Зверь лютый. Книга 35. Измена

Зверь лютый

Книга 35 Измена

Часть 137 "А ты пиши им письма. Мелким почерком...".

Глава 697

— Ах как хорошо! Ванечка, миленький, погладь мне ножки.

Она откинулась на подушки, закрыла глаза и наслаждалась. Лёгкими, нежными прикосновениями сильных ладоней своего любовника.

— О-о... какой ты... ласковый... ещё...

Как ни радовали меня эти звуки... и это зрелище... и только что успешно завершившееся... общение... и эта женщина вообще... но надо и "честь знать".

Со знанием местных "честей" у меня проблемы. Зато я чувствую время. "Делу — время, потехе — час". Час — кончился.

— Всё, Агнешка. А то завтра опять опухшая от недосыпа будешь.

Оно ещё чуток обиженно пофыркала, но я уже выбрался со своего палкодрома и перебрался к письменному столу.

Тут где-то... а, вот — план работ и калькуляция на новую турбину. Шестнадцать ступеней. Не рано ли? Так-то по расчётам выглядит прилично. Но нафига столько меди?

— Э-э-э... Ванечка... так я пойду?

— А? Ага. Иди. Спокойной ночи.

Она не уходила, пауза затянулась. Я удивлённо посмотрел на Агнешку, и она, набрав воздуха, будто собираясь нырять, решилась:

— А... а можно... можно я письмо напишу?

По-моему, конструктор закладывает в турбину двойной слой меди. У нас нынче медь в трёх разных вариантах. "Колокольная медь", которая бронза с 20% олова, "пушечная" с 10% и рафинированная.

Забавно: выплавляем медь, делаем провода или вот в турбину ставим. Получаем электричество. Которое используем для получения меди. Самовоспроизводящийся процесс. Вполне по "Коньку-горбунку": "Средний был гермафродит: сам и трахнет, и родит".

Здесь рассчитано на худший вариант. Зря. Есть более подходящий материал, его и надо использовать, а не утяжелять установку...

— Напиши.

— Ой, спасибо тебе, Ванечка!

Агнешка кинулась целоваться. Чем прервала мои медно-турбинные размышления. И удивила.

— Постой. А кому ты писать собралась?

Она смутилась. Будто пойманная на чём-то непристойном.

— Э... ну... братику. А то он уже год... от меня ни слуху, ни духу. Волнуется-тревожится... Я ж просто... что жива-здорова...

И вскинув на меня глаза, уже с напором, хотя и несколько неуверенно, потребовала:

— Ты же сказал, ты же разрешил!

И столько тревоги, столько волнения звучало в её голосе, что я улыбнулся успокаивающе, погладил её по лицу, по шее, чуть сдвинув ошейник с клеймом рябинового листа.

— Раз сказал — так тому и быть. Пиши. Мне принесёшь, гляну. Придётся гонца слать. Ну, да ладно: слово — не воробей, сказано — сделано. Иди.

Она снова бросилась целоваться. В благодарность за благосклонное отношение к её просьбе. Потом резво выметнулась из опочивальни. Сквозь незакрытую дверь донёсся беглый диалог с вестовым в прихожей:

— Ну как?

— Восхитительно!

Надо будет вестовому уши надрать. Чтобы не совал нос не в своё дело. Хотя понятно: старается выказать доброжелательное внимание господской любовнице. И не то, чтобы с конкретными корыстными целями, а вообще: "социальная смазка", проявление свойскости, сопричастности, принадлежности. К кругу "особ, приближённых к...".

Стук дальней двери. Цокот когтей по половицам. В щель всунулась огромная лохматая башка. Поводила глазами. Принюхалась. Фыркнула презрительно-понимающе: опять эти чем-то хомнутые за своё. Об-безьяны. Случка круглый год.

Курт проверяет обстановку. И тяжело вздыхает. Грустит зверь. Не о моей судьбе — о своей.

Хозяину хорошо. У него то одна самочка, то другая, то третья. Все живые и весёлые. И пахнут... успешной любовью обезьян. Постоянно. А у меня... все волчицы мелкие, корявые. И дохнут. Хозяин себе по душе ищет. А мне и по размеру не найти. Обещали зимой северянок привезти, "полярниц". Крупнее и выносливее. Может, что-то гожее появится. А то... девять лет — это уже возраст. Для волка. Даже для такого большого как князь-волк.

Нельзя же всю жизнь провести в детских играх, в возне с этими голозадыми... гиббонами. Они, конечно, забавные, но нужно ж как-то и самому... размножаться. "Посадить дерево, построить дом..." — это пущай обезьяны вошкаются. А вот вырастить сына... Дело сделать, род свой продолжить. Волчата. Маленькие — такие милые. Наверное. Ни одного маленького князь-волка не видел. Как с ними себя вести? — Совершенно непонятно. Не в волчьем логове вырос — в человечьем доме. Да ещё в таком... особенном. В доме "Зверя Лютого".

"Маугли" наоборот. Выросший до стадии глубокой половой зрелости. "Это весна, Маугли". Хотя у волков — вторая половина зимы.

Ещё одна забота.

Чудовищная пасть распахнулась, схватила меня за руку. Чуть сжав, осторожно подёргала.

Хозяин, и самки, и эти шуршащие листики на столе — тебя занимают. А на меня, верного друга и спутника жизни, единственного князь-волка на тыщу вёрст — времени нет. Мы будем общаться? А то скучно, хоть волком вой.

Уловив мою нерешительность, стремление вернуться к пересчёту меди в многоступенчатой турбине, Курт обозначил подготовку к исполнению своей угрозы.

В смысле: завыть волком.

Волчий вой? Посреди ночи? Из опочивальни Воеводы Всеволжского?! Мало того, что всю общагу, в смысле: дворец, перебудит, так завтра опять сказки пойдут:

— Наш-то... нынче сызнова... волком оборачивался.

— Да ты шо?! И чё?

— Уж и не знаю. Прошлый раз — война началася. Позапрошлый — "весёлый домик" сгорел. Девки гулящие безо всего на двор повыскакивали. А нынче-т... может — мор, может — трус, может — дождь огненный с небес. О-хо-хо... жди беды. Ну, или девок гольём.

Пришлось оставить дело и вернуться к отдыху. Теперь с четвероногим приятелем.

Нет, это не то что вы сразу подумали. Фу! Как вам не стыдно!

Мы немного повозились с Куртом. Просто потолкались. Ночь — не время для прогулок по двору или игр на полигоне, а тут тесновато. Для двух таких здоровенных лбов.

А друг мой четвероногий стареет. Уже и седина в паху появилась. Всё-таки, волки живут меньше людей. А люди, в большинстве своём, меньше "Зверя Лютого".

Мои мысли снова вернулись к Агнешке.

Ей тридцать три. В здешних привычках — пожилая женщина, почти старуха.

Вот же, досталась судьба женщине. Она ещё под столом в куклы играла, а над столом её уже замуж сговаривали.

* * *

Дочь предыдущего и сестра нынешнего Польских королей. Предпоследний ребёнок Саломеи фон Берг-Шельклинген, королевы Польши, супруги Болеслава III Кривоустого и матери нынешнего Болеслава IV Кудрявого. Была очень дружна с младшим братом — Казимижем (в РИ — Казимир II Справедливый). Тому было два года, когда умер отец. Девочка была ему и нянькой, и защитницей. В 12 лет её выдали на Русь, но детская приязнь сохранилась.

В середине 1150-х, во время "топтания мамонтов на русской лужайке", ей пришлось бежать от Долгорукого в Краков, где она родила двух сыновей, там оставила первенца — "не-сына" Романа. Казимиж и воспитывал Подкидыша.

"Дети — лицо семьи". Или — воспитателя. Лицо получилось... истерично-злобное. В учителя?

"Нет милости ни к самим вождям стада, ни к носящим плод, ни к приплоду; упиваются не столько кровью, сколько истреблением всего стада. Не щадят ни городов, ни предградий, ни крепостей, ни сел, не спасают ни возраст, ни слабость пола, никого ни высокая должность, ни благородство крови не избавляют от кровавой чаши..." — это Болеславичи режут галичан.

Маньяки? — Нет, Пясты. Польский королевский дом. Забавно, что польские церковники дали Казимиру прозвание "Справедливый". Он им так много холопов отдал?

* * *

Осенью 1168 г. я узнал о "пребывании в числе живых" Катеньки, Катерины Вержавской. Она жила в Вышгороде под Киевом, в женском монастыре, по сути — в заточении. "Живец", на который кое-кто из благородных и благочестивых рюриковичей хотел меня поймать.

Я Катеньке обещал. Я ей должен.

Агафья, домоправительница, голова Дворцового приказа, моя любовница, единокровная сестра Катерины, подруга, воспитательница, холопка, защитница, сразу потребовала спасти девушку. И я отправил Гапу в Киев. Для минимизации рисков, поскольку имел кое-какое, довольно смутное как оказалось, представление о походе туда армии Боголюбского.

И сам пошёл. С захмычками, которые кажутся мне уместными в таком деле.

Вы девушку на роль живца приспособили?

"Поймавший тигра за хвост не дерзнет отпустить его" — дальневосточная восточная мудрость.

Вы этого хотели? — Вы это получили.

Сёстры встретились, и Катерина, по моей просьбе, в рамках обычной помощи монастырской братии государям по дому на Рождество, оказалась в окружении Великой Княгини, вот этой Агнешки.

Тут "войско 11 князей" заняло Вышгород.

Монахиня поделилась кое-какими моими "пророчествами" с княгиней. Государыня уловила главное: идёт большое войско, будет штурм. Город удержать не удастся. Оставаться — можно потерять сына, мужа и себя. Какие-нибудь поганые кыпчаки, дикие жмудяне или озверевшие простые парни с Мурома... Картинку из Радзивилловской летописи я не рисовал, но вскользь Гапе упомянул: "лапать будут до визга".

Женские страхи, типичные для военных действий этой эпохи, привели к очевидному: "Надо бечь". Но без согласия мужа... чисто от испуга бабского... Тогда Агнешка и поделилась моей идеей — "деблокирование" — с ближними. А те и сами уже...

Киев — вооружён, обеспечен и укреплён. Март, жрать в поле нечего. Осаждающие будут слабеть, болеть и разбегаться. Если через месяц-два к городу подойдёт деблокирующая армия — суздальским конец. Собрать такую армию — дело Государя, Мстислава Изяславича (Жиздора). Поэтому Государю ехать на Волынь собирать полки. В городе оставить его брата Ярослава.

Разумно же?

Я не дал новой информации, лишь чуть-чуть, буквально на пару-тройку дней, подтолкнул их собственное понимание очевидных вещей.

И Жиздор побежал. Вместе с семейством.

А я узнал от Гапы когда и куда он выедет из города. Цепочка: Агнешка-Катерина-Агафья позволила мне встретить княжеский кортеж в поле у селения Вишенки. И отрубить Великому Князю Киевскому голову. После чего Государыня Агнешка Болеславовна стала моей рабыней. По праву победителя.

Там, у Вишенок, переменилась не только судьба всея "Святая Руси", но судьба этой женщины.

Вся прежняя жизнь рухнула в одночасье. У неё на глазах убит муж. А убийца носит отрезанную мужнину голову в руке и стряхивает по сторонам вытекающую кровь. Приговаривает, вглядываясь в мёртвые распахнутые глаза ещё четверть часа назад живого супруга:

— Я — не замедлю, ты — не избегнешь.

Её саму грубо выдёргивают из возка и кидают в снег. Её, с утра ещё Великую Княгиню, какой-то мужик топчет сапогом, чуть не убили сыночка младшенького, который бросился бежать. Убивают слуг, отнимают вещи и украшения. Запихивают в возок, куда-то везут. Как... как овцу на бойню.

Всё пропало! Всё!

Двадцать лет супружества, положение Государыни, уважение окружающих, защита власти и обычаев... — всё сгинуло. В один миг. Заменилось полным бесправием "орудия говорящего". Беззащитная самка двуногого быдла в когтях "Зверя Лютого".

Она была совершенно сметена этим.

Увы, оказалось, что ей ещё есть что терять.

Новый хозяин, владелец рабы бессловесной, повелел привести её. Для совокупления. Это... неприятно, но очевидно. "Восторжествовать над противником, овладев его женщиной". "Надуть сучке брюхо. Чтобы от хозяина приплод приносила". Так часто поступали её муж и свёкр. Да вообще все мужчины её круга и их приближённые. Едва ли не "с молоком матери" слышала она рассказы о подобных эпизодах. Понятно, что пересказывали такое... неофициально. Не в кругу равных по положению и происхождению женщин. Но служанки доносили всё с подробностями. Все варианты поведения очередной полонянки и её владельца были многократно рассмотрены на примерах.

Ничего нового. Худо, если бы иначе. Такое означало бы, что она стара и уродлива. "Если от сучки нет толку, то... К чему корм попусту переводить?".

"Муму" здесь ещё не написали, но выбраковка негожей скотинки — исконно-посконна.

Подобное грозило скорой и мучительной смертью. Не только ей, но и её сыну.

Не мысля, ибо связных мыслей у неё после потрясения не было, она, однако, была душевно согласна с неизбежным: хозяин её трахнет. Обязан. По традиции, по стереотипу поведения победителя.

"Ехать на коне побеждённого, ласкать его женщин, гнать его самого плетью..." — радость победы. Обязалово.

"Чему быть — того не миновать". Лишь бы не слишком часто, долго, больно... Потолкался и отвалился. До следующего, возможно не скорого, раза. Двадцать лет она терпела своего законного. По закону христианскому. Теперь и этого, даст бог, перетерпит. Тоже законного — "по праву победителя".

Но "Зверь Лютый" и в рутинный процесс "восторжествования осеменением" внёс своих "новизней": построил мебельную пирамиду, затащил бедняжку на самый верх и заставил кричать в окошко подсказываемые слова, перемежая их стонами страсти и воплями восторга.

Более всего тогдашние наши экзерцисы напоминали смесь секса гимнастов на брусьях с порнографией акробатов на канате.

"Смертельный номер! Секс под куполом цирка! Без страховки, батута и репетиций!".

Барабанная дробь, "урежьте туш, пожалуйста". "Не то с небес, не то поближе раздались страстные слова...".

В результате я стёр плешью и плечами всю пыль с потолка. Включая сажу и копоть. "Негра заказывали?", итить их, пылесосить!

"Говорит и показывает".

Она никому, кроме хозяина своего, ничего не показала. Но наговорила, даже — накричала, достаточно: собравшаяся во дворе митрополичьей усадьбы, где и происходило это действо, толпа однозначно всё поняла:

— А Государыня-то у нас того... курва-изменщица.

На другой день об этой новости в голос кричали на всех семи киевских торгах. Поливая грязью неверную княгиню, изменившую Государю за ради похотливости бабской. И прикидывая возможность повторить этот манёвр. Не в части курвизма, а в части изменизма: не лезть на стены, не подставлять головы под суздальские мечи.

Не знаю, что сильнее снизило боеспособность киевлян: мёртвое тело Жиздора, проданное мною им перед штурмом, или красочно пересказанные свидетельства "нечестности" Государыни.

Доброе имя, создаваемое десятилетиями "правильной" супружеской жизни, покорностью, исполнением заветов христианских, терпением выходок и равнодушия мужа, было уничтожено.

"Все прошло, все умчалося

в невозвратную даль,

Ничего не осталося,

лишь тоска да печаль".

Она, верно, утопилась бы. Или повесилась. С тоски-печали. Но случилось иное. Тем более, что ни "гимназисток румяных, от мороза чуть пьяных", ни "трепета длинных ресниц" в "усталой позе" в её погибшем у Вишенок прошлом — не было.

Утратив прежнее, она ощутила себя свободной.

Тяжёлое, жаркое, парадное одеяние Великой Княгини, тёмные душные переходы и горницы великокняжеских теремов, жёсткие рамки придворного этикета, постоянный контроль множества подсматривающих и подслушивающих слуг, вздорность и неприязнь мужа, не всегда сдерживаемые нормами приличия, кокон плотной паутины обязательств и отношений, выросший вокруг нею, давивший, душивший её душу... вдруг пропал.