В плену у белых

5/XII-1933 года

Свердловск. Уралобком ВКП

"Испарт"

При этом направляю Вам краткую историю моего участия в октябрьской революции на предмет выпуска брошюрки "В плену у белых". Подлинник, засвидетельствованный Талицким п/советом, здан в Талицкий РИК в Комиссию по делам б. красногвардейцев на предмет восстановления меня в правах кр.партизан.

Ставлю в известность, что в истории описание только краткое, т.к. всего я упомнить не в состоянии.

Результат прошу сообщить мне по адресу:

Уралобласть. Талицкий Лесотехнический техникум

Нач. Спец-сектора Морозову Д.А.

С Комприветом: Д.А. Морозов [11]

Морозов Димитрий Андриановичь.

Рождения 1899 года августа 26 дня, из семьи рабочаго железнодорожника. С 1916 года начал работать по найму чернорабочим на железной дороге в службе пути при станции Поклевская. В 1917 году перешол в службу тяги рабочим депо Поклевская, вскоре стал кочегаром и впоследствии помощником маневрового паровоза.

По свержении самодержавия и восстановления советской власти был избран в следственную комиссию при Троицком поселковом совете, одновременно состоя добровольцем местного железнодорожного отряда красногвардейцев при станции Поклевская вместе со старшими братьями под командованием прикомандированного из Тюмени товарища БИТЮКОВА.

При взятии чехославаками Омска мы по своей инициативе в депо Поклевская соорудили бронепоезд из двух американских коробок и при подходе белых к Тюмени выехали из Поклевской на своём броневике в Тюмень. Обновление броневика было неудачным. Заехавшие в тыл белые казаки на станции Тугулым наш броневик свалили под откос, и отряд был почти весь уничтожен. Сам Битюков был пойман казаками и замучен. Я пробрался на станцию Поклевская обратно и стал продолжать работу в следственной комиссии по подготовке к эвакуации посёлка и вогзала.

Эвакуация прошла своевременно и хорошо, без всякой паники и вылазок вредного нам элемента. Эшелон за эшелоном уходили наши красные отряды из Поклевской, в сторону Чупиной 1-й была выслана нами разведка Сибирским трактом.

Я сидел на паровозе и ждал возвращения ребят из разведки. Остался с паровозом один, отступили все, а разведки нет и нет, что делать — незнаю. Если уехать, подведу ребят. Меня ни кто из населения не трогает, может быть потому, что незнают, что на паровозе сидит человек. Вдруг заскакивает на паровоз Жданов Степан, который прибежал из разведки пешком, потому что лошадь его пала под деревней Сугат (загнал). Ехать было уже поздно: станция занята отрядом казаков. Что делать? Кинулись бежать, я в депо, а он незнаю куда. Из депо меня рабочий Нехорошков Пётр выгнал, велел куда нибудь уходить.

Я со своей винтовкой пошол кустарником домой. Думаю, возьму хлеба и куда глаза глядят. Дома была одна мать, старшие братья Александр и Николай уехали с последним эшелоном. Зашол в комнату, тут и попал — там уже обыск во всю идёт. Забрали всё, что было полудше, меня арестовали и повели в штаб, который помещался в доме фабриканта Угрюмова А.С.

Это было уже под вечер. Меня завели в комнату второго этажа, где сидел хорунжий и три офицера. Усадили меня на стул, угостили папиросой и стали спрашивать, где укрываются оставшие большевики. Я ответил: "Оставшие большевики перед вами, больше никого нет, все уехали". Мне сказали: "Если ты не скажешь — расстреляем, а скажешь — отпустим на волю". Я подумал: "Если скажешь, расстреляют, и не скажешь, расстреляют. Лудше молчать, и пусть стреляют одного".

Видя, что из меня добром ни чего не взять, меня стали бить плетью. Сколько ни били, ни чего не выбили. Тогда меня выбросили в ограду и загнали в тёмный, тесный подвал, наполненный на четверть водой. Там уже были люди.

Просидели мы в холодной воде до утра. Утром нас загнали под свист казацких нагаек в товарный вагон, подцепленный в хвост эшелона с казаками. Часа через два эшелон пошёл в сторону Камышлова.

Дорогой нам спокойно сидеть не дали. Подхорунжий от безделья, видимо, начал нас по очереди драть плетью, да так драл, что век не забудешь. Поставит это перед собой, снимет рубашку и по голому телу через плечо дерёт до тех пор, пока человек без памяти, обливаясь кровью, не падает к его ногам. Такую баню мы получили все. Многие из нас заявили ходатайство: "Лудше расстрелять, чем издеваться".

Просьба о растреле была быстро исполнена. На перегоне между станцией Аксариха и раз"ездом N10 над эшелон остановился, к вагону подошла группа казаков во главе с хорунжим, [12] который по списку вызвал из вагона 12 человек, в том числе и меня. В вагоне осталось ещё 8 человек. Нас повели в ближайший березник, построили в одну ширингу, дали закурить. Всё это делалось не торопясь. И хорунжий зачитал приговор: "Как большевиков, красногвардейцев по ходатайству населения расстрелять". Нам скомандовали: "Кругом". Мы повернулись затылками к казакам. Со мной рядом стоял матрос Лопатин А.К., я ему шепнул: "БЕЖИМ". В это время раздалась команда: "Взвод", — и я кинулся бежать в березник. Слышал треск винтовок, стон растрелянных, свист пуль, летящих вдогонку мне, но я бежал без памяти, не взирая на хлёст берёзовыми сучьями по лицу.

И что же получилось? Выбежал на полотно железной дороги к тому же эшелону, из которого выведен был 20 минут тому назад. Что делать? Бежать больше не куда, заскочил в свой вагон и сел среди оставших. Конвой вагона только захохотали надо мной и ни слова не сказали.

Минут через пять возвратились палачи. Конвой в нашем вагона сменили и поезд пошол. Меня или считали сбежавшим, или просто ограничились на том, что сумел сбежать из под растрела, больше меня не задели.

До Камышлова я доехал благополучно, но в Камышлове опять не повезло. При переводе меня из вагона, в котором мы приехали, в другой вагон оказалось, что начальником охраны стоял племянник начальника депо Поклевская Гудкова Станислав уже с погонами подпоручика. Он меня узнал и тут же, видимо, возбудил ходатайство о расстреле. Через очень короткое время меня из вагона вывели, присоединили к стоявшей у вагона партии красногвардейцев и повели к товарным бакгаузам, где нас загнали в угол, окружили конвоем, и один поручик стал расстреливать из нагана, в кого попадёт. Нас было 33. Это был не расстрел, а издевательство. Но не кончил он, его остановил подошедший офицер, видимо, чином выше его, и нас оставших человек 8-9 увели в Камышловскую тюрьму.

Тюрьма хоть и вели[ка], но была переполнена до невозможности. Камера, в которую нас ввели, построена из расчёта на пять человек, а нас сразу посадили в неё 16 человек. Тесно, жарко, грязь, тут же параша, на улицу не выпускали. Все эти ужасы белой тюрьмы пришлось терпеливо переносить и ждать, что будет дальше.

Дальше известно, что тюрьму стали разгружать. Кого перевели в частные дома, кого расстреляли, кого отправили в другие тюрьмы, куда попал и я. Отправляли нас, осуждённых до учредительного собрания, в конце ноября месяца 1918 года в Ялуторовскую тюрьму. Помню день отправки, мороз был сильным, вьюга засыпала снегом глаза. Пригнали нас на вогзал, где мы на морозе сидели у вогзала часов 6 в ожидании, когда подадут теплушки. Дождались, погрузились и поехали в ночь.

Доехали до станции Поклевская. Во время стоянки поезда у вогзала нам было разрешено говорить из окон со знакомыми, принимали передачи. Минут через 20 поезд ушол, и моя родина вторично осталась позади.

В Ялуторовск прибыли ночью. Невзирая на теметь и вьюгу, нас погнали в Тюрьму. Пришли на новое место жительства, которое оказалось ни сколько не приветливее старого. Загнали в тёмную и холодную камеру, нар нет. Слышим, кто то в углу ворочается. У меня была в кармане свечка, украденная мной в фонаре теплушки. Я её зажёг, когда двери камеры были закрыты, и надзиратель отошол. Что же, у печки в углу жмутся друг к другу трое заключённых в лахмотьях, грязные, голодные, как волки. Мы им дали закупить, накормили, так хлеб у меня был, который при проезде мимо дома был передан своими. Ребята оживились, разказали нам, что они попали в плен, отбившись от своих отрядов, и приговорены к расстрелу. Действительно, на утро их вызвали и безвозвратно. В Ялуторовске это происходило ежедневно, растреливали за городской больницей. Нас после их увода выстроили в корридор и разместили по жилым камерам.

Мне, как и всегда, везло у Колчака, так и в Ялуторовске ребят всех разместили в общиее рабочие камеры, а меня в одиночку, где режим, питание и прочее хуже остальных общих камер. Но мне в одиночке сидеть не долго пришлось. Однажды в обед я слышу в корридоре разговор начальства: [12об] "Надо спросить у арестованных, может кто знаком с медициной". Я сразу сообразил, в чём дело, зная хорошо латынь, я застучал в двери камеры и подошедшему надзирателю Колову заявил, что я могу работать по медицине.

Не более, как через час, меня вызвали в тюремную больницу, где фельдшер спросил:

— Латынь знаешь?

Говорю:

— Знаю.

— Ну, мне больше ни чего и не надо, остальное научу и постараюсь перевести тебя из одиночки в камеру корридора, где помещается аптека и женское отделение.

И так я стал врачём. Сначала лечил чесотку, чирьи, нарывы разного рода и прочее, приготовлял лекарства, делу отдался весь и быстро привык к лекарскому делу.

С наступлением тёплых дней, т.е. весны 1919 года, в Ялуторовской тюрьме развилась эпидемия сыпного тифа. Оборудовали большую камеру под больных тифом на 30 коек, которые быстро были заняты тифозно больными. Помещать стало не куда. В ограде тюрьмы стояло старое помещение деревянное, которое приспособили под тифозный барак, и тоже заполнили больными. Вся моя забота, всё внимание было уделено на тифознобольных. День и ночь, не зная устали, водился я с ними. Благодаря внимательному товарищескому уходу за больными, считаю долгом отметить, что смертности почти на было.

Ребята быстро поправлялись, но зато я сам попал в лапы сыпняка и свалился. Помню, когда я лежал, то все меня окружающие больные тянулись ко мне, сами не имея сил поднятся, чтоб чем нибудь помочь мне. Встал я быстро, не считался ни с какими градусами температуры, напрягал последние силы скорее встать на ноги и снова принятся помогать больным. 12 дней пролежал и, не оправившись, как следует, вновь взялся за уход и ликвидацию сыпняка.

Ругаю сейчас себя за то, что я это делал: все поднятые мной на ноги впоследствии были или расстреляны, или зарублены белыми.

Всё лето провозился я с тифом. В начале августа рано утром чуть свет в ограду тюрьмы ворвался отряд казаков Аненкова. Повыгнали из камер в ограду человек 70 примерно. В ограде разложили всех в один ряд и стали избивать, кто чем вздумает: плетям, шомполами, клинками и прочее. Избили до полусмерти.

К этому моменту в моей камере помещался комиссар Блохин. Я его держал с собой только потому, что его сошедшаго с ума держать в общей больнице нельзя было, но его я умел уговаривать, и мы с ним жили хорошо. Только спать он по ночам мне не давал: всю ночь — поёт, орёт, командует, служит молебны и прочее. Но я терпел, терпел потому, что если его не принять к себе, то ему один изход — возьмут и расстреляют. Но спастись ему непришлось.

Белые палачи незадумались и разгрузить больницу. Я думал, что всё кончено, и больница осталась, но нет. Зашли и ко мне, с ними начальник тюрьмы и старший надзиратель Колов. Начальник предложил мне выйти в корридор, я вышел и ушёл в клозет, где закрылся. Сижу там и слышу, кто-то скоблится в трубе. Я взглянул и что же вижу — там лезут с нижняго этажа из кухни повора, Бахтов Н.Ф. и Кашин А.М., оба земляки с Поклевской. Невзирая на вонь и пакость, они ползут, незная, как спастись, но попытка пробраться ко мне была тчётна, ибо стенки трубы скользки. Ползут, ползут и обратно сваливаются в кашу, и смешно, и отвратительно, но всякий искал себе спасенья, в чём бы оно не заключалось. К их счастью на кухню незашли, видимо забыли, и они остались целы. А в это время из моей камеры вытащили тов. Блохина и выбросали всех больных, не могущих двигаться, по лестнице со второго этажа в низ. В ограде расправились и всех увели за Тобол, где дорубили.

После этого погрома было об"явлено оставшим собираться в поход. Сборы у нас моментальны — взял котомку с хлебом за плечо и всё. Погнали из Ялуторовской тюрьмы человек 240 примерно. Впереди шли 4 лошади с пустыми телегами для больных и уставших в пути, сзади обоз местного Ялуторовского гарнизона и конвойной команды. Конвой у нас сильный был, больше 600 человек. О побеге и мечтать не приходилось.

Вышли в знойный августовский день. [13] Невыносимый жар, пыль забивала глаза, нос, рот, дышать было не чем, а шагать надо. И надо нести на спине свои вещи и хлеб для себя. Ежеминутно слышишь крик конвоиров: "ПОДТЯНИСЬ", — ощущаешь шлёпанье прикладов, как по своей спине, так и по спине своих товарищей.

Первой жертвой белых палачей оказался красноармеец китаец, выбившийся из сил на первом километре за рекой Тоболом. Начал выбиваться из строя, стал отставать и наконец сел в пыль дороги. Услужливые лакеи буржуазии не замедли освободится от него. Вытащили его в сторону из партии и зарубили, труп оставив открыто среди дороги на растерзание воронью. Партия двинулась дальше.

Шедшие в переди пустые телеги быстро стали наполняться уставшими и заболевшими арестантами. На первый раз насадили человек , лошадей свернули в сторону, пропустили мимо их партию и дали команду: "ШАГАТЬ БЫСТРЕЙ БЕЗ ОГЛЯДКИ". Ускорили шаг, и мы шли, не останавливаясь, но любопытство, что будет с теми, которые на телегах, брало своё, и всякий раз старались взглянуть назад. И что же? Всех, кто был на телегах, ссадили в сторону дороги и изрубили. Не прошло и полчаса, как телеги вновь нас обогнали и шли впереди пустыми, а сзади остались куски мяса борцов за дело свободы.

Выбиваясь из последних сил, каждый старался идти, каждый старался избежать предоставляемых привилегий белыми, и ни кто на телеги не садился.

Добрались до Вагая, где была ночёвка. Ночь прошла без особых достопримечательностей. Всё прошло благополучно, кроме того, что конвоиры осмотрели у всех одежду, сапоги и прочее и учинили меновую. Меновая проходила без всяких лишних затрат времени, без всяких хлопаний по рукам поцигански, а просто подошли ко мне, посмотрели на сапоги: "Хороши сапожки, а нука снимай". Я снял, померяли: "Вокурат, а ну, давай, бери мои". Я взял, так и меняли, и меня оставили в худых стоптанных сапогах, тесных для моих ног.

"Ну", — думаю, — "сейчас я останусь без ног, на первом же перегоне сотру ноги и придётся быть на телеге". Так и вышло. Прошли из Вагая вёрст 10, ноги мои почувствовали усталось и получилась боль. На привале я розулся, и что же, получились на пятках водянных шишки, сапоги одеть нельзя больше, пришлось их просто бросить и шагать босым. Шишки лопнули, под кону набилась пыль, получилась не выносимая боль, но садится на телегу не захотел, шол, необращая внимания на боль ног.

Дошол до Омутинки, там ночёвка. Нас загнали в сараи, свалились, как снопы, на пол повалкой, но отдохнуть не дали. Ночью открылась дверь, и в сарай в"ехал верхом на лошади федфебель, начальник Ялуторовской местной конвойной команды, который, не обращая внимания на то, что на полу лежат люди, стал ездить по сараю. На кого наступит лошадь, для него безразлично. Потом выгнали из сарая на улицу группу человек до 10, в том числе рядом рядом лежащий со мной Уфимцев, которой мне сказал: "Если не вернусь, возьми мои вещи". И не вернулся. Их расстреляли, и расстреляли не просто так себе, а не пожалели и своего конвоира Уфимцева, родного брата того, который был выведен из сарая, и заставили его расстреливать своего брата. Конвоир Уфимцев отказался, тогда его тоже поставили и расстреляли обоих.

Из вещей Уфимцева я взял ботинки, и на утро партия пошла дальше. В ботинках стало лудше, но всё же шол на голом мясе, так как кожа с подошв и пальцев слезла, но шол, несадился на телеги, которые вновь стали быстро наполняться людми, которым всё равно надо падать на дорогу от истощения и устали. Выход один, и садились на телеги. Ряды нашей партии стали быстро рядеть. Всё меньше и меньше нас становилось, и в результате путь от Ялуторовской до Омской тюрьмы был устлан труппами пленных красногвардейцев и уголовников, которым пощады тоже не было.

Прекрасный случаи представлялся к побегу под Тюкалой. К Тюкале подходили ночью. Теметь, ни чего не видно. Шол впереди партии. Мы шли без всякого надзора. Сзади нас шол только белый обоз. Можно было сразу всей группе уйти в сторону, но почему [13об] то все шли, как бараны. Отстать одному ни чего бы не вышло: место не знакомое, что сзади не знаешь, решимости не было. Так и пришли сами почти в Тюкалинскую тюрьму, где утром на тюрьму напали местные белые офицеры разного рода оружия и хотели перебить нашу партию, но конвойная наша команда их не допустила и постарались пораньше без задержки партию угнать далее. Так нам и не пришлось отдохнуть.

За Тюкалой в партии развилась лихорадка. Медикаментов нет никаких с собой, что делать? Я по пути в канавах, тракте, на привалах стал собирать горную полынку, которую на первой же ночёвке заварил в чайник и этим настоем поил, и сам пил, так [как] тоже трясло, как мёрзлую собаку. От этого примитивного лекарства чувствовалось лудше при условии, если после приёма тепло закроешься и уснёшь, проснёшься и здоров.

Вот с такими приключениями добрались до Омска. Когда в ограде Омской тюрьмы нас стали принимать, то оказалось, что из 240 человек осталось только 61 человек, а остальные не выдержали и были изрублены дорогой палачём поручиком Андреевым, Начальником конвойной команды.

В Омской тюрьме я сел в общую камеру, просидел два дня. Стали набирать партию для отправки в Тобольск. Все прибывшие из Ялуторовской тюрьмы были назначены в эту партию. Я решил отстать от этой партии. Незнаю почему, но твёрдо незахотел идти в Тобольск и придумал метод — представился сильно больным, о чём заявил надзирателю. Со мной остаться захотел ещё один товарищ, земляк Талицкого района дер. Куярово Филистеев. Нас с ним направили в приёмный покой. Иду и думаю, что говорить врачам, и надумал быть тифозным. При осмотре сказал, что у меня болит голова, поясница и ноги, и сам так расслаб, что действительно вид у меня был самого больного человека. Накусал язык, который стал белым. Тогда мне поставили градусник, чего я и ждал. Сидя с градусником, быстро нагнал температуру до 40 градусов путём трёх щелчков пальцем по головке градусника. Врачи смотрят на меня — вид такой утомлённый, температура высокая. Что же, определили тиф и быстро отправили в палату, сменили бельё, вымыли в ванной. Это для меня самое главное.

Я лежал три дня, на четвёртый узнал, что Филистеев в самом деле сошёл с ума и умер в сумасшедшей палате. Партию в Тобольск отправили, надо из больницы выбираться. При обходе врачам сказал, что чувствую себя хорошо , и приступ тифа, видимо, был ошибочным, просто от переутомления. Что делать, выписали и перевели в тюрьму.

На другой день вызвали для отправки в Иркутск. Выстроили партию в 30 человек. Смотрю, что это такое? В партии люди весёлые, хорошо одетые, в офицерских мундирах. Оказалось, что это белые офицеры, арестованные за измену Колчаковскому правительству. С ними то я и ехал до Иркутска. Погрузили нас в арестантский вагон. У них и белый хлеб, и папиросы, и что угодно. Я бился среди них — куда с добром. Среди них был военный прокурор, белый, толстый, с золотыми зубами, лет 60 такой, бритый.

Ехали быстро. До станции Тайга шло всё благополучно, а там не то началось. Начались действия наших красных партизанских отрядов. Наш поезд стали по долгу задерживать на каждом перегоне, потому что белые эшелоны валились под откос, как осенние листья друг за дружкой. Моё офицерство было в самом весёлом настроении, говоря: "А вот мы не свалимся". И это было верно. Паровозные бригады прямо заявляли, что с этим составом мы едем на полный ход и ночью без всякой боязни, что свалимся, потому что партизаны знают, в этом составе везут вагон красных пленных. Так и было, наш поезд катит во всю день и ночь, а сзади и впереди валились эшелоны белых под откос.

До Иркутска я доехал, как господин на плацкартном месте, сыт, весел и нос в табаке. В Иркутске нас загнали в Губернскую тюрьму. Я попал в общую камеру, в камере было человек 30 пленных, уголовных среди нас не было. Питание в Иркутской тюрьме [...] Тюрьма кормила хорошо, и кроме того, каждый праздник от местных рабочих организаций были большие передачи для политзаключённых, как то: белый хлеб, масло, колбаса, папиросы и манжурский табак. Жить можно. [14]

В нашей камере завёлся шпион. Узнали это ребята очень просто — чего говоришь между собой, на утро начальство уже знает. И часто бывало, что некоторых из нас таскали на разного рода допросы. Задумались все — говорить нельзя, а чорт его знает, кто он такой, может быть самый близкий товарищ, станешь с ним говорить и попал. Так длилось дня два, а потом как-то ночью во время сна заметили, как один что-то записывал в своём блок-ноте. Тут же сразу подняли всех на ноги, взяли у него блок-нот и обнаружили, что там все записи за прошедший день: кто чего говорил, кто в чём подозревается и прочее. Не долго думая, он вскочил и к дверям. В это время его сзади схватил на прихватку товарищ Феликс (немец) и через свою спину ударил об пол камеры. Одна секунда и его не стало. Все его документы сложили ему в карман и самого толкнули под нары. Спим, как не в чём не бывало.

На утро идёт проверка: "Одного не хватает, где он?" Мы сказали, что он помер ночью и лежит под нарами, его вытащили и унесли. Нам ни слова не сказали: говорить то ведь об этом им нельзя, так как и в других камерах есть такие же шпики.

И из за этой сволочи нам стало плохо. Лишили передачь, это первое. Каждое утро до поверки стали куда то уводить из камеры по два, по три человека, которые больше не возвращались. Так мы и не знали бы, куда у нас людей уводят. Но в одно утро вывели меня, вывели в ограду, где уже было человек пять из других камер. Нас повели в дровяник у кухни. И что же? Там стали вешать. Повесили двух человек, а нас троих увели обратно по распоряжению начальника тюрьмы, который как раз во время подошёл и казнь остановил. Нас разсадили в одиночки.

Через день вновь меня вывели. "Опять", — думаю, — "что-нибудь хотят делать". Но ни чего, оказалось, что сформировали партию в 80 человек примерно, сковали всех друг с другом и погнали в Александровский централ, расположенный от Иркутска в 70 километрах в Тайге.

Путь был трудный в конце октября 1919 года. Грязь, глина, горы, ноги скользят по жидкой глине, а конвой орёт: "ПОДТЯНИСЬ!" И каждый раз били прикладами по бокам и спине, а иногда и удосуживались по шее дать, только зубы чакают. Всё по привычке на боль не жалуешься, да и некому, а только всё глубже и глубже таишь злобу и ненависть к ним и ждёшь, когда настанет час расплаты.

Дошли до Усолья, реку Ангару переехали на пороме. При под"ёме на берег прикованный к моей левой руке товарищ Устинов (Ощепковский) до того выбился из сил, что я его почти тащил на своей руке. А тут ещё несчастье случилось — он подскользнулся и пал, разодрав мне заклёпкой кандалов кисть левой руки (шрам заметен до сих пор). Кровь хлынула фонтаном. Что делать? Говорить нельзя. Прижав руку к своему боку, шол до первого привала, где снял ботинки и партянкой обмотал руку, рану залепив глиной.

Выбившись из последних сил, добрались до пересыльных бараков Алесандровскаго централа, где нас расковали и загнали в холодные, не топленные всю осень бараки. Сидим в холоду, окна застыли, морозы там не такие, как у нас, а настоящие сибирские морозы.

Просидели неделю. Устинов сильно-сильно болел ногами, не вставал. Как-то утром я, проснувшись, ощутил от Устинова холод, раскрыл его, а он уже готов — умер, не выдержал, бедняга, ступни ног отвалились у него.

Сидеть в бараках было плохо. Охота поглядеть, что делается на улице, а нельзя: окна застыли, но любопытство брало своё. Как-то в полдень сидел я со своим товарищем на нарах и бил в своей шинели вшей механизированным путём по последнему слову тюремной техники. Т.е. шинель разостлал на гладкую доску нар и водил по её рубцам донышком бутылки, сильно нажимая на неё, от чего вши трещали, как из пулемёта, и гибли тысячами, швы шинели окрашивались в красный цвет. А товарищ сидел рядом со мной (Байдалин Мирон) и починял себе рубашку. Вдруг брызнула кровь мне в лицо, и обожгло руку в плече. Что такое? Промигался и вижу разорванный рукав у меня. Пощупал руку — ни чего. Посмотрел на своего товарища — а он лежит на нарах и мозги рядом. А получилось вот что. [14об]

Один из заключённых вздумал посмотреть в окно, для чего приложил губы на лёд стекла и стал дуть. Образовалась дырочка, в которую ему можно было глядеть на улицу, чего заметил наружный часовой с вышки и выстрелил. Попал не в него, а пуля прошла мимо и прямо моему товарищу в правый бок черепа, вышибла кусок кости и мозги и прошла по моему рукаву под нары в пол. Этот инцидент никем из начальства во внимание принят не был, и часовой продолжал караулить, когда ещё сделают ему мишень. С тех пор мы установили дежурство у окон и стали строго следить, чтобы кто не вздумал отдувать лёд от стёкол.

Вскоре меня перевели в корпус централа и посадили в одиночную камеру номер пять. Кормили не куда не годно. В день давали 3 стакана кипятку и полфунта хлеба, а когда и этого не было. Изредка попадала горошница.

Я так и считал себя заживо погребённым. Но счастье мне улыбнулось. Как-то в обед ко мне зашол старший надзиратель Орешко и спросил: "Ты не маляр?" Я сказал: "Маляр". Действительно, я работал по малярной части на станции Поклевская в ремонте железной дороги. Он взял меня с собой и увёл в контору тюрьмы. Там начальник тюрьмы Глуз, местный заводчик, предложил мне выкрасить в купленном им доме и произвести побелку. Я пошол с Орешком, вышел на волю в посёлок, выбрал на складе централа какие нужно краски, кисти, олифу, все принадлежности, и пошли мы с Орешком в дом начальника тюрьмы.

Дом небольшой — кухня и четыре комнаты, в доме произведён ремонт, штукатурка и прочее. Это было в начале ноября 1919 года. В течение недели я отделал этот дом, как говорят, с гвоздя, ел хорошо, был на воле. По окончании работы вновь сел в одиночку. Сидел не долго.

Числа 24 ноября ночью по корридору централа поднялся крик, шум, стук бегающих ног. "Что", — думаю, — "такое? Не избивают ли арестованных белые? Наверно близко наши". Вдруг лязг у моих дверей. Я сел на койку и жду, чего будет, приготовился. Дверь открылась, и мне кричат: "БЫСТРО ВЫХОДИ!" Я вышел, и в мою камеру толкнули корридорного надзирателя и закрыли. Тут я понял, что началось давно подготовляемое восстание арестованных. Настал час расплаты.

Мы лавиной кинулись к воротам. Только открыли ворота, и вдруг: "Тра-та-та-та-та-та-та", — заработал пулемёт фельд"егерьского баталиона, охранявшого централ. Кто-то и тут предупредил белых, и они уже были готовы нас встретить. Пало человек 20 наших. Мы кинулись обратно и закрыли ворота. Что делать? Куда не сунешься, там и пулемёт. Закрылись в 1-м корпусе. Фельд"егеря повели наступление на корпус, но взять им не удалось, ибо мы в крепости, а они как на ладони за баркасом. Оружие было и у нас, поотобранное у надзирателей, и в охранном отделении тюрьмы были винтовки, наганы и прочее.

Бились три дня. На четвёртый день утром со стороны пересыльных бараков раздался пушечный выстрел, и снаряд попал в окно первой камеры, за ним второй снаряд в то же окно. И все, кто был в этой камере, были разорваны в куски и задушены газами от химических снарядов. Следующие снаряды полетели в другие камеры, и нам пришлось выбираться в корридор через груды тел и развалины нар и разной утвари, находящейся в камерах. Снаряды полетели в корридор, пришлось первый корпус оставить и выходить в корпус N2. Чехи тогда направили снаряды в баркас, который пробили, и прежде. Чемим кинуться в разваленный баркас, мы решили сами вперёд выйти и идти на пролом. Так и сделали. Нас человек 200 вооружённых кинулись вперёд и, невзирая на то, что нас бьют со всех сторон, кинулись бежать в тайгу.

Много погибло на пути, но всё же часть нас ушла в тайгу, а там через ночь напали на след партизанского отряда дедушки КАРАНДАШВИЛИ, в котором я пробыл до января месяца 1920 года. Работа в отряде была, как никогда. Белые отступали, а наша задача была преграждать им путь отступления путём разбора железнодорожного полотна, нападения в расплох на их стоянки войск и прочее.

Когда основательно главный фронт красных напёр на белых, в Иркутске произошло восстание рабочих и части солдат. [15] Иркутск был взят нашими партизанскими отрядами, путь отступления белым по железной дороге отрезан. Выход один — тракт через Усолье на Ангару и в Байкал. Тогда все части партизанских отрядов Карандашвили, Щетинкина, Зверева, Лубкова и других стянулись к централу. Белые попёрли, а мы их встретили. Бои длились дня три. Сильные бои были. Белые шли колоннами, а мы их резали из пулемётов. Ни чего их недержало, валили кучами, тысячами. Но деться им некуда: главный фронт бьёт в тыл, а мы в лоб. Пробить наши позиции они не могли и, видя, что ни чего невыйдет, они кинулись кто куда лесами. Небольшая часть их ушла к Байкалу, и там им могила.

Час расплаты прошол. Всё кончилось, и мы потянулись в Иркутск, там нас расформировали по частям красной армии и впоследствии отпустили домой. Иркутским Губкомом партии большевиков мне было дано задание сформировать отряд человек в 60 из тех, которым надо ехать в сторону Тюмени. Я это быстро сделал, отряд был сформирован из 32 человек, больше не нашёл. Провели Всесоюзный первомайский субботник по восстановлению разрушенного моста в городе через Ангару, и 2 мая 1920 года я со своими ребятами, где был товарищ Потапов Тюменский, пошли на вогзал. Нам дали теплушку, погрузились и поехали домой.

Весело и радостно было смотреть из теплушки под откос полотна жел-дороги, где валялись белые поезда, и жаль было подвижного состава, но иначе было нельзя.

Доехали до Тюмени благополучно, тут я распростился с Потаповым, и где он сейчас, незнаю. Вылез из теплушки сам, вышел на платформу, где встретил первого земляка с Поклевской Лопатина Николая, с которым доехал до дома с кур"ерским поездом N1-й. дома нашёл старшего брата и мать, а брата Николая не было, он погиб от белых.

Приехал домой 16 мая 1920 года. 17 мая 1920 года я уже работал в железнодорожном магазине счетоводом, отдых был только один день.

В январе 1921 года меня перебросили в Свердловск, где я работал в РКИ инспектором домоуправления Пермской железной дороги.

В январе 1922 года меня уже мобилизуют по партмобилизации в ряды красной армии, и я отправляюсь в Челябинский Пятьсот одиннадцатый полк, откуда быстро был направлен Военкомбатом на Туркестанский фронт на ликвидацию басмачества. Принял баталион, погрузился в эшелон и поехал в начале мая 1922. В Уфе баталион перегрузил на пароход и двинулся по реке Белой, из Белой перегрузился в Каму, из Камы в Волгу, добрался до Астрахани, там днёвка. В Астрахани погрузились на морской пароход, переехали через Каспийское море и двинулись по песочным безконечным степям по железной дороге. Ехали в сутки 1000 километров. Остановились в городе Коканде, где я выгрузил баталион и двинулся в степи. Обходил Самарканд, Бухару и чёрт его не знает чего.

Ловил басмачей до Ноября месяца 1922 года. В Ноябре меня сменили, и я с остатками красноармейцев выехал обратно в Челябинск и был демобилизован. Домой прибыл в феврале 1923 года, на чём и кончилась моя история в революционном движении.

Морозов Димитрий Андриановичь

Талицкий Лесотехнический Техникум Уральской области

5/XII-33 г. Д.Морозов [15об]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.175.Л.11-15об.