В плену у белых

5/XII-1933 года

Свердловск. Уралобком ВКП

"Испарт"

При этом направляю Вам краткую историю моего участия в октябрьской революции на предмет выпуска брошюрки "В плену у белых". Подлинник, засвидетельствованный Талицким п/советом, здан в Талицкий РИК в Комиссию по делам б. красногвардейцев на предмет восстановления меня в правах кр.партизан.

Ставлю в известность, что в истории описание только краткое, т.к. всего я упомнить не в состоянии.

Результат прошу сообщить мне по адресу:

Уралобласть. Талицкий Лесотехнический техникум

Нач. Спец-сектора Морозову Д.А.

С Комприветом: Д.А. Морозов [11]

Морозов Димитрий Андриановичь.

Рождения 1899 года августа 26 дня, из семьи рабочаго железнодорожника. С 1916 года начал работать по найму чернорабочим на железной дороге в службе пути при станции Поклевская. В 1917 году перешол в службу тяги рабочим депо Поклевская, вскоре стал кочегаром и впоследствии помощником маневрового паровоза.

По свержении самодержавия и восстановления советской власти был избран в следственную комиссию при Троицком поселковом совете, одновременно состоя добровольцем местного железнодорожного отряда красногвардейцев при станции Поклевская вместе со старшими братьями под командованием прикомандированного из Тюмени товарища БИТЮКОВА.

При взятии чехославаками Омска мы по своей инициативе в депо Поклевская соорудили бронепоезд из двух американских коробок и при подходе белых к Тюмени выехали из Поклевской на своём броневике в Тюмень. Обновление броневика было неудачным. Заехавшие в тыл белые казаки на станции Тугулым наш броневик свалили под откос, и отряд был почти весь уничтожен. Сам Битюков был пойман казаками и замучен. Я пробрался на станцию Поклевская обратно и стал продолжать работу в следственной комиссии по подготовке к эвакуации посёлка и вогзала.

Эвакуация прошла своевременно и хорошо, без всякой паники и вылазок вредного нам элемента. Эшелон за эшелоном уходили наши красные отряды из Поклевской, в сторону Чупиной 1-й была выслана нами разведка Сибирским трактом.

Я сидел на паровозе и ждал возвращения ребят из разведки. Остался с паровозом один, отступили все, а разведки нет и нет, что делать — незнаю. Если уехать, подведу ребят. Меня ни кто из населения не трогает, может быть потому, что незнают, что на паровозе сидит человек. Вдруг заскакивает на паровоз Жданов Степан, который прибежал из разведки пешком, потому что лошадь его пала под деревней Сугат (загнал). Ехать было уже поздно: станция занята отрядом казаков. Что делать? Кинулись бежать, я в депо, а он незнаю куда. Из депо меня рабочий Нехорошков Пётр выгнал, велел куда нибудь уходить.

Я со своей винтовкой пошол кустарником домой. Думаю, возьму хлеба и куда глаза глядят. Дома была одна мать, старшие братья Александр и Николай уехали с последним эшелоном. Зашол в комнату, тут и попал — там уже обыск во всю идёт. Забрали всё, что было полудше, меня арестовали и повели в штаб, который помещался в доме фабриканта Угрюмова А.С.

Это было уже под вечер. Меня завели в комнату второго этажа, где сидел хорунжий и три офицера. Усадили меня на стул, угостили папиросой и стали спрашивать, где укрываются оставшие большевики. Я ответил: "Оставшие большевики перед вами, больше никого нет, все уехали". Мне сказали: "Если ты не скажешь — расстреляем, а скажешь — отпустим на волю". Я подумал: "Если скажешь, расстреляют, и не скажешь, расстреляют. Лудше молчать, и пусть стреляют одного".

Видя, что из меня добром ни чего не взять, меня стали бить плетью. Сколько ни били, ни чего не выбили. Тогда меня выбросили в ограду и загнали в тёмный, тесный подвал, наполненный на четверть водой. Там уже были люди.

Просидели мы в холодной воде до утра. Утром нас загнали под свист казацких нагаек в товарный вагон, подцепленный в хвост эшелона с казаками. Часа через два эшелон пошёл в сторону Камышлова.

Дорогой нам спокойно сидеть не дали. Подхорунжий от безделья, видимо, начал нас по очереди драть плетью, да так драл, что век не забудешь. Поставит это перед собой, снимет рубашку и по голому телу через плечо дерёт до тех пор, пока человек без памяти, обливаясь кровью, не падает к его ногам. Такую баню мы получили все. Многие из нас заявили ходатайство: "Лудше расстрелять, чем издеваться".

Просьба о растреле была быстро исполнена. На перегоне между станцией Аксариха и раз"ездом N10 над эшелон остановился, к вагону подошла группа казаков во главе с хорунжим, [12] который по списку вызвал из вагона 12 человек, в том числе и меня. В вагоне осталось ещё 8 человек. Нас повели в ближайший березник, построили в одну ширингу, дали закурить. Всё это делалось не торопясь. И хорунжий зачитал приговор: "Как большевиков, красногвардейцев по ходатайству населения расстрелять". Нам скомандовали: "Кругом". Мы повернулись затылками к казакам. Со мной рядом стоял матрос Лопатин А.К., я ему шепнул: "БЕЖИМ". В это время раздалась команда: "Взвод", — и я кинулся бежать в березник. Слышал треск винтовок, стон растрелянных, свист пуль, летящих вдогонку мне, но я бежал без памяти, не взирая на хлёст берёзовыми сучьями по лицу.

И что же получилось? Выбежал на полотно железной дороги к тому же эшелону, из которого выведен был 20 минут тому назад. Что делать? Бежать больше не куда, заскочил в свой вагон и сел среди оставших. Конвой вагона только захохотали надо мной и ни слова не сказали.

Минут через пять возвратились палачи. Конвой в нашем вагона сменили и поезд пошол. Меня или считали сбежавшим, или просто ограничились на том, что сумел сбежать из под растрела, больше меня не задели.

До Камышлова я доехал благополучно, но в Камышлове опять не повезло. При переводе меня из вагона, в котором мы приехали, в другой вагон оказалось, что начальником охраны стоял племянник начальника депо Поклевская Гудкова Станислав уже с погонами подпоручика. Он меня узнал и тут же, видимо, возбудил ходатайство о расстреле. Через очень короткое время меня из вагона вывели, присоединили к стоявшей у вагона партии красногвардейцев и повели к товарным бакгаузам, где нас загнали в угол, окружили конвоем, и один поручик стал расстреливать из нагана, в кого попадёт. Нас было 33. Это был не расстрел, а издевательство. Но не кончил он, его остановил подошедший офицер, видимо, чином выше его, и нас оставших человек 8-9 увели в Камышловскую тюрьму.

Тюрьма хоть и вели[ка], но была переполнена до невозможности. Камера, в которую нас ввели, построена из расчёта на пять человек, а нас сразу посадили в неё 16 человек. Тесно, жарко, грязь, тут же параша, на улицу не выпускали. Все эти ужасы белой тюрьмы пришлось терпеливо переносить и ждать, что будет дальше.

Дальше известно, что тюрьму стали разгружать. Кого перевели в частные дома, кого расстреляли, кого отправили в другие тюрьмы, куда попал и я. Отправляли нас, осуждённых до учредительного собрания, в конце ноября месяца 1918 года в Ялуторовскую тюрьму. Помню день отправки, мороз был сильным, вьюга засыпала снегом глаза. Пригнали нас на вогзал, где мы на морозе сидели у вогзала часов 6 в ожидании, когда подадут теплушки. Дождались, погрузились и поехали в ночь.

Доехали до станции Поклевская. Во время стоянки поезда у вогзала нам было разрешено говорить из окон со знакомыми, принимали передачи. Минут через 20 поезд ушол, и моя родина вторично осталась позади.

В Ялуторовск прибыли ночью. Невзирая на теметь и вьюгу, нас погнали в Тюрьму. Пришли на новое место жительства, которое оказалось ни сколько не приветливее старого. Загнали в тёмную и холодную камеру, нар нет. Слышим, кто то в углу ворочается. У меня была в кармане свечка, украденная мной в фонаре теплушки. Я её зажёг, когда двери камеры были закрыты, и надзиратель отошол. Что же, у печки в углу жмутся друг к другу трое заключённых в лахмотьях, грязные, голодные, как волки. Мы им дали закупить, накормили, так хлеб у меня был, который при проезде мимо дома был передан своими. Ребята оживились, разказали нам, что они попали в плен, отбившись от своих отрядов, и приговорены к расстрелу. Действительно, на утро их вызвали и безвозвратно. В Ялуторовске это происходило ежедневно, растреливали за городской больницей. Нас после их увода выстроили в корридор и разместили по жилым камерам.

Мне, как и всегда, везло у Колчака, так и в Ялуторовске ребят всех разместили в общиее рабочие камеры, а меня в одиночку, где режим, питание и прочее хуже остальных общих камер. Но мне в одиночке сидеть не долго пришлось. Однажды в обед я слышу в корридоре разговор начальства: [12об] "Надо спросить у арестованных, может кто знаком с медициной". Я сразу сообразил, в чём дело, зная хорошо латынь, я застучал в двери камеры и подошедшему надзирателю Колову заявил, что я могу работать по медицине.

Не более, как через час, меня вызвали в тюремную больницу, где фельдшер спросил:

— Латынь знаешь?

Говорю:

— Знаю.

— Ну, мне больше ни чего и не надо, остальное научу и постараюсь перевести тебя из одиночки в камеру корридора, где помещается аптека и женское отделение.

И так я стал врачём. Сначала лечил чесотку, чирьи, нарывы разного рода и прочее, приготовлял лекарства, делу отдался весь и быстро привык к лекарскому делу.

С наступлением тёплых дней, т.е. весны 1919 года, в Ялуторовской тюрьме развилась эпидемия сыпного тифа. Оборудовали большую камеру под больных тифом на 30 коек, которые быстро были заняты тифозно больными. Помещать стало не куда. В ограде тюрьмы стояло старое помещение деревянное, которое приспособили под тифозный барак, и тоже заполнили больными. Вся моя забота, всё внимание было уделено на тифознобольных. День и ночь, не зная устали, водился я с ними. Благодаря внимательному товарищескому уходу за больными, считаю долгом отметить, что смертности почти на было.

Ребята быстро поправлялись, но зато я сам попал в лапы сыпняка и свалился. Помню, когда я лежал, то все меня окружающие больные тянулись ко мне, сами не имея сил поднятся, чтоб чем нибудь помочь мне. Встал я быстро, не считался ни с какими градусами температуры, напрягал последние силы скорее встать на ноги и снова принятся помогать больным. 12 дней пролежал и, не оправившись, как следует, вновь взялся за уход и ликвидацию сыпняка.

Ругаю сейчас себя за то, что я это делал: все поднятые мной на ноги впоследствии были или расстреляны, или зарублены белыми.

Всё лето провозился я с тифом. В начале августа рано утром чуть свет в ограду тюрьмы ворвался отряд казаков Аненкова. Повыгнали из камер в ограду человек 70 примерно. В ограде разложили всех в один ряд и стали избивать, кто чем вздумает: плетям, шомполами, клинками и прочее. Избили до полусмерти.

К этому моменту в моей камере помещался комиссар Блохин. Я его держал с собой только потому, что его сошедшаго с ума держать в общей больнице нельзя было, но его я умел уговаривать, и мы с ним жили хорошо. Только спать он по ночам мне не давал: всю ночь — поёт, орёт, командует, служит молебны и прочее. Но я терпел, терпел потому, что если его не принять к себе, то ему один изход — возьмут и расстреляют. Но спастись ему непришлось.

Белые палачи незадумались и разгрузить больницу. Я думал, что всё кончено, и больница осталась, но нет. Зашли и ко мне, с ними начальник тюрьмы и старший надзиратель Колов. Начальник предложил мне выйти в корридор, я вышел и ушёл в клозет, где закрылся. Сижу там и слышу, кто-то скоблится в трубе. Я взглянул и что же вижу — там лезут с нижняго этажа из кухни повора, Бахтов Н.Ф. и Кашин А.М., оба земляки с Поклевской. Невзирая на вонь и пакость, они ползут, незная, как спастись, но попытка пробраться ко мне была тчётна, ибо стенки трубы скользки. Ползут, ползут и обратно сваливаются в кашу, и смешно, и отвратительно, но всякий искал себе спасенья, в чём бы оно не заключалось. К их счастью на кухню незашли, видимо забыли, и они остались целы. А в это время из моей камеры вытащили тов. Блохина и выбросали всех больных, не могущих двигаться, по лестнице со второго этажа в низ. В ограде расправились и всех увели за Тобол, где дорубили.

После этого погрома было об"явлено оставшим собираться в поход. Сборы у нас моментальны — взял котомку с хлебом за плечо и всё. Погнали из Ялуторовской тюрьмы человек 240 примерно. Впереди шли 4 лошади с пустыми телегами для больных и уставших в пути, сзади обоз местного Ялуторовского гарнизона и конвойной команды. Конвой у нас сильный был, больше 600 человек. О побеге и мечтать не приходилось.

Вышли в знойный августовский день. [13] Невыносимый жар, пыль забивала глаза, нос, рот, дышать было не чем, а шагать надо. И надо нести на спине свои вещи и хлеб для себя. Ежеминутно слышишь крик конвоиров: "ПОДТЯНИСЬ", — ощущаешь шлёпанье прикладов, как по своей спине, так и по спине своих товарищей.

Первой жертвой белых палачей оказался красноармеец китаец, выбившийся из сил на первом километре за рекой Тоболом. Начал выбиваться из строя, стал отставать и наконец сел в пыль дороги. Услужливые лакеи буржуазии не замедли освободится от него. Вытащили его в сторону из партии и зарубили, труп оставив открыто среди дороги на растерзание воронью. Партия двинулась дальше.

Шедшие в переди пустые телеги быстро стали наполняться уставшими и заболевшими арестантами. На первый раз насадили человек , лошадей свернули в сторону, пропустили мимо их партию и дали команду: "ШАГАТЬ БЫСТРЕЙ БЕЗ ОГЛЯДКИ". Ускорили шаг, и мы шли, не останавливаясь, но любопытство, что будет с теми, которые на телегах, брало своё, и всякий раз старались взглянуть назад. И что же? Всех, кто был на телегах, ссадили в сторону дороги и изрубили. Не прошло и полчаса, как телеги вновь нас обогнали и шли впереди пустыми, а сзади остались куски мяса борцов за дело свободы.

Выбиваясь из последних сил, каждый старался идти, каждый старался избежать предоставляемых привилегий белыми, и ни кто на телеги не садился.

Добрались до Вагая, где была ночёвка. Ночь прошла без особых достопримечательностей. Всё прошло благополучно, кроме того, что конвоиры осмотрели у всех одежду, сапоги и прочее и учинили меновую. Меновая проходила без всяких лишних затрат времени, без всяких хлопаний по рукам поцигански, а просто подошли ко мне, посмотрели на сапоги: "Хороши сапожки, а нука снимай". Я снял, померяли: "Вокурат, а ну, давай, бери мои". Я взял, так и меняли, и меня оставили в худых стоптанных сапогах, тесных для моих ног.

"Ну", — думаю, — "сейчас я останусь без ног, на первом же перегоне сотру ноги и придётся быть на телеге". Так и вышло. Прошли из Вагая вёрст 10, ноги мои почувствовали усталось и получилась боль. На привале я розулся, и что же, получились на пятках водянных шишки, сапоги одеть нельзя больше, пришлось их просто бросить и шагать босым. Шишки лопнули, под кону набилась пыль, получилась не выносимая боль, но садится на телегу не захотел, шол, необращая внимания на боль ног.

Дошол до Омутинки, там ночёвка. Нас загнали в сараи, свалились, как снопы, на пол повалкой, но отдохнуть не дали. Ночью открылась дверь, и в сарай в"ехал верхом на лошади федфебель, начальник Ялуторовской местной конвойной команды, который, не обращая внимания на то, что на полу лежат люди, стал ездить по сараю. На кого наступит лошадь, для него безразлично. Потом выгнали из сарая на улицу группу человек до 10, в том числе рядом рядом лежащий со мной Уфимцев, которой мне сказал: "Если не вернусь, возьми мои вещи". И не вернулся. Их расстреляли, и расстреляли не просто так себе, а не пожалели и своего конвоира Уфимцева, родного брата того, который был выведен из сарая, и заставили его расстреливать своего брата. Конвоир Уфимцев отказался, тогда его тоже поставили и расстреляли обоих.