Из воспоминаний прошлого

Из воспоминаний прошлого Петухова Семёна Сергеича [48]

Перед приходом белых [в] 1918 году происходила эвокуация Тиминского волисполкома. Большая часть советских работников в волости отступали с частями Красной армии; только небольшая часть наиболее малодушных осталась, рассчитывая на милость палачей. Отступившия товарищи оставили меня, бывшего тогда волвоенруком, для поддержания связи с частями Красной армии, а также для информации ушедших товарищей, что происходит в тылу у белых.

С приходом белых ко мне на дом явилось три человека казаков с обыском для обнаружения оружия. Казаки всё перевернули, всё кверху дном, но безрезультатно, т.к. винтовка была отдана отступившим товарищам, а "наган" был зарытый в землю.

После обыска казаки уехали, оставив меня в покое, но местные кулаки во главе с Истоминым Вас.Анд. начали против меня форменную травлю. И 6 августа они меня арестовали вместе с теми товарищами, которые рассчитывали на милость палачей. Таким образом нас было взято 6 человек: Шаламов Михаил, Петухов Мих., Шилков Сем. и другие. В тот же вечер нас посадили в арестное помещение как тяжёлых преступников, которое находилось при Тиминской волостной управе.

На следующий день приехал комендант Натрит Карл Петрович, которому нас выдал для порки председатель управы — Петухов Иван Ив. Этот вновь испечённый комендант с момента возникновения советской власти служил библиотекарем [48об] в Тиминской библиотеке. Будучи библиотекарем, Натрит принимал горячее участие в общественной работе — руководил драмкружком местного клуба, работал в местной культ-просвет комиссии, пытался создать литературный кружок и т.д. Одним словом, он так сумел себя зарекомендовать, что почти сумел завоевать всеобщее доверие. При таком положении вещей никому не приходило в голову посмотреть послужной список этого культурника, откуда можно было узнать, что он был белым офицером.

По приезду в Тиминскую волость в новой должности коменданта района Натрит-"культурник" почувствовал, что он на своём месте. Обличённый неограниченными полномочиями в борьбе с коммунистами он в первую очередь устроил порку местным совработникам.

На другой день после этой кровавой бани у многих товарищей появились на спине кровоподтёки и борозды. Рубашки у некоторых присохли к спинам и были изорваны в ленты, а последние присохли к израненной коже. Избитым и выпоротым было запрещено передавать не только с"естные припасы, но даже и воду. Через несколько часов Натрит приказал пред.управы приготовить лошадей для отправления нас в село Щелкунское, которое находилось в 17 верстах от Тиминской волости, в котором была резиденция палача-Натрита.

К моменту нашего прибытия в село Щелкунское арестное помещение, состоявшее из 2-х камер, было уже наполнено такими же крамольниками, как мы. И таких государственных преступников набралось с нами около 33 человек. Что нам бросилось в глаза в арестном помещении это то, что на полу лежало несколько человек и Новодеревенской, [49] избитых до потери сознания. А из другой слышались стоны и рыдания.

Этот день и ночь прошли для нас спокойно, и только на следующее утро из нашей камеры взяли комиссара Пьянкова, которого избили до потери сознания вместе ещё с несколькими товарищами. К вечеру этого дня прибыл карательный отряд во главе с офицером из города Екатеринбурга, фамилию которого не помню. С приездом в Щелкун новый палач в погонах прапорщика захотел посмотреть на свои жертвы. Это он делал для того, чтобы показать нам, что наша жизнь в его руках, и что он хозяин нашей жизни.

В 10 часов вечера загремели ключи в камерных дверях, и раздалась команда: "Встать! Смирно!" Все встали, и никто из нас не чувствовал естественной потребности дышать, т.к. все стояли, точно вкопанные, с затаённым в груди дыханием. По команде не встали только несколько человек, потому что они были избиты и испороты до потери сознания и не слышали громовой команды. Прапорщик вышел вперёд, выпустил целую ленту отборной площадной ругани, затем, размахивая кулаком, закричал: "Кто из вас большевик?" Не получив ответа, прапорщик разсвирепел и заорал во всю глотку.

В это время к нему подходит помощник Натрита "Синельщиков" Младенцев, который докладывает, держа руку под козырёк: "Господин Прапорщик, вот комиссар Чиканковской заимки Пьянков и председатель Исполкома Тиминской волости Шаламов". Освирепевший палач с браунингом в руках начинает бить вышеуказанных товарищей по лицу с криком: [50об] "Все вы, сволочи, большевики! Вам нужны совдепы с земотделами!? Так погодите, сволочи, вы их получите у меня сегодня же. Я для этого сюда и приехал, чтобы всю крамолу закопать в земотделы!"

Белогвардейцы били товарищей, как могли и по чему могли, пока не почувствовали боли на своих кулаках. Покончив заниматься "физкультурой", палач в погонах отдаёт распоряжения коменданту Щелкунского района приготовить побольше железных лопат: "Этих сволочей я буду отправлять сегодня в земельный отдел". Отдав распоряжение о приготовлении лопат и соблюдении соответствующего режима содержания под стражей арестованных большевиков, об аресте находящихся на свободе советских работников, прапорщик со своим отрядом уехал в село Тюбук.

С от"ездом палача во всём нашем арестном помещении наступила гробовая тишина. Каждый арестованный ругал себя, что он не пошёл в ряды Красной армии и оказался бессильным пленником белогвардейского произвола. Мысль о скорой смерти никому не давала покоя. Но несмотря на это, были и такие товарищи, которые в последние минуты не хотели думать о своей личной жизни. Эти товарищи уверяли, что наша смерть от рук наймитов капитала вызовет глубокое возмущение среди трудящихся, и что недалёк тот час, когда вместо погибших появятся сотни и тысячи новых борцов.

В отсутствии карательного отряда ночь прошла у нас без порок и мордобития, а с наступлением утра у нас появилась некоторая уверенность, что палач, если даже и приедет со своим отрядом, то едва ли захочет привести свой план в исполнение на глазах у населения.

Около 10 или 11 часов утра стало известно, что [51] отряд проскакал без начальника из Тюбука в Сысертский завод, не остановившись в Щелкуне. А ещё позднее мы узнали, что кровожадный прапорщик убит в селе Тюбуке братьями Агафоновыми. Несмотря на то, что глава отряда был убит, у нас не было уверенности на скорое освобождение. На что только мы и надеялись, это на отсрочку нашей смерти. Так и случилось!

Комендант Щелкунского района Натрит произвольно взял на себя обязанности по выполнении кровавого плана, намеченного начальником карательного отряда. План этот заключался в отправке нас в земельный отдел из Щелкуна в Сысертский завод.

На следующий день убийства начальника карательного отряда всех нас, находящих в Щелкунском арестном помещении, выгнали на улицу, разсадили по подводам по три человека на каждую и посадили по одному вооружённому конвоиру на подводу. Кроме этих конвоиров было 5 или 6 человек конных, а во глови их был испытанный палач Натрит. Благодаря этому мы потеряли всякую связь с красными и не знали, где в данный момент находится линия фронта между белыми и красными войсками, поэтому нас лишало всякой возможности делать попытки к самоосвобождению. А момент к побегу по пути в Сысертский завод был самым благоприятным, т.к. на каждой подводе нас было по 3 человека и один конвоир, вооружённый винтовкой, а поэтому арестованные легко могли обезоружить пеших, а затем, имея 10 винтовок с патронами, мы могли легко справиться с конным конвоем в количестве 5-6 человек. [52об] Но вся беда была в том, что мы не знали, где в это время находились красные, и могли ли мы кучкой в 30 человек, вооружённых 10-ю винтовками, пробраться на сторону красных. В силу обстоятельств мы ехали с конвоем, покорные, как овцы.

В Щелкуне нас разсадили на подводы. Я угадал на переднюю со своими товарищами Семёном Петров. Шаламовым и Петром Григор. Петуховым. Поэтому нам как наиболее близким товарищам, знающих один другого с детства, было веселее ехать, чем другим, и мы старались больше болтать о чём попало, только бы отвлечься от мысли, что через каждую минуту нас может ожидать разстрел.

Во время моего разговора с Шаламовым и Петуховым мы, оглянувшись назад, увидели, что на задней подводе началась порка товарищей, а затем раздалась команда: "Слезай с подводы и иди к лесу". После чего раздались выстрелы, и мы узнали, что расстреляли нашего товарища Занина, которого избили в Щелкуне до потери сознания. Затем к нам под"ехал конвоир (бывший жандарм) и приказал одному из нас слезть и пересесть на место расстреленного, а это было равносильно тому, что смертный приговор уже был вынесен. Мы посмотрели друг на друга, и при встрече наших глаз без слов было понятно, что пойти на заднюю подводу никто не хочет. Шаламов в знак отказа повертел головой, петухов последовал его примеру, и этим самым было решено, что должен был пойти я. Тогда я спросил конвоира, с вещами мне пойти или без них? Конвоир отвечал: "Вещи никуда не деваются". Я сразу понял, что смертный приговор уже вынесен. Простился с товарищами и слез с телеги. [53]

Когда я слез с телеги, то я ещё помню, как мимо меня проехали из Сысертского завода наши деревенские крестьяне, а с ними вместе проехала жена моего старшего брата, но не помню, разговаривал ли я с ними. Я пришёл в сознание только тогда, когда сидел на задней подводе, на который был комиссар Пьянков и ещё другой товарищ. Я стал расспрашивать Пьянкова, что тут происходило? Товарищ Пьянков мне рассказал, что с ними ехал один товарищ, которого били в Щелкуне, а на подводе один из конвоиров пырнул его в бок, затем велел ему слезть с подводы и идти по направлению к лесу, где его и расстреляли.

Пьянков старался меня успокоить и говорил. Что вторым расстрелен будет он, а я с ним спорил, доказывал, что меня взяли с первой подводы, а поэтому со мной будет произведена расправа. Не только я, но и т. Пьянков ожидали штыкового удара или выстрела, а все наши товарищи также думали, что до Сысертского завода никто из нас не доедет. Но по неизвестным причинам Натрит ограничился расстрелом одного наиболее старого (почти старика), а всех остальных доставил в Сысертский завод.

По прибытии в завод нас поместили в дом Турчанинова. Тут же нас всех построили в две шеренги, подсчитали, а потом сделали разбивку. Меня, Пьянкова и ещё троих незнакомых мне товарищей отделили от остальных товарищей и велели идти в другую сторону. После этой разбивки я понял, что нам суждено первым погибнуть от рук белогвардейских бандитов. Я тогда стал просить Натрита, чтобы он разрешил встать мне со своими односельчанами, и к великой моей радости он разрешил [54об] мне выйти из числа пятёрки, а на моё место поставил т. Шаламова. Шаламов также, как и я, не хотел находиться в числе пятёрки, т.к. по всем признакам должна была пойти на расстрел в первую очередь. Он самовольно старался выйти из числа 5-ти, за что его на глазах всех арестованных Натрит бил нагайкой по лицу и по голове. Но благодаря переклички, Шаламов вышел из числа пятёрки и присоединился к большинству. После переклички четвёрку отделили от нас в особое помещение.

За всю ночь, проведённую в доме Турчанинова, никто из нас не уснул, т.к. произведённая разбивка внушала всем опасение и тревогу. Мы видели, как эти палачи белогвардейского тыла вывели в ту же ночь товарищей со двора и куда-то погнали под конвоем. На следующее утро мы узнали, что их расстреляли на второй версте от Сысерти около смольных ям. Белогвардейцы ездили утром хоронить их, т.е. бросить трупы в ямы, вернувшись, рассказали коменданту Сысертского завода в нашем присутствии, что вместо четырёх осталось только три, а четвёртый был только тяжело ранен и уполз.

Утром Сысертский комендант встретил нас следующими словами: "Говорите, сволочи, есть-ли среди вас битые. Если есть битые среди вас, т.к. я битых не принимаю. Мы не красные и порками не занимаемся". Мы после этих слов боялись не только заявить о своих побоях, но старались скрыть их, т.к. обнаружение влекло за собой неизбежную смерть!

Итак палачи ограничились только четырьмя жертвами, а остальных нас на следующий день погнали в г. Екатеринбург уже не на подводах, а пешими и как государственных преступников под усиленным конвоем. [55]

9 августа мы прибыли из Сысертского завода в Екатеринбург. Екатеринбургские тюрьмы к нашему прибытию были переполнены большевиками, беспартийными советскими работниками и просто "подозрительными" рабочими, благодаря чего администрация тюрьмы отказалась нас принять в утробы тюремных застенков. Тогда нас погнали в здание б.коммерческого собрания, где нас и разместили. Здание было тоже переполнено такими же преступниками, как и мы, и называлось 3-ей Екатеринбургской тюрьмой. В этом здании мы просидели несколько дней, а затем нас перевели в Новый гостиный двор. Но и здесь мы увидели тоже самое, и это здание тоже служило тюрьмой, только под N4. Нашей партии и здесь не дали освоиться и осмотреться и скоро перевели в дом Ардашева, где мы оказались также не одни.

Когда мы пошли из Сысерти в Екатеринбург, то ни у кого из нас не было запасов провианта, и мы шли с пустыми руками и с пустыми животами. Прибыли мы в Екатеринбург голодные, как степные волки, а власти, в распоряжении которых мы находились, далеки были от забот о подкреплении наших сил, и мы буквально голодали, как в здании коммерческого собрания, а также и в гостином дворе. И только когда перевели нас в Ардашевский дом, то нас начали гонять обедать в Харитоновский сад. Обед был такой отвратительный, что от запаха этого обеда у многих была рвота. Давали нам суп, наваром которого служил гнилой горох, а главным образом черви.

Сколько мы не делали попыток завязать связь со своими родными, но всё было безрезультатно. И наши родные тоже терпели [56об] неудачу, т.к. с ними боялись разговаривать, как только узнавали, что они разыскивают арестованных совработников. Благодаря всему этому мы медленно приближались к голодной смерти. Но не долго мы жили в Ардашевском доме, оттуда нас перегнали в здание Первушинской мельницы, откуда нас ежедневно тоже гоняли обедать в Харитоновский сад.

Во время "прогулки" в Харитоновский сад мы на улицах города наблюдали интересные картинки. Вся чешская армия, не только офицеры, но даже рядовые солдаты были великолепно одеты в суконное обмундирование, имели вид весёлый и сытый. Всё это говорило за то, что в это время они были здесь хозяевами и господами положения. Что касается "доблестной" белой армии, она влачила жалкое существование. Так были такие случаи, что русский офицер покупал сахару у рядового чешского солдата. Или идёт чешский солдат, с иголочки одетый, надушенный, и тащит за собой 2-3 гимназисток, а сзади молодой русский прапорщик или даже подпоручик в грязных сапожищах со стоптанными подборами, фуражке грязной и шинели, до того потрёпанной и загрязнённой, что трудно узнать, из какого цвета она сшита. Несмотря на то, что это офицерство было нашими мучителями, оно вызывало у нас иногда жалость.

Во время прибывания на Первушинской мельнице к нам пригнали 480 человек красноармейцев, которые были все почти пермяки. Мы сначала думали, что они попали в плен, но после наших расспросов оказалось, что они добровольно перешли на сторону белых. После этого у нас к ним отношение изменилось, и вместо прежней жалости [57] у нас к ним явилась ненависть и презрение.