Налево от полярной звезды

Налево от полярной звезды

Напоминаю сам себе обезглавленную курицу. Только что она лежала на деревянном чурбаке, поджав голенастые лапы и замерев, а рыжие глаза обреченно затягивались сероватой пленкой; остро сверкнул широкий тесак, от удара тело ковырнулось на землю и понеслось, суматошно мотая обрубком шеи, выбрызгивая на траву жиденький кровяной фонтанчик, с размаху ударилось о штакетник, отлетело упругим взъерошенным комком и упало на землю, растопырив куцые крылья и потягиваясь в последней судороге. Голова забыто осталась лежать по соседству с глубоко вонзившимся в мокрое темное дерево тесаком, уставясь на него мертвеющим, потерявшим янтарную сочность взглядом. Подошла соседская кошка — тощая, с вытянутыми пустыми сосками, и осторожно потянула когтистой лапой за поникший, бледнеющий гребешок.....

— У блядей нет возраста — только товарный вид...

Ты прав, мой дорогой, ты как всегда прав. Я же сам — сам! — говорил тебе об этом. Славно, что ты не видишь моего лица, славно, что ты не слышишь моего голоса, который скорее всего прохрипел бы в ответ тебе похабное ругательство...если бы мы говорили не по интернету. А так.. буквы лишены эмоций, получи улыбочку, считай ее веселой.

Да, я старше твоего мальчика. Ты говоришь — он такой же как и я. Все твои мальчики — такие как и я. Ты и сам понимаешь, что любовь за деньги — не любовь, а купля-продажа. Товар-деньги-товар. Тело-деньги-тело. Ты хочешь удовольствий — плати. Но какого черта ты требуешь в ответ чувств? Ты считаешь себя романтиком? С тем же успехом ты можешь требовать любви от своего мобильника. Вещь лишена эмоций, разве ты этого не знаешь?

— Я его люблю...

А вчера ты любил другого. А позавчера — третьего. Ты готов отдать свою любовь любому, кто задержится в твоей постели дольше одной ночи. Ты готов делить свое одиночество с понимающим человеком. Но ты ищешь понимающих в притонах и на плешках. Ах, как трогательно рассказывают тебе юные проституты о своих несчастьях и проблемах. как они все невинны перед тобой — бедные одинокие жертвы обстоятельств. Старые, как мир, истории — сколько уже ты выслушал их, с небольшими вариациями. Ты готов им всем помочь — за возможность почувствовать себя нужным. И ты тащишь их за собой, в уютный и тихий мирок, где есть крыша над головой и долгий утренний сон, и подарки, и полный холодильник... да много чего там есть, в твоей аккуратной квартирке, напоминающей пряничный домик. А мальчики платят и платят — своими телами и душами, впрочем, их души давно уже взвешены и измерены на весах Господа. Цена им — медный грош в базарный день. Я знаю, ведь я же сам говорил тебе — я такой же, как они. И ты с радостью поверил мне, ах, с какой готовостью ты мне поверил...

— А он все время уходит от меня....

Конечно, уходит. Чему ты удивляешься? Разве ты не знаешь, что волчонок вырастает волком? Никому не удавалось превратить волчонка в ласкового домашнего пса. А волки, как известно, смотрят в лес. Почему же ты смеешься, когда я рассказываю тебе о том, как я ухожу от своего.. хозяина? Почему же ты плачешь, когда уходят от тебя? Ты же сам принял как аксиому — они — это я, я — это они — так смирись с тем, что ты всего лишь временный хозяин очередного молодого тела. Посуди сам — ну много ли удовольствия в твоем некрепком, нездоровом, обрюзгшем теле. Много ли удовольствия в твоих требовательных ласках. Много ли удовольствия в терпких каплях пота, стекающих по твоему лицу. Ты же сам боишься смотреть на себя в зеркало. Ты даже бреешься торопливо, стараясь как можно меньше видеть свое лицо с обвисшими брылями щек.

— Я знаю, что найду его в каком-нибудь притоне...

Ну а где же его еще искать. Конечно, в притоне. Он же пойдет туда не покупать, а продаваться. Ведь денег, которые он стащил из твоего бумажника, хватит ему ненадолго. Может быть, на неделю. Водка и анаша стоят недешево. особенно если покупать их каждый день. А он привык в твоем пряничном домике еще и вкусно кушать. И сладко пить. И не стеснять себя в маленьких, но дорогих желаниях. Он никогда не наберет денег, чтобы выкупить твои подарки из ломбарда. Это опять — в который раз — сделаешь ты. Опять оденешь на его руку дорогие часы, повесишь на шею броскую цепку — ты же относишься к нему, как к породистой собаке, а у собаки должен быть красивый ошейник — свидетельство благополучия ее хозяина.

— Я спасу его...

Ни от чего ты его не спасешь, наоборот, утопишь. Твой дом — это всего лишь смена места — с одной плешки на другую. На улице его покупали многие, тут его покупаешь ты. Но разницы — принципиальной разницы — нет и не будет. Для него — не будет, ну а ты можешь считать себя спасителем, сколько тебе заблагорассудится. Он же привык расплачиваться за любовь — он не знает иной жизни для себя. Он не представляет иной жизни для себя. Пока еще не представляет. А ты мостишь своими благими намерениями его дорогу в ад, искренне считая, что он вот-вот тебя полюбит — за все доброе и прекрасное, что есть в твоей душе. Дорогой ты мой, да он даже не знает, что у тебя есть душа — она не нужна ему, как не нужны тебе твои ровесники — такие же одинокие и неприкаянные, такие же зависимые от возраста и плохого самочувствия, как и ты.

— Ты жесток....

Да, я жесток. Я жесток, потому что моя дорога в ад уже позади. Меня уже сломали — деньгами, достатком, беспроблемным бытом. Мои хозяева были последовательны и тоже верили в мою — вот-вот готовую родиться — любовь. Меня тоже покупали — красиво, обставляя процесс с искусством профессиональных дилеров. Биржа молодых и сильных тел — она всегда в работе, без выходных и праздничных дней. Лот номер семь — молодой волк, правда, есть некоторый недостаток, он привык возвращаться к месту своего основного пребывания, но если кормить его вдоволь и держать на коротком поводке снежно-белой кокаиновой дорожки, он никуда не уйдет. Главное — помните — зверя надо приручать лаской, потому что он все еще не разучился огрызаться. Впрочем, если зверь будет вести себя вызывающе, можно слегка натянуть поводок, но не переусердствуте, господа, потому что взбесившегося волка трудно остановить — он может загрызть своего хозяина.

— За что ты меня ненавидишь...

В моем сердце нет ненависти к тебе. Только жалость. Твой мальчик еще не знает, как быстро он перестанет пользоваться спросом на уличной бирже. Но это знаю я. Между мной и им, все же, есть разница. Я старше него на десять долгих, очень долгих лет, которые я провел в чужих домах и постелях. Я много раз видел, как мне находили замену — одного, второго, пятого — я ведь тоже не молодею, а держать эмоции в себе труднее с каждым днем. Я тоже много раз уходил от своих хозяев, а они...не искали меня больше. И я падал все ниже и ниже — меняя дом на подвал и человека на собутыльника. Вольный полет в никуда — когда не за что зацепиться, когда не держит уже ничего, затяжной прыжок в пустоту завтрашнего дня, начинающегося жестоким похмельем и осознанием своей ненужности в этом мире. Сейчас у меня есть дом — мой последний дом. Сейчас у меня есть хозяин — мой последний хозяин. Потому что я уже вплотную приблизился к той черте, за которой меня ждет полное и окончательное одиночество. У меня нет денег, чтобы купить кого-то для себя, да я и не буду этого делать — тот, кто всю жизнь был вещью, не в состоянии перейти в статус хозяина, слишком отчетливо я буду представлять мысли своего собственного волчонка. У меня нет надежды, что я вновь буду кому-то нужен через несколько лет — каждый из хозяев ищет себе молодого мяса, чтобы согреться рядом с ним своим замерзающим от одиночества телом. У меня впереди только ничто стареющего проститута, который изо всех сил цепляется за настоящее в страхе перед будущим.

— Привет, это я, N.

Привет, N. Вот тебя и нашли. И вернули. Ты, как бродячий кот, нагулялся по помойкам и теперь снова будешь наедать свой благополучный жирок в чужом доме. Интересно, о чем же ты думал, сидя в купе рядом с человеком, которого предавал и предашь еще не раз. Какими глазами ты смотрел на него, спящего со счастливой улыбкой на лице. Что шевелилось в твоем здоровом и молодом сердце сильного глупого животного. Есть ли оно у тебя, сердце. Наверное, ты с презрением думал обо всех этих пожилых чудиках, которые замирают от одного твоего прикосновения, которые со страхом и надеждой ждут от тебя одного-единственного доброго слова. Ты мстишь им — по своему, капризами, скандалами, пьянками — за то, что тебя превращают в дорогую вещь, за ошейник-цепку на твоей сильной шее, за твою зависимость от чужого благополучия, за их право использовать тебя по своему усмотрению. Ты мстишь им пренебрежением, непониманием, безразличием — за их торопливые руки, за их мокрые поцелуи, за их немощный оргазм пополам со слезами. Тебе еще только предстоит понять — каково это, быть одному изо дня в день, из ночи в ночь. Если ты сможешь это понять, конечно. Если твой путь не закончится раньше — от передоза или белой горячки, от ножа ревнивого хозяина или от удара бутылкой по затылку в каком-нибудь притоне. Или от СПИДа, который ты подхватишь, по пьяни переспав с каким-нибудь односуточным клиентом.

— Мы тебя любим. Мы тебя целуем.

Не надо меня любить — попробуй меня понять. Попробуй понять, что я говорю тебе правду — пусть жестокую и беспощадную, но правду. Я ведь ни разу не ошибся в своих предсказаниях — ты еще удивлялся по этому поводу. Я и сейчас могу предсказать, чем закончится ваше очередное примирение. Пройдет совсем немного врмени, и ты опять будешь в тоске задавать мне вопрос — почему же он снова ушел. И я опять, в который уже раз, буду пытаться отговаривать тебя от поисков молодых волчат на заснеженных улицах. И ты опять будешь твердить мне о своем одиночестве и жажде любви. И опять откажешься понять, что нельзя купить любовь, ее можно только встретить. Я ведь такой же, как и все твои мальчики — просто старше и опытнее.

— У блядей нет возраста. Только товарный вид...

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Карусель

Ночь

Сижу на старой Тель-Авивской автобусной станции. Полпервого ночи. Весь день я проболтался по городу, автобусы полдня как не ходят — потому как суббота. В кармане ни шекеля — в банке стабильный минус, и неделю назад банкомат проглотил мою кредитку. Пелефон разрядился, и позвонить Ронни, чтобы он приехал и забрал меня, я не могу. Отсюда до моей квартиры часа полтора ходу, но идти надо через арабскую часть Яффо, а это очень неприятно, особенно ночью.

Пытаюсь набраться мужества и сил, но пока получается плохо. Охота есть, пить и вообще не хочется шевелиться. За спиной какое-то движение. Оборачиваюсь. Мальчишка-чернокожий, лет 8-9, босоногий и одетый в какие-то обноски. Забирается с ногами на скамейку рядом и шепчет мне в ухо:

— Тебе отсосать?

Все правильно. Рядом — Тель-Авивский квартал красных фонарей. Мамашка этого пацаненка, скорее всего, нелегально живет в одном из публичных домов — махонов, а пацан подрабатывает минетом в окрестностях.

— Всего 20 шекелей, — пацаненок согласен и за 10, но мне больше хочется есть, чем заниматься с ним оральным сексом. Впрочем, трахнуть я бы его трахнул, но негритенок — минетчик и вряд ли согласится на что-то большее.

Рядом тормозит белая Субару. Пацан слетает со скамейки и залезает головой в окошко машины. Я достаю сигареты. Осталось несколько штук, до утра, может быть, хватит. Мальчишка разочаровано возвращается на скамейку. Ему опять отказали. Из машины вылезает низенький толстый пожилой мужичок и подходит ко мне.

— Поедешь со мной? У меня квартира в Рамат-Авив.

Оказывается, это меня снимают. Поднимаю глаза. Судя по его внешнему виду и потрепаной машине — квартира в Рамат-Авив — богатом районе Тель-Авива — некоторое преувеличение. Впрочем, сабры — коренные израильтяне — ходят в чем попало и ездят в чем попало.

— Если бы ты подъехал на Мерседесе или на БМВ...

— Я заплачу, — мужик вынимает из кармана бумажник, — Триста шекелей.

Негритенок смотрит на меня с ненавистью и завистью. За такие деньги он бы бежал за машиной, поэтому искренне не понимает, чего я ломаюсь. Прикидываю все за и против. В конце концов, ночевать на станции мне хочется меньше, чем переспать с этим господином. Лениво поднимаюсь и иду к машине. Плюхаюсь на переднее сиденье и закрываю глаза. Может быть, он догадается меня покормить...

... Как ни странно, квартира, действительно, роскошная. Последний, престижный, этаж, сад на крыше, дорогая мебель. Подхожу к окну, закуриваю без разрешения. Сабра тяжело дышит где-то за спиной. Его потные ладони касаются моей шеи.

— Меня зовут Авив, пойдем в спальню, — голос где-то в районе моих лопаток.

— А душ у тебя есть? — поворачиваюсь и натыкаюсь на непонимающий взгляд.

— Зачем душ, если есть презерватив?

Во мне вскипает тяжелая душная ненависть. Грязная свинья, он думает, что за триста шекелй я буду удовлетворять его? Отталкиваю от себя дрожащие нетерпеливые руки и иду к двери. Целых триста шекелей — два дня работы на моей фабрике по 12 часов. Это с одной стороны. А с другой — хороший обед на двоих в хорошем ресторане. Всего триста шекелей.

Авив бежит за мной. Он понял, что сморозил глупость, что я ухожу. На ходу он распахивает двери — ванная, блин, с джакузи, вся блестит и сверкает хромом и золотом, спальня — не кровать, а сексодром.

— Не уходи, парень, не уходи, вот ванная, смотри, я тебе все дам, ты, наверное, голоден, у меня есть пицца, есть пиво.

Жри сам свою кошерную пиццу, подавись ты своими тремястами шекелями, жаль только, что из Рамат-Авив мне до дома еще дальше, чем от станции.

У самой двери он хватает меня за руку. У Авива жалкий вид, он имел грандиозные планы в отношении меня.

— Не уходи, парень, — повторяет он умоляюще.

— Меня зовут Гена, — зачем я называю свое имя? Или я уже решил остаться?

— Геня, — Авив выговаривает мягко, как все израильтяне, — пойдем, покушаем, Геня.

Пиво хорошее, Хайнекен, я его люблю, но на голодный желудок оно действует убийственно, я моментально пьянею. Пока Авив суетится у микроволновки, разогревая пиццу, я роняю голову на руки и засыпаю. Просыпаюсь через несколько минут от осторожных поцелуев в затылок. Это он меня так будит. Пицца дымится на столе, бурчит кофейник. Мы ужинаем, если это можно так назвать. На часах почти два ночи. Авиву явно не терпится, но я решительно иду в душевую и пускаю в джакузи воду. Пропади ты пропадом, но я приму ванную, что бы мой случайный любовник обо мне не думал. Главное — не уснуть в горячей воде. Впрочем, Авив, мне этого не позволяет. Он робко входит в ванную комнату и просит разрешения присоединиться. Мне смешно. Можно подумать, это я подцепил его в проституточьем районе. Похлопываю ладонью по воде. Это, с моей стороны, приглашение. Голый Авив выглядит забавно. Он толст и волосат, как обезьяна. Пыхтя, он залезает в джакузи, выплескивая на пол половину воды. Места много, но я развожу ноги, и он усаживается где-то между. Вновь закрываю глаза и откидываю голову на стенку. Взбивая пену, журчит вода. Струи бьют мне в спину, массируя и расслабляя. Короткие пальцы Авива ползут по моей ноге вверх. Давай-давай, ты же хотел этого, что же ты такой робкий?