Три Заряницы

РЕКОМЕНДУЮ

Глава 1

Нет давно уже тех, кто в ту пору жил.

Да и тех уже нет, кто хоть помнил что.

С той поры уже столько лет прошло,

Что и скалы поди обтесалися,

От высоких гор лишь холмы лежат,

Реки быстрыя поисслохлися.

А былины тех пор уж не помнятся,

А что помнится, мнится вымыслом.

Больше веры им нет, тем сказаниям...

Небольшое село едва умещалось на невысокой горке окруженной со всех сторон сосновым лесом. Места были глухие и дикие, но и красивые тоже. Особенно хороши они были весной, когда стаивал последний снег и молодая зелень начинала проступать на земле и деревьях. Птицы носились над головой и все вокруг оживало в лучах весеннего солнца.

В один из таких дней я сидела над водой на широкой доске, с которой бабы обычно полоскали белье, и глядела, как стая мелких рыбешек быстро проносится подо мной. Теплые солнечные лучи падали мне на спину и я немного разомлела под их лаской.

Временами взгляд мой падал за реку и выхватывал разбросанные вдоль берега избы и огороды. Я вздохнула и перед глазами пронёсся настоящий город, что лежал от нас в нескольких часах езды, и в котором было всё что душе угодно: святилище, базар, кузница, а на главной улице даже двухэтажный дом местного богатого купца.

Разительный контраст, если сравнить с нашей бедной деревенькой, единственной достопримечательностью которой были раскинувшиеся вокруг лесные чащи да неприметная тропа, которая уводила за гору в сторону Заповедных Чертогов — узкой полоски полуживой земли, за которой лежала безбрежная выжженная пустошь — Тьма.

До сих пор еще жив дед Свирид, который её пришествие пережил. Он и сейчас еще любит рассказывать, как в один день целые города пожгло. Да так, что и земля, на которой они стояли, спеклась, и до сих пор ничего на ней не растет.

Посмотрела вдаль на дорогу, что вела из села на городской тракт и вздохнула.

Эх, было б мне куда уехать. Все равно ведь тётка приданого не даст — у самой полна хата детей, а тут еще я — и так спасибо, что вырастила, при таком-то муже.

Дядя Вал встал перед глазами во всей своей красе — высокий и худой, с одутловатым желтовато-синюшным лицом и налитыми кровью глазами; приснится — испугаешься. И злой как чёрт, если выпьет, а трезвый так еще злее.

— Ей, Лушка, где тебя носит? Маманя с ног сбилась тебя искать, а ты тут прохлаждаешься, — окликнула меня младшая сестра, подбегая ко мне и возбужденно размахивая руками, — к Дуньке сваты приехали!

— А? — очнулась я.

Неужто Федор смиловался? — что-то не верилось мне, чтобы он в одну ночь передумал.

Насколько я знаю Федьку, тот пока из человека всю кровь не выпьет, не успокоится. Дуня давно по нему сохнет, только он все нос воротит — цены себе не сложит.

— Не-а. Чужой кто-то. Дунька воем ревёт, идти не хочет, а батька рогом упёрся: 'Пойдешь, — говорит, — и все!'

— Ему староста оттакенный, — развела Яська руки, — ковш вина поставил.

— Из Рябицы может?

— И даже не из Рябицы. Название чудное какое-то: не то Снеживище, не то Снежимище.

— Не Заснежище, часом? — у меня внутри всё похолодело, руки ноги отнялись.

— Может и Заснежище, — кивнула она головой.

Я подорвалась и бегом бросилась в село.

Малая еще Яська, не понимает, какую беду принесла. Нет в Заснежище женихов, и отродясь не было. Это тетка ей так сказала, чтоб заранее не напугать — не принято детям о таком рассказывать — поселение там, что-то вроде монастыря. Только и не монастырь это вовсе. А если и монастырь, то не тому богу они молятся.

Ведьмаки там живут. И раз в пять лет дань требуют — с каждых села по одной незамужней девке старше восемнадцати, и одному неженатому парню старше двадцати годов.

Повелось так еще со времен Темного нашествия, когда Тьма до самого Княжего Града дошла, и пришлось князю ведьмаков о помощи просить, а те возьми и потребуй дань. Князь от безысходности и согласился. Тогда вышли ведьмаки в поле, стали кругом и начали творить свою волшбу. Десять суток над городом ночь да туман висели, а на одиннадцатый день солнце взошло и Тьмы уже не было. С тех пор вдоль всего княжества Заветные Чертоги лежат, что границу от Тьмы отделяют.

Эх, Яська, Яська, жалеют у нас детей, не говорят, что сестру или брата ведьмакам отдали; говорят: 'Сваты приехали, или свататься уехал, да там, мол, остался'.

Больше всего, то страшит, что никто не знает, куда они людей увозят, и то, что лица закрывают, и никто их никогда толком никогда и не видел. Вот и гадай, люди они или нечисти.

Домой, как на похорон пришла — сестра в слезах косу кусает, тетка чуть головой о печку не ломиться, старший брат с женой прибежал — в два голоса голосят, второй брат с отцом вино хлещет.

— Сколько их приехало?

— Пятеро! — голосит Дуня, показывая растопыренные пальцы.

— А где они?

— К Матвею пошли, Федор, поганец, и тут обманул — ему ж только двадцать будет, а Матвею двадцать два — его, мол, и берите, а на меня прав у вас нету, — снова завыла она.

— Я им уж и деньги давала, и серебро последнее всовывала, — на тетку смотреть страшно, — не берут. Я им: 'Что ж своих детей у вас нет? Пожалейте меня горемычную', — а они: 'Своих нет, зато ваши будут', — тетка слезами давится, дрожит вся. — Я им: 'Хоть попрощаться дайте, изверги', — а они: 'Сейчас и прощайтесь, а то некогда нам — до ночи выехать должны'.

Постояла, посмотрела на все это: тетку жалко, Дуню жалко, а себя больше всех жалко. Стою и думаю: 'Молчи, дура, чего тебе всегда больше всех надо, минуло тебя, так радуйся', а слова уж сами собой слетают.

— Не реви, Дуня, никуда ты не поедешь.

А Дуня мне: 'как же, не поедешь, куда ж я денусь? У них же Подгляданец, они меня всюду разыщут, только потом заклятьем свяжут, чтоб меньше бегала'.

— Не разыщут, я вместо тебя поеду, — сказала, и обмерла, а потом плюнула. Чего я, в самом деле, так переживаю? Знаю же, нет тут моей судьбы, не дождусь я тут ничего, только в старых девках состарюсь. И потом, сама же недавно уехать мечтала, вот и случай представился.

— Да как же это, да что же это? — забегала, запричитала вокруг меня тетка, только вижу — обрадовалась она, и так мне тоскливо стало, что прямо все равно, куда я еду и что со мной будет.

— Старше неё все замужем, а за ней только я. А мне самой уж почти восемнадцать — не ребенок, какая им разница, кого увозить? А про Дуню скажем, что жених у нее есть, только за товаром сейчас уехал.

Сказала, и пошла вещи свои собирать.

Вещей-то, по правде сказать, одна рубаха да и та на мне; но для порядка полагалось хоть маленький узелок с собой взять, чтоб люди семью не засмеяли. Тетка сундук отворила и живо вещички уложила, даже сапоги новые из сестриного приданого не пожалела. Дуня мне рубаху свою, тонкого полотна, что на приданое готовила, в котомку сунула.

— Ты прости меня, Луша, за все что дурного было. Ревновала я к тебе Федора, — сказала и из избы выбежала.

Тетка горестно вздохнула, обняла, а потом в скрыню полезла и достала оттуда что-то в тряпицу завязанное.

— Никогда я не думала, что година такая придет, что охранный оберег доставать придется; только видно от судьбы не уйдешь. Запомни, Луша, беречь его надо пуще глаза своего, и никто его видеть не должен. Никому про него не рассказывай. Как приедешь туда, скорее спрячь его где-то в доме, и не одевай, покуда новой одёжи не получишь. А тогда зашей его наглухо в пояс — он поможет тебе от беды лютой. Это матери твоей покойной наказ, ее памятка и от всякого зла охрана.

Я невольно сжала завернутый в тряпицу оберег.

Тем же днем выехали мы на двух подводах. Обычные некрытые подводы с деревянными скрипучими, почти в половину человека колесами. Провожали нас всем селом, каждый чего-то старался дать на дорогу: кто пирогов, кто рыбы вяленой, кто просто ягод лукошко да молока крынку. И до того все нас жалели, до того плакали — что мне самой так себя жалко стало, что я и себе всхлипнула маленько.

Когда мимо Федькиного дома проезжали, он, гаденыш, даже засвистел.

— Давай, давай, выметайся! Тоже мне королевна выискалась — никто ее не достоин. Узнаешь теперь, голытьба, как нос свой воротить.

— С чужого горя радуешься? Ну, подожди немного, не я буду, если всем премудростям ведьминским не обучусь, да тебя, подлеца, не проучу! — это я Федьке мысли свои озвучила.

Телега на выбоине подскочила, громко заскрипела и, сильно накренившись, выехала из ямы. Не удержавшись, я навернулась с каких-то узлов, и Федька радостно заржал вдогонку.

К ночи въехали в Рябиницу. Мы с Матвеем решили, что в корчме заночуем, только ведьмаки почему-то там не остановились, а проехали пару дворов к покрученной рябине перед воротами богача Яшки.

Стучать пришлось долго. Видать сон у него, как у дитяти малого, раз такого грохота не слышит. Только, сдается мне, все он слышал, да видно боялся двери отворять; только собаки выли. Я еще раньше заприметила, что ведьмаков собаки страсть как бояться, хвосты поджимают, и по будкам прячутся. Наконец послышались осторожные шаги, кто-то тихо подошел к воротам и с минуту постоял молча. Потом смотровое окошко немного приоткрылось.

— Кого это черти в такой час принесли? Хозяин спит уже, завтра приходите, — раздался вовсе не хриплый, как бывает спросонок, голос.

— Доложи хозяину, гости из Заснежища приехали.

— Какие такие гости? Шляются тут всякие. Не для кого будить не велено.

— А ты доложи все-таки, — злобно зашипел ведьмак, — время пришло за должок рассчитаться, пусть встает.

— Принесет же нелегкая кого-то в такой час, а ты отдувайся, — голос постепенно стихал, и наконец окончательно затих за дверью.

Спустя несколько минут послышались торопливые шаги и массивные ворота начали открываться. Наконец Яшка собственной персоной, в портках и засаленной рубахе, предстал перед ними. Лысина тщательно зализана редкими волосишками, куцая бороденка торчит как у козла.

— Входите, входите, гости дорогие. Уж простите слугу моего нерасторопного, все учу его, учу, да все без толку. Холоп, что с него взять?

Пристыженный слуга опасливо жался в кутке на крылечке, и только время от времени бросал в нашу сторону осторожные крадущиеся взгляды. Похоже, он только сейчас понял, кто к ним пожаловал.

Лошадей распрягли, поклажу понадежней укрыли под навесом, и нам тоже велели слезть с телеги. Яшка приказал устроить нас на ночлег в людской, а сам вместе с ведьмаками скрылся в господских покоях.

В людской — тесной комнате с низким закопченными деревянными балками и прочно устоявшимся кислым запахом — ютились, по меньшей мере, человек двадцать. И мужчины, и женщины лежали покотом прямо на полу, только дети и несколько стариков спали на лавках.

Матвей долго не раздумывал и улегся рядом со всеми, а спустя несколько минут спал спокойно и крепко. Может устал с дороги, а может смирился. Только я спать не могла. Тяжелый, спертый воздух дурманил голову и мешал не только уснуть, а даже дышать, а доносившиеся отовсюду сонные причмокивания и оглушительный храп просто сводили с ума. Не выдержав, я вышла обратно на крыльцо. Чуть поодаль у зарослей малины и крепкой яблоньки, я заприметила лавочку.

Авось не замерзну, как-никак потеплело, а на воздухе спится даже лучше, — решила я, и побрела устраиваться на облюбованное место. Укуталась в плащ и сунула под голову свою котомочку.

И то правда, задремала я быстро. Только слышу, будто зовет меня кто тихонько и вроде за плечо тормошит. Протерла глаза, огляделась, вижу: стоит передо мной бабка, палец к губам приложила, будто молчать просит, а другой рукой за собой манит.

Что такое, думаю? На сон вроде не похоже. Только рот открыла, а старушка возьми, да и прикрыла мне рот рукой: 'Молчи мол'. Ладно, — думаю, — схожу с ней, куда она просит, от меня не убудет. Да и правду сказать самой интересно стало, чего ей от меня понадобилось?

Вышли мы из садика, и, обогнув господский дом и хозяйственные пристройки, очутились у небольшой, наполовину врытой в землю землянки. Кособокая, грубо тесаная дверь на удивление тихо отворилась, пропуская нас внутрь.

— Входи, голуба, — бабушка кивнула на засланную чистой дорожкой лавку у стола, — садись.

Я присела, но продолжала молчать, не зная, о чем с ней говорить.

— Так вот ты какая выросла? — окинула она меня оценивающим взглядом, — да, быстро годы-то пролетели.

Я удивлено уставилась на неё.

— Чему удивляешься? — она подошла к печи и закатала рукава, — знаю я тебя. Еще совсем крохой на руках держала, — она вытащила из печи глиняный кувшин, — зови меня баба Ира. Есть-то хочешь? — подсунула она мне крынку с крутым кисляком.

— Угу. — Закивала я головой.

— Тогда начинай, — старушка подвинула мне хлеб, мед и яблоки. Я отломила краюшку и обмакнула в мед.

— А я ведь тебя на свет божий приняла, — внезапно огорошила меня баба Ира.

Я аж подавилась от неожиданности и она постучала меня по спине.

— Вы маму мою знали?

— Как не знать, коли она у меня свои дни последние доживала и хоронить мне ее пришлось?

— Вы и могилу ее знаете? — рванулась я из-за стола, — где она?

Я ведь отродясь на могиле у матери не была. Тетка сказывала, что меня к ней какие-то пришлые бабы принесли, которые мать мою случайно на дороге встретили, когда она в село наше после смерти мужа возвращалась. Только не дошла она, родила меня прямо на дороге и умерла, а где могила ее только эти бабы и сказать могли, да когда тетка опомнилась, их уже и след простыл.

— Сиди Лукерья, не вскакивай. Нет у ней могилы. Не остается могил у тех, кто себя Тьме отдал.

— Что? — опешила я, — про что Вы? Какая Тьма?

Потом дошло, на ноги вскинулась.

— Врешь ты все, старая злыдня! Мама хорошая была и с Тьмой не водилась! Тетка рассказывала, что от родов она умерла!

— Ой, ой, ой! Норов-то у тебя девка, точь-в-точь как у Ярины, ясного ей пути... Нет, не вру я, Лукерья, правда это. Другое дело, что и тетка твоя всей правды не знала, сама Яра ей сказать не велела. Слушай меня Лукерья внимательно и не перебивай. Расскажу я тебе, что сама Ярина пока жива была мне поведала.

Она снова заставила меня сесть и сама села напротив.

Глава 2

Мамка твоя, Ярина покойная, уж больно пригожая смолоду была. Многие к ней сватались, несмотря на бедность ее. Только не нужен её был никто, кроме отца твоего — Егора, сына Устима— плотника. Он из себя тоже видный был, да такой же нищий. Отец-то его из богатой семьи был, да на бедной женился, мимо воли родительской пошел, вот ни с чем и остался — все к брату его, Прохору, отошло. А Прохор, надо сказать, ох не прост был. Много о нем люди судачили, да все не то.

Странный он был, жил один, бобылем, далеко от села на богатом хуторе, людей сторонился, так что селяне уж и не вспоминали его, когда однажды пришел он в село. Устим в то время в дому был и хоть Прохора почитай лет двадцать не видел, а признал сразу.