то читать да писать умеет народ, а большего разве не требуется? Ну да, что-то остаётся в роду. Да не все дети идут по отцовским стопам.

Я задумалась, раньше ведь, и правда, были училища, которые работали лишь после завершения сезонных работ и до наступления оных. Детям в семье давались чтение да простое письмо, какие-то основы арифметики, а дальше уже всё в училище, после двенадцати лет. Не все туда шли, а лишь те, кому было мало семейного ремесла, кто хотел быть строителем, учёным, лекарем или ещё кем-то, коли не могли его научить в селении. Сельские же чужих детей на обучение с неохотой брали, только ежели своих детей не было или не пошли они по стопам отцов и дедов.

Училища были в городах, а ученики выезжали из дому и жили на постоялом дворе, нанимаясь после занятий в харчевни на подработки. Порою всю зиму родителей не видали. А как потеплеет, так ворочалися домой помогать пахать да сеять. Учили в семье грамоте всех, а вот в училищах — лишь мальчишек. Девочкам полагалось быть в семье, заниматься хозяйством. А со временем, как книжные хранилища погорели, то постепенно и училища пришли в негодность. Держава перестала платить учителям, и осталось лишь семейное образование. На моём веку всё и распалося.

Я очень хотела пойти учиться да после пожаров люди попрятались. Боялися. Я тогда не понимала, чего. Да и девчат учить не хотели.

Помню, как отец ходил к одному знакомому, просил за меня, да только тот, как узнал, что я девица, сказал, негоже мол девку в науку отдавать, ей детей рожать да глядеть за ними надобно. Но мне повезло тогда раздобыть книги да ещё и без отъезда из дому.

Бер уже заканчивал, кивнул мне, и я стала накрывать на стол, доставая праздничную скатёрку из резного сундука, пока мама заметала оставшийся сор, Вятко убирал инструменты, а Бренко оттаскивал в сени доски.

Я накрыла на стол, бросая взгляды на сундук, одиноко стоящий под полатями. Мой сундук. Накрыв стол, меня-таки одолело любопытство.

Внутри оказалось моё приданое. Я недоуменно поглядела на отца. Се как понимать?

Ведь приданое отдаётся в новый супружеский дом, после свадьбы.

— Боров сказал, что заберёте попозже. А потом от тебя ни слуху, ни духу. Я как-то ездил проведать, да только дом стоял пустым, а сват сказал, что вы уехали не знамо куда.

Я сглотнула. Се что же получается? Боров знал, что умрёт так рано? Или было что другое?

Встав на колени, я принялась перебирать бельё. Дошла до мужской одёжки. Повела пальцами по чистой ткани и выпуклой вышивке.

Сердце застучало в ушах от нахлынувшего волнения. Дрожащими руками я развернула сорочку. Знаю, накосячила с размером тогда, когда выкройки делала. Уж не помню, в чём именно. Встала, встряхивая одёжку. Сглотнула подступившие слёзы.

— Цветочек? — раздался позади голос мужа. Перед очами всё поплыло, но заботливые руки успели меня подхватить.

Бер усадил меня на лавку, а я продолжила всхлипывать.

— Батюшка, ты знал?

— Да, Боров приезжал накануне свадьбы за всеми нами. Он видел, потому брать и не стал. Сказал, купит всё, пусть лежит до тяжких времён.

— Можно? — спросил муж, сидящий рядом и поддерживающий меня за плечи. Я кивнула и отдала ему. — Удержишься?

На мой кивок Бер встал, снял с себя сорочку и взял у меня из рук другую. Она пришлась ему как раз впору. Сидела, как влитая. А я прерывисто вздохнула, глядя на него.

— Но почему ты отдал меня за Борова? — я резко обернулась к отцу, только ему я могу высказать своё негодование. Никому б другому не осмелилась перечить.

— Он ведь был хорошим парнем. Я познакомился с ним прежде, чем отдавать тебя.

А у меня просто не хватало слов. Да, я, возможно, была с ним счастлива — ведь не помню того. Но было что-то ещё, чего я не помнила, от чего такая обида на отца у меня. Да и как родители могли назвать своё дитя Боровом — кладеным хряком, ведь имя определяет судьбу.

— Тише, тише, милая! — успокаивал меня муж. — Не надо, — он нежно сжал мои плечи, наклоняясь и шепча в самое ухо: — Ты ведь сама говорила, что мы бы не встретились при других обстоятельствах... Значит, так Среча* переиграла наше знакомство после того, как я женился на другой.

— Но Боров чем виноват? — не унималась я.

— Не он, а люди, убившие его. Давай покушаем, а то мне завтра вставать ранёхонько. Дел невпроворот.

Я поглядела на сидящих за столом братьев и матушку, вытерла слёзы и кивнула мужу.

— Простите, я не нарочно.

— Что ты, малышка, мы тебе всегда рады, — сказала мама. — И где, как не здесь можно тебе выплакать свои слёзы.

Мама знает? Но откуда? Я ведь сказала только отцу. Хотя она ведь видела Бера и Борова. Это ведь два разных человека, не думаю, что они на одно лицо, даже ежели и похожи. Муж наложил мне в миску еды, и я принялась жевать, поглядывая на своих братьев, родителей. Свидимся ли мы ещё когда? Они ведь не молодые уже. Кто-то и до восьмидесяти доживает, а кто-то и в младенчестве гибнет, как те, ни в чём не повинные дитятки, которых джунгары убили. Джунгары ли? А может то наши, русы? Тогда нет им прощения!

Уложили нас в моей светёлке, так и пустующей всё то время, правда, было чистенько и прибрано. Вернули сундук на место да ещё один поставили, накрыв овчиною да простынями. На них мы и легли спать.

— Бер, ну ладно, у тебя хорошее имя, но как отец твой мог назвать Борова его именем? — спрашивала шёпотом мужа, когда мы лежали рядышком.

— А он хиленьким родился, тож они хотели обмануть судьбу, дав ему имя здоровяка. Боров — ведь не только хряк, но и здоровенный мужичина. Но брат болел в детстве сильно и был вовсе не огромным. Потом со временем вытянулся и вырос, но уже не с меня ростом да силою был.

— Батюшка поищет тебе учителя. У нас тут раньше в граде училище было, пока книжное хранилище не сгорело. Может кто остался ещё в живых.

— Я люблю тебя, Цветочек, спи, милая.

Да поспать ежели и удалось, то совсем чуточку. Ещё задолго до рассвета меня пронзила головная боль.

Глава 13

Я вздрогнула, а муж тут же встал.

— Цветочек, ты как? Малыш?

А я сжалась в комок, держась за голову.

— Вновь шёпот? — я молчала, не в силах произнести ни слова. Муж притянул к себе, гладя меня по волосам. Боль помаленьку отступила.

"Иди!" — а я уж и отвыкла от этого жуткого пронизывающего до костей шёпота, похожего на шелест листьев.

И я пошла, как была босиком, голяка. Муж едва успел сцапать меня в охапку, натянуть на меня рубашку, охабень да сапоги.

Шёпот привёл меня на другую сторону града, к избушке, где слышались металлический звон и звук бьющихся горшков.

Бер среагировал мгновенно, раз — и нет его уже рядом. А через мгновение кто-то вылетает из окна прямо ко мне под ноги. Не муж, явно.

На небе блекло светит Месяц, небо уже не чёрное, а синее. Мужчина приподнял голову, но поднять смог взгляд только до моих колен, после чего на него упало ещё одно тело, а я подпрыгнула от неожиданности.

Злодеи, в чём я не сомневалась, сыпали бранью, пытаясь подняться. Стоило им это сделать, протягивая свои похабные руки ко мне, как они стукнулись головами не без помощи мужа и упали уже без сознания.

— Там старик, не знаю, ранен ли, поможешь? А я займусь душегубами, — прошептал муж мне на ухо. До меня дошло, что он не хочет, чтобы его узнали по голосу.

Я кивнула и вошла в домик, борясь с чувством страха.

Избушка была маленькой, дряхленькой, теперь и стёкла были выбиты. А ведь стекольные мастера ценят свой труд сродни златокузнецу. Порой отцу приходилось отдавать треть урожая, чтобы вставить стёкла в окна.

Дверь вообще отвалилась, когда я заходила. Внутри было темно, и я споткнулась о перевёрнутую лавку. Прислушалась к себе, чутьё подсказало, что старик лежит справа от меня. Я осторожно ступала, выставив вперёд руки, дабы поберечь живот. Дойдя до стены, присела, шелестя полами охабня, стала ощупывать пол. Наткнулась на тёплое тело человека. Было муторно и поджилки тряслись. А вдруг он мёртв? Нельзя ведь к покойникам прикасаться грузным* жёнам. Найдя дрожащей рукой грудь и проверив, что липкой жидкости нет, я приложила ухо к нащупанным рёбрам .

Сердце медленно, но билось. Значит, живой. Как камень с души. Я медленно выдохнула, стараясь успокоиться.

Я ведь ничего не вижу, что мне делать с человеком? Тут же темнота отступила, срывая пелену с очей. Получается, стоит пожаловаться на что-то и мне се дадут? Или стоит захотеть? Предо мною лежал старик: морщинистый весь, дряблый, седой, с кустистыми бровями и длинной белоснежной бородою, а вот нос был словно огромный гладенький кусок теста.

Дед закашлялся. Может, внутренние повреждения? Я повернула его на бок, чтоб не захлебнулся, ежели что.

— Кто ты? — сказал внимательно глядящий на меня дед, словно он тоже во тьме видел.

— Что у вас болит, дедушка? — я не стала отвечать на заданный вопрос.

— Да ничего не болит, дитятко.

— А кашляете чего?

— Дак давно мучает, лёгкие отказывают. Помирать скоро. Пристрастился махорку нюхать, дак боком и вышло.

— А напавшие что хотели?

— Ах, сии злодеи, — дедок попробовал сесть, но я не позволила, удерживая его лёжа. — Хотели добить старика да скарб* забрать.

— Зачем, дедушка? Разве вы мешаете кому?

— Да, внученька, мешаю.

На улице уже посветлело, избушка погрузилась в предрассветные сумерки. Тут вернулся муж. Я, отдавая пострадавшего на попечение Бера, встала и наконец-то бегло осмотрелась. Простенькая комнатушка, маленькая печка, лавка да стол. Вот и всё, что было. Стол был перевёрнут, и две из четырёх ног были сломаны. Ни сундуков, ни чего-то ещё, но ощущение, что тут что-то искали.

— Думаю, что тут оставаться опасно. Дедушка, ты один живёшь? — спросил муж шёпотом, а я вздрогнула от неожиданности. Привыкну ли когда к его бесшумности? Бер помог старику подняться, узнав взглядом у меня, можно ли. Я кивнула, ведь чутьё молчало, как и шёпот.

— Один, внучок.

— Пойдём, дедушка, пока приютим тебя у моих тестей, а там — видно будет.

— Погоди, сынок. Скарб* забрать надобно.

Муж махнул рукой, мол, какой скарб да только послушался старика, нашёл в печи тайник, откуда книгу достал, завёрнутую в кожу. Не глядя Бер протянул дедушке да тот не взял, сказав, что дарит нам. Мы пожали плечами, после чего суженый вывел старичка да усадил на коня. И где муж взял его? На участке других строений не было. Как же дедок живёт-то? Кто ж его кормит?

Мы с мужем шли пешком, по обе стороны коника.

Всю дорогу муж общался со старичком. Тот был очень мудр, и, как мне показалось, учителем был. А я помалкивала да внимательно слушала. Говорили о каких-то общих вещах, перескакивая с одной темы на другую: о состоянии дел в державе, арифметике, строительстве, крепостях, рвах и прочих вещах. Дедок объяснял очень хорошо, простым языком. У меня возникали вопросы, но я держала их при себе. Мужу важнее получить ответы.

Шли мы медленно, хотя могли и быстрее. Бер растягивал дорогу, зато каким увлечённым он был. Я лишь улыбалась, глядя на старика, которому дали возможность заняться любимым делом, и мужа — хорошего ученика. Разглядывала местные околицы. Довольно неплохо живут горожане, ухожено, прибрано, даже резьбою украшены большие бревенчатые двухъярусные домишки. Улицы были широкие, укатанные, по бокам выложенные камнем, со сточными канавами, прибранные на проезжей части от опавшей листвы. По обеим сторонам дороги были посажены подрезанные снизу уже полностью голые берёзки. И только чуть поодаль начинались заборы, за которыми были избы горожан. Разница между украинами и серединой града была слишком заметна. Постепенно избы становились попроще, поменьше да пониже. Дорога была поухабистей да деревья уже были неухоженными, неприбранными. Люди не сорили, стараясь беречь природу, но и не очищали дорогу от листьев. Хворосту, правда, не было, значит, всё же следят, скорее всего дети. Значит, на пользу вливание нашей деревеньки в град, ведь раньше попроще было.

Дедка мы привели уже к полудню.

Мама ворчала, мол, никакого почтения старикам, но завидев гостя, притихла. Поприветствовала его поклоном, к столу пригласила. Отец ограничился кивком и пожеланием доброго здравия — спина уже не гнулась у него, а наклонившись, не мог распрямиться. Лишнему рту родители не обрадовались, но муж обещал расплатиться своим трудом за три лишних рта.

А дальше началось обучение мужа. Старик взялся за него всерьёз, пытаясь успеть передать свои знания. Что удивительно было, так то, что муж довольно многое понимал. Знания были обширными, и некоторые детали даже не спрашивал у учителя, хотя тот ждал вопросов.

А я новыми очами глядела на мужа. Се обычный земледелец, машущий кулаками почти всё время? Не верилось. Где ж ты свои знания получил-то?

Муж на меня так осуждающе посмотрел. Что не так? Надо будет спросить на досуге, потому что одного взгляда, говорящего: "Не сейчас," — мне хватило.

Я шила из старой мужниной сорочки приданое малышу, вышивала детские узоры, взамен муж носил новые вещи из моего сундука, кои отец разрешил забрать. Чем могла, помогала маме по хозяйству, а ещё пропадала в подземельи, отбирая то, что может понадобиться Беру для его дела. Потом раз оторвала мужа от починки инструмента и показала вынутые из тайника книги.

— Цветочек, но ведь сии книги...— начал Бер. А я заслонила ему рот рукою. Да, всё верно, редкость в наше время.

— Ты не перестаёшь меня удивлять, — он поцеловал мою ладошку, пряча переданное.

Я не могла ему сказать про книгохранилище, ведь не моя тайна то была. Да и светить таким количеством книг не стоило ни перед домашними, ни перед учителем.

Совсем редко выпадало времечко, когда мы могли с мужем просто пройтись в середину града на ярмарку, отнести смастерённые отцом и Бером поделки да продать, купив на выручку необходимые родителям товары. А ещё реже муж меня рисовал, купив там же бумаги для чертежей и рисования. На удивление чистые книги продавалися, как и бумага и даже карандаши. И стоило всё по мелочи. Когда я спросила продавца, тот сказал, что они не имеют права продавать дороже. А на мой вопрос, ведь производство наверняка обходится в разы больше, ответил, что большую часть платит Князь из местной казны. Он многое делает для просвещения, и читать да писать должен уметь каждый.

Выпал снег, чистым одеянием укрывая Землю-матушку. Стылый воздух ударял в лицо, стоило отворить дверь на улицу. Но дышаться сразу легче мне стало. Да и солнышко частенько выглядывало, заставляя любоваться искрившимся покрывалом да слушая скрипящие шаги. В сим было особое очарование.

Да только видела тоску мужа по дому, стоило ему выйти во двор. Взгляд тогда становился отстранённым, муж брал в рот соломинку и начинал жевать, сжимая и расжимая персты в кулаки под незамысловатый мотив, что начинал звучать у меня в голове под сии действия. Но свободное время выпадало столь редко, что видала я мужа таким где-то раз в седмицу.

— Хочешь, поедем обратно? — заговорила как-то раз.

— Хочу, но не могу, ты ведь знаешь. Дорога тяжёлая, снегом всё замело, вторую лошадь мы не купим, чтоб забрать учителя с собою. А одна не потянет всех нас да ещё твоё приданое.

Вспомнила как муж припрятал в ночи мои книги в сундук с приданым да и подаренный дедом скарб туда же, под ткани и одёжку.

Как-то ко мне повадился один мужик. Стоило высунуть мне из дому нос, как он тут как тут. Прослышал, что вдовою я стала. Помнила я Ухвата ещё со своего детства — неприятный человек. Внешне красив, темноволос, с голубыми очами. А изо рта что не слово, то яд сыплется. Он как-то ко мне подкатывал, да малая я ещё была. Оженился он раньше, нежели я в пору вошла, что меня несказанно порадовало.

А тут просто проходу перестал давать, словно караулит меня днём и ночью. Пожаловаться Беру? Дак занят, отвлекать не хочется, ведь впитывает в себя каждое слово, изречённое дедом Туром.

Ухват же на мои слова о втором муже не обращал никакого внимания. А ведь знаю, что жена его в добром здравии.

Раз пошла я к знакомой по поручению матушки. Да перегородил мне путь тот, кого меньше других видеть я желала. И ведь живот выпирал уже, что со стороны, как мне казалось, заметно было сквозь зимний тулуп. Сердце в пятки ушло от страху. Не столько за себя боюсь, как за малыша нашего.

— Отойди, дай пройти.

— Негоже так привечать односельчанина.

— Доброго тебе дня, пропусти теперь, — а здоровья ему желать не хочется вовсе. Впервые, как мне казалось, захотелось смерти для другого.

— Поклониться забыла ты.

Я зажмурилась, стараясь успокоиться. Никогда с ним не раскланивалась, челом били лишь уважаемым людям, гостям да Богам — предкам нашим. Да и не могу я уже кланяться в пол, малыш не позволяет то.

— Не заслуживаешь поклона ты. Уйди!

Удар нанёс неожиданно, прямо мне в живот. Я зажмурилась, прося защиты у предков, перепугавшись изрядно, да боли не последовало. А когда глянула, Ухват на земле лежал. Над ним горою возвышался муж в одной рубахе. Никак не привыкну, что ему не холодно даже в лютый мороз.

— И какое же у нас наказание за попытку убийства дитя малого? — сказал Бер сухо и спокойно, но от сего голоса у меня волосы на затылке зашевелилися. — Уж не смерть ли? Пойдём, сдам тебя властям! — муж поднял за шкирку одною рукою негодяя да, заломив руки за спину, погнал впереди себя.

ежели честно, жалости не испытывала. Лишь лёгкое разочарование, что не увидела, как муж его мучает. И когда успела зачерстветь настолько я? Хотя, после пережитого, когда вырезали мужей да детей, наверное, и не такое желать будешь.

Я стояла в ступоре, пока не продрогла, что заставило меня вспомнить, куда и зачем я шла. Выполнив указания матушки и воротившись, стала выглядывать мужа.

Явился он не так уж и скоро, переживала скорее за него. Как отнесётся к нему городничий? Всё же не местный он. А коли казнят Ухвата, семья без кормильца останется. Да и отпустят ежели, тоже не сладко придётся, ведь мы-то уедем, а родители никуда не денутся. А коли мстить задумает?

Стоило двери хлопнуть, как побежала встречать любимого, наклонявшегося и перешагивающего порог. Что, как? Мысли вертелись в голове, не решалась только озвучить их. Переживаю ведь, не томи, скажи!

— На каторгу его отправили, — понял мои думки Бер, отвечая на незаданные вопросы. — Крепости ведь строить надобно. Пленных не просто так берут — тяжкую работу выполнять кому-то нужно. А семье платить будут, на жизнь хватит им, да могут им местные, ежели что.

Я кивнула, словно камень с души свалился. Бер притянул к себе, снимая с меня платок, расплетая мои волосы. В отчем доме можно ведь...

— Ты чего молчала, давно сказала бы. А коли не поспел бы? Пообещай говорить всегда, ежели беспокоит что.

А я всхлипнула, прижимаясь к нему, сжимая в руках сорочку, вдыхая морозную свежесть. Он гладил нежно по волосам, спускающимся до колен. Как же хорошо рядом с ним! Жаль, недолго осталося быть наедине. Через пару седмиц поедем уж.

— Люблю тебя, Берушка, — а он только крепче сжал в своих объятиях.

— И я тебя, Василисушка. Цветочек мой. Василёчек, — наклонился ко мне да поцеловал в уста, я и растаяла, отступили все переживания. Наслаждаться надобно здесь и сейчас, живя, а не существуя.

Глава 14

Жизнь потекла своим чередом. Как-то я расспросила мужа о том, что же произошло, куда он пропадал, когда привёз меня. Выяснилось, что он ездил на поклон к городовому. Сейчас, поскольку военное положение в державе, все мужчины должны были учитываться, даже не военнообязанные. И то, что он покинул родную деревню, не должно было означать, что он сбежал. Ему надо было проставить печати на въезд и выезд из града. Муж ещё нажаловался главному на никуда не годную охрану города и внёс свои предложения для улучшения. К слову сказать, женщинам запрещалось путешествовать в одиночку. За неё должен отвечать мужчина, и сие в мирное время. А сейчас — тем паче.

Бер пообщался с военными и со строителями, и с рабочими на заводах по производству кирпича. Воевода отпустил мужа не просто так. Да, строительство на холоде было невозможно, основу крепости поставили, а дальше только по теплу. Но следовало ещё раздобыть камень для строительства. Потому следовало договориться о привозе материала с нескольких заводов. К тому же, по засекреченным данным, всё же было литьё пушек. Мне никто ничего не сказал, но стоило мне подумать над сим, как в очах мужа появилось оживление. Я всё поняла, без слов.

Бер иногда уезжал на день-два, велев не высовываться. Остальное же время проходило в учёбе да в починке жилища тестей и инвентаря, деланию деревянной мебели, которую мы потом продавали.

И с одной стороны, муж был только мой, что радовало. Но с другой, он был всё время занят, что и поговорить нам некогда было. А молвил он, когда учил моих братьев ремеслу работы с древом, или общаясь с учителем, передававшего свои знания. И то, о чём они говорили, я уже не понимала. Уровня моих знаний уже было недостаточно, чтоб догнать Бера. Неужели за несколько месяцев муж умудрился так развиться? Я была рада за него, тогда отчего он не пошёл сразу по стезе зодчего? Отец не дал? Но откуда знания у него?

А я общалась с родителями, наслаждаясь каждым мгновением, поскольку вполне возможно, что мы боле не свидимся.

Перед отъездом я-таки собралась проведать старшего братца. Хотела сама сходить, да после случая с Ухватом Бер ежели и отпускал, якобы, одну, то я ощущала его взгляд. Сердиться на него не могла, ведь не приди он вовремя, дитятко могло погибнуть.

С Ухватом были сложные отношения. Общество не терпит таких выродков, обычно выгоняя их, ставя не сводимую метку изгоя. Потому на людях отрок вёл себя чинно, не позволяя породить слухи. Он считался завидным женихом из зажиточных земледельцев, к тому же, младшим сыном, которому доставалась спадщина* родителей.

В селе всё было на виду, но вот на гулянках случалось, что оставались мы наедине. Тогда-то он и тянул свои похотливые руки к маленькой мне. Ухват, тоже внёс свою лепту в моё нежелание посещать игрища. Я расспросила как-то маму о нём, она тоже считала, что его жене повезёт, потому я решила, что мне не поверят. Потом Ухват женился, как считали в селе, достаточно выгодно. И как-то встретился со мною. Мы шли одни из града, куда меня посылал отец за инструментом к кузнецу.

Ухват держался на сажень от меня, весело шутил. Я всё ждала подвоха, но когда ненароком споткнулась, он подхватил меня. То было в небольшом леску. Тогда он и полез мне под рубаху. Я отбилась, вовремя достав батюшкину ножовку, изрядно поранив насильника. Но после того долгое время боялась выходить сама. Что было дальше, я не помнила, но с летами, видно, страх прошёл. Да только зря, Ухват, видно, решил отомстить.

Потому после недавнего нападения я была благодарна мужу за заботу, делая вид, что не замечаю его слежки.

Вот и сей час Бер, поддерживая меня за ладонь, чтобы не упала на раскатанном ребятнёй льду, довёл до дома Борьки в городе, и отошёл, ожидая, пока я внутрь зайду.

Помню ещё когда брат женился, не стал поблизости избу ставить, мы жили ведь близ града. Вот Борис и высказал своё желание поселиться внутри стенам. Градом мы ведь называем огороженное селение. На то потребовалось особое разрешение городового и выделенное властями место. Отец помог — надавил на нужные рычаги, ведь в своё время работал в городе. Брат поселился на окраине, близ городских стен. Сейчас же теперь уже внутренние стены стояли на прежнем месте да только ворота в них были распахнуты настежь и закреплены. Мол, лишняя защита не помешает. Умно! Раньше за стенами был ров, а теперича его осушили, переведя реку в новый яр вокруг увеличившегося града.

Изба как стояла, так и стоит, да только не узнавала я её. Были достроены горенки под крышей, да и вширь разросся дом. Видно, и нас ожидает переделка в скором времени, ежели останемся в Выселках. Интересно поглядеть, как Борька распределил внутреннее убранство жилища.

Встретила меня незнакомая женщина, брюхатая, видать, вторая жёнка Бранко. Низенькая, руки в боки держит. Женился он на ней не при мне, тому и не знакома с нею. Внешне так себе, ничего интересного. Серые очи, не выразительные черты лица, а вот нос курносый, круглолицая. Одета добротно, видно из своего приданого.

— Здравия, а Вам кого?

— И вам доброго здравия! Бориса можно? — взгляд женщины тут же из доброжелательного стал настороженным. — Я сестра его, — решила смягчить отношение. Баба скользнула взглядом по моему животу, уже сильно выступающему, и отступила с прохода, приглашая в дом.

— Здравствуй, Хозяин, — сказала шёпотом я и слегка поклонилася, приветствуя домового.

Борька был старше меня на семь лет. Бранко на три. А женился старшенький лет пять назад. Стоило переступить порог сеней, как рядом пронесся вихрь, чуть не сшибший меня.

Жёнка схватила сорванцов за уши да потащила к печи.

Там Борька сидел на лавке, плёл лапти*.

— Выпори их, они тут гостей чуть с ног не сшибли! — сказала невестка. Не особо она пасынков жалует. Судя по росту четыре и пять лет им.

— У нас гости? — Борька поднял затуманенный взгляд, а как разглядел, подскочил, бросил всё да подбежал ко мне, улыбается, объятия раскрывает.

— Сколько лет, сколько зим, Лиска!

— Отпусти, задушишь, — попыталась я отстраниться. — Малыша не придави.

— Да что ему будет!

— Запросится раньше времени!

Братик тут же ослабил хватку, повёл меня к столу.

— Звана, накрывай на стол! — крикнул Борька, видно первой жёнке. Обе женщины засуетилися. Первая жёнка, Звана, была ростом с меня, только пошире в плечах будет, да и норов поспокойнее. Звана была по-своему мила, хотя красоты как таковой не было. Да и в селе не гналися за красою, важнее было здоровье и крепость, хозяйственность.

— Рассказывай, как живёшь поживаешь, сколько деток нарожали уже? — стала я Борьку расспрашивать.

— Ты, гляжу, не дивуешься.

— Ты о второй жёнке? — уточнила я. Кивнул брат в ответ.

— Как ладите?

— Да не очень. Норовиста она. Всё чего-то ворчит да обижается. Я её уж несколько раз чуть не выставил.

— Насолила?

— Не поверишь как.

— А Звана что? — мне ведь интересно не только поглядеть на них, но и узнать мнение мужика, Бер-то молчит.

— Ой, как они сцепятся, так летят клочки по закоулочкам. Только разнимай их.

— Неужто полюбовно нельзя? — подивилась я.

Брат вздохнул. Не пробовал или не вышло? Я и решила, что больше не стоит расспрашивать, лучше с другого боку зайти. Может, моя открытость поможет.

— У меня такая же судьба, — стала рассказывать про себя. — Другою жёнкою я теперича.

— Правда? И как, ладите?

— Ну, не сильно, но не ссорились почти. Разок сцепилися, когда впервые с мужем миловалась я.

Борька закатил очи.

— Ты береги себя, Лиска, не задирайся.

— Да я мирная, ты ж меня знаешь. Тем паче, у них семья сплочённая.

В общем, слово за слово, поговорили по душам с братцем, пока жёнки суетилися. А как обед собрали, так молча покушали. Детишек оказалось трое: двое мальчишек и девочка, родившаяся в прошлом месяце. Ну и пополнение ожидается скоро, Вила-то тяжёлая*. Любви между детьми и Вилою я не заметила, будет всегда обращаться к ним как мачеха. Надеюсь, не так зло, как в сказках.

К мужу питала она какие-то чувства нежные, а вот он — не уверена. Звана же относилась к Виле как к младшей сестре, неразумной да всё одно любимой. Как я разумела, она её жалела, ведь та мужа лишилася. А коль нет любви меж ним и другою жёнкою, то и не ревновала.

Так и не успела оглянуться, как в скором времени, Бер за мною пожаловал.

Пока мужики обменивались любезностями, я отозвала вторую жёнку в сторону.

— Вила, понимаю я тебя, как никто другой, сама в таком же положении. Да только я тебе скажу: коли любишь Борьку, не расстраивай его. Постарайся уважить его выбор. Заинтересуй мужа, ведь наверняка есть то, в чём ты лучше Званы. Вот и добивайся его внимания через поступки. И детей не вздумай обижать, пусть не твои, зато его. Я же видела, как ты глядишь на него. Полюби детей.

— А ты смогла?

— Да, мне тяжко пришлось, меня детки обхаживали да Бер, пока я в беспамятстве была. Как можно их не любить? Гляди, какие смышлёные.

— Я попробую, — неуверенно выдавила из себя женщина. — Ты прости, что плохо тебя встретила.

Я-то простила, только сие вину с неё не снимает за такое отношение. Обняла её и Звану напоследок, да ушли мы с мужем.

По ходу разведала, как они живут и все помещаются. Самое лучшее место — считается печка. Так вот, на ней спит Борька, а жён своих за заслуги туда пускает. В основном место рядом достаётся Зване. Но несколько раз Вила выслужилась. Он сам порождает между ними соперничество. Я поделилась с ним собственным опытом. Надеюсь, им се поможет.

Бранко был хорошим парнем и обхаживал пороги Вилы. Она до сих пор его любит. А за внимание Борьки поначалу и не боролась, пока он не спас её из проруби, когда она прошлой зимой решила утопиться. Вот тогда и начались склоки меж жёнками.

— Цветочек, — нарушил мои раздумья Бер. Я наградила его пристальным взглядом и ощутила тоску. Знаю, что скажет. — Я хочу уехать из дома. Ежели всё выйдет, я буду хорошо зарабатывать. Но работа ведь от одного града, до другого. Я не смогу быть рядом. В лучшем случае буду приезжать раз в седмицу, а может и раз в месяц.

— Я поеду с тобой.

— Цветочек, дома не будет у нас. На постое у кого-то жить надобно.

— Мы поедем с тобой, — я показала рукою на живот. Затем заслонила ему рот рукою, не давая возразить, заглянула в очи. — Я и малыш. Не знаю отчего, но я уверена, мы справимся. Се не обсуждается, и прикажи обратное, я не послушаюсь. Что до Голубы, я не знаю, как она решит. Но думаю, тоже поедет, с детьми. Ты ведь их родил, тебе и воспитывать. А ежели тебя не будет постоянно дома, то воспитает улица и вырастет из Врана ещё один Ухват — пригляд нужен обязательно. Снежик уже большой, и ты многое в него вложил, но Вран будет в лучшем случае маменьким сынком, так и держащимся за её поньку. Обдумай ещё раз и просчитай все варианты с оглядкой на будущее. Не вздумай только отказываться от строительства. Ты нашёл себя, нельзя потерять теперь.

Он осторожно взялся за мой стан, притягивая ещё ближе. С несколько мгновений просто глядел в очи. Старается прочесть меня?

Какое-то время мы просто молчали, встретившись взглядами. А потом я осмелилась озвучить просьбу, начав издалека:

— Бер, я люблю тебя...

— Что ты хочешь? — резко перебил он.

Я отвела взгляд, не могу вынести, когда он так смотрит. Осуждающе что ли. Его руки напряглись, а от былой нежности не осталось и следа.

— Мне нужно вспомнить. Он ведь твой брат. До тех пор, пока жива память о них, они живут вместе с нами.

Его руки затвердели, словно камень взял меня в плен.

— Берушка...

— Не называй так меня.

— Расскажи, каким он был.

— Дитя ведь ещё не родилось, — попытался он возразить.

— Я не могу спать. Я схожу с ума. Ты всё время занят, а я думаю лишь о нём. Каким он был? Любил ли меня? Как я к нему относилась? Мы ведь должны чтить погибших и ушедших. — Я умоляюще взглянула на него. — Прошу, любимый.

— Не стоит на холоде стоять. Хоть и солнышко пригревает, да ещё не весна*,— он отстранился. И пошёл в сторону дома тестей.

А я стояла и глядела ему вослед, ощущая растерянность. Почти всё время я вспоминала брата Бранко, каким он был. Весёлый, но вмиг мог стать серьёзным. Когда мы были маленькие, я хвостиком за ним везде ходила. Он меня учил читать, почти сразу же, как сам научился. Отцу было некогда с подработкой в граде, ведь даже в зиму его почти не было дома. А Бранко любил меня больше остальных.

С думами о брате возникали мысли о Борове. Я переживала да поговорить с мужем не решалась. Как он воспримет сей разговор? Сейчас я люблю одного лишь Бера, не думаю, что соперник, пусть и в прошлом будет ему по душе. И нынче меня точила обида на мужа. сомневается в моих чувствах к нему? Слёзы не заставили себя ждать. Хотелось просто уйти, куда очи глядят. Что ж за жизнь такая?

Боги, за что мне все сии муки? Я подняла невидящий взор на небо.

— Даждьбог? Макошь? Зачем вы даёте жизнь, коли она полна страданий?

— Пойдём, — я подпрыгнула от неожиданно раздавшегося рядом голоса мужа. Он обнял меня, смахнул изморози от слёз со щёк. — Поговорим дома.

И я пошла по рыхлому серому снегу, уже начавшему оседать, в объятиях сурового, непробивного, но такого любимого человека. В груди затеплился росток надежды.

Глава 15

Вещи были сложены в сундук, который стоял у выхода в сенях и ждал отъезда домой.

— Пойдём, поговорим, — муж увёл меня в боковую дверь, ведущую в амбар.

Зимы были снежные, порою снега выпадало с человеческий рост и дверь невозможно было открыть. Потому делали крытые навесы для прохода в амбар, коровник. Более состоятельные земледельцы делали вообще переходы со стенами, полом. Мы довольствовались лишь крышею, которую Бер настелил заново с мальчишками. Снег ежели и наметало, то не так много, и легко разгребалось лопатою. В остальных же местах образовались утрамбованные стены мне по грудь. А что — не можем позволить стены из дерева, так сделаем из снега. Отец очень бережно относился к природе и всех детей приучал так же. Зачем тратить лес на то, без чего можно обойтись. Ну и тут ведь шло почтение к живому лесу, Лешему. Издавна, прежде, чем срубить дерево, спрашивалось на то дозволение у него и у духа лесных угодий. Или заходишь в лес, а тебя Леший уже ведёт, коли с ним поздоровался да озвучил ему причину. На дрова же брали уже поваленные древа.

Бер же и сам почитал природу, и с отцом моим соглашался в те немногие мгновения, когда они общались, сидя за столом. Дед Тур за столом молчал, словно отрешаясь от происходящего и ни на чьи вопросы не отвечал. Но я видела его хитрый взгляд, он просто понимал важность общения семьи, поэтому отдавал сие время нам.

Мы пришли к коровнику. Я прикоснулась к двери, выпуклой по срезам досок, но уже гладким, обточенным ветром, руками. Внутри было холодно, по сравнению с домом, но сено делало своё дело — утепляло неотапливаемые стены. Мы же не раздевались, придя с улицы.

Стоило переступить порог, как в нос ударил запах навоза, сена и коровы. Бурёнка, увидев нас, поприветствовала мычанием.

— И тебе здравия! — я потрепала нашу старую коровку по голове. Сколько ей? Старенькая уже.

Муж положил руки на мои округлившиеся бока, притягивая к себе.

— Василиса, ты точно хочешь вспомнить?

— Но ты же против...

— Нет, я беспокоюсь лишь за твоё здравие да нашего малыша.

— Хочу.

Муж утянул меня в сторону, умостил на скрученное сено, заключил в объятия, снял платок, расплёл волосы. Он трогал мою голову, перебирая пряди. Нравится ему? Себя успокаивает или меня? Я всегда любила, как меня мама причёсывала в детстве и сейчас люблю, как он ласкает. Неужели муж поможет мне вспомнить? А как? Муж глубоко вздохнул.

— У нас было сложно с отцом, с самого детства, — начал он довольно тихо и медленно, словно каждое слово давалось ему с трудом. — Он заставлял вкалывать, его мало интересовало, что мы думаем. Он был большаком, и любое неповиновение с нашей стороны заканчивалось розгами или выкидыванием в лютый мороз на двор.

Я был старше Борова, мне пары раз хватило, чтобы делать вид, что я подчиняюсь. Да и все знания, что отец передавал, я впитывал в себя. У меня была отличная память, стоило однажды услышать или увидеть, как я мог тут же нарисовать и написать буквица в буквицу.

С братом было сложнее. Он плохо запоминал и постоянно переспрашивал, отец злился и наказывал. Боров, и так с детства был слабенький, а тут простудился, после чего долго болел. Отец же посчитал, что сын прикидывается и чуть было не выкинул его с жаром вновь на холод. Я тогда заступился за брата, забрав его наказание на себя. С тех пор так и повелось, что все наказания зимою я отбывал за двоих. Я знал, что стоять нельзя, околеешь. Потому постоянно двигался: рубил дрова, таскал матери воду с колодца, даже на рыбалку ходил босиком в одной рубахе.

С тех пор холода и не боюсь. А Боров боялся. Он всегда болезненный был. А мы, хоть и похожи на лицо были: одинаковые очи, волосы, нос — всё одно фигурою были разные.

Годы шли, я, возясь с починкою забора или чем ещё по хозяйству, постигал азы родового боя, которые сызмальства передавал отец. Я собирался последовать тропою старшего брата, уйти в орду, лелея мечты ещё сызмальства вместе с Владом, да отец был против, считая, что отдали дань орде в виде одного сына, и хватит, и уехал. А потом нашёл мне Голубу. Я был против, да отец уже сговорился. Хотелось сделать гадость и сбежать, да отец напомнил обычаи, что опорочу невесту. Девка потом замуж выйти не сможет, скажут, порченная какая, что жених бросил. Вот я и пожалел Голубу, она-то не была виновата в моей вражде с родителем.

Отец дом нам поставил. Я тогда на него обижен был, ненавидя всех и каждого. Решил сбежать со свадьбы, да Влад отговорил. Мол, сим покажу свою трусость, а так воины не поступают. Потому я сделал по-своему, женившись и уехав с Голубою в Выселки. Не хотелось оставлять Борова одного с отцом, потому позвал его с собою. Избу собирался большую ставить — места всем хватило бы.

Да Боров отказался, мол, не хочет на моей шее сидеть, да и отцу помощь не помешает. При всём он не винил того ни в чём и считал порою его гнев справедливым.

Время шло, я образумился, а с братом связь мы держали через одного купца. А после Боров прислал письмо — женится. Девка красавица, пусть мелковата, зато хозяюшка. Одно удивляло: неужто отец образумился на старости — такой дар ему преподнёс? Мне , правда, с Голубою повезло, отец нашёл хорошую жёнку. Но к Борову он всегда относился не очень и с моим отсутствием, мне казалось, стал его гнобить.

Потому красивая девка попахивала тухлятиной в руках отца. Я посоветовал брату приглядеться к ней, может, попорченная какая.

На что было ещё одно письмо. Он повстречал её и стал сохнуть. Не может дождаться свадебки.

Равномерный тихий голос мужа, вкупе с причёсыванием погружал меня в состояние дремы. Постепенно я начинала видеть обоих братьев, их отца. А когда Бер замолчал, на меня внезапно нахлынули яркие красочные воспоминания.

После того, как с Ухватом подралася, какое-то время не выходила из дому. Матушка, видя моё состояние, пыталась наоборот посылать то за водою, то ещё куда. С опаской, но я выполняла поручения. Всё же в дневное время народу по селу много ходит, не будет же Ухват прямо на улице приставать. Тогда-то отец уже сговорился с одним дедушкой, улыбчивым старичком, вечно теребящим свою седую бородку. Я не могла дождаться свадебки, да только спешить было нельзя. Мало ли, подумают, что брюхата от другого.

— Здравствуй девица! — окликнул меня высокий ладно сбитый парень, с серыми очами, тёмными усами и выделяющемся раздвоенным подбородком.

Он меня напугал изрядно, то ж я и накинулася на него с вёдрами да коромыслом. Окатила водою да избила. Драпал парень — только в путь, неуверенно говоря, что он не хотел обидеть.

Мужское внимание уже начинало раздражать. Отец говаривал, что я родилась слишком красивой для села — мне б княжною быть. Да только жаловал один Ухват, а теперича ещё какой-то юноша сыскался. После того я его не видела.

Было даже жаль, что не поговорила, может, зря его так отвадила? С другой же стороны, у меня жених есть и свадьба вовсю готовилась, в то время, как его родители должны были новую избу поставить.

За мною приехал будущий свёкор, мы всю ночь ехали и следующий день, приехав уже затемно. На дворе уже столы стояли, готовые принять гостей. Уложили спать нас с родителями в отдельной светёлке, на лавках. А с утра суетилися со свадьбою. Набежала куча народу, кто готовит, кто подаёт, дети бегают суетятся — помогают. Меня с утра в баньку париться отправили, вместе с женихом. Увидела, покраснела, очи долу опустила.

— Ну здравствуй, девица.

А у меня дрожали губы, я не знала, как глядеть в его очи. Стыдно-то как. Надеюсь, он меня простит, ведь я его избила.

Попросила у него прощения, да он посмеялся и сказал, что я хорошая. Сам меня раздевал, веником обхаживал. А я списывала жар во всём теле на банный, а сама от смущения не знала, куда деваться. Потом мы поменялися местами — уже я его парила, и после друг друга водою холодною обливали.

По выходу из баньки, меня бабы забрали, одели в свадебную сорочку, мною вышитую, а вот он не надел ту, что ему приготовила. Не подошла ему моя, пришлось отцовскую свадебную надевать. Будущий свёкр был недоволен, но я не обратила внимания.

Парень же мне понравился. Руки не тянул, куда не следовало, и страху не внушал боле. Мне спокойно стало, но ещё поплакать надобно, огорчение высказать, что кончается жизнь вольная и мне горько. Девицы затягивали песню жалобную.

Слёз почти не было, не мастак я притворятися. Даже рада была попрощаться с девичьей честию. Ведь поблизости от Ухвата жить не хотелося.

Его матушка расплела мне косу девичью, заплела две косы. Приятная женщина. Похоже, повезло мне с его родителями. Передала почти уже свекровь меня в руки жениха.

А после волхв заключал союз на открытом капище, где ещё трава не совсем пожухла, поклонилися мы богам, клятвами обменялися. Руки нам рушником связали. После и пир устроили.

Муж почти не ел, да и мне кусок в горло не лез. Пили лишь взвар. Нам кричали "Горько" незнакомые люди, а я глядела лишь на мужа моего.

Отпустили нас в избу бревенчатую порожнюю новую, свежим древом пахнущую, теперича нашу.

Боров поднял меня на руки да внёс в дом. То надобно, чтоб домовой любил хозяйку и жаловал, а я словно тут всегда была, ведь порог и не переступала вовсе.

Муж не сводил с меня взгляда дивного. Я его разула, сняв сапоги красные, и он за мною последовал.

— Василисушка, родимая, — голос мужа изменился, стал хриплым. Руки очерчивали контуры лица, тела, неуверенно лаская.

— Боров, муж мой, — подняла робко очи и, не выдержав, расплакалась. Неужели я теперь жена, настоящая? И никто больше не тронет меня? Только Боров растерялся, вытер реки текучие.

— Не плачь, любимая, коли хочешь, обождём?

— А как же простыни?

— Я могу порезатись.

— Не стоит, милый.

И я сама, поборов застенчивость,обвила его шею руками, встала на носочки да поцеловала.

Столько нежности он дарил мне, столько счастия.

Благодарила я богов за своего мужа. А на утро свекровь явилася. Влезла к нам в постель, согнавши с простыней. Муж попытался возразить матери, да она шикнула на него. Проверила тела наши на повреждения, после чего удалилася, прихватив трофей. Странно ведёт себя, ведь вчера была вежливой, обходительной и соловьём заливалася. Что же теперь изменилося? Боров же тоже странно вёл себя. Почему матери слова не сказал?

А муж мой стиснул кулаки да по стене ударил.

-Ты чего дом обижаешь? — напустилась на него. А вспомнив, на кого напустилася, вымолвила: — Прости, — очи долу опустила. Негоже без почтения с мужем говаривать.

— Да так, прости. Я выйду, надо остыть малость, скоро вернусь.

Боров наскоро оделся в сорочку свадебную да ушёл, хлопнув сенною дверью, отворил, попросил у дома прощения, да прикрыл на сей раз тихонько. А я стояла и улыбалася. В душе разгорался огонёк неведомого доселе чувства, но прекрасного.

Только я успела собраться, переплести волосы, голову повязать платком, как услышала шаги за спиною.

— Уже вернулся? — я повернулась и замерла в нерешительности. Предо мною стоял свёкор. Как мне теперь его величать? Батюшка? — Здравствуйте, проходите! — я отвесила ему земной поклон, теперь они — моя семья. Не важно, зачем пожаловал. Зашёл в гости, принять надобно.

— Накормишь старика? — подивилась я такому обращению, да виду не подала. Стала метаться по избе, искать, что вчера с пиру осталося, для нас ведь отдельно яства полагалися. Накрыла на стол, тут и муж пришёл. Шепнула ему, чтобы уважил отца, а мне корову подоить надобно, что нам свёкры подарили.

Быстро, как могла, справилась с коровкою, перелила парное молочко через чистый кусок ткани в чистый кувшин.

По возвращении мужа не оказалося. Предложила старику отведать молочка, да только стоило оказаться поблизости, как он ухватил меня за стан да к себе на колени усадил.

В голове билась мысль: что делать? Отогнать страх сперва! А дальше похотливые пальцы деда стали развязывать мою сорочку. Пока он был увлечён моей грудью, я дотянулась до кувшина да разбила его о голову деда, облив нас обоих молоком.

Встала, брезгливо поморщилась, дед обмяк, откинувшись на стену, по его лицу стекала кровь. Я подняла взгляд и обомлела. На пороге стоял муж.

— Не подумай... — в душе поднимался страх. А коли не поверит?

— Правда? Переодевайся, бери узел одежды и уходим, быстро! — велел муж. От сердца немного отлегло. Коли он видел, из-за чего я разбила кувшин о голову его отца, то не должен сердиться. Или нет?

Мы ушли скоро, пробираясь огородами, где на виду у соседей висела наша грязная простынь. Мерзость какая! Я сорвала полотно и взяла с собою. Постираю, как до речки доберёмся.

Шли мы долго, почти не останавливаясь, истязая себя думами. Всё же я могла убить старика. Какое наказание меня ждёт?

Не убей без необходимости, как гласит народная мудрость. Разве там была необходимость? Куда муж выходил? Что у него за отношения с родителями. Что они вообще за люди? Я ведь совсем иного была мнения о свёкре да и свекрови. Притворялися хорошими людьми? Ну ладно дед спятил на старости лет, но баба чего взъелася? Или она знала, что муж пожалует? Злилася?

Когда мы сделали привал, я не могла даже встать.

— Прости, я не нарочно, — решила нарушить затянувшееся молчание.

— Не оправдывайся, я тебе благодарен, — обронил муж, разжигая огонь.

— Ты хотел его смерти? — теперь уже я была в недоумении.

— Смерти? — муж поглядел на меня. — Ну, я его ненавижу, но не настолько. А ты что, думаешь, что убила его?

Я кивнула. А разве нет? Тогда чего мы так долго шли, словно от погони удирали?

— Да нет же, живой был, когда уходили. Шишка лишь на лбу вскочила да ссадина. Да и я не могу убить отца, какой бы ни был да родной ведь. Да и каторги он не выдержит, хотя и заслуживает. Но я ему благодарен за тебя, Цветочек.

— Цветочек? — я с трудом встала, подойдя поближе к костру.

— Ну, василёк. Тебя ж в честь него назвали, — муж сложил уже горкою хворост да пытался трением огонь добыть. — Не печалься, я давненько подумывал из дома уйти, потом женился вот, не хотел тебя расстраивать. А тут, видно, боги направили. Здорово ты ему врезала!

У меня как камень с души. Не убила, и то радость! Но ноги не держали от нахлынувших чувств, потому подошла к мужу, обняла, уткнувшись в его волосы.

— Ты замечательный, мне повезло с тобою! — не буду думать о плохом. Я рядом с мужем, не одна, уже счастие. Вместе преодолеем все трудности.

Меня выдернуло из воспоминаний, возвращая в коровник. В душе была нежность и внезапно накатившая тоска, а по щекам потекли горькие слёзы.

Глава 16

Я не сразу осознала, что нахожусь в доме. Лежу на коленях мужа, а он меня гладит.

— Берушка, — разве се мой голос, такой хриплый, словно я его сорвала?

Горло саднило. Я хотела встать, но голова закружилася. Муж помог приподняться. Он молчал. Я непонимающе на него глянула. Что опять? Чего очи отводит?

— Любимый? — наблюдаю за ним, стараясь поймать каждый жест.

Он опёр меня о стену, а сам вышел. Вернулся с глиняною с детства любимою мною кружкою, протянул мне. Взвар был из сущённой малины, вишен, судя по запаху. Я поблагодарила и осушила полностью. Немного полегчало.

Так же молча муж принёс мне миску с едой, а когда всё съела унёс. Так странно было наблюдать, как здоровенный мужик нагибается, чтобы не удариться о дверной проём. Долго его не было.

Случилося чего, что Бер вдруг немым сделался? Обидела чем?

Стала припоминать последний день: встречу с братом, разговор с мужем, коровник и... воспоминания.

Боров. На сердце тоска нахлынула с новой силою. Руки, и без того слабые, вовсе упали на колени да сползла я по гладко выструганной стене на лавку. Бер постарался, выровняв все неровности да обновив вид светёлки. Она вновь стала светлою.

День я лежала, не в силах заставить себя подняться. Бер иногда заходил, проведывал. Заканчивалось всё переглядками, а я тоже молчала — обида давала о себе знать. Хоть бы сказал, чем недоволен. Мне и без него тошно, а вместо поддержки непонятная молчанка. С учителем же муж разговаривал — сама слышала. Вот и мама перекинулась парой слов с зятьком. Значит, только со мною нем как рыба.

В следующий раз, как заглянул, я ухватилася за его руку, не в силах выносить сю пытку.

— Скажи хоть за что сердишься?

— Ты не помнишь? — сухо и тихо спросил он.

Я рассказала, что вспомнила жизнь до свадьбы и первый день после.

— Ты вновь называла меня его именем. Я понимаю, что ты любила его и до сих пор любишь. Но ты носишь моё дитя под сердцем. Василиса, я не хочу, чтобы ты во мне видела Борова. Я — не он, понимаешь?

— Но вы так похожи... Те же очи... И всё остальное... Разве что у него бороды не было да волосы короткие. Ты меня даже называешь так же, — горло вновь заболело и голос почти полностью пропал. Я перешла на шёпот. — Ты знаешь, почему мы с ним ушли из дому?

— Нет.

— Ваш отец... Он наутро после свадьбы меня... — я не могла говорить. Грудь сжали тиски, как вспомнила его мерзкие оглаживания, еда запросилася наружу. С трудом подавив отвращение, отогнала воспоминания, так некстати появившиеся перед глазами во всех деталях.

— Что? — возмущённый муж сжал кулак так, что кости затрещали. — Я его прибью! Жаль, Борову мозги вправить уже не получится.

— Бер!

— Что? — муж одарил вопросительным взглядом, но не было там сочувствия или жалости.

— Он твой отец!

— Плевать. На чужой кузовок не разевай роток. Я его убивать не стал бы, но он узнает у меня, где раки зимуют.

— А о матери ты подумал?

— Она всю жизнь терпела его выходки, плача ночами. Я ещё когда с ними жил, хотел его проучить, да только матушка не позволила. Рыдала, защищая его. А надо было тогда припугнуть его, чтоб на всю жизнь охоту делать гадости отбить, — он замолчал, посмотрел на меня. — Лиска, что скажешь?

— Как ты меня назвал?

— Я решил измениться. Не хочу, чтобы ты представляла его. Как тебе больше нравится? Лисушка, Лиса, Лисочек, Лисичка?

Я улыбнулась да прижалась к груди мужа. Любимый мой.

— Лисочек, — прошептала, пряча внезапно выступивший румянец.

— Ещё можно Сили, Иса. Или ты что не связанное с именем хочешь? Ласка, например?

— Лисочек, — повторила одними губами я.

— Хорошо, Лисочек, — провёл своей широкой ладонью по моим волосам. — Я уже пойду. Иди, пообщайся с родителями. А то завтра в путь. К завтрему снегу будет много, сможем выбраться на Тракт.

Я и забыла, мы с месяц тому должны были уехать, пока снегу было достаточно. Да только Бер уезжал по делам из града.

Всё же Голуба была уверена, что муж едет по поручению Князя, не даром его отпустили. Ему и деньги для сих целей выделили. По дороге он меня должен был завезти к родителям. Влад предлагал охрану выделить, да Бер против оказался. Мол, мы едем к тестям, так меньше внимание привлекать будем. А то, что жил муж со мною, так то для отвода глаз и надобно было.

Тракт соединял стольный град Тоболеск с крупными городами такими как Якутской, Пермь Великая, Тюмень, Иркутской, Удинской и Нерчинск (последние два были соединены великим щёлковым путём с Китаейским царством). Он шёл через реки: в узких местах по мостам, в широких — были переправы. Зимой обычно реки замерзали и не создавали препятствий к перемещениям. Потому с одной стороны считалось, что зимой не стоит ездить в виду труднопроходимости некоторых мест, заносов, с другой же — по льду было бестрее. Вот и сейчас мы собирались идти по тракту, не задерживаясь на переправах, пока лёд ещё выдержит.

А недавно снег стал подтаивать, но Бер с моим отцом в один голос утверждали, что метель будет. Но инструменты муж с собой положил да и подготовленные колёса — сани переложит на них, проедем. Скользить в любом случае быстрее выйдет. Вот и дожидались снегопада, который я сейчас и наблюдала за окошком, глядя, как слипшиеся снежинки обновляют поредевшее за весну покрывало.

Но даже при движении на санях одной лошади было бы тяжко тащить груз с тремя людьми да сундук с книгами. Вот Бер и сыскал жеребца-задохлика, купив по цене мяса. А потом четыре седмицы его выхаживал. Говорил с ним, даже рисовал. Правда не ту клячу, которым конь оказался, а каким мог бы быть. Да получившийся набросок ему показывал. Уж не знаю, как, но животное стало оживать, появилась сила в ногах, начал вес набирать. И на нём Бер и ездил си две седмицы. По возвращении конь был лучше прежнего. Чувствует себя нужным и полезным? Что там ему муж внушил? Общался он с животиною тихо, шепча ей на ухо — подслушать не вышло. Интересно, есть ли в сём сила особая? Меня ведь он тоже рисовал, как в забытье была. Может так и вернул меня? Почему-то вспомнилось, как он мне ноги гладил после первого приступа, когда я их стёрла без онучей. Лечил? Может прикосновением исцелять?

Вот и сейчас муж коня вывел да неоседланного поехал объезжать в начавшуюся метель. А я глядела на белого, почти сливающегося мужа, такого же цвета коня и едва могла различить их на сером, покрытым тучами, небосклоне. Проводив их взглядом, я отправилась в общую светлицу к родителям, наполненную смачными запахами курицы.

У мамы были очи на мокром месте. Покрасневшие, грустные. Отец улыбался, а значит, расстроен да не хочет того показывать. Я прислонилась к дверному косяку, пытаясь отогнать уже поселившуюся тоску по дому. Бросила взгляд на своё изображение, висящее на стене против входа, которое Бер подарил родителям, нарисовав в одно утро, когда мы с ним просто общались на сеновале. Очи были немного печальные, но от того словно обретшие силу, проникающие в самую душу. Неужели я такая красивая? Такие выразительные глаза, носик, ротик. Батюшка по молодости шутил, что надобно искать мне княжича. Да только я была против. Не искала я ни богатства, ни заточения. Ведь княгини тем и занимаются, что целыми днями сидят в тереме да вышивают. Я же не любила шитьё. Одно дело приданым заниматься, да и то, у меня с сим сложно выходило. Ведь не знала, для кого готовлю и как будет выглядеть муж мой. Подойдёт ли ему, понравится ли? А просто делать что-то как все мне не нравилось. Хотелось приносить кому-то добро и счастье, пользу. И не только своей семье. А ещё учиться по-настоящему и читать-читать-читать.

Мама, завидев меня, расстроилась. Её выдали дрожащие губы поверх натянутой улыбки.

— Матушка, чем тебе помочь? — её нужно отвлечь, пока уголки губ не опустились, иначе выступят слёзы, а потом придётся утешать долго. Матушка любила причитать и носиться с нами, может потому и младшие такими выросли, что с ними нянчатся много.

— Ты садись Василисушка, я сама, — ответила она. Я заметила и лучшую тёмно-зелёную понёву, и передник, на котором всё было заполнено вышивкой без единого просвета, и сорочку белоснежную, выбеленную, и кичку рогатую(то значит, что мама плодородна доселе). При взгляде на уже в летах женщину с чуть тронутыми сединою бровями, я улыбнулась. Маме возраст нипочём — бегает как молодка. И дитя родить может. Да только сложно теперь родителям, кормятся лишь с огорода, теперь только ждать, как сыновья помогать станут. Они-то помогают, но глядя на терпеливого Бера, заинтересовывающего моих братьев, я думала, что отец упустил их воспитание. Да, я была их нянькою, но что девка может им дать? Умение держать иголку с ниткою да как стоять у печи. Батюшка же самый тот возраст, что закладываются основы, упустил, работая в свободное время в граде. Теперь главное — показать увлекательность занятий, может, толк и выйдет.

Отец же был в обычной потёртой рубахе. Не хочет прощаться? Как я его понимаю. Переживания с новой силой накатили на меня. Нет, не стоит думать так. Ещё свидимся.

Деда дома не было, как и мальчишек.

А мне нестерпимо захотелось выйти во двор. Поборов желание, я осталась с родителями, стараясь общаться. Больше говорила мама, а я отгоняла все мысли, сосредоточиваясь на ощущениях дома, чувства защищённости, наслаждаясь запахами, ловя каждый взгляд родителей, каждый жест, каждое вдох. Почти не говорила, больше слушала и запоминала их голоса.

Мама внезапно замолчала, подскочила, обняла. И только тут я поняла, что плачу.

— Доченька, милая, не плачь, — и это мама меня утешает? А ведь я хотела её отвлечь. Я уткнулась в её шею, вдыхая такой родной запах. Голова шла кругом, и я поняла, что не могу надышаться и чувствую себя так, словно все силы из меня вышибло.

Услышала я стук хлопнувшей двери, ощутила прохладный воздух, ворвавшийся в натопленную избу. Сознание прояснилось, меня подняли чьи-то руки и куда-то понесли. Очнулась я уже на улице, от холода, и жара одновременно. Мне тёрли щёки обжигающим холодом снегом.

— Очнулась? — на меня взволнованно глядели любимые глаза, сейчас казавшиеся тёмными в свете ночи.

— Берушка..., — прикоснулась к его щеке.

— Лиска, ты чего творишь, а? Тебя ни на мгновение не оставить? Вроде ж и саму не бросал-то.

— Мне холодно.

— Идти сможешь?

— А как ты... — договорить не смогла. Но подумала, как он узнал, что у меня поплыло всё перед очами?

— Я тебя ощущаю. С первой нашей встречи, — муж на мгновение замолчал, словно раздумывая, стоит ли продолжать. Говори, я выдержу. — Тогда с тем выродком едва поспел... — он помог мне подняться. — Что у тебя с ним было? Чего взбеленился он?

И я поведала, пока мы ходили вкруг дома, правда, муж сбегал домой и принёс мне охабень. Как едва не убила Ухвата, когда он пытался снасильничать.

— Почему не сказала никому?

— Кто бы поверил?

— Василиса, слушай сюда, чтобы я такого больше не слышал! Ты всегда, запомни, всегда! будешь мне говорить, ежели кто к тебе будет подкатывать. По любому поводу, обижать ли тебя, детей ли, Голубу, родителей, родственников или ещё кого.

Какое-то время мы просто стояли молча, муж стряхнул образовавшиеся сугробы с моих плеч.

— Знаешь, раньше такого не было, как мне рассказывал отец. Все жили в ладу с природой, друг с другом, не оставляли в беде и могли на порог дома пустить незнакомца, — продолжил муж медленно, словно подбирая слова. — Так было, пока с Ермаком не пришли беды на нашу сторону, пока он не стал насаждать новую веру.

— А при чём здесь вера?

— Ермак принёс очень много горя. Одно его имя заставляло в ужасе преклонять колени. Поэтому веру в единого бога, которую он принёс с собой, все приняли безоговорочно. В душе здороваясь с солнышком, землёй-Матушкой. Мы боялись даже заикаться о своих прошлых богах, многие даже думать себе запретили. Мы ведь раньше тоже в одну богиню Славь верили, а потом просто природе стали поклоняться да предкам. Не каждый принять се мог, вот и ввели многобожие, придумав природным стихиям имена. Так вот, чтобы захватить народ, мало его просто покорить. Нужно действовать хитро, изнутри общества. Надо было заставить людей поверить и не только на словах, нужно было сломить волю народа. А как проще се сделать? — муж поглядел на меня, ожидая ответа.

Откуда ж мне знать? Войною?

— Война тоже была, но нет, — он словно знает, о чём я думаю. Неужели у меня на лице всё написано? — Ермак по приказу царя стал создавать заведения, где гнали самогон. Мужиков зазывали туда легкодоступные женщины. Не каждый шёл, дел ведь хватает, не до развлечений. А вот бездельники молодые да те, кого горе коснулось повадились туда заглядывать.

Как Ермак помер, люди осознали источник беды, сплотились да выгонять стали питейщиков, разрушающих уклад жизни. Да народ пристрастился уже к новому напитку. Вот и отец мой, как и другие, стал самогон гнать, раз перестали продавать его. Покуда не пил, вполне себе ничего. Учил мудрости предков. А как выпьет, так начинал над детьми издеваться. Мать поначалу за нас заступалася, так он и на неё с кулаками. Отец не бил, но как я тебе уже говорил, выгонял в стужу на двор. Летом было некогда пить, ведь поля ждать не будут. А после запрет ввели и на производство горилки*. Так явно отец уже не пил, но иногда и летом с поля злой возвращался да начинал буянить. Уж не знаю, где он доставал выпивку. Пару раз приходил домой с бабами. Вот тогда я не выдержал. Избил отца, когда он плачущую мать ударил. Отец даже пьяный мог дать отпор. А как проспался и не помнил он ничего. Не мог я выносить сего. Коли раз ударил его, мог в другой и убить. Потому собирался в орду идти, где мои боевые навыки могли пригодиться. А отец, как узнал, решил оженить меня. Ну а дальше ты знаешь, — он всунул в рот соломинку, и откуда только взял? Потом продолжил, не разжимая зубов: — Думаю, что в тот день после твоей свадьбы отец тоже выпил.

А у меня в душе всколыхнулась обида. Какая мне разница, какова причина его поступка? А коли кувшина не оказалось рядом и Боров бы не поспел? Что я могла против мужика сделать, пусть и старика?

Муж меня обнял.

— Его поступку нет прощения, Лисочек. Я тебе се поведал не для того, чтобы оправдать. А ты не заметила, что многие беды от горилки? Тот мужик с топором, что детей едва не убил, мой отец. Думаю, что у Ухвата пример не лучший был, но ежели я был против отца всегда, то Ухват, похоже, уподобляется своему.

— Думаешь, что меня в невестки он выбрал не за красоту и возможность снохачества?

— Знаешь, я виделся с ним с месяц тому. Заезжал домой, когда мимо проезжал. Так вот, мы поговорили по душам. Я вначале хотел врезать ему да сперва решил выслушать. Да и наверняка о смерти Борова он не знал. Но я скажу ему позже, как выслушаю, — муж сел на крыльцо и поглядел на меня: — Рассказывать, что он мне поведал?

— Да, — тихо сказала я. Се ведь прошлое, ненавидеть я просто не могу, а муж ведь обещал разобраться со стариком. — Только сидеть тут не стоит, пойдём на сеновал?

И муж, пройдя за мною, поведал, как его отец искал жён для своих сыновей. Бера хотел усмирить, привязать к дому, потому долго искал девку приземлённую, которая окромя хозяйства и не помышляла ни о чём. Были такие девчата, да всё не то. Далече пришлось забраться, в Выселки. Небольшая деревня, куда переселились люди из мест, где лет тридцать назад было наводнение — Иртыш затопил много прибрежных селений. Вот на его притоке и поселились люди, выбрав место позасушливее. Там и нашёл свёкр Голубу. Она была под стать Беру, крупная девка, боевая, но в то же время хозяйка хорошая, много приданого нашила. Правда, единственное, что не понравилось старику, что семья была разуверившаяся. Богов не поминали. Но мужик закрыл на се очи и оженил сына, надеясь, что тот привьёт жёнушке веру. Всё ж в сына он многое сложил, да, порою ведя себя подло и жестоко, но воспитывая его сильным духом. И рисовать запретил, потому что прокормить себя рисунками тот вряд ли смог бы, а вот землю пахать да разбираться в погоде, растениях, природе — се было важнее. Да, постоять за себя тоже важно и отец научил сыновей родовому бою, как суметь постоять за себя, как драться голыми руками или подручными средствами, используя для обучения возню по починке дома, двора, то, что постоянно делалось и оттачивались навыки. Избу сыну ставили с родственниками, даже Бер помогал. Да только сын остался неблагодарным и уехал в Выселки с женою. Сколотил там сам избу. Но за Бера отец не переживал, тот справится.

А вот с Боровом пришлось сложнее. Тот всё время бунтовал. Скажет отец что-то сделать, а сын делает неправильно да и исправлять не желает. Ну отец и наказывал. Да тот молча отбывал наказания, не жалуясь. Так и застудился. А после старший брат стал на себя наказания забирать. Дружба между братьями была куда важнее родителей, они-то скоро помрут, а вот молодые всю жизнь хорошо, ежели будут идти рука об руку. Да и братья ведь должны были рядом жить, как женятся. У дома отца ставились сыновьи дома. Вот отец и мирился с перетягиванием наказания на себя. Боров был благодарен брату, да толку не было. А потом как отрезало. Стал таким покорным. Прямо страшно деду стало. Во всём подражает отцу, говорит теми же словами. Но на деле плохо с хозяйством справлялся и в полевых работах не разбирался. Да, дрался хорошо, в орду б его или в дружину. Да только первенец уже служил в орде, не хотелось и второго сына туда отдавать.

А когда настала пора женить сына, стал отец подыскивать невесту, да всё не то было. Вроде и девки трудолюбивые, а не то. А коли увидел Василису, подивился, что такая красивая да сама доселе. Стал в селе спрашивать. Красивая, тонкая, да привлекла деда чем-то другим. Оказалось, что в селе говорили о ней всякое. На гулянки не ходит, редко кого замечает. Ни подруг, ни парней. Кто-то пытался свататься, да у неё руки крюки, по хозяйству плохо возится, начнёшь с ней говорить, а она словно и не слышит. Да и хлипкая она какая-то, как рожать-то будет. Окромя красоты ничего и нет. Ей бы княжною жить да в тереме сидеть.

Дед послушал, обошёл другие дома, да ни к одной невестке сердце не лежало. Собирался уезжать уже, а потом, дай, думает, попрошусь переночевать к Василисе. Представился путешественником, что мол, своим путём шествует. Ну а девка, коль молодая, так помоги старику. Девушка же оказалась на поверку хорошею хозяйкою. А как она с младшими братьями возилася, сказки рассказывала да много чего ещё. Объясняла что да чего, отчего так, и поясняла каждое действие своё. Дед впервые взглянул на женщину другими очами. Ся могла очаровать. Да отчего ж другие не обращали внимания? А может девка замуж не хочет просто. О другом мечтает? Поговорил с отцом её. Тот и сказал, что мол, дочка живёт в своём мiрке, и по хозяйству возится да только без особой радости. Ей больше читать нравится да с детьми возиться. И тут у деда созрел план. Девка красивая, влюбиться в такую — запросто, коли не только красу внешнюю разглядит парень. Да и хотелось сына растормошить малость. И задумал он нехорошее. Пробудить в сыне бунтарский дух. Вот он и расхвалил невесту, что тот решил навестить её. Да и влюбился. Всё шло как надо.

А когда после свадебки ляпнул жене, что мол, пошёл снохачествовать, баба озлилася да пошла к молодым. А после и свёкор пожаловал. Как я ушла корову доить, так и отослал Борова по делу. А как муж явился на порог, дед стал ко мне руки тянуть. Думал, Боров не стерпит, налетит на отца, а тот стоял да глядел на происходящее. Плохо дело, он ведь всерьёз не собирался к молодке приставать. Как далеко зайти придётся? Он и вжился в роль, стараясь раздеть невестку. Да в выборе он не ошибся. Она хоть и тихоня да смогла за себя постоять. Дед гордился мною. Ну а дальше сын сбежал с жёною, вот тут уже отец переживать начал. То не Бер был, и понять Борова не смог. Почему ж при такой любви к жене и при умении драться, он терпел такую похабщину?

— С тех пор винит себя отец за учинённое. Что не успел извиниться ни пред тобою, ни перед сыном, — грустно ответил Бер. — А когда узнал, что сына уж и нету в Яви, опечалился. У тебя просил челом бить да прощение просить. А мне велел беречь тебя, коли так вышло всё.

Муж и правда склонился в земном поклоне предо мною, попросил прощения, за отца, за себя да за Борова.

Я растерялась, не зная, что сказать, потому решила спросить о другом:

— Берушка, скажи, а почему сейчас война....

— Так се из-за того, что мы вышли из-под власти Московии, не презнавая рабства. Ты ж знаешь, после покорения Сибири Ермаком, население наше под гнёт пустили. В расход. Крепостное право ввели. Народ терпел, но и восставал. Так вырезали целые селения. Не щадили никого.

— Наши вырезали?

— Какие ж наши?

— Московия, разве не русичи?

— Русичи. Дак в дружине не они, а иноземные наёмники. Не будут же наши против наших сражаться. Так вот, Ермака жутко боялись. Все молили богов, чтоб послали они избавление от нечисти в виде захватчика.

А когда он помер, земледельцы вновь вольные сделались, князей — ставленников Московского царя — выгнали. Своих людей наместниками сделали да титул князя им жаловали, подменяя одного человека другим. Так вот и живём. Но до сих пор последствия разложения общества вылезают на поверхность.

— Бер, а как же пожары?

— С книгохранилищами сложно и в то же время просто. После смерти Ермака стали поджигать книгохранилища. И делали се наши люди, одни из тех, кто обратился в новую веру. Уж не знаю, как они в сём видели спасение своей души, думаю, что по указке от церкви. Книги погорели везде, что не представилось возможности восстановить утрату. Образование просто развалилось. Учителя сделались "слепыми и глухими".

Мне так хотелось поделиться с мужем нашей с отцом тайной.

"Скажи ему, — услышала я тоненькие голоса отовсюду. Я стала оборачиваться, стараясь найти исток. — Скажи, скажи, скажи."

— Лисочек, с тобой всё в порядке? — забеспокоился любимый.

— Пойдём в дом, я уже достаточно охладилась. — я потянула мужа за собой. — А где дедушка?

— Я его отвёз к правнучке. Он нарочно стал жить отдельно, дабы не навредить своим детям. Завтра заберу его.

Мы вошли в дом, муж помог мне разуться, ведь с моим животом я уже не могла согнуться как раньше, забрав наши валенки на печь. И когда успел их мне надеть?

Родители всё ещё сидели за столом да перешёптывались. Завидев нас, мама подскочила, стала на стол вновь накрывать, доставая из печи разогретые кушанья.

— Мам, а где Бренко с Дуем?

— К Борьке ушли с ночёвкою. Он помощи попросил.

И чего все неожиданно куда-то запропастились?

Мы общались до глубокой ночи. Впервые с моего приезда так тепло и по-родному, словно Бер был частью нашей семьи. Стоило погасить свет и лечь у себя в светёлке, как я нехотя встала с лавки. Муж сел, беря меня за стан.

Я взяла его руку в свою, переплетя пальцы, приложила к его губам палец и потянула за собою.

Взяла лучину из возка, что муж наполнил недавно. И мы зашли за печку. Там я открыла тайный ход в подземелье, потом нащупала камешек печи, который вынимался. В дыру размером в два перста, подсвеченную изнутри огнём, всунула лучину, после чего поставила камешек обратно. Стоило нам войти внутрь подземелья, как повеяло холодом и сыростью. Я затворила за нами проём и повела за собою мужа, осторожно ступая по ступеням. Бер не отпускал мою руку. Беспокоится за меня?

Мы молча спустились и шли ходом достаточно долго. Под землёй было холодно и я пожалела, что не взяла одёжку. На плечи опустилась хламида*. Я подняла взгляд на мужа, шедшего рядом, пытаясь показать своё удивление и благодарность. Он лишь чуть сжал мою ладошку, выражая поддержку и словно говоря, что се в порядке вещей заботиться друг о друге. В подземелье было тихо, лишь потрескивание огня да едва слышимые шаги сюда вносили жизнь.

Ход несколько раз ответвлялся. Он существовал уже давненько, ещё как я понимаю, до отцовской избы. Кто-то из предков построил его, а может строили многие люди. Но лишь в нашей избе он был действующий, все остальные входы были заложены камнем, я проверяла. Отец натолкнулся на систему подземелий случайно, просто взяв дряблую книгу, которую должны были выбросить за утрату более половины содержимого. Так он нашёл ход, ведущий в соседнее, некогда процветающее селение. Он не знал, где тот начинался. Но когда решил расширить погреб для книг, ненароком вышел в подземелье. Мы шли долго, потому что книжное хранилище было за пределами села и града.

Я остановилась. Лучина почти догорела, значит, где-то тут вход. Я ощупала стену, нажала на незаметный рычаг и стена повернулась, давая возможность попасть внутрь.

Ни за что не сыщешь сие место, коли не знаешь, где искать. Воздух тут был суше, и запах особенный, книжный.

Когда муж едва протиснулся следом, я затворила проход. Подожгла светоч*, воткнутый в стену. На обратном пути нужно будет не забыть обновить.

Зажгла несколько ламп. Сердце пропустило несколько ударов, когда я увидела сие великолепие. Отец сам смастерил сии стойки для книг, но само помещение здесь было. Для чего оно использовалось предками, мы не знали. Но с отцом приспособили его для хранилища знаний.

Глава 17

Пред нами появилось царство книг. Задняя часть помещения была погружена во мрак, потому казалось, что книгам конца и края не было. Муж удивлённо глядел на открывшийся вид.

— Значит, те книги, что ты мне принесла, отсюда? — он глядел на меня, его лицо в отблесках пламени казалось озабоченным.

— Да. Перед тем, как сгорело книгохранилище в сим граде, отцу было видение, и он спас часть книг, той части здания, которую сторожил. А потом случился пожар и всё погибло. Всё! Но это не отец! — мне показалось, что сейчас муж подумает, что поджог был отцом сделан, чтобы украсть книги, и я стала оправдываться, хотя никто никого ни в чём не обвинял. Я приготовилась защищаться.

— Я знаю, — муж был спокоен, как и всегда. И всё? Он, правда, верит мне? В его глазах я искала осуждения, но там была лишь тишь. Почувствовала облегчение. А Бер продолжил: — Значит, твои знания отсюда?

— Да. Но у меня не было учителя. Что-то я сама освоила, а что-то нет. И сю тайну отец никому не поведал, слишком опасно. Я его просто застала за спасением книг, потому он рассказал про подземелье.

Мы какое-то время стояли здесь, в молчании, не двигаясь. Каждый думал о своём. Что теперь будет? Надеюсь, что не зря доверилась мужу. Но сейчас, глядя на сие хранилище я понимала, что так будет правильно. Слишком большой груз для меня одной. Зачем нужны знания, которыми никто не пользуется? Может, стоит отдать Князю, он ведь пытается восстановить образование, которое было раньше. Книги не сгорели, но от них нет никакого проку. Ведь я не могу применить их на деле. Да и тот вклад, что может внести один человек, не сравнится с образованием всеобщим.

Светоч почти догорел, когда давящую тишину, разрезаемую лишь звуком сжигаемого огнём древа да нашим дыханием, нарушил Бер.

— Пойдём домой. Думаю, что надежнее, чем сейчас хранилища не будет. Пока того, что мы взяли, думаю, хватит. Их нужно будет размножить, переписав. А как выполним задачу, вернём сюда и возьмём другие.

Я достала новые лучины из сундука, которые заготовил для меня отец, заменила, погасив старые, оставив себе лишь одну.

Мы шли взявшись за руки. Тут говорить не стоило, ведь ответвления ходов могли создавать шум близ людских жилищ, и вызвать как суеверия, так и интерес. Равномерный звук шагов, освещённый тонкой палочкой с огоньком на конце, отдавал таинственностью. Я иногда притрагивалась к широким холодным гладким камням, которыми были обложены все ходы, кроме новых, среди которых был и тот, что вёл в наш погреб. Сколько же лет сему месту? Для чего подземелье использовалось? Для скрытия от неприятеля? Или чего-то другого? В детстве я искала помещения, помимо книгохранилища нашего, но так и не нашла. Да, ход вёл в соседнюю деревню, но только для сообщения меж поселениями применять, мне казалось не правильной и слишком мелкой целью.

Поднимались в избу мы осторожно, стараясь не издавать звуки, загасив свет перед выходом, и действуя теперь на-ощупь. Я сама вставила невидимую дверцу на место, и мы на-цыпочках прошли в свою горницу. Казалось, каждое движение производит много шума, что родители могут проснуться от скрипа половиц, от нашего сдавленного дыхания, от стука наших сердец. Было страшно, что нас застанут. И вроде бы слышишь равномерный храп батюшки и матушки, отличающийся друг от друга, а всё одно переживаешь.

Малыш всю ночь толкался, не давая спать. На спине лежать было невыносимо, а на боку неудобно.

— Лисочек, что ж ты не спишь, — сказал муж немного раздосадовано, поцеловал в губы, вначале нежно, потом настойчиво. Одна рука изучала бугорки на моей груди, а на вторую муж опирался.

По телу разливалась истома и предвкушение. Сорочка была безжалостно задрана вверх, а потом и вовсе снята. Его руки скользили по моим ногам, в некоторых местах останавливались, замечая, как тело отзывается на ласки.

— Берушка! Я не могу ни о чём думать! — прошептала я.

— Лисочек, и не надо, — хрипло сказал муж, сводя с ума истосковавшееся по близости тело, которое не ласкал, как коня притащил, словно тот высасывал из него все соки. Се радовало.

У меня вырвался стон, и я забыла про всё, о чём думала.

Муж сам всё делал, позволяя мне лишь наслаждаться долгожданными прикосновениями.

Измотанная и счастливая, я положила голову мужу на грудь, одну ногу закинув на него для удобства. Бер не возражал, засыпая после трудного дня. Под равномерное дыхание и стук его сердца я незаметно тоже уснула.

День начался рано, с рассвета. Снег валить перестал и лучи солнышка золотили искрящуюся скатерть, расстеленную за ночь мудрой природою. Настроение сразу же поднялось, и я с улыбкой поздоровалась с дневным светилом. Не знаю, почему, но мне вдруг захотелось босой выйти на двор и пройтись по свежим снежинкам. В теле чувствовалась лёгкость, словно и не была грузная, на сносях.

Я нашла в себе силы встать, натянула сорочку и вышла на двор. Снег обдал холодом в первый миг, заскрипел под босыми ногами и слегка проваливалился, но дальше приятное тепло побежало по ногам.

— Здравствуй, земля-Матушка! — я поклонилась богине, зачерпнула пригоршню снега и умылась. Живот уже почти не мешал. Мама рассказывала, что так бывает перед родами. Неужели, час пришёл? Но ведь по моим подсчётам не раньше чем через пару недель рождение чадушка. Я погладила малыша через сорочку, поздоровалась с ним мысленно. Скоро свидимся.

Подняв голову, увидела в дверях Бера. Он тоже был босой, с обращённым на восход взглядом, и улыбался. Бер и улыбка? Я впервые видела его таким открытым. Душу заполнила нежность и радость.

— Пойдём, Лисочек, тебе достаточно. Закаливание хорошо, но начинать следует помаленьку.

Только после его слов поняла, что уже ощущаю холод и пошла в дом, радостно протягивая ему руку.

К отъезду мы собрались загодя, Беру оставалось запрячь лошадей в уже гружённые сани, и можно отправляться.

Матушка уже тоже встала и суетилась у печи.

Я поздоровалась с домочадцами и напросилась помочь. Бер уехал забирать учителя, вернулись братья, да не одни, а с Борькой. Мы вместе позавтракали, кругом моей семьи, как когда-то. Взгрустнулось — не хватало лишь Бранко. Помянули добрым словом ушедшего, надеясь, что в следующей жизни его обминёт такая доля.

Пришёл муж с дедом Туром, сели за свободные места, уже со стоявшими праздничными мисками да ложками.

После завтрака и простилися. Помахали вслед. Как знать, может когда ещё и свидимся. Было грустно, с другой стороны, я и сама соскучилась по детишкам нашим. Конечно, делиться с Голубой не хочется, но куда деваться? Мы сели в уже запряжённые двумя лошадьми сани и тронулись в путь. Природа радовала чистотой и нетронутостью. Казалось, всё погрузилось в сон, накрытое тёплым одеялом. Но ведь уже почти Масленница*, а значит, противостояние двух времён лета. Сейчас нам боги подгадали с погодою, позволяя грозной стуже ненадолго одержать верх. А я умилялась заснеженным деревьям, шапкам на ветках, наслаждаясь последними деньками зимы.

— Благодарствую, Зимушка. Не серчай, что мы скоро простимся с тобою, ведь наступит время пробуждения природы, — шептала я себе под нос, но она слышит, знаю, потому и улыбаюсь, как и солнышку, ласкающему своими лучиками мне щёки.

Дорога прошла без происшествий, двигались мы быстро, минуя стаи волков, потому как близ леса почти не проезжали, ведь Тракт был несколько в отдалении от опасных мест.

Сидеть в санях было холодно, потому устраивались на ночлег в лесу. Муж разбивал шатёр, доставал маленькую печку, и ночью было даже тепло. А рано утром вновь в путь. Поначалу мы ехали Трактом, но неожиданно муж поменял направление и повёл лошадей через поле.

Я, пребывая в молчании, не вслушиваясь в разговоры учителя и ученика, дремала и вспоминала прошлое.

Несколько раз меня будил Бер, а я едва спохватывалась, чтобы Боровом его не назвать.

В очередной раз мой второй муж вырвал меня из цепких лап памяти.

После нескольких неудачных селений, где условия не позволяли достаточно для проживания заработать, мы остановились в крупном губернском граде. Боров нанялся в дружину к Князю. Постой нам обеспечили в одной из горенок на верхнем ярусе, где жила челядь.

Комнатка была простая. Бревенчатый резной сруб снаружи, огорчал убогими стенами внутри, ничем не утеплёными, разве что дымоход от печи проходил.

А я попала в мир сказки. Тогда, впервые я пожалела, что родилась обычной дочерью земледельца. В трёхъярусном тереме жило много челяди. Князь — статный красивый светловолосый синеглазый юноша с усами лет двадцати пяти — только недавно заступил на службу. Ему тяжко доводилось, но народ его поддерживал. Боров же намеренно приехал в сей град, прознав от людей, что наместник никому в беде не отказывает. Так муж получил работу да жилище. Мне тоже нашлась работёнка горничной.

Прибираясь в покоях князя я натолкнулась на книги, стоящие на досках, прикреплённых к стене. И как я ни боролась с искушением, а не смогла удержаться и не заглянуть внутрь. Одну за другой я вытирала книги от пыли и листала. За сим занятием не заметила, как с упоением начала читать описание Сибирских земель.

Сибирь была богата полезными ископаемыми, драгоценной пушниной, целебными растениями, а также дорогою из Китая. Се был лакомый кусочек для многих народов, потому набеги совершали, поживлялися за счёт простых людей, грабили, убивали.

Вот тут меня и застали.

— Прошу прощения, — я виновато опустила очи долу и поклонилась Князю.

Князь молчал, а я не знала, что делать. Ведь челобитную никто не отменял, пока не заговорит и не даст мне слово, подняться не могу.

— О, прости, ты можешь подняться. А книгу, коли тебе понравилась, возьми. Как прочитаешь, возвратишь.

Я ещё раз извинилась, ставя оставшиеся книги на место, забирая тряпки и ведро с водою. Книгу же я бережно завернула в передник и выбежала из горницы.

Так началось моё знакомство с Князем Святославом. С тех пор мы иногда виделись, и он интересовался, что именно я вычитала, на что обратила внимание и какие мысли меня посещают. С ним было странно общаться. Он лишь спрашивал, но ничего не рассказывал.

Князь был не женат, но много молодых девчат вилось круг него. Некоторые даже пристраивали своих девок на выданьи в княжеский терем на работу. Жениться Князь мог на любой девушке (в Сибири всегда ценились ум и красота, независимо от положения в обществе и богатства), но чаще союз совершался по расчёту. Князь — се у нас была должность губернатора и не передавалася по крови.

Не знаю, что я к нему чувствовала, но я ощущала себя полезной, к моему совету прислушиваются да не кто-то, а сам Князь. Борову я доверяла, потому рассказывала всё, как есть. Постепенно я поняла, от чего муж стал злиться — все разговоры у нас сводились к тому, что сказал Князь Святослав, что нового мне поведал, на что жаловался.

Я же относилась к Князю как к другу и считала, что и он так же относится. Но иногда меня посещали мысли, уж не совершила ли я ошибку, став женой Борова. Я тут же их гнала и запрещала о сём думать.

Так было, пока однажды я не пришла к Князю, когда тот слёг с жаром.

Все опекали его, наготовили много яств, стараясь порадовать губернатора. Лекарь велел мыть полы каждый час, проветривать помещение да менять постель. Я принесла с кухни кипячёной тёплой воды, настоянной на травах, закутала Князя в одеяло, распахнула окна, впуская морозный воздух. После нужно было его переодеть в свежие одежды да только он не велел никого звать, а коли я помогать ему не буду, то и в мокрых останется.

Я обречённо закатила очи. Пришлось соглашаться. А когда постель я сменила, Князь неожиданно упал на меня и придавил своим весом.

— Пусти. Тебе, Князюшка, плохо?

— Василиса, ты сводишь меня с ума.

— Се бред, не так ли?

— Ты права, брежу тобой с самой первой встречи.

— Князь!

— Для тебя Святослав.

— Ты не заметил, что я занята?

Он лежал на мне и шептал в ухо слова любви, целовал мне то, до чего мог дотянуться.

— Я замужем, князь Святослав, я не могу.

— Выходи за меня.

— Ты меня совсем не слышишь!

— Я не могу ни о ком другом думать. Василиса, я не знаю, что сделаю с твоим мужем. Ловлю себя на мысли, послать куда-то на опасное задание, чтобы сделать тебя вдовою.

— Что ты, Князь, такое говоришь? Как ты можешь?

— Ты моё наваждение.

— Я думала ты мне друг! — мне было обидно, я ощущала себя преданной. По моим щекам текли слёзы. Я понимала, что он говорит правду и готов на всё, чтобы я стала его.

Одинокая мысль согласиться посетила мой разум. Но то было неправильно. Нельзя предавать тех, кто тебе дорог. А Боров был для меня всем. Девица ведь выходит за мужа, она его продолжение, она больше не принадлежит ни своим родным, никому. Она становится частью семьи мужа, навсегда. Даже после его смерти она на правах вдовы живёт в семье родственников по его линии. Очень редко отступали от сих канонов, и лишь одиноких вдов, не имеющих малолетних детей по решению вече могли отдать замуж в другую семью.

— Василиса! Я жду ответа!

— Я не прощу тебе, коли что-то сделаешь Борову.

А в следующий миг он поцеловал. Не так, как муж. Князь был уверен в себе, он покорял, подминал под себя.

— Я хочу сделать тебя женой.

— Мне надо подумать, — прошептала я, вырываясь из-под него, уткнув его одеялом.

С трудом разыскала мужа и, всхлипывая, поведала ему всё.

— Что мне делать? Он убьёт тебя! — заламывала я руки, понимая, что наваждение Князя не пройдёт, либо он возьмёт меня у мужа, опорочив мою честь, либо сделает вдовою.

— Собирай вещи, мы уезжаем! Коли се не бред от жара, он будет искать, но у нас есть небольшой запас времени, пока он не поправится, — велел муж.

Быстро собравшись, мы той же ночью уехали верхом на княжеской лошади.

Мы ожидали погони, но её не было, а как добрались до соседней губернии, муж лошадь отпустил, велев той возвращаться.

На сей раз мы остановились на постое у вдовы, договорившись, что она всем будет говорить, что я её племянница. Мы предлагали за се денег, но она отказалася. Ведь помогать друг другу нужно просто так, живя по совести.

Меня из воспоминаний вырвало покашливание. Я взглянула в серые очи Бера. Почему первый порыв назвать его именем брата?

— Лисочек, пойдём покушаем и отдохнём. Последний рывок остался. Перекусывать в следующий раз на ходу будем, — Бер тронул мою щёку, вытирая слёзы. — Опять брата видела во сне?

Обманывать не хотелось, потому просто кивнула.

Муж лишь вздохнул, глубоко, тяжко. Мне не хотелось делать ему больно. Чувствовала себя виноватой, словно предаю нынешнего любимого.

— Давай только договоримся, что ты не будешь его представлять, когда я к тебе прикасаюсь.

Я всхлипнула. Прости, любимый. Ты самый лучший муж на свете!

Он притянул к себе и обнял, насколько позволяло дитятко.

— Как мы дочку назовём?

— Дочку?

— Да, девочка будет.

— А волхв? Он ведь должен нарекать...

— Ну так то когда ещё будет, в двенадцать лет только — второе имянаречение, определяющее судьбу. А она завтра-послезавтра появится на свет, потому и тороплюсь.

— Откуда ты знаешь?

— Просто ведаю. Чую!

Завтра, значит, свидимся! Я доселе и не задумывалась над именем. Бер мой суженый, счастливой судьбой подаренный, может назвать в честь богини Сречи, дочери Макоши? Долею?

— Как тебе Реча? Речка, Реченька?

Подняла на него очи. Но как он слышит мои думки?

— Я согласна, — прошептала, борясь с нахлынувшими щемящими сердце чувствами. Он ведь не видел моего лица. — Скажи, Берушка, откуда знаешь, о чём думаю?

— Я ж говорил, ощущаю тебя. Твои страхи, чаяния. Пойдём в шатёр, покушаем да спать. Утро вечера мудренее!

Глава 18

На утро четвёртого дня мы приехали в Выселки. Знакомые некогда избы выглядели сейчас несколько обветшало. Притоптанный снег ещё лежал, хотя уже был рыхлым. Сани подъехали к дому и нас встретил отчаянный злобный лай. У нас пёс?

Муж осторожно открыл калитку и зверюга бросилась на него. Я в ужасе закрыла очи, пытаясь унять готовое выскочить от беспокойства сердце. Живот закаменел, словно отзываясь на мои переживания. Больно-то как! Я стала оседать.

— Тихо дитятко, всё хорошо, — меня удержал дед Тур, поглаживая другой рукой по плечу, затянутым в рукав тулупа.

Я открыла глаза, было страшно глядеть. Но в неожиданной тишине, нужно было узнать победителя.

Собака лежала, положив морду на лапы и виновато поглядывала на мужа, присевшего рядом.

Последняя мысль была, прежде чем всё померкло: "Бер очень не прост".

Проснулась от того, живот сильно сводило. Я была в доме, узнавалась моя светёлка. В окошко заглядывали лучики солнышка. А на стене висел деревянный крест. Я наклонила голову, стараясь рассмотреть. Обычный крест, из потемневшего дерева. Коли Голуба подалась в веру крестьянскую*, так пусть и держит близ себя. С приходом Ермака сия вера распространилася по многим градам, да поскольку мы веротерпимы к другим, то и остались храмы, Единому Богу посвящённые. На сим влияние запада не завершилося. Московский царь Фёдор Иоанович, проявляя свою милость и распространяя праведные молитвы, как писалось в одной книге Князя, ставил в Сибири свои грады, такие как Берёзов, Кургур и другие, не обходили си грады и храмы. Переселенцев пускали туда. Селитесь, люди добрые, но и в миру живите с такими же, как вы(переселенцами с западной части Руси). Ну вера у них другая, так не ровен час и вы придёте к Богу.

Приход* во всех храмах упал, как Ермак помер, ведь сибирские люди вновь вернулись к родным Богам. Но остались и те, кто сменил веру. Многие из которых становились проповедниками, получая при церквах образование, а в народе их называли "прах отцов предавшими" или сокращённо "попами".

Боль ненадолго отпустила, и я встала потихоньку, подошла к кресту и сняла с гвоздя, не желая видеть его у себя в светлице. Руку обожгла боль, что я едва не выронила деревяшку. Сколько ненависти исходило от сей вещи. С каких пор я такое ощущаю? Или из-за того, что рожаю, связь меж мирами становится тонкая. Я прислушалась: тишина. Где все?

Пока живот ненадолго перестал болеть, я по стеночке пошла к выходу. Походка была неуверенной, без опоры идти было тяжко. Положила крест на один из сундуков Голубы, осмотрела руку. Повреждений не было. Хорошо. Дошла до сенной двери. Дёрнула за ручку — не поддалась. Только с третьего раза удалось выиграть сражение, но силы кончились, пришлось плечом прислониться к дверному косяку. Тут и накрыла схватка. Я старалась глубоко дышать, но не особо помогало.

"Берушка..." — смогла подумать, когда боль отпустила, неуверенно пробираясь вдоль окна. Мелькнула тень и входная дверь распахнулась, являя взору взмыленного мужа.

— Где все? — поинтересовалась я, когда муж одним движением перекрыл доступ к холодному воздуху.

— Они тебе сейчас нужны? — муж обнял меня. Я прислушалась к ощущениям. Не знаю, но неизвестность меня пугает. — Голуба топит баню с детьми, — последовал ответ после небольшого молчания.

— А дед Тур?

— Он с воеводою дела обсуждает. Влад взял его под своё покровительство, так что жить он будет с ним.

Меня вновь скрутило. Бер отвёл меня в общую светёлку, оставив близ одного из сундуков, против очага.

— Давай попробуем на схватке выдыхать звук "Э" животом, не грудью, растягивая на весь выдох, — муж затянул для примера, и я попробовала. Вышло вначале коротко, а муж всё тянул, и я пробовала вновь и вновь. Так действительно было легче. О боли почти не думалось.

В промежутках между схватками мы разговаривали о малышке. Бер интересовался, положу ли я её рядом или подвесить люльку. Первый день она будет со мною, а вот как дальше? Предлагал даже на печи нас положить.

И выгнать Голубу? Ну уж нет. Она ведь меня со свету сживёт. Сколько времени мужа не видала, а приехал с молодою жёнкою да выпер? Да и крест меня начинал пугать, тут помимо веры в Единого Бога примешивалось колдовство. Плохо. Сказать мужу? Отринув сомнения, поведала. Кому доверять, как не ему. Может подсобит чем?

Он взял крест рушником* и бросил в печь.

— Семаргл Сварожич*, прошу, сожги всю волшбу*, — муж поклонился до земли перед печью. Огонь, словно в ответ, вспыхнул синими искорками, обхватывая языками пламени вещицу, а затем, когда крест догорел, печь словно кашлянула, выдыхая огонь в избу. Он полыхнул по избе, проникая даже в мою светёлку, облизав своими тёплыми языками меня и мужа, но не причиняя вреда.

— Благодарствую, Семаргл, — я слегка поклонилася, а огонь втянулся вновь в печь.

Печь всегда считалася связью с чем-то потусторонним, обычно божественным мiром. Муж вновь поклонился от своего рода, благодарствуя за оказанную милость.

Несколько раз Бер ощупывал мой живот, уже не так сильно выпирающий, прикосновения были приятными. Общался с малышом, говоря слова поддержки, что мы рядом, всё будет замечательно.

— Представь, ты сегодня увидишь маму, откроешь свои очи и увидишь её, и Солнышко родимое и землю-Матушку, — муж говорил с улыбкою, а у меня сердце щемило и наворачивались слёзы. Он так нежно говорил. Бер поднял взгляд на меня и улыбнулся, так искренне.

— Ты счастлив?

— Я самый счастливый муж на свете.

В си мгновения существовали лишь мы втроём.

Во время схваток мы пели, иногда голос мой срывался, но муж продолжал тянуть, и я старалась тоже, перебирали привезенное приданное для малыша, простыни послеродовые, и прочие вещи, которые могут понадобиться во время или после родов. Мы с мамой много наготовили всего, и травяных сборов всяких закупили, ведь свежих дома не было. А сейчас мы с мужем разложили бельё по стопочкам, чтобы не путаться и не искать.

Затем Бер отвёл меня в баню. Голубу я так и не видела. Как она там? Точно ли в порядке? Тишина напрягала, но схватки позволяли думать лишь о новом чадушке, приходящим в сей мiр*.

По преданиям, я должна бродить сейчас в Нави в поисках нужной души. Считается, что пока малыш сидит в животике, у него промежуточная душа, которая потом сливается с новой сущностью, которая во время рождения призывается из мiра духов. Мама с двенадцати лет к сему меня готовила. Вот только что по ту сторону, никто не знал, воспоминаний не оставалось, стоило лишь вернуться. Говорят, что когда бродишь там, то в Яви можешь что-то говорить, вот по тем обрывкам фраз и складывается мнение. Но мы верим в Навь*, так же как и Явь* и Правь*. Бер говорил, что я уже была в Нави, но я так и не вспомнила.

— Готова? — спросил муж, сажая меня в лохань с тёплой водою.

— К чему? — как-то тревожно мне на душе.

— Идти в Навь. Уверена, что вернёшься? — его взгляд был встревожен. Он прав, оттуда выбраться сложно, так говорят. Но по-другому нельзя, потому что может призваться не та душа.

— Ты уже проделывал се с Голубою?

— Она отказалася. Не пошла. Положилась на волю Богов.

Боялася, значит. И я боюся. Но в очах мужа было столько уверенности в правом деле, столько силы. А недавнее присутствие Семаргла отвергало сомнения. Воля Богов — может быть опасна. Дети могут стать ведомые ими и целиком им отданные в услужение. Такие многое делают за свою короткую жизнь, но не хотелось бы своей доченьке такой судьбы.

— Я готова.

— Я не смогу пойти с тобою, — он словно просил прощение за се. Я тронула его щёку и улыбнулася. — Буду ждать тебя здесь, любимая, — он поцеловал меня нежно, отстранился, взглядом спрашивая ответа. Я кивнула и ощутила рывок, словно выбило дух из тела.

А в следующее мгновение я не чувствовала больше своё тело, а бесплотный дух бродил в плотном вязком тумане. Было несколько боязно, не столько, что навредят, сколько что я сама не захочу возвращаться. Всё же тут можно встретиться с ушедшими, коли они ещё не переродились. А там и забытьё может наступить, ежели связь окрепнет. Казалось, марево пытается меня удержать, не пустить дальше. И мне стоило огромных усилий воли, чтобы двинуться вперёд.

Потом были голоса, казалось, целые леодры* разных. Они говорили одновременно разное и в мешанине было не понятно, что именно. Се малость раздражало. Хотелось прикрикнуть на них и потребовать замолчать. Но вспомнила, что я тут гость и негоже так себя вести.

Я старалась ощутить ту душу, которую мне следует притянуть.

Остановилась внезапно, не в силах двинуться дальше, словно упёрлась в стену. Я не видела, кто предо мною, но связь меж нами однозначно была. В груди защемило от смешанных чувств: радости встречи, грусти и боли.

— Прости, тебе ещё рано, — и я пересилила себя и пошла вперёд, сквозь сей сгусток тумана. Нельзя так быстро воплощаться, могут остаться воспоминания, тем паче меж близкими людьми будет продолжаться ся связь.

Нахлынули воспоминания.

Жили мы, скитаясь, с Боровом то в одном месте, то другом. На меня часто заглядывались мужчины, а муж злился и срывался с места.

Однажды я не выдержала.

— Боров, я так не могу больше. Я же вижу, как мучишься. Ты весь ревностью изводишься. Мы только на одном месте начинаем налаживать быт, как вновь уезжаем. Я не могу всю жизнь бегать. Дело не в переездах, се меня не страшит. Бегают только трусы. Ты ведь не такой, я знаю! — и я верила в свои слова. Ни тени сомнения! — Ты ведь знаешь, что я люблю тебя. Неужели до сих пор не доверяешь?

— Дело не в тебе, а твоём проклятии.

— Проклятии?

— Красоте, — сухо и жёстко ответил он, а мне стало обидно. Да, мужчины обращали на меня внимание, и порою я мечтала быть обычной простушкой, чтоб его избежать, но когда в словах любимого столько яду... И меня словно прорвало, надоело быть послушной девочкой.

— Се в последний раз. Ты меня понял?! Иначе я уйду от тебя. Ты мужик в конце концов или нет? Бежишь как трусливая баба. Ладно Князь, ему нечего было противопоставить, но от любого сельчанина бегать...

Я вытерла слёзы и вышла, хлопнув дверью.

Хозяйка, сидевшая во дворе на лавочке недовольно зыркнула, но увидев расстроенную меня, виновато улыбнулась.

После того случая Боров стал более внимательным, помогал во всём, делал всю мужскую работу по дому и на поле, раз даже сцепился с каким-то мужиком, который подбивал ко мне клинья. Странно, но я постепенно стала уважать Борова. Он больше не был той рохлей, и с каждым разом я понимала, что всё больше привязываюсь к нему.

Мы полюбили вдову, у которой жили. Муж починил избу, сарай, стал поле сеять. Женщина относилась к нам как к детям своим. И мы не отставали. Называли её Матушкой, уважали. У неё своих деток не было. И однажды она сказала, что счастлива — мы подарили ей то, чего никто больше не дал за всю жизнь. И как придёт её час, то оставляет избу нам, как и весь скарб.

Мы поблагодарили за доверие да стали о детях задумываться.

— Цветочек, — шептал муж после долгого летнего дождливого дня, — мне повезло с тобою. Прости, что сказал, что твоя краса — проклятье. Я люблю тебя больше жизни, а мысль, что другие глядят на тебя, заставляла меня злиться. Так раньше было. А теперь мне не жалко, пусть глядят, ты день ото дня только краше становишься. Зато прикасаться к тебе могу лишь я, — он провёл рукою по распущенным волосам, которые заняли всё свободное на печи место. — Когда малыш появится, как назовём его?

Малыш! Назовём! Как обухом по голове! Бер!

— Я жду тебя, Лисочек, — услышала его шёпот в ответ. — Любимая...

Я с трудом вырвалась из вязкого киселя. Берушка... Реченька! Дымка расступилась, являя простую древнюю избушку, но при сём целую: не страшны ей ни непогоды, ни лета. Пора выходить? Но я ведь не нашла нужную мне душу.

Предо мной появился сгусток силы. Это был не туман, как раньше, а свет. Внезапно он стал уменьшаться в размерах, превратился в сверкающую песчинку, похожем на пылинку на ярком солнышне, и она подлетела ко мне.

— Кто ты? — спросила я у маленького существа.

— Я долго ждала тебя, мама, — и такая тоска в тоненьком голоске. Но у меня ведь нет рук, как я могу взять сию душу? Внезапно я сделала движение вперёд, словно шагнула, обретая ноги, потом движение не существующей рукою, обретая конечности. Каждый шаг к избушке позволял мне всё больше ощутить себя. Я подошла к песчинке и взяла её в ладошку, зажимая в кулачок.

По телу разлились тепло и такая любовь, нежность к родному созданию.

— Избушка-избушка, стань к лесу задом, ко мне передом! — сказала я заповедные слова из сказок — хранителей былого прошлого. Домик повернулся, сделав круг, успев показать, что стены были без окон, кроме последней с серой обветшалой деревянной дверью. Она со скрипом отворилась. За нею была напаренная баня, в которой просматривалось в тумане моё бессознательно лежащее на лавке обнажённое тело с выпуклым животом, подле которого сидел муж, держа меня за обе руки, сцепив их в замок.

— Вернись, любимая, прошу, — услышала я его шёпот.

Сердце дрогнуло. Столько чувств разом нахлынули на меня. И тоска, и желание видеть его улыбку, быть рядом и просто чувствовать его прикосновения, ощущать запах его тела, слышать его голос, ощущать на вкус его поцелуи и щекочущую бородку.

И я поднялась по возникающим из небытия ступенькам, которые растворялись, стоило с них сойти, шагнула через порог, не в силах выносить больше разлуку с суженым.

Распахнула очи и встретилась с нежным взглядом серых глаз. А в следующее мгновение поняла, что малыш рвётся наружу.

Огнём внутри всё пекло, когда доченька родилась. Берушка показал Реченьке меня, кладя мне на грудь. Дочка распахнула свои тёмные глазки с золотистыми отблесками в свете свечей, и так внимательно поглядела, что боль тут же отступила. А я ощутила такую глубокую связь со своей доченькой. Погладила перстом её по щеке.

Не знаю, сколько времени прошло, но дочка взяла в ротик грудь. И меня стало тужить.

Когда детское место тоже родилось, муж, укутав меня двумя одеялами, взял на руки малышку и вынес на солнышко.

— Здравствуй, Даждьбог, — поднял на ручках нашу девочку, открывая пред нею всю вселенную. Се длилось несколько мгновений, после чего он вернулся ко мне, затворяя дверь.

А потом следовал обряд сплетения наших с мужем волос и сиею нитью перевязывание пуповины.

Бер поил меня заговоренною им водою, останавливая кровотечение. Общались мы лишь шёпотом, взглядами, в полутёмном помещении баньки, освещённой лишь догорающими свечами, потому что окон там не было. Солнышко уже садилось, судя по моим ощущениям, потому муж так и торопился показать доченьку Тарху Перуновичу*.

Бер перепеленал меня белоснежными простынями. Одел обоих в сорочки, и, взяв нас на руки и задув свечи, отнёс нас в дом.

— Здравствуй, Хозяин*, — поклонился с нами вместе, стоило лишь переступить через порог сеней, — принимай нас.

Положил нас на постель, а сам отнёс детское место в очаг. Я удивлённо наблюдала за его действиями. Ведь по обычаю его закапывают под будущим деревом, которое сажают вместе с рождением малыша: берёзу — ежели девочка и дуб — ежели мальчик. Считается, что дерево и человек становятся неразрывно связаны, и дерево отражает состояние дитятка, коли с ним что случается.

— Чтобы не навели волшбу... — ответил муж на мой безмолвный вопрос.

Точно! Я и забыла про Голубу. Бер прав. Взгрустнулось, что моя доченька будет лишена своего древа. Но стоило перевести взгляд на малышку, как я тут же забыла обо всём на свете, кроме народившегося моего дитятка. Кроха уже спала, сопя под боком. Какая же она маленькая. С такими тоненькими худенькими пальчиками, обтянутыми свисающей кожицей, пухленьким отёчным личиком. И я улыбнулась. Какой чудесный сегодня день.

— Благодарствую, Боги!

Остальные главы рассылаю на мыло при обещании не распространять. Заявки оставляйте в коммах или пишите на мне e-mail. Комментарии приветствуются, как и тапки и любые отзывы.

Примечания

Календарь — длина месяца — 28 дней (лунный), 13 месяцев в году:

листопад — 23.09 — 20.10

грудень — 21.10 — 17.11

студень — 18.11 — 15.12

просинец — 16.12 — 12.01

сечень — 13.01 — 9.02

лютый — 10.02 — 9.03

березозол — 10.03 — 6.04

цветень — 7.04 — 04.05

травень — 05.05 — 01.06

червень* — 02.06 — 29.06

липень* — 30.06 — 27.07

серпень — 28.07 — 24.08

вересень — 25.08 — 22.09

Праздники:

Масленница* — в день весеннего равноденствия, 20 марта (по современному календарю).

Купала* — в день летнего солнцестояния (самый длинный день в году — 21 июня).

Новолетие* — день осеннего равноденствия(22-23 сентября).

Коляда* — в день зимнего солнцестояния (21-22 декабря).

Праздник завершения сенокоса — по мере завершения сенокоса.

Праздник завершения жатвы — по завершении страды.

7158* лето от сотворения мiра (или сотворения мира в звёздном храме — мир, заключённый в результате войны с Китаем) — 1650 год от Рождества Христова. До 1700 года использовалось такое летосчисление, а по приказу Петра I лето 7208 1 генваря нужно было считать теперь 1700 летом от Рождества Христова.

Меры площади:

1 кв. верста = 250000 квадратных саженей = 1,138 кв. километра

1 десятина* = 2400 квадратных саженей = 1,093 гектара

1 копна = 0,1 десятины

1 кв. сажень = 16 квадратных аршинов = 4,552 кв. метра

1 кв. аршин=0,5058 кв. метра

1 кв. вершок=19,76 кв. см

1 кв. фут=9,29 кв. дюйма=0,0929 кв. м

1 кв. дюйм=6,452 кв. сантиметра

1 кв. линия=6,452 кв. миллиметра

Слова в алфавитном порядке:

Большак* — главный мужчина в семье, это часто отец семейства или свёкр, ежели семья живёт с родителями мужа. ежели семья живёт с семьями братьев мужа, то большак — это старший брат. Пользуется непререкаемым авторитетом, судит всех членов семьи, распределяет между всеми обязанности и вводит систему наказаний для провинившихся.

Большуха* — главная женщина в семье. Часто по старшинству. ежели молодые живут с родителями, то это свекровь. Большуха пользуется непререкаемым авторитетом и послушанием. Она распределяет обязанности в семье среди женщин, девушек, девочек.

Блукать* — блуждать.

Бурка* — войлочный, кошемный, валяный, овечий круглый плащ, с приваляным к нему снаружи мохнатым козьим руном; безрукавая епанча для вершника, оборачиваемая запахом от ветра.

бус* — пыль (Даль).

вера крестьянская* — вера в Христа. Крестьяне — те, кто верят в крест, Христа, а не земледельцы.

Взвар* — компот, напиток из варёных ягод.

видлога* — капюшон (Даль), куколь, накидка, наголовник.

волшба* — волшебство, колдовство, чары.

ворот* — стержень, на который накручивается верёвка колодца. К вороту крепится ручка, которая помогает его крутить и накручивать цепь.

вслед за мужем уйти хочу* — была у славян традиция, при сильной привязке жены к мужу, отнимать и её жизнь и на общий костёр класть или потом в общую могилу. И это считалось милосердием. Но в данном случае, война унесла слишком много жизней и кощунство — забирать жизнь ещё и у оставшейся вживых жены. Вообще, на похоронах не плакали, и праздновали уход человека в иной мир. Ведь верили в переселение душ, да и считалось, что в другом мире ушедшего ждёт лучшая жизнь. И то, что Василиса рыдает над погребальным костром, говорит о сильной привязке, что она жить не может без мужа, настолько сильно любит его.

Вырушать* — выдвигаться. (рух — движение)

горилка — водка, самогонка.

Грузная* — беременная.

Десятина* (мера длины) — (Даль) Десятая часть чего, одна десятая доля; подать, составляющая десятичную долю с имущества или дохода; округ, известное число церквей и монастырей, в ведении десятинника; Мера земли: казенная десятина, тридцатка или сороковка, длины 80 саженей, поперёк 30 или 60 и 40, т. е. 2400 квадратных саженей.

детское место* — плацента. После родов сажали дерево на своём участке, для мальчика дуб, для девочки берёзу, а детское место закапывали под деревом. Считалось, что связывается так дерево с человеком, помогает ему силою, а когда человек в беде, дерево начинает вянуть и со смертью тоже умирает.

Епанча* — широкий безрукавный плащ, круглый плащ, бурка.

Запона*(ударение на О) — такой передник, надеваемый девушкой поверх сорочки, двусторонний. Похож на фартук с захлёстом на спину, но без рукавов. (Даль) Всякого рода полотнище, полсть, для завешивания и охранения чего; передник, фартук женский или рабочий мужской, иногда кожаный, кузнечный.

Кобеняк* — сума, мешок, видлога, капишон.

Коловод* — коло водят(хоровод, движение по кругу).

колодязь* — колодец

Крестьянство* — христианство, те, кто в вере своей несёт крест, т.е. последователи Христа. Крестьянин, крестьянка — (Даль) крещёный человек/ мужик, землепашец или земледел, селяин, поселянин, принадлежащий к низшему податному сословию.

Крода* — погребальный костёр, на который кладут тело умершего и поджигают. То, что не сгорает, закапывают в курган, как и вещи, которые ценил ушедший. Прах же пускают по ветру.

Лапти* — крестьянская обувь сделанная из липовой коры. Ободрать как липку — как раз обдирали чуть ли не всю кору для плетения лаптей, плелись зимой на всю семью. Лапти имели обвязки, которые вокруг голени повязывали, но чтобы ноги не натирались, нужны были онучи(сродни портянкам). (Даль) Лапоть м. лапоток; лаптишка, лаптища м. постолы южн. зап. (немецк. Ваsteln), короткая плетеная обувь на ножную лапу, по щиколодки, из лык (лычники), мочалы (мочалыжники, плоше), реже из коры ракиты, ивы (верзки, ивняки), тала (шелюжники), вяза (вязовики), березы (берестянники), дуба (дубовики), из тонких корней (коренники), из драни молодого дуба (дубачи, чрнг.), из пеньковых оческов, разбитых ветхих веревок (курпы, крутцы, чуна, шептуны), из конских грив и хвостов (волосянники), наконец из соломы (соломенники, кур.). Лычный лапоть плетется в 5 — 12 строк, пучков, на колодке, кочедыком, коточиком (железный крючок, свайка), и состоит из плетня (подошвы), головы, головашек (переду), ушника, обешника (каймы с боков) и запятника; но плохие лапти, в простоплетку, без обушника, и непрочны; обушник или кайма сходится концами на запятнике, и связываясь, образует оборник, род петли, в которую продеваются оборы. Поперечные лыка, загибаемые на обушнике, называются курцами; в плетне обычно десять курцев. Иногда лапоть еще подковыривают, проходят по плетню лыком же или паклею; а писаные лапти украшаются узорною подковыркою. Лапти обуваются на портяные и шерстяные подвертки и подвязываются сборами в переплет накрест до колена; лапти без обор для дома и двора, плетутся повыше обычного и зовутся: капцы, какаты, калти, бахилки, коверзни, чуйки, постолики, шептуны, бахоры, ступни, босовики, топыги и пр.

леодр* — миллион в малом славянском числе, и 10 в 24 степени в великом славянском числе, когда великий счёт случается.

Макошь* — богиня судьбы, мать Сречи и Несречи. Плетёт нить доли вместе с дочерьми.

Месяц* — название спутника нашей планеты. луна(с маленькой буквы) — спутник планеты, синоним слова "спутник". Как луны Марса — Фобос и Деймос, так и луна Земли — Месяц. Сохранилось сие название лишь в славянских языках. месяц(с маленькой буквы) — 28 календарных дней.

мiр* — вселенная, мир — состояние без войны, мїр — общество.

Молодка* — родившая женщина, у которой пока только одна или несколько дочерей и нет родных сыновей. Та, что рожала сына становилась бабою.

Навар* — бульон. То, что наваривают, варят. (Даль) Навар — уварившаяся на приваре жидкость; бульон.

Навь — мiр мёртвых, мiр духов.

навьи* — покойники, тела умерших.

наказ* — приказ

Наметатели* — ленивые пироги с начинкой, замешанной в само тесто.

Непосолонь* — против солнца (против часовой стрелки).

Несреча* — богиня-пряха несчастливой судьбы, дочь Макоши.

Ногай* — гриффон, мифичекое существо с головой птицы, телом льва, хвостом змеи и крыльями. Являлся изначально гербом Руси, до того был в симвошике скифов, затем остался лишь символом Тартарии(вплоть до полного исчезновения всех Тартарий). В Московии он был видоизменён на двуглавого орла, а с повержением Тартарии остался в символе Георгия-победоносца, где он копьём протыкает гриффона.

Одразу* — сразу

Онучи* — ткань, используемая вместо носков, носилась под лапти(современный аналог портянок). (Даль) ОНУЧА ж. часть обуви, обвертка на ногу, замест чулков, под сапоги и лапти; портянки, подвертки. Онучина, одна онуча, или обносок, обрывок онучи. Посуши онучки в печурке. Ты и онучи его не стоишь. Разметало тучки, что онучки. Чем торгуешь? Онучами! дразнят мелочных торгашей. Видючи беду неминучу. затыкай дверь (или дыру) онучей. Заткни рыло онучей. Рожа красная, хоть онуча суша. На одной онучке сушены, родня. После полотенчика онучей не утираются. Не говори при холопьей онуче, онуча онуче скажет! Хоть ты лучше меня, да онуча моя! слуга. Готова служить, онучки сушить: где сам положишь, там и возьмешь! Онучить, заонучить, обонучить ногу, обвертеть, обуть онучами. Онученец, онучкик к. пск. твер. бранное оборванец.

Охабень* (ударение на первый слог) (Даль)— верхняя долгая одежда, с прорехами под рукавами и с четвероугольным откидным воротом, кобеняком, похож покроем с свитою, видлогой; плащик, хламидка, у ракушечных мякотных животных или слизней.

Переляк* — перепуг.

понька* — понёва — не сшитая по бокам юбка на Руси. Надевали лишь замужние женщины, девицы носили запону или передник.

Правь* — мир богов и предков.

Приход* — сообщество христиан определ. конфессии, проживающих в пределах определ. территории, на к-рой располагается церковь, именуемая приходской.

Простоволосая баба* — женщина с непокрытой головой. Простоволосыми могли ходить лишь дети до 12 лет и девицы до замужества.

Распутёха* — не причёсанная, незаплетённая баба.

рушник* — полотенце вышитое

свара* — спор.

светоч* — факел, лучина, воткнутая куда-то, чтобы не держать в руках.

свита* — (Даль) от свивать, кутать — верхняя, широкая долгая одежда вообще; широкая, долгая запашная одежда, без перехвата.

Семаргл Сварожич* — — славянский бог первородного огня и плодородия, бог-вестник, способный объединять и умножать силы всех Сварожичей. По одной из версий Семаргл огнебог является первым Сварожичем, то есть страшим сыном Сварога, рожденным от удара небесного молота об Алатырский камень. По другой версии Семаргл является вторым после Хорса сыном бога-кузнеца. Однако практически все исследователи древнеславянской культуры сходятся на том, что Семаргл наряду с рожденными гораздо позже Перуном и Велесом относится ко второму поколению Ясуней, то есть к поколению, которое наши предки называли «боги-сыновья». Семаргл всегда выполнял роль хранителя первозданного огня, который питает жизнью весь мир. Поэтому Семаргла почитали также и как бога домашнего очага.

Скарб* -(Даль) пожитки, движимое имущество домашняя рухлядь, казна, имущество, богатство. В данном случае ценности.

Солонь* — по солнцу (по часовой стрелке).

Сорока* — головной убор замужних женщин.

спадщина* — наследство.

Среча*(Доля) — богиня счастливой судьбы. Она прядёт свою нить вместе со своей сестрой Несречей (Недолей)(богиней несчастливой судьбы) и их матерью Макошью.

Сручье* — ручной инструмент(топоры, пилы и т.д.).

Стрибог* — бог-отец ветров.

Сходы* — лестница со ступенями.

Тарх Перунович* — Даждьбог — дающий бог, бог Солнца, сын Перуна Громовержца.

тризна* — служба по умершим, на которой говорят про ушедших добрые слова, отмечая заслуги их, устраивают праздничные бои, поминальный мир. На тризне не грустят, а наоборот радуются, что человек ушёл в мiр иной (Навь), перешёл на новый уровень развития и ожидает следующего воплощения.

тяжёлая* — беременная.

украина* — окраина.

Хвалынское море* — Каспийское море.

хер* — (Даль)крест. Буква Х(хер), похерить — перекрестить.

хламида* — епанча, плащ, накидка.

Хозяин* — домовой.

Явь* — мiр людей.