Из воспоминаний прошлого

Из воспоминаний прошлого Петухова Семёна Сергеича [48]

Перед приходом белых [в] 1918 году происходила эвокуация Тиминского волисполкома. Большая часть советских работников в волости отступали с частями Красной армии; только небольшая часть наиболее малодушных осталась, рассчитывая на милость палачей. Отступившия товарищи оставили меня, бывшего тогда волвоенруком, для поддержания связи с частями Красной армии, а также для информации ушедших товарищей, что происходит в тылу у белых.

С приходом белых ко мне на дом явилось три человека казаков с обыском для обнаружения оружия. Казаки всё перевернули, всё кверху дном, но безрезультатно, т.к. винтовка была отдана отступившим товарищам, а "наган" был зарытый в землю.

После обыска казаки уехали, оставив меня в покое, но местные кулаки во главе с Истоминым Вас.Анд. начали против меня форменную травлю. И 6 августа они меня арестовали вместе с теми товарищами, которые рассчитывали на милость палачей. Таким образом нас было взято 6 человек: Шаламов Михаил, Петухов Мих., Шилков Сем. и другие. В тот же вечер нас посадили в арестное помещение как тяжёлых преступников, которое находилось при Тиминской волостной управе.

На следующий день приехал комендант Натрит Карл Петрович, которому нас выдал для порки председатель управы — Петухов Иван Ив. Этот вновь испечённый комендант с момента возникновения советской власти служил библиотекарем [48об] в Тиминской библиотеке. Будучи библиотекарем, Натрит принимал горячее участие в общественной работе — руководил драмкружком местного клуба, работал в местной культ-просвет комиссии, пытался создать литературный кружок и т.д. Одним словом, он так сумел себя зарекомендовать, что почти сумел завоевать всеобщее доверие. При таком положении вещей никому не приходило в голову посмотреть послужной список этого культурника, откуда можно было узнать, что он был белым офицером.

По приезду в Тиминскую волость в новой должности коменданта района Натрит-"культурник" почувствовал, что он на своём месте. Обличённый неограниченными полномочиями в борьбе с коммунистами он в первую очередь устроил порку местным совработникам.

На другой день после этой кровавой бани у многих товарищей появились на спине кровоподтёки и борозды. Рубашки у некоторых присохли к спинам и были изорваны в ленты, а последние присохли к израненной коже. Избитым и выпоротым было запрещено передавать не только с"естные припасы, но даже и воду. Через несколько часов Натрит приказал пред.управы приготовить лошадей для отправления нас в село Щелкунское, которое находилось в 17 верстах от Тиминской волости, в котором была резиденция палача-Натрита.

К моменту нашего прибытия в село Щелкунское арестное помещение, состоявшее из 2-х камер, было уже наполнено такими же крамольниками, как мы. И таких государственных преступников набралось с нами около 33 человек. Что нам бросилось в глаза в арестном помещении это то, что на полу лежало несколько человек и Новодеревенской, [49] избитых до потери сознания. А из другой слышались стоны и рыдания.

Этот день и ночь прошли для нас спокойно, и только на следующее утро из нашей камеры взяли комиссара Пьянкова, которого избили до потери сознания вместе ещё с несколькими товарищами. К вечеру этого дня прибыл карательный отряд во главе с офицером из города Екатеринбурга, фамилию которого не помню. С приездом в Щелкун новый палач в погонах прапорщика захотел посмотреть на свои жертвы. Это он делал для того, чтобы показать нам, что наша жизнь в его руках, и что он хозяин нашей жизни.

В 10 часов вечера загремели ключи в камерных дверях, и раздалась команда: "Встать! Смирно!" Все встали, и никто из нас не чувствовал естественной потребности дышать, т.к. все стояли, точно вкопанные, с затаённым в груди дыханием. По команде не встали только несколько человек, потому что они были избиты и испороты до потери сознания и не слышали громовой команды. Прапорщик вышел вперёд, выпустил целую ленту отборной площадной ругани, затем, размахивая кулаком, закричал: "Кто из вас большевик?" Не получив ответа, прапорщик разсвирепел и заорал во всю глотку.

В это время к нему подходит помощник Натрита "Синельщиков" Младенцев, который докладывает, держа руку под козырёк: "Господин Прапорщик, вот комиссар Чиканковской заимки Пьянков и председатель Исполкома Тиминской волости Шаламов". Освирепевший палач с браунингом в руках начинает бить вышеуказанных товарищей по лицу с криком: [50об] "Все вы, сволочи, большевики! Вам нужны совдепы с земотделами!? Так погодите, сволочи, вы их получите у меня сегодня же. Я для этого сюда и приехал, чтобы всю крамолу закопать в земотделы!"

Белогвардейцы били товарищей, как могли и по чему могли, пока не почувствовали боли на своих кулаках. Покончив заниматься "физкультурой", палач в погонах отдаёт распоряжения коменданту Щелкунского района приготовить побольше железных лопат: "Этих сволочей я буду отправлять сегодня в земельный отдел". Отдав распоряжение о приготовлении лопат и соблюдении соответствующего режима содержания под стражей арестованных большевиков, об аресте находящихся на свободе советских работников, прапорщик со своим отрядом уехал в село Тюбук.

С от"ездом палача во всём нашем арестном помещении наступила гробовая тишина. Каждый арестованный ругал себя, что он не пошёл в ряды Красной армии и оказался бессильным пленником белогвардейского произвола. Мысль о скорой смерти никому не давала покоя. Но несмотря на это, были и такие товарищи, которые в последние минуты не хотели думать о своей личной жизни. Эти товарищи уверяли, что наша смерть от рук наймитов капитала вызовет глубокое возмущение среди трудящихся, и что недалёк тот час, когда вместо погибших появятся сотни и тысячи новых борцов.

В отсутствии карательного отряда ночь прошла у нас без порок и мордобития, а с наступлением утра у нас появилась некоторая уверенность, что палач, если даже и приедет со своим отрядом, то едва ли захочет привести свой план в исполнение на глазах у населения.

Около 10 или 11 часов утра стало известно, что [51] отряд проскакал без начальника из Тюбука в Сысертский завод, не остановившись в Щелкуне. А ещё позднее мы узнали, что кровожадный прапорщик убит в селе Тюбуке братьями Агафоновыми. Несмотря на то, что глава отряда был убит, у нас не было уверенности на скорое освобождение. На что только мы и надеялись, это на отсрочку нашей смерти. Так и случилось!

Комендант Щелкунского района Натрит произвольно взял на себя обязанности по выполнении кровавого плана, намеченного начальником карательного отряда. План этот заключался в отправке нас в земельный отдел из Щелкуна в Сысертский завод.

На следующий день убийства начальника карательного отряда всех нас, находящих в Щелкунском арестном помещении, выгнали на улицу, разсадили по подводам по три человека на каждую и посадили по одному вооружённому конвоиру на подводу. Кроме этих конвоиров было 5 или 6 человек конных, а во глови их был испытанный палач Натрит. Благодаря этому мы потеряли всякую связь с красными и не знали, где в данный момент находится линия фронта между белыми и красными войсками, поэтому нас лишало всякой возможности делать попытки к самоосвобождению. А момент к побегу по пути в Сысертский завод был самым благоприятным, т.к. на каждой подводе нас было по 3 человека и один конвоир, вооружённый винтовкой, а поэтому арестованные легко могли обезоружить пеших, а затем, имея 10 винтовок с патронами, мы могли легко справиться с конным конвоем в количестве 5-6 человек. [52об] Но вся беда была в том, что мы не знали, где в это время находились красные, и могли ли мы кучкой в 30 человек, вооружённых 10-ю винтовками, пробраться на сторону красных. В силу обстоятельств мы ехали с конвоем, покорные, как овцы.

В Щелкуне нас разсадили на подводы. Я угадал на переднюю со своими товарищами Семёном Петров. Шаламовым и Петром Григор. Петуховым. Поэтому нам как наиболее близким товарищам, знающих один другого с детства, было веселее ехать, чем другим, и мы старались больше болтать о чём попало, только бы отвлечься от мысли, что через каждую минуту нас может ожидать разстрел.

Во время моего разговора с Шаламовым и Петуховым мы, оглянувшись назад, увидели, что на задней подводе началась порка товарищей, а затем раздалась команда: "Слезай с подводы и иди к лесу". После чего раздались выстрелы, и мы узнали, что расстреляли нашего товарища Занина, которого избили в Щелкуне до потери сознания. Затем к нам под"ехал конвоир (бывший жандарм) и приказал одному из нас слезть и пересесть на место расстреленного, а это было равносильно тому, что смертный приговор уже был вынесен. Мы посмотрели друг на друга, и при встрече наших глаз без слов было понятно, что пойти на заднюю подводу никто не хочет. Шаламов в знак отказа повертел головой, петухов последовал его примеру, и этим самым было решено, что должен был пойти я. Тогда я спросил конвоира, с вещами мне пойти или без них? Конвоир отвечал: "Вещи никуда не деваются". Я сразу понял, что смертный приговор уже вынесен. Простился с товарищами и слез с телеги. [53]

Когда я слез с телеги, то я ещё помню, как мимо меня проехали из Сысертского завода наши деревенские крестьяне, а с ними вместе проехала жена моего старшего брата, но не помню, разговаривал ли я с ними. Я пришёл в сознание только тогда, когда сидел на задней подводе, на который был комиссар Пьянков и ещё другой товарищ. Я стал расспрашивать Пьянкова, что тут происходило? Товарищ Пьянков мне рассказал, что с ними ехал один товарищ, которого били в Щелкуне, а на подводе один из конвоиров пырнул его в бок, затем велел ему слезть с подводы и идти по направлению к лесу, где его и расстреляли.

Пьянков старался меня успокоить и говорил. Что вторым расстрелен будет он, а я с ним спорил, доказывал, что меня взяли с первой подводы, а поэтому со мной будет произведена расправа. Не только я, но и т. Пьянков ожидали штыкового удара или выстрела, а все наши товарищи также думали, что до Сысертского завода никто из нас не доедет. Но по неизвестным причинам Натрит ограничился расстрелом одного наиболее старого (почти старика), а всех остальных доставил в Сысертский завод.

По прибытии в завод нас поместили в дом Турчанинова. Тут же нас всех построили в две шеренги, подсчитали, а потом сделали разбивку. Меня, Пьянкова и ещё троих незнакомых мне товарищей отделили от остальных товарищей и велели идти в другую сторону. После этой разбивки я понял, что нам суждено первым погибнуть от рук белогвардейских бандитов. Я тогда стал просить Натрита, чтобы он разрешил встать мне со своими односельчанами, и к великой моей радости он разрешил [54об] мне выйти из числа пятёрки, а на моё место поставил т. Шаламова. Шаламов также, как и я, не хотел находиться в числе пятёрки, т.к. по всем признакам должна была пойти на расстрел в первую очередь. Он самовольно старался выйти из числа 5-ти, за что его на глазах всех арестованных Натрит бил нагайкой по лицу и по голове. Но благодаря переклички, Шаламов вышел из числа пятёрки и присоединился к большинству. После переклички четвёрку отделили от нас в особое помещение.

За всю ночь, проведённую в доме Турчанинова, никто из нас не уснул, т.к. произведённая разбивка внушала всем опасение и тревогу. Мы видели, как эти палачи белогвардейского тыла вывели в ту же ночь товарищей со двора и куда-то погнали под конвоем. На следующее утро мы узнали, что их расстреляли на второй версте от Сысерти около смольных ям. Белогвардейцы ездили утром хоронить их, т.е. бросить трупы в ямы, вернувшись, рассказали коменданту Сысертского завода в нашем присутствии, что вместо четырёх осталось только три, а четвёртый был только тяжело ранен и уполз.

Утром Сысертский комендант встретил нас следующими словами: "Говорите, сволочи, есть-ли среди вас битые. Если есть битые среди вас, т.к. я битых не принимаю. Мы не красные и порками не занимаемся". Мы после этих слов боялись не только заявить о своих побоях, но старались скрыть их, т.к. обнаружение влекло за собой неизбежную смерть!

Итак палачи ограничились только четырьмя жертвами, а остальных нас на следующий день погнали в г. Екатеринбург уже не на подводах, а пешими и как государственных преступников под усиленным конвоем. [55]

9 августа мы прибыли из Сысертского завода в Екатеринбург. Екатеринбургские тюрьмы к нашему прибытию были переполнены большевиками, беспартийными советскими работниками и просто "подозрительными" рабочими, благодаря чего администрация тюрьмы отказалась нас принять в утробы тюремных застенков. Тогда нас погнали в здание б.коммерческого собрания, где нас и разместили. Здание было тоже переполнено такими же преступниками, как и мы, и называлось 3-ей Екатеринбургской тюрьмой. В этом здании мы просидели несколько дней, а затем нас перевели в Новый гостиный двор. Но и здесь мы увидели тоже самое, и это здание тоже служило тюрьмой, только под N4. Нашей партии и здесь не дали освоиться и осмотреться и скоро перевели в дом Ардашева, где мы оказались также не одни.

Когда мы пошли из Сысерти в Екатеринбург, то ни у кого из нас не было запасов провианта, и мы шли с пустыми руками и с пустыми животами. Прибыли мы в Екатеринбург голодные, как степные волки, а власти, в распоряжении которых мы находились, далеки были от забот о подкреплении наших сил, и мы буквально голодали, как в здании коммерческого собрания, а также и в гостином дворе. И только когда перевели нас в Ардашевский дом, то нас начали гонять обедать в Харитоновский сад. Обед был такой отвратительный, что от запаха этого обеда у многих была рвота. Давали нам суп, наваром которого служил гнилой горох, а главным образом черви.

Сколько мы не делали попыток завязать связь со своими родными, но всё было безрезультатно. И наши родные тоже терпели [56об] неудачу, т.к. с ними боялись разговаривать, как только узнавали, что они разыскивают арестованных совработников. Благодаря всему этому мы медленно приближались к голодной смерти. Но не долго мы жили в Ардашевском доме, оттуда нас перегнали в здание Первушинской мельницы, откуда нас ежедневно тоже гоняли обедать в Харитоновский сад.

Во время "прогулки" в Харитоновский сад мы на улицах города наблюдали интересные картинки. Вся чешская армия, не только офицеры, но даже рядовые солдаты были великолепно одеты в суконное обмундирование, имели вид весёлый и сытый. Всё это говорило за то, что в это время они были здесь хозяевами и господами положения. Что касается "доблестной" белой армии, она влачила жалкое существование. Так были такие случаи, что русский офицер покупал сахару у рядового чешского солдата. Или идёт чешский солдат, с иголочки одетый, надушенный, и тащит за собой 2-3 гимназисток, а сзади молодой русский прапорщик или даже подпоручик в грязных сапожищах со стоптанными подборами, фуражке грязной и шинели, до того потрёпанной и загрязнённой, что трудно узнать, из какого цвета она сшита. Несмотря на то, что это офицерство было нашими мучителями, оно вызывало у нас иногда жалость.

Во время прибывания на Первушинской мельнице к нам пригнали 480 человек красноармейцев, которые были все почти пермяки. Мы сначала думали, что они попали в плен, но после наших расспросов оказалось, что они добровольно перешли на сторону белых. После этого у нас к ним отношение изменилось, и вместо прежней жалости [57] у нас к ним явилась ненависть и презрение.

На наш вопрос — почему они от красных перешли к белым? — они отвечали, что у белых кормят лучше, жалование больше и обмундирование дают новое. Но не прошло и 2-3 дней, как всех их построили в шеренгу, сняли с них всё, что только было пригодное, а затем почти раздетых погнали на вокзал и отправили в Иркутск. А после отправки красноармейцев нас с мельницы перевели в тюрьму N1.

Когда нас перевели в Екатеренбургскую тюрьму, то в это время мы оказались измученными и изголодавшими, что легко стали подаваться тифозным заболеваниям. Распространению заразы способствовало ещё то, что тюрьма была переполнена, камеры загрязнены до невозможности, заключённых одолевали насекомые, помыться в бане не было никакой возможности, а так же сменить бельё. Арестованные заболевали по нескольку человек, по столько же и умирали. Заболевших оставляли на произвол судьбы, медицинской помощи совершенно не было.

На третий день после прибытия я заболел сыпным тифом и был из камеры перенесён в палату тифозных при тюремной больнице. Почти все болели разными формами тифа и за малым исключением все болели сыпным. Я тоже перенёс две формы тифа, поэтому очень долго лежал в больнице и благодаря этому мог наблюдать, как умерали арестованные целыми десятками в сутки. На должность санитара, который часто заменял фельдшера и даже тюремного врача, был поставлен один знаменитый уголовный преступник, который за собой насчитывал около 30 серьёзных преступлений и носил кличку "Пашка". [58об]

Пока я лежал больной, всех моих земляков угнали в Иркутскую тюрьму, и я остался среди незнакомых, но хороших товарищей, которые помогали мне, кто чем мог, т.к. после тифов я сильно обессилел. Вскоре после их отъезда я выписался из больницы, и прошло три дня, как начали набирать партию арестованных для отправки в Туринскую тюрьму, в которую попал и я.

Из Екатеринбурга нас выгнали 28 февраля 1919 г. Погода была холодная, а мы все оборванные и, кроме того, почти что все после тифа были отправлены пешими. Но, несмотря на нашу усталость и нашу болезнь, нас сопровождал конный конвой.

В Туринской тюрьме мы прожили с 28/ІІ — 13/VIII-19 г. [*13 июля] Благодаря этому весь состав политзаключённых был постоянный, и это способствовало тому, что между нами развевалась спайка, наш политический кругозор становился шире, а также способствовало укреплению революционной закалки и взглядов.

Во время нашего прибывания в тюрьме из наших товарищей сбежало 7 человек, а затем сбежало ещё 8 из 10 камеры. После побега товарищей нас 12 человек перевели в карцер, а 8 ч. в одиночки. Тюремная администрация после этого стала относиться к нам более сурово, но мы не унывали и надеялись, что наступит всё-же час нашего освобождения.

Когда мы сидели в карцерах, то между нами возникали горячие споры на разные политические темы. Споры эти были между большевиками и левыми эсерами. Напротив нашего карцера сидели из первой камеры товарищи: Факин и Шептаев, Пастухов (быв.председатель Екатеринбургского исполкома) и Новиков, левый эсер. [59]

Под руководством этих товарищей мы несколько раз собирались сделать восстание, но каждый раз планы наши рушились, т.к. в назначенный день тюрьма окружалась усиленным конвоем, а наших руководителей рассаживали по одиночкам.

После нескольких неудач нам удалось выяснить, что администрация использовала одного арестованного в качестве шпиона-предателя, каковым оказался некто Черепанов. За своё гнусное дело Черепанов пользовался со стороны администрации льготами — был назначен тюремным парикмахером, и это ему облегчало собирание всех сведений о предполагаемых побегах и восстаниях. Благодаря этой предательской работе Черепанова многие наши товарищи пострадали, а некоторые лишились даже жизни.

В Туринской тюрьме мы узнали, что Красная армия с первого июля 19 г. перешла в наступление, и что белогвардейские банды в панике отступают. А 12 июля мы получили сведения, что красноармейские части находятся в нескольких верстах от Туринска. (*Автор путает города Туринск и Нижняя Тура, в которой он тогда находился)

Около 3-х часов ночи 13 июля все камеры тюрьмы открыли, из них набрали арестованных 205 человек. И тут нам об"явили, что нас погонят в город Верхотурье. Начальником конвоя был капитан Артамошкин, который при выходе из тюремного двора заявил нам, что больных не должно быть, а если кто заболеет, то у меня для Вас, мерзавцев, есть лекарство — 7000 патрон, т.к. Ваши комиссары нас тоже ставили вот к этой стенке, и я Вас буду так же ставить!

При выходе из тюрьмы у нас был следующий план действия: на 7 версте от Туринска должно произойти восстание. Сигнал к восстанию должен был быть громкий крик Шептаева: [60об] "Красные!" По этому сигналу все арестованные должны были броситься на конвой и овладеть его оружием.

Несмотря на то, что мы были все измучены недоеданием и болезнями, мы шли по направлению к Верхотурью, не чувствуя усталости. Наша усталость сменилась желанием как можно скорее добраться до 7-ой версты, где должно произойти наше освобождение.

Мы уже проходили 6-ю версту от Туринска. У каждого из нас было желание увидеть как можно скорее столб 7-ой версты. Внезапно мы услышали издали топот. Через несколько минут сзади нас показался кавалерийский отряд. Он окружил нас со всех сторон, и нам было запрещено разговаривать друг с другом. Конный конвой погнал нас со скоростью своих лошадей. Мы сразу же решили, что и на этот раз не обошлось без предательства какого-нибудь шпиона.

Нас таким образом пригнали в Верхотурье, а через несколько часов без всякого отдыха двинули по направлению на Ирбит. На Ирбит нас сопровождал усиленный конвой, на каждые 3 арестованных приходилось по вооружённому конвоиру. Во главе конного и пешего конвоя опять был назначен капитан Артамошкин.

При выходе из Верхотурья многие товарищи заявили начальнику конвоя, что дальше идти не могут. Многие походили на жалкие тени, а некоторые если и были поздоровее и повыносливее, то у них ноги были стёрты и смозолены в кровь. Тогда начальник конвоя заявил: "У нас есть лекарство, которого хватит для больных, но также и для здоровых".

После этого ничего не оставалось, как напрягать последние силы и идти вперёд. Благодаря [61] этому арестованные по дороге начали падать один за другим. Видя это, Артамошкин на пятой версте от Верхотурья скомандовал: "Кто больной — на телеги!" Наиболее больные и обессиленные шли в задних рядах и после команды пошли садиться на телеги.

Товарищ Шептаев тоже решил сесть, т.к. был сильно изнурён и решил воспользоваться этой милостью. Но не прошло и пяти минут, как он, пробираясь возле рядов к своему месту, шепчет: "Сзади пьяные бандиты прикалывают на подводах наших товарищей, трупы сбрасывают прямо на дорогу".

Это кошмарное сообщение Шептаева быстро передалось от одного товарища к другому. После этого среди нас начались ропот и негодование. Злоба и ненависть душили каждого и, несмотря на предупреждение капитана Артамошкина: "Назад не оглядываться и между собой не разговаривать!", между нами не только не прекратились разговоры, но даже начались отдельные крики по адресу кровожадных палачей.

Бандит Артамошкин, видимо, учёл настроение своих пленных. Сзади нас раздалися выстрелы, которые вызвали в наших рядах смятение. Убитые и раненые падали на дорогу, а оставшие невредимыми не могли ничего понять, что происходит. Только после первых выстрелов, когда последовали вторые, мы только тогда сообразили, что нас расстреливают, и, не ожидая следующих, сами стали падать среди трупов своих товарищей. После первых выстрелов некоторые из наших товарищей бросились бежать в лес, но часть конвоя бросилась их преследовать.

Наконец выстрелы прекратились, а в стороне от нас Артамошкин [62об] отдавал какое-то распоряжение. Наступила после распоряжения глубокая тишина. Оставшиеся в живых валялись мы в крови своих товарищей и не верили, что мы остались в живых после такой бойни.

Только когда раздалась команда палача: "Вставай, кто остался жив!" — пробудила сознание у оставшихся в живых, но никто из нас не хотел пошевелить ни одним членом своего тела и показать, что он остался в живых. Только после вторичной команды капитана: "Вставайте ..., сволочи, кто жив и хочет жить!" — живые стали поднимать головы и осматриваться вокруг себя. Но первая встреча глаз с окружающим кошмаром заставила нас, живых людей, зарываться дальше в трупы.

Наконец, раздался в третий раз голос Артамошкина: "Последний раз предупреждаю — вставайте, кто жив!" И только после этого раненые и невредимые начали вставать один за другим. Всех вставших нас построили и сосчитали, после чего осталось нас 65 человек. Нас посадили на трактовый вал, а наши мучители стали добивать тяжело раненых.

От места расстрела 140 человек нас снова погнали быстрым шагом. Но не успели мы отойти от места кровавой расправы, как один из арестованных бросился бежать. Не успел бедняга отбежать 10 саженей в сторону, как пуля свалила его, а подбежавший конвоир добил его прикладом. После этого мы ожидали, что снова начнётся расправа, но зверь Артамошкин ограничился на этот раз только одной жертвой, нам в количестве 64 человек приказал двигаться дальше.

Не успели мы двинуться, как вдруг из нашей толпы раздался голос: "Господин капитан, Масленников [63] и Шишкин хотели бежать. Они — большевики, не верующие в бога, и ещё в Верхотурской тюрьме хотели меня придушить!" это был голос одного арестованного из Н-Тагильского завода по фамилии Скоропуп. Этот негодяй думал, что начнётся опять расправа, и этим решил искупить свою "вину" предательством, надеясь получить помилование при новом расстреле.

После его заявления т. Масленникова и Шишкина вывели из строя, поставили в затылок. А капитан вспомнил, что у него один из пленников есть тяжело больной, его поставили третьим в затылок, и Артамошкин позвал: "Хабибуллин, пойди сюда!" Хабибуллин подбежал, он приказал: "Расстрелять этих мерзавцев в затылок!" Напрактиковавшему Хабибуллину достаточно было сделать один выстрел, и наши товарищи упали на дорогу убитыми на смерть. Убитых сбросили с дороги, а нас в числе 61 человека вместо 205 погнали дальше.

Наконец, мы добрались после всех ужасов до Ирбитской тюрьмы, где нас капитан Артамошкин сдал администрации тюрьмы. Администрация не могла поместить нас в тюрьму, т.к. она была переполнена политзаключёнными, и нас поместили в тюремную баню. Но она была настолько мала, что не могла дать нам возможности отдохнуть.

"Отдохнув" в таком положении, мы услышали, что по всей тюрьме поднялась тревога. Вначале мы думали, что это восстание заключённых, а потом решили, что происходит по камерам расправа с политзаключёнными. Раздумывать нам долго не пришлось. В баню вбежало несколько надзерателей, выгнали нас из бани во двор, на который были выведены заключённые из тюрьмы. Всех нас построили и бегом [64] погнали на станцию железной дороги.

На станции погрузили нас в вагоны, в каждый вагон поставили по 12 человек вооружённых винтовками солдат, подали паровоз и повезли на пристань Тавду, где погрузили нас в баржи. Из разговоров конвоя мы поняли, что к Ирбиту в плотную подошла Красная армия.

При погрузке в баржи к нам подошёл какой-то незнакомый человек и спросил со стенки пристани: "Товарищи арестованные, есть ли у вас выборные старосты для принятия и распределения передач?" Но конвоир воспретил нам разговаривать с публикой и сам вызвался получить и распределить передачу между нами. Мы видели, как они получили 15 булок белого хлеба и ещё что-то, после чего неизвестный ушёл с надеждой, что мы получили его подарок, но мы ничего не получили, т.к. конвой разделил передачу между собою.

Утомлённые и голодные мы ехали в "баржах смерти" под усиленным конвоем, под тем-же начальством капитана Артамошкина. Во время следования в "баржах смерти" по рекам Тавде и Тоболу по направлению к Тобольску над нами происходили те же зверства, а малейшее ослушание конвою каралось смертью. Несколько товарищей были замучены и сброшены с баржей в Тавду и Тобол.

Теряя одного товарища за другим, мы прибыли в Тобольск. Там нас посадили в тюрьму, где мы провели 15 дней. После 15-дневного прибывания в Тобольской тюрьме нас снова выгнали на тюремный двор, где некоторых товарищей заковали в кандалы и наручники. После чего нас здала администрация тюрьмы военным властям, во главе был поручик Злыгостев. Злыгостев погнал нас на пристань реки Иртыша, где нас [65] погрузили в мрачные и грязные "баржи смерти". В баржах нас было набито так много, что мы вместе с баржами представляли бочки с сельдями.

Во время погрузки один из арестованных бросился с борта баржи в воду Иртыша. По бросившемуся с палубы конвой открыл стрельбу, но она была безрезультатна, т.к. беглец был хорошим пловцом: он долго скрывался под водой и выплыл на поверхность воды уже на далёком расстоянии от баржи, а затем то погружался, то снова показывался на поверхности воды, быстро удаляясь. Несколько конвоиров сели в шлюпку и поплыли за арестованным, и только арестант выплыл на противоположный берег реки, как его схватили догонявшие конвоиры и доставили обратно на баржу. Впоследствии он был убит собственноручно поручиком Злыгостевым.

По пути нашего следования в "баржах смерти" по Иртышу, Оби и Томи вплоть до Томска к нам часть сажали фиктивных "большевиков", которые потом оказывались шпионами Злыгостева. Что среди нас появлялись шпионы, все мы хорошо згали, но злоба и ненависть была настолько велика, что не каждый мог сдерживаться даже в присутствии явных шпионов, чтобы не высказать своего презрения по адресу белогвардейцев.

Среди бесчисленных убийств и расстрелов наиболее жуткий и памятный был расстрел 4 товарищей, которых выдали шпионы Злыгостева. Они пронюхали, что среди арестованных находятся два матроса, участвовавших в убийстве генерала Духонина, этих матросов вызвали на палубу. Шпики заметили, что в этой же барже находятся ещё два еврея. Поручик Злыгостев решил, что тратить пулю для двух матросов нецелесообразно, и велел к ним поставить в затылок этих евреев. Одним выстрелом пленники были убиты на смерть.

Путь по рекам от Тобольска до Томска очень длинный, а поэтому во избежание частых остановок администрация озаботилась устроить на одной барже большую пекарную [66] печь. Печь была устроена на палубе баржи и обслуживалась пекарями из арестованных. Среди них был некто Колесов Василий, который в свободное время находился со мною. Обыкновенно нам запрещалось выходить на верхнюю палубу, только мы появлялись во время так называемой прогулки, поэтому арестованные не могли наблюдать, что происходит на верхних палубах. Товарищ же Колесов каждый вечер рассказывал о том, как на верхней палубе происходят порки и расстрелы.

Более серьёзные расправы происходили под руководством поручика Злыгостева или подпоручика Смирнова и прапорщика Попова, а мелкие, как мордобитье и порки, производили конвоиры. Сколько погибло от голода и убито за путь от Тобольска до Томска, трудно сказать, только одних расстрелянных было несколько сот человек.

Таким образом, ожидая ежеминутно смерть, мы приехали в Томск. В Томске к нам явилась американская миссия Красного креста. Миссия понюхала зловонный воздух, исходящий из трюмов, сняла 80 человек больных и такое же число трупов — и на это "работа" её закончилась.

После "обследования" баржей смерти нас выгнали из баржей и погнали на ст. Томск II. Когда нас гнали с пристани на станцию, вид у нас был самый ужасный, что попадавшиеся навстречу "дамы" отворачивались, пряча нос в надушенные платочки. Шли мы на станцию, еле переставляя ноги, голодные.

В таком состоянии мы пришли на станцию, где на смену баржам уже был приготовлен состав вагонов, который получил название "эшелона смерти". Этот эшелон состоял из 25 вагонов, а нас, крамольников, в каждый вагон посадили по 42 человека. После посадки в вагоны тут же на станции закрыли все окна на глухо, так что в вагоны чрез окна не проникал ни свет, ни чистый воздух. "Эшелоны [67] смерти"ничем не отличались от "баржей смерти", в которых мы ехали от Тавды до Томска. Грязь и невыносимый смрад были те же, но общие условия были ещё хуже. Одним просветом в вагоне было отверстие в 4 вершка в квадрате на полу посреди вагона, через которое попадал в вагон свет из под вагона. Это отверстие было сделано не для подачи света, а для отправления естественных надобностей, оно же служило вентилятором.

Пока мы ехали по рекам, Злыгостев с нами мог творить что угодно, в эшалонах же мы вздохнули свободнее, потому что вместе с нами в вагонах не было ни конвоя, ни начальства. Конвой с поручиком Злыгостевым ехали в отдельных задних вагонах. Но вместо издевательств и расстрелов поручик придумал новую мучительную пытку, которая заключалась в том, что нам вместо хлеба давали только одну селёдку, а после селёдки умышленно не давали воды.

Проезжая от Тайги до Красноярска, мы в оконные щели наблюдали, что около полотна железной дороги на телеграфных столбах висели удавленные "государственные преступники" с почерневшими лицами и вытянутыми языками. Мы знали, что нас везут на Дальний восток не первыми и не последними, и что такие эшалоны с пленными красными щеликом спускались под откос, где люди превращались в куски мяса. Бывало и так, что белобандиты поджигали заколоченные вагоны, и люди горели вместе с вагонами.

Начиная от Томска, в ожидании ежечасной смерти мы ехали на восток и всё ближе и ближе приближались к палачу-атаману Семёнову, широко и далеко прославившемуся своими зверскими расправами с красной язвой, и наконец прибыли в резиденцию атамана Семёнова — Читу.

В Читу мы прибыли 29 сентября 1919 г. Выгрузившись из вагонов, мы увидели, что станция наводнена булочницами, калачницами и пирожницами. Мы были оборванные, грязные и голодные, имели убогий и нищенский вид, [68] что у этих мелких спекулянток хлебом вызвали чувство жалости, и они хотели нам дать хлеба, но конвоиры запретили. И только после настойчивой нашей просьбы один из конвоиров пошёл к капитану Гранту и получил у него разрешение на приём подачек от булочниц. Мы получили общее подаяние и тут же на их глазах распределили между собой. Каждый человек получил по несколько золотников. Булочницы видели, с какой жадностью мы съели хлеб, и хотели ещё передать нам, но капитан Грант больше принимать передачу запретил.

Затем Грант подошёл к нам и закричал: "Октябристы, выходи!" Капитан нас назвал потому так, что когда мы сидели ещё в Екатеринбурге в августе 18 года, нам объявили, что через три месяца нас освободят, но по истечении каждых трёх месяцев нам снова объявили, что срок ареста продлён ещё на три месяца. Так проходили трёхмесячники один за другим. Последний трёхмесячник как раз кончался октябрём 19 года.

После команды мы начали один по одному выходить вперёд, после чего нас выстроили не как арестантов, а как военных, и капитан Грант начал производить разбивку. Он не называл по фамилии, а вызывал по наружному виду. Всех арестованных, прибывших в Читу, было 1000 чел. Из этого числа Грант отобрал 110 человек, которых и погнали по направлению Чита ІІ, а остальных оставил на Чите І.

Когда нас в количестве 110 человек погнали со станции, то мы решили, что над нами будет произведена кровавая расправа. Нас гнали по окраине города около каких-то бараков. В этих бараках, как мы потом узнали, производилась дополнительная разбивка. Более благонадёжных отбирали в армию атамана Семёнова, а неблагонадёжных отправляли "на сопку". По какой-то случайности мы только постояли у забора этих бараков, а затем нас погнали обратно на ст. Чита ІІ.

Когда мы проходили через станцию, то увидели 4 китайцев с винтовками на перевес, а в средине их стояли т. Хозяинов, председатель [69] Архангельского Совета Раб., Кр. и Сол. Депутатов, и бывший офицер, штабс-капитан, которые вместе с нами прибыли наст. Чита І в "эшалонах смерти". Проходя мимо Хозяинова и этого бывшего офицера, то товарищ Хозяинов нам сказал: "Товарищи, мы уже попали в руки палачей, наша судьба уже предрешена. Мы умираем за власть Советов, а вы остаётесь в живых, так помните, что пролитая нами кровь будет литься на мельницу пролетарской революции!" Последние слова т. Хозяинова нам чуть-чуть были слышны. Остальных товарищей в числе 900 человек, оставшихся на станции Чита І, мы больше не видели.

Проходя обратно через станцию, стало уже темно, но, несмотря на это, мы увидели, что нас гонят в лес. Со мною рядом шёл бывший военный комиссар Белоярской волости Екатеринбургского уезда тов. Кручинин. Некоторые товарищи спрашивали конвоиров: "Куда и зачем нас гонят?" — но конвоиры на вопросы не отвечали.

Когда мы подходили к лесу, мы ощутили страх и ужас. Мы были уверены, что нас гонят на убой. Но, наконец, на 6-7 версте от ст. Чита ІІ показались в лесу огоньки и очертания деревянных построек. Это оказался военный городок Антипиха. Нас остановили у одной казармы, один из конвоиров разрешил нам сесть отдохнуть. У нас у многих подкосились ноги, и через несколько минут мы все лежали на земле, усталые и истощённые.

Провалявшись на земле около полчаса, мы по команде встали, точно пьяные или страдающие ревматизмом, потянулись в казарму. Тут к нам подошёл офицер и заявил: "Ну вот, сейчас вы свободны и можете бежать кому куда угодно, но предупреждаю, что если кто из вас попадёт в побеге — сейчас же будет отправлен на "сопку".

После этого мы начали собираться группами и располагаться на нарах. Нам долго не верилось, что мы никем не охраняемся, и некоторые более смелые товарищи пошли осмотреть казарму с наруже, чтобы убедиться, что мы находимся действительно без охраны. И сверх наших ожиданий охраны нигде не оказалось.

После этого [70] нас накормили хорошим ужином, а потом пришёл офицер и начал спрашивать, кто из какой губернии. Он ещё долго разговаривал с нами и когда ушёл, то мы решили, что он приходил для того, чтобы сагитировать нас для поступления в Семёновскую армию, но его попытки оказались безрезультатны: он не завербовал ни одного добровольца.

На следующий день мы видели, как палачи Семёновской банды вели на "сопку" 69 человек, видимо, таких же преступников, как и мы. После этого у нас опять явился ужас скорой смерти, но они, видимо, удовлетворились этими 69 человеками.

Насильно нас пока что в армию не посылали, т.к. 50 процентов из нас признали больными и отправили по разным госпиталям, а остальных после 7 дней отослали в лагерь на работу. В лагере был конвой из казаков, но они не ходили за нами с винтовками, и мы имели возможность свободно ходить в город Читу.

Хотя в лагерях мы жили свободно, но всё же видели, как палачи почти каждую ночь привозили на расстрел товарищей, а на утро нас заставляли их хоронить. Эти расстрелы были не только около наших лагерей, они были также на ст. Адриановке, Маккавеевой, Даурии и др., где выводили в расход людей целыми пачками. Таким образом, расстреленных и замученных было несколько тысяч.

Нас трёх человек как знающих плотничную работу послали в г. Читу на постройку 2-х домов: генералу Васильеву и полковнику Лемешко. Здесь мы работали до конца декабря 1919 г. На этой постройке мы работали с пленными австрийцами, немцами и венграми и пользовались одинаковыми правами, т.е. получали по 1,5 ф. хлеба и по 0,5 ф. мяса в день на человека.

Во время прибывания в лагерях многих наших товарищей забрали в армию Семёнова. Таким образом, нас осталось очень мало. Забранных товарищей отправляли на фронт, оттуда они перебегали на сторону красных. Не только бежали наши товарищи, даже [71] те солдаты, которые были мобилизованы из местных жителей, узнавали, если положение менялось в худшую сторону для Семёнова, приходили к нам и скрывались у нас в лагерях.

В числе пришедших был бывший офицер Овсянников. У Семёнова он работал в армии монтёром. Через него мы связались с революционной организацией Читы. В эту организацию входили не только коммунисты, но были кадеты и анархисты. Заведывающим лагерями был поручик Зябрев, он не примыкал ни к какой партии, но пытавший ненависть к руководителям белогвардейского произвола. Благодаря этому он сочувствовал всем нашим начинаниям и ещё потому, что он был сын рабочего из Читинских жел.дор. мастерских. С его помощью и Овсянникова нам удалось получать "Иркутскую газету", которую мы читали на наших нелегальных собраниях.

Скоро мы узнали, что Иркутск пал, и это заставило нас призадуматься над тем, что нам предпринять: оставаться в Чите или уходить в тайгу. Я, тов. Овсянников и Кручинин были за то, чтобы нам уйти из Читы, т.к. отступавшие белые могли устроить над нами кровавую баню, но некоторые из товарищей, особенно Чумаков, были за то, чтобы остаться в Чите. И в числе 15 человек мы всё же решили уйти из Читы.

При выходе из лагерей у нас было 7 винтовок и 8 гранат. Это всё мы получили благодаря нашей агитации, которую вели среди охраны, и даже 5 человек перешло на нашу сторону, среди которых был подпрапорщик Кутков. С этим вооружением и с продовольственным запасом только на один день мы двинулись на север от Читы.

Проблуждав в тайге тринадцать дней, мы, наконец, вышли в тыл красным около села Беклемишева, которое было расположено в 60 верстах на запад от Читы. Село Беклемишево находится на чистом месте, и на этой поляне мы увидели каких-то людей, накладывающих сено. Мы решили узнать от них, где мы находимся. От них мы узнали, что наши [72] надежды, наконец, оправдались. После этого все мы двинулись к деревне.

Подойдя к деревне, мы увидели, что вдоль её протекает речка. Вдоль этой речки мы направились, ища места, где бы её перейти. Наконец, мы перешли её и в нескольких саженях увидели на берегу солдата, который сушил вымытое бельё. Подойдя к нему, мы спросили: "Какой он армии?" Солдат удивлённо посмотрел на нас и переспросил: "Как какой армии?" А мы опять спрашиваем: "Ну, какой: белой или красной?" — "Ну конечно, красной". Нам всё не вериться. Тогда мы его просим, чтобы он показал нам какое нибудь удостоверение. После этого он нам показал удостоверение личности и советские деньги.

Досушив бельё, солдат пошёл вместе с нами в деревню и проводил нас в штаб бригады. Не успели мы войти во двор бригады, как нас со всех сторон окружили красноармейцы и засыпали нас всевозможными вопросами. Затем один из начальствующих предложил нам сдать оружие, после сдачи оружия нас повели на допрос.

На допросе следователь задал мне вопрос: "В старой армии служили?" Я ему ответил: "Да". — "Где, в какой части?" Я ответил: "29 дивизии 113 Старорусском полку". Тогда следователь говорит мне, что я не знаю его? Я ответил, что нет. Он мне сказал, что когда было выборное начало, то он был командиром 116 полка. После этой новости мне стало сразу весело, и я ему сказал: "Если вы меня знаете, то дайте нам хлеба, т.к. мы 10 дней не ели хлеба и не видели до сегоднешнего дня". Тогда он отдал распоряжение каптинармусу, но он сказал, что хлеба нет, а есть только крошки. Я всё же настоял на крошках, нам принесли фанерный ящик, в котором крошки хлеба были перемешаны с сенной трухой и разной дрянью. На эти крошки мы набросились и ели их с лошадиным аппетитом, а вечером, как и другим красноармейцам, дали по 1 ф. хлеба и 0,5 ф. мяса и разместили нас на частных квартирах.

Всё это было 26 апреля 1920 года. С этого момента мы приобрели права и обязанности советских [73] граждан. Через несколько дней нас из села Беклемишева отправили в Верхнеудинск, где мы поступили добровольцами в Красную армию.

15/ІІ 28

Петухов

г. Свердловск

Вайнера 44 кв. N5

Петухову Семёну Сергеевичу

Адрес служебный: с. Арамиль

1-я Уральская суконная фабрика имени Кутузова

"Уралтекстиль" [74]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.193.Л.48-74.