Последняя неделя лета

Последняя неделя лета.

Лето у Томы прошло насыщенно,

— сухо констатировала Яся, —

под его конец она влюбилась.

И не в тебя.

Квинт Лициний 2.

Воскресенье, 21 августа 1977 г, день.

Феодосия. Пляж.

Солнце, прячущееся почти все лето, к концу августа опомнилось, расплавило облака, и, ярко сияя, стало плавить побережье, и даже море.

На площади, перед пляжем, густая толпа облепила бочку с квасом. Полненькая продавщица, в кокетливом белом чепчике и передничке, игнорируя нетерпение окружающих, обмахивалась газетой, и лениво наполняла ряд стоящих перед ней бокалов и бокальчиков.

У самой стены, дребезжа железными внутренностями, харкая и сипя, успешно составлял ей конкуренцию, автомат газированной воды.

Рядом с ним, на длинной лавочке, на, давно поделенных и контролируемых мафией бабушек, местах, шла бойкая торговля вечным, южным наркотиком — семечками. Зачерпываемый, маленькими, гранеными стаканчиками, он перетекал из стоящих рядом сумок, сначала в, свернутые из четвертинок газетного листа, кулечки, а потом, и в потные ладошки, жаждущих очередной дозы. Наркоманов было много, поэтому почти весь пляж был усеян шелухой.

Вдали, за оградой, узкую полосу прибоя оккупировали дети. Они носились друг за другом, трудолюбиво рыли ямочки, визжали, брызгались, вбегали и выбегали из моря и занимались другими важными детскими делами.

Чуть дальше, там, где вода промочила песок, но куда уже не доставали волны, в пьяном шахматном порядке, лениво совершая рокировки, бродили взрослые. Одни принимали солнечные ванны, другие готовились войти в довольно мутную воду.

Сквозь их строй, с завидной регулярностью, один за другим, курсировали частники, держа в обеих руках сумки с кукурузой, пирожками, фруктами, раками, рыбой, сахарной ватой, трубочками со сгущенным молоком и другой снедью. У моря было многолюдно, поэтому траектории их перемещений напоминали кардиограмму, во время активной реанимации. Частники то замирали, остановленные непроходимой стеной тел, то резко ускорялись, завидев просвет, а то и поворачивали на призыв очередного покупателя. Иногда они останавливались, с облегчением ставя ненавистные сумки на песок, выкладывали товар, и, тогда, неспешно, гремя мелочью, к ним начинал подтягиваться народ.

Прямо с того места, где заканчивался мокрый песок, и почти до раздевалок, все пространство было плотно застелено подстилками, полотенцами, покрывалами, самого разного размера, фасона и цвета. Лишь в самом углу пляжа, то ли собирая, то ли выращивая мух, оттеснив стадо подстилок, прятался, за кривыми деревьями, пляжный туалет.

Недалеко от него, сразу за деревьями, на красной подстилке, с синим драконом, распушившим хвост и высунувшим язык, лениво валялись Тома и Яся.

Весь пляж заполнял гомон, состоящий из отрывков разговоров, смеха, ругани, шарканья шагов, визга детей, призывных криков продавцов и многих других, давно надоевших и раздражающих слух звуков.

— Ветра нет, а мне кажется, и тут пахнет — Тома села и передвинулась, чтобы опять спрятаться от, выглянувшего из-за зонтика, солнца. Рукой попыталась отогнать муху, усевшуюся на обнаженную мякоть арбуза, лежащего на краю полотенца. Муха немного отлетела, но сообразив, что вялый взмах угрозы для жизни не представляет, вернулась и, села на арбуз. Тома, не обращая больше на нее внимания, переключилась на муравья, деловито взбирающегося по ее ноге. Атака оказалась более успешной, но муравья это не смутило. Даже будучи сброшенным с ноги, он не растерялся, тут же подбежал к ближайшей подсолнечной лузге, схватил ее и, пыжась, потащил по одному ему известному маршруту.

— Может перестелемся? — обратилась она к Ясе.

— Куда? — ответила та, безучастно лежа на спине. — Ближе к морю места будут освобождаться лишь после обеда.

— Мало нам этой тесноты на пляже, так еще и эта давка в автобусах, где все норовят наступить тебе на ногу.

— Да уж, — передернула плечами Яся, — меня, сегодня, один татарин, в автобусе, в углу, баулами так зажал, думала, не вырвусь и пропущу остановку. Чуть платье не порвала, пока всех растолкала и, через закрывающую дверь, продралась. А потом этот пляж... Его хоть иногда убирают? Эта шелуха от семечек, эти окурки, огрызки, не знаешь, куда и постелить полотенце, чтобы потом не пришлось стирать.

— И, заметь, — продолжила Тома, хмуро глядя на пляжную элиту, лежащую на деревянных лежаках, — мы ни разу, ни разу, за все время тут, не смогли занять хотя бы один лежак. Их что с вечера занимают?

— И к воде трудно пробраться,— философски заметила Яся, — как же я хочу, с разбегу, влететь в чистую прозрачную воду! И, при этом, ни на кого не натолкнуться. Но тут разве влетишь? Скорее в тебя влетят... Хочу песка, чаек, простора! Как же я мечтаю оказаться на необитаемом острове!

— Чтоб ни баб, ни вина! Никого ни души, только я! — Тома, похоже, процитировала неизвестного Ясе поэта.

— И пообщаться не с кем. И, вообще, самое большое одиночество в толпе! — нелогично, и, не стыкуясь с ранее сказанным, опять процитировала она где-то вычитанную фразу.

— Одинокие мы с тобой, — и закачала головой, изображая печаль и отчаяние, — как, два тополя на Плющихе.

— Ну, уж ты одинокая, — фыркнула в ответ Яся, — Дюша, вон чего стоит. Лейтман, как кот на колбасу, на тебя пялится. Хочешь, еще троих назову, кто по тебе сохнет?

Тома не захотела. Вместо этого, поправила съехавшую бретельку купальника, побарабанила ногами о полотенце и посмотрела с признательностью на Ясю, и сменила тему:

— Хорошо хоть ты передумала, и согласилась со мной поехать, а не осталась скучать в Ленинграде.

Она благодарно погладила по руке, расслаблено лежащую Ясю.

— Без тебя я и вовсе тут умерла бы со скуки.

— Ну что, опять по кукурузе? — заметив, идущего, вдоль моря, мальчишку, с сумками в руках, предложила Тома.

— Ты еще трубочки со сгущенкой предложи, — строптиво отказалась Яся. — Я уже объелась и этой кукурузой и этими трубочками.

— А пирожки мама запретила покупать, — с сожалением сказала Тома.

— И что тогда? — лениво откинулась на песок Яся. — Семечки опробуем?

— Что ты! Нельзя! Только те, с рынка, которые пожарили дома, можно! Мама строго, настрого запретила покупать. Ей соседка, по секрету, сказала, что среди продавцов есть бабка, которая болеет туберкулезом. Причем в открытой форме. Так эта бабка, ты не проверишь. Она пожарит семечки, а потом плюет в них.

Яся вздрогнула и с опасением посмотрела на подсолнечную лузгу, густо усеявшую все, не занятое подстилками, пространство.

— Ну, тогда в тир?

Яся отрицательно качнула головой, — ты мне еще музей предложи.

— Зачем нам музей, — пересела на другой бок Тома, — нам музей не надо. Там сумрачно, безлюдно и пыльно. А давай на качели?

Яся отрицательно качнула головой:

— Ты видела какие они высокие и как высоко подлетают? Меня и на море то укачивает. Я, как с такой высоты падать начну — и вовсе умру. Покричу для порядка и умру.

Тома, стараясь не смотреть на огромную, каплевидную, недовольно ворочающуюся, старуху, разлегшуюся прямо рядом с ними, тоскующе перевела взгляд на набережную:

— Куда пойти? Везде же уже гуляли. Хорошо осталась всего неделя и ту-ту паровоз, не стучите колеса. И поедем, в Ленинград, как я рада, как я рад...

— Где вы рыцари? Где вы приморские мачо? Неужели вы не видите, что здесь, покинутые девы, отдыхают от любви? — внезапно продекламировала Тома.

— Это еще какая-такая любовь? — недоуменно оглянулась на нее Яся. — И кто это тебя покинул? Антон что ли? Так вроде и не брал пока. Ты же к нему и подойти боишься, — насмешливо фыркнула. — А я еще тут, с какого боку?

— Никто меня не покидал, — дернула плечом Тома. — И ты тут ни при чем. Это английская поэзия, высокий стиль, Конгрив, понимать надо. А что к Антону не подхожу... Ну, так-то Антон...

— А с мальчиками тебе тоже уже пора начинать знакомиться, — как, будто бы, это не она боится подойти к Антону, сказала Тома. — И совсем не для того, чтобы играть с ними в шахматы, — съехидничала, тая в уголках глаз усмешку.

— Да ладно, какие мальчики, когда рядом ты. Они, как только нас увидят, только на тебя ведь и смотрят, сразу понимая, кто у нас принцесса — привычно парировала Яся. — А шахматы мои, никто и не замечает. Хоть им об лоб ими стучи.

— Послушай, — перевернулась на живот Яся, — а, вот если бы была такая возможность, кого бы ты хотела видеть, сейчас, рядом с нами, Антона или Дюшу?

— Ты же знаешь, — стряхивая прилипший песок с живота, помедлив, ответила Тома, — я же в Антона в пятом классе влюбилась. Он для меня, с тех пор, как греческий бог, недостижимый, недоступный и прекрасный. И, даже, когда он стал комсомольским секретарем, ни капельки его за это не разлюбила. Даже наоборот. Раз его выбрали, одного на всю школу, значит, получается и другие поняли, что он лучше всех. Правда, ведь? А вот, если бы он внезапно тут вдруг появился... Я бы, наверное... только на него и смотрела...

— Смотрела бы как юный Аполлон выходит из моря, капельки блестят на его коже, а мускулы перекатываются под кожей? — насмешливо фыркнула Яся. — И целовала песок, по которому он ходил? Не стоит впадать в религиозный экстаз, он того не стоит.

— Почему? — удивилась Тома.

— Потому, что он карьерист! — припечатала Яся.

Тома пораженно уставилась на подругу:

— С чего ты взяла?

— Они все, комсомольские вожаки, карьеристы, — твердо сказала Яся. — Вот пробьется по своей комсомольско-партийной линии, заматереет, и заведет на работе, как твой дядя, любовницу...

И добавила помолчав:

— А тебе оно надо?

Потом, весело и насмешливо взглянула на Тому, и продекламировала:

— Комсомольский секретарь, на веревке смотрит вдаль!

— Тише! Люди же кругом! — зашикала Тома, — услышат же. Тебе что, Лейтмана мало?

— Какой он, все же... доносчик и предатель, ненавижу его, — скривилась и будто выплюнула Яся. — Я даже не знала, что мальчишки такие подлые бывают. Прямо национальность свою опозорил.

— Это что, Антон на веревке? — стало доходить до Томы, — ужас какой!

— А и пусть, а и не жалко, — мстительно кивнула Яся, — они все такие, что комсомольские, что партийные. Карьеристы и лицемеры, что Антон, что твой дядя. Все!

— И, — добавила, помолчав и смешливо взглянув на Тому, — садюги!

— Чегооо? — Тома повернулась и пораженно уставилась на нее.

— Тяжко жить на свете пионеру Пете! Бьёт его по роже коммунист Сережа! — все также звонко и задорно, не обращая внимания на окружающих, продекламировала Яся.

— Яська!!! Замолчи!!! — задохнулась Тома.

— Лейтман рассказал, — ответила Яся, невинно и честно глядя ей в глаза. И, они обе, не в силах сдержаться, громко заржали.

— Все прекрати, — отсмеявшись, сказала Тома, — об этом больше ни слова, а то нас прямо на пляже заметут. И дядя не поможет.

— Дюша же..., — продолжила Тома, возвращаясь к заданному вопросу, и замолчала...

— Ты знаешь, я же его раньше в упор не замечала. Ну, мелькает мимо мальчишка и мелькает. Мало ли их таких. Вон как Пашет, например, или там Лейтман. А тут он на меня как посмотрел... Я сразу поняла — спекся котенок. И этот влюбился. Портфель теперь все норовит понести из школы. Все рядом пристраивается. Мне сначала даже смешно было. От горшка два вершка, а туда же, любовь у него понимаешь.

— Ну, вот как можно любить того, на кого смотришь сверху вниз? — помолчав, оглянулась она, за поддержкой, к Асе.

— Это я про девчонок, — уточнила, на молчание подруги, Тома. И добавила, — И снизу вверх, если ты мальчик.

— А потом пообщалась с ним... А он, оказывается, такой классный. Остроумный, заботливый, внимательный, все понимающий, и, что удивительно, прямо не по годам умный. И, вот чего совсем уж не ожидала, в поэзии разбирается! Пушкиным мне нос утер! Представляешь, мне и Пушкиным! И, как-то, совсем незаметно для меня, не спросившись даже, стал мне практически другом. Прямо без мыла в друзья пролез. Вот уж не думала, что у меня среди мальчишек друг будет. А ты заметила, как он стал в математике разбираться? Когда у доски отвечает, меня просто завидки берут. И откуда он это все знает?

— И еще... ты можешь смеяться, но, мне кажется, его талантливость раньше не видна была потому, что учеба ему до фени была, а сейчас он так учиться стал, чтобы на меня впечатление произвести. Я прямо гордость ощущаю. Да, да! И окружает и окружает меня, и штурмует и штурмует. Я даже немного опасаться его стала. А он упрямый такой. Я от него, а он за мной.

— Да он такой, да он упрямый, он Трюффальдино из Бергамо, — задумчиво пробормотала Яся.

— А он и вправду изменился. Из серой мышки стало проклевываться, не пойми пока что, но что-то очень интересное.

— Вот ведь что любовь животворящая делает,— продолжила, улыбаясь каким-то своим мыслям, Яся. — И, знаешь, он ведь тебя добьется. Завоюет. Может не сразу, может, когда станет тебя выше, — весело осмотрела Тому, — но он не отступится. И это, наверное, будет правильно... Женится на тебе. Детишек тебе настрогает. Детей у вас будет пять, а может быть даже шесть... — и, не сдержавшись, засмеялась.

— Ну, тебя, — отмахнулась Тома.

— Знаешь, как он на тебя смотрит, когда ты его не видишь?, — Яся взглянула на Тому уже серьезно.

— Хотела бы я, что бы хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь, хоть раз, ТАК на меня посмотрел, — и мечтательно перевела взгляд на небо.

— А знаешь, — похвасталась вдруг Тома, — он ведь меня на катере катал! Представляешь? Стоим на набережной, смотрим на Фонтанку, а он вдруг спрашивает меня этак вот манерно "Ты как насчет прокатиться по каналам?". Я, конечно глаза вытаращила, спрашиваю, а на чем? А он мне — ты такая красавица, да тебе никто не откажет, помаши, мол, дяде ручкой и увидишь. И, представь, я, как дура, подыгрывая ему, стою и машу ручкой проплывающему мимо катеру. А он, вдруг останавливается, и подплывает к нам! Я конечно в шоке. Думаю уже куда бежать. А он, будто так и надо, берет меня за руку, тянет и мы поднимаемся на палубу. Представляешь? Я спрашиваю — чего это они? А он говорит, что не устояли перед моим обаянием. Я понимаю, что врет, но, знаешь, как приятно было. А дальше все как в кино. Плывем по реке, усевшись рядышком и взявшись за руки. Потом пьем шампанское. А потом... он мне в любви признался ... Казалось, что мне его любовь? Что я о ней, не знаю что ли? А, все равно, чувствую, что у меня прямо слезы на глазах...

— Наш пострел везде успел.... — задумчиво пробормотала про себя Яся. — Надеюсь, ты не думаешь, что этот катер случайно причалил?

— А потом, — не слушая, продолжила Тома, — мы почти поцеловались... — и зыркнула на Ясю, чтобы увидеть какое впечатление произвели ее слова.

Яся непроизвольно провела языком по пересохшим губам и затаилась вся во внимании.

— Представь, я, которая любит Антона, плыву на катере с другим мальчиком, взявшись за руки, пью шампанское, выслушиваю признания в любви и практически целуюсь с ним!

— Скажи, — Тома развернулась и тихо спросила, — я развратная?