Последняя неделя лета

Последняя неделя лета.

Лето у Томы прошло насыщенно,

— сухо констатировала Яся, —

под его конец она влюбилась.

И не в тебя.

Квинт Лициний 2.

Воскресенье, 21 августа 1977 г, день.

Феодосия. Пляж.

Солнце, прячущееся почти все лето, к концу августа опомнилось, расплавило облака, и, ярко сияя, стало плавить побережье, и даже море.

На площади, перед пляжем, густая толпа облепила бочку с квасом. Полненькая продавщица, в кокетливом белом чепчике и передничке, игнорируя нетерпение окружающих, обмахивалась газетой, и лениво наполняла ряд стоящих перед ней бокалов и бокальчиков.

У самой стены, дребезжа железными внутренностями, харкая и сипя, успешно составлял ей конкуренцию, автомат газированной воды.

Рядом с ним, на длинной лавочке, на, давно поделенных и контролируемых мафией бабушек, местах, шла бойкая торговля вечным, южным наркотиком — семечками. Зачерпываемый, маленькими, гранеными стаканчиками, он перетекал из стоящих рядом сумок, сначала в, свернутые из четвертинок газетного листа, кулечки, а потом, и в потные ладошки, жаждущих очередной дозы. Наркоманов было много, поэтому почти весь пляж был усеян шелухой.

Вдали, за оградой, узкую полосу прибоя оккупировали дети. Они носились друг за другом, трудолюбиво рыли ямочки, визжали, брызгались, вбегали и выбегали из моря и занимались другими важными детскими делами.

Чуть дальше, там, где вода промочила песок, но куда уже не доставали волны, в пьяном шахматном порядке, лениво совершая рокировки, бродили взрослые. Одни принимали солнечные ванны, другие готовились войти в довольно мутную воду.

Сквозь их строй, с завидной регулярностью, один за другим, курсировали частники, держа в обеих руках сумки с кукурузой, пирожками, фруктами, раками, рыбой, сахарной ватой, трубочками со сгущенным молоком и другой снедью. У моря было многолюдно, поэтому траектории их перемещений напоминали кардиограмму, во время активной реанимации. Частники то замирали, остановленные непроходимой стеной тел, то резко ускорялись, завидев просвет, а то и поворачивали на призыв очередного покупателя. Иногда они останавливались, с облегчением ставя ненавистные сумки на песок, выкладывали товар, и, тогда, неспешно, гремя мелочью, к ним начинал подтягиваться народ.

Прямо с того места, где заканчивался мокрый песок, и почти до раздевалок, все пространство было плотно застелено подстилками, полотенцами, покрывалами, самого разного размера, фасона и цвета. Лишь в самом углу пляжа, то ли собирая, то ли выращивая мух, оттеснив стадо подстилок, прятался, за кривыми деревьями, пляжный туалет.

Недалеко от него, сразу за деревьями, на красной подстилке, с синим драконом, распушившим хвост и высунувшим язык, лениво валялись Тома и Яся.

Весь пляж заполнял гомон, состоящий из отрывков разговоров, смеха, ругани, шарканья шагов, визга детей, призывных криков продавцов и многих других, давно надоевших и раздражающих слух звуков.

— Ветра нет, а мне кажется, и тут пахнет — Тома села и передвинулась, чтобы опять спрятаться от, выглянувшего из-за зонтика, солнца. Рукой попыталась отогнать муху, усевшуюся на обнаженную мякоть арбуза, лежащего на краю полотенца. Муха немного отлетела, но сообразив, что вялый взмах угрозы для жизни не представляет, вернулась и, села на арбуз. Тома, не обращая больше на нее внимания, переключилась на муравья, деловито взбирающегося по ее ноге. Атака оказалась более успешной, но муравья это не смутило. Даже будучи сброшенным с ноги, он не растерялся, тут же подбежал к ближайшей подсолнечной лузге, схватил ее и, пыжась, потащил по одному ему известному маршруту.

— Может перестелемся? — обратилась она к Ясе.

— Куда? — ответила та, безучастно лежа на спине. — Ближе к морю места будут освобождаться лишь после обеда.

— Мало нам этой тесноты на пляже, так еще и эта давка в автобусах, где все норовят наступить тебе на ногу.

— Да уж, — передернула плечами Яся, — меня, сегодня, один татарин, в автобусе, в углу, баулами так зажал, думала, не вырвусь и пропущу остановку. Чуть платье не порвала, пока всех растолкала и, через закрывающую дверь, продралась. А потом этот пляж... Его хоть иногда убирают? Эта шелуха от семечек, эти окурки, огрызки, не знаешь, куда и постелить полотенце, чтобы потом не пришлось стирать.

— И, заметь, — продолжила Тома, хмуро глядя на пляжную элиту, лежащую на деревянных лежаках, — мы ни разу, ни разу, за все время тут, не смогли занять хотя бы один лежак. Их что с вечера занимают?

— И к воде трудно пробраться,— философски заметила Яся, — как же я хочу, с разбегу, влететь в чистую прозрачную воду! И, при этом, ни на кого не натолкнуться. Но тут разве влетишь? Скорее в тебя влетят... Хочу песка, чаек, простора! Как же я мечтаю оказаться на необитаемом острове!

— Чтоб ни баб, ни вина! Никого ни души, только я! — Тома, похоже, процитировала неизвестного Ясе поэта.

— И пообщаться не с кем. И, вообще, самое большое одиночество в толпе! — нелогично, и, не стыкуясь с ранее сказанным, опять процитировала она где-то вычитанную фразу.

— Одинокие мы с тобой, — и закачала головой, изображая печаль и отчаяние, — как, два тополя на Плющихе.

— Ну, уж ты одинокая, — фыркнула в ответ Яся, — Дюша, вон чего стоит. Лейтман, как кот на колбасу, на тебя пялится. Хочешь, еще троих назову, кто по тебе сохнет?

Тома не захотела. Вместо этого, поправила съехавшую бретельку купальника, побарабанила ногами о полотенце и посмотрела с признательностью на Ясю, и сменила тему:

— Хорошо хоть ты передумала, и согласилась со мной поехать, а не осталась скучать в Ленинграде.

Она благодарно погладила по руке, расслаблено лежащую Ясю.

— Без тебя я и вовсе тут умерла бы со скуки.

— Ну что, опять по кукурузе? — заметив, идущего, вдоль моря, мальчишку, с сумками в руках, предложила Тома.

— Ты еще трубочки со сгущенкой предложи, — строптиво отказалась Яся. — Я уже объелась и этой кукурузой и этими трубочками.

— А пирожки мама запретила покупать, — с сожалением сказала Тома.

— И что тогда? — лениво откинулась на песок Яся. — Семечки опробуем?

— Что ты! Нельзя! Только те, с рынка, которые пожарили дома, можно! Мама строго, настрого запретила покупать. Ей соседка, по секрету, сказала, что среди продавцов есть бабка, которая болеет туберкулезом. Причем в открытой форме. Так эта бабка, ты не проверишь. Она пожарит семечки, а потом плюет в них.

Яся вздрогнула и с опасением посмотрела на подсолнечную лузгу, густо усеявшую все, не занятое подстилками, пространство.

— Ну, тогда в тир?

Яся отрицательно качнула головой, — ты мне еще музей предложи.

— Зачем нам музей, — пересела на другой бок Тома, — нам музей не надо. Там сумрачно, безлюдно и пыльно. А давай на качели?

Яся отрицательно качнула головой:

— Ты видела какие они высокие и как высоко подлетают? Меня и на море то укачивает. Я, как с такой высоты падать начну — и вовсе умру. Покричу для порядка и умру.

Тома, стараясь не смотреть на огромную, каплевидную, недовольно ворочающуюся, старуху, разлегшуюся прямо рядом с ними, тоскующе перевела взгляд на набережную:

— Куда пойти? Везде же уже гуляли. Хорошо осталась всего неделя и ту-ту паровоз, не стучите колеса. И поедем, в Ленинград, как я рада, как я рад...

— Где вы рыцари? Где вы приморские мачо? Неужели вы не видите, что здесь, покинутые девы, отдыхают от любви? — внезапно продекламировала Тома.

— Это еще какая-такая любовь? — недоуменно оглянулась на нее Яся. — И кто это тебя покинул? Антон что ли? Так вроде и не брал пока. Ты же к нему и подойти боишься, — насмешливо фыркнула. — А я еще тут, с какого боку?

— Никто меня не покидал, — дернула плечом Тома. — И ты тут ни при чем. Это английская поэзия, высокий стиль, Конгрив, понимать надо. А что к Антону не подхожу... Ну, так-то Антон...

— А с мальчиками тебе тоже уже пора начинать знакомиться, — как, будто бы, это не она боится подойти к Антону, сказала Тома. — И совсем не для того, чтобы играть с ними в шахматы, — съехидничала, тая в уголках глаз усмешку.

— Да ладно, какие мальчики, когда рядом ты. Они, как только нас увидят, только на тебя ведь и смотрят, сразу понимая, кто у нас принцесса — привычно парировала Яся. — А шахматы мои, никто и не замечает. Хоть им об лоб ими стучи.

— Послушай, — перевернулась на живот Яся, — а, вот если бы была такая возможность, кого бы ты хотела видеть, сейчас, рядом с нами, Антона или Дюшу?

— Ты же знаешь, — стряхивая прилипший песок с живота, помедлив, ответила Тома, — я же в Антона в пятом классе влюбилась. Он для меня, с тех пор, как греческий бог, недостижимый, недоступный и прекрасный. И, даже, когда он стал комсомольским секретарем, ни капельки его за это не разлюбила. Даже наоборот. Раз его выбрали, одного на всю школу, значит, получается и другие поняли, что он лучше всех. Правда, ведь? А вот, если бы он внезапно тут вдруг появился... Я бы, наверное... только на него и смотрела...

— Смотрела бы как юный Аполлон выходит из моря, капельки блестят на его коже, а мускулы перекатываются под кожей? — насмешливо фыркнула Яся. — И целовала песок, по которому он ходил? Не стоит впадать в религиозный экстаз, он того не стоит.

— Почему? — удивилась Тома.

— Потому, что он карьерист! — припечатала Яся.

Тома пораженно уставилась на подругу:

— С чего ты взяла?

— Они все, комсомольские вожаки, карьеристы, — твердо сказала Яся. — Вот пробьется по своей комсомольско-партийной линии, заматереет, и заведет на работе, как твой дядя, любовницу...

И добавила помолчав:

— А тебе оно надо?

Потом, весело и насмешливо взглянула на Тому, и продекламировала:

— Комсомольский секретарь, на веревке смотрит вдаль!

— Тише! Люди же кругом! — зашикала Тома, — услышат же. Тебе что, Лейтмана мало?

— Какой он, все же... доносчик и предатель, ненавижу его, — скривилась и будто выплюнула Яся. — Я даже не знала, что мальчишки такие подлые бывают. Прямо национальность свою опозорил.

— Это что, Антон на веревке? — стало доходить до Томы, — ужас какой!

— А и пусть, а и не жалко, — мстительно кивнула Яся, — они все такие, что комсомольские, что партийные. Карьеристы и лицемеры, что Антон, что твой дядя. Все!

— И, — добавила, помолчав и смешливо взглянув на Тому, — садюги!

— Чегооо? — Тома повернулась и пораженно уставилась на нее.

— Тяжко жить на свете пионеру Пете! Бьёт его по роже коммунист Сережа! — все также звонко и задорно, не обращая внимания на окружающих, продекламировала Яся.

— Яська!!! Замолчи!!! — задохнулась Тома.

— Лейтман рассказал, — ответила Яся, невинно и честно глядя ей в глаза. И, они обе, не в силах сдержаться, громко заржали.

— Все прекрати, — отсмеявшись, сказала Тома, — об этом больше ни слова, а то нас прямо на пляже заметут. И дядя не поможет.

— Дюша же..., — продолжила Тома, возвращаясь к заданному вопросу, и замолчала...

— Ты знаешь, я же его раньше в упор не замечала. Ну, мелькает мимо мальчишка и мелькает. Мало ли их таких. Вон как Пашет, например, или там Лейтман. А тут он на меня как посмотрел... Я сразу поняла — спекся котенок. И этот влюбился. Портфель теперь все норовит понести из школы. Все рядом пристраивается. Мне сначала даже смешно было. От горшка два вершка, а туда же, любовь у него понимаешь.

— Ну, вот как можно любить того, на кого смотришь сверху вниз? — помолчав, оглянулась она, за поддержкой, к Асе.

— Это я про девчонок, — уточнила, на молчание подруги, Тома. И добавила, — И снизу вверх, если ты мальчик.

— А потом пообщалась с ним... А он, оказывается, такой классный. Остроумный, заботливый, внимательный, все понимающий, и, что удивительно, прямо не по годам умный. И, вот чего совсем уж не ожидала, в поэзии разбирается! Пушкиным мне нос утер! Представляешь, мне и Пушкиным! И, как-то, совсем незаметно для меня, не спросившись даже, стал мне практически другом. Прямо без мыла в друзья пролез. Вот уж не думала, что у меня среди мальчишек друг будет. А ты заметила, как он стал в математике разбираться? Когда у доски отвечает, меня просто завидки берут. И откуда он это все знает?

— И еще... ты можешь смеяться, но, мне кажется, его талантливость раньше не видна была потому, что учеба ему до фени была, а сейчас он так учиться стал, чтобы на меня впечатление произвести. Я прямо гордость ощущаю. Да, да! И окружает и окружает меня, и штурмует и штурмует. Я даже немного опасаться его стала. А он упрямый такой. Я от него, а он за мной.

— Да он такой, да он упрямый, он Трюффальдино из Бергамо, — задумчиво пробормотала Яся.

— А он и вправду изменился. Из серой мышки стало проклевываться, не пойми пока что, но что-то очень интересное.

— Вот ведь что любовь животворящая делает,— продолжила, улыбаясь каким-то своим мыслям, Яся. — И, знаешь, он ведь тебя добьется. Завоюет. Может не сразу, может, когда станет тебя выше, — весело осмотрела Тому, — но он не отступится. И это, наверное, будет правильно... Женится на тебе. Детишек тебе настрогает. Детей у вас будет пять, а может быть даже шесть... — и, не сдержавшись, засмеялась.

— Ну, тебя, — отмахнулась Тома.

— Знаешь, как он на тебя смотрит, когда ты его не видишь?, — Яся взглянула на Тому уже серьезно.

— Хотела бы я, что бы хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь, хоть раз, ТАК на меня посмотрел, — и мечтательно перевела взгляд на небо.

— А знаешь, — похвасталась вдруг Тома, — он ведь меня на катере катал! Представляешь? Стоим на набережной, смотрим на Фонтанку, а он вдруг спрашивает меня этак вот манерно "Ты как насчет прокатиться по каналам?". Я, конечно глаза вытаращила, спрашиваю, а на чем? А он мне — ты такая красавица, да тебе никто не откажет, помаши, мол, дяде ручкой и увидишь. И, представь, я, как дура, подыгрывая ему, стою и машу ручкой проплывающему мимо катеру. А он, вдруг останавливается, и подплывает к нам! Я конечно в шоке. Думаю уже куда бежать. А он, будто так и надо, берет меня за руку, тянет и мы поднимаемся на палубу. Представляешь? Я спрашиваю — чего это они? А он говорит, что не устояли перед моим обаянием. Я понимаю, что врет, но, знаешь, как приятно было. А дальше все как в кино. Плывем по реке, усевшись рядышком и взявшись за руки. Потом пьем шампанское. А потом... он мне в любви признался ... Казалось, что мне его любовь? Что я о ней, не знаю что ли? А, все равно, чувствую, что у меня прямо слезы на глазах...

— Наш пострел везде успел.... — задумчиво пробормотала про себя Яся. — Надеюсь, ты не думаешь, что этот катер случайно причалил?

— А потом, — не слушая, продолжила Тома, — мы почти поцеловались... — и зыркнула на Ясю, чтобы увидеть какое впечатление произвели ее слова.

Яся непроизвольно провела языком по пересохшим губам и затаилась вся во внимании.

— Представь, я, которая любит Антона, плыву на катере с другим мальчиком, взявшись за руки, пью шампанское, выслушиваю признания в любви и практически целуюсь с ним!

— Скажи, — Тома развернулась и тихо спросила, — я развратная?

— Дурочка, — выдохнула, задерживающая до того дыхание, Яся, и, чтобы смягчить резкость сорвавшегося слова, полу обняла Тому, прижавшись к ней. — Какая же ты еще глупышка...

— Знаешь, — сказала, поколебавшись Тома, — вот он такой хороший, такой верный, такой умный, такой замечательный. Так здорово все устроить может. А как картошку копает! И все же, я, когда на Антона смотрю, у меня прямо все внутри млеет. А когда на него, просто радостно, что он рядом, что у меня такой друг есть. И это все... не млеет ничего. Он на меня как на богиню. А мне от этого еще хуже. Ты вот его так хвалишь, а я... я не знаю, как быть.

— А знаешь, — встрепенулась, отвлекаясь от грустных мыслей о Дюше, Тома, — к нам же сегодня дядя приезжает! Колбас навезет спецпайковских, шпрот, конфет шоколадных! Гульнем!

— Правда ненадолго, — она внезапно перешла от радости к печали, — уже завтра утром уезжает. Он, представляешь, совсем недавно купил домик на дальней косе, тут восточнее, на Азовском море. Хотел в Крыму, но тут так дорого, не получилось у него. Да и там, говорит, случай уникальный подвернулся. И лишь потому, что место пустынное пока, далекое от цивилизации. Занимал, перезанимал у всех. У нас тоже. И купил. Там, какая-то мутная история. То ли уехал кто-то, чуть ли не за границу, то ли посадили кого. Дядя не говорит, молчит как партизан. Дело ясное, что дело темное. Сказал только, что такой шанс выпадает раз в жизни. Говорит, буду теперь прямо из домика, в море забегать и по морю плавать. И никто ему, говорит, не помешает. Хоть без плавок плавай. Он так папе и сказал, — перестав печалиться, захихикав, покраснела и отвела глаза Тома.

— Совсем никого вокруг, — добавила мечтательно. — Только небо, только ветер, только радость впереди. Чистое, ласковое море, тишина в штиль, и только чайки проплывают в небе. И никого вокруг. Представляешь?!

— А вдоль косы мертвые с косами стоят. И тишина, — страшным шепотом сказала Яся.

— И зря ты о нем так, — сказала полу отвернувшись Тома, — он хороший. И никого по роже не бьет. А что любовница... может и не любовница... Может просто заботится о ней. Да и стоит ли бросать камень, когда сама можешь у столба оказаться? Жить прожить это не поле перейти, мне мама, почему-то, это часто говорит.

— Я знаю, — легко согласилась Яся, — пошутила просто.

Море, песок и никого вокруг,— Яся мечтательно зажмурилась и, даже прогнулась от удовольствия, представив себе эту картину.

— А может он возьмет нас с собой? — внезапно озарилась Яся, — чего нам тут киснуть?

— Вот это идея! — пораженно выдохнула Тома. — Лишь бы родители отпустили. Его-то я уговорю, он мне ни в чем отказать не может.

— Все, собираемся, — деловито вскочила Тома, — надо подготовиться к бою с предками.

Воскресенье того же дня. Вечер.

Под Феодосией, дачный поселок, дача родственников Томы.

Стволы яблонь медленно тонули в сиреневом мраке опускающегося на поселок вечера. Одинокая голая лампочка, отмахиваясь от вьющейся вокруг нее мошкары, упорно сопротивлялась подступающей темноте. Ей помогала масляная лампа, стоящая на столе, уставленном полупустыми тарелками и бутылками. Морской ветер, то обнимал теплым одеялом, а то, схлынув, резко менял направление и легкомысленно выбирал себе другой объект для объятий.

Из сада соседнего дома раздавались тихие звуки баяна и женский голос, переливаясь, стал уходить ввысь:

Ой у вышневому саду, там соловэйко щэбэтав,

До дому я просылася, а вин мэнэ нэ видпускав.

Застолье, шумное и веселое, примолкло, прислушиваясь к пению.

Как бы одобряя услышанное, несмело, как бы пробно, гавкнул соседский пес. Несмотря на то, что звук получился негромкий, он был услышан и, вторя ему, громко залаяли собаки уже по всей улице. Эхо, дробясь и качаясь, в воде протекающего рядом ручья, понесло их лай вдоль улицы, затухая где-то вдали.

— Ну, шо, за вильну Украину! — пьяно покачиваясь, провозгласил тост сторож Мыкола. Мыкола имел феноменальное чутье на всякого рода застолья, и избежать появления его за столом не удавалось почти никому. Гнать его боялись, ибо зимой можно было и стекол в окнах не досчитаться, потому терпели и, скрипя зубами, наливали привычный водочный оброк.

— Вид Уралу до Бэрлину! — видя, что его тост никто не поддерживает, вдруг добавил он и пьяно загоготал.

— Я тебе дам вильну Украину — неприязненно поднялся Томин дядя и тяжело взглянул на него, — так дам, что далеко за Урал улетишь. Пшел вон отсюда, пока я тебя милиции не сдал! В тюрьме сгною!

— Та шо вы дядьку так крычыте, та я ж так шуткую, — Мыкола понял, что сморозил не просто глупость, а нечто худшее, вмиг, даже, как-то, протрезвел, казалось, стал ниже ростом и весь ссутулился, — та йду вжэ я, йду. Та шо ж то за люды таки шо шуток зовсим нэ понимають.

Он схватил картуз, и, стараясь не шататься, пошел к калитке, все ускоряясь и ускоряясь, чудом не зацепившись в момент старта ногой за ногу.

— Ладно тебе Вадим, не заводись, — примирительно сказал Томин папа, — нашел на кого наезжать.

— Дядь Вадь, дядь Вадь, — решилась наконец-то Тома, — можно спросить?

— Чего тебе, стрекоза?

— Вы ведь завтра едете, к себе, в домик, который купили, правда?

— Все верно тебе разведка донесла, — подтвердил кивком головы Вадим, занюхивая соленым огурцом, опрокинутую внутрь рюмку, — еду смывать трудовой пот в чистых водах Азовского моря. И обживать новые стены.

— Вот, — обличительно ухватилась за сказанное Тома, — вы в чистых водах, а мы вынуждены бултыхаться в грязной луже местного пляжа, глотая, при этом всякие микробы и фекалии! Как только живы до сих? — деланно удивилась она и посмотрела укоризненно на маму.

— Дядь Вадь, дядь Вадь... — повторила Тома и замолчала. А потом затянула, жалобно затараторив, — Возьмите, пожалуйста, нас с Ясей с собой. Нам ведь до школы всего неделя осталась. Мы вам совсем-совсем не помешаем, вот увидите. Ну, пожаааалуйста!

— Доченька, ты что? — всполошилась мама, — и думать не смей! Мы же собирались, в понедельник, в недельный круиз, на теплоходе, по Черному морю. Как мы с папой без вас? Да и вы как без нас?

— Да и дядя Вадя не один ведь едет, тетя Валя к нему по работе приехать должна, — виновато мазнув по Вадиму взглядом, продолжила она, — мешать вы им будете.

— Один я еду, — кратко и сухо сказал Вадим, и махнул очередную рюмку, не закусывая.

— На повышение пошла наша Валюха. В обком. Сказала, что у нее, на следующей неделе, командировка в братскую Болгарию. А, перед этим, ездила в Венгрию. А потом будет конференция, работы будет много. Поэтому сказала, что нет у нее сейчас возможности мне помогать....

Вадим внезапно замолчал, поняв, что говорит, что-то лишнее.

— Маам, — продолжила канючить Тома, так и не въехав, в происходящую на ее глазах, драму, — ну его этот теплоход. Будет же, как в прошлом году. Чуть волнение на море, а я в койке, или, еще хуже, в гальюне, пою унитазу арии. Ну, мы же уже взрослые! Нам же уже пятнадцать! Неужели это нельзя понять! И дядя Вадим будет рядом, и баба Маня, которая обеды ему готовит. Ну, какие могут быть беспокойства? Ну, мам, мы и в море заходить будем только по пояс, и на солнце не будем загорать, и в девять, как штык, в постели. Вот честное слово!

— И думать не смей, — сказала мама, но решительности у нее в голосе поубавилось.

— Мам, — внезапно в голову Томы пришла идея, — вот вы, который год, тащите меня на теплоход, а там, на теплоходе, как курицы над цыпленком возитесь со мной всю поездку. Ни мне удовольствия, ни вам. А вот самим вам не хочется поехать? Одним, чтоб никого другого, только вы? Как тогда, когда вы первый раз познакомились!

— Да, — внезапно заговорил, молчавший до того отец, — а я ведь прекрасно ту поездку помню. До сих пор, перед глазами, ты, такая вся молоденькая, худенькая. Стоишь, взявшись за поручень, а ветер надувает твое ситцевое платье в цветочек, а ты безуспешно стараешься придержать его. И вся краснеющая оттого, что это не удается. Вся такая испуганная и робкая. Мы уже встретились глазами, но еще не познакомились. А потом попытка знакомства, когда я, весь вспотевший от робости, но полный отчаянной решимости, шел знакомиться, а ты только фыркнула в ответ и отвернулась. А вечерние танцы, а мои безуспешные попытки пригласить... Я даже помню мелодию, под которую, ты, на третий день, совершенно неожиданно для меня, уже окончательно потерявшего всякую надежду, вдруг согласилась и дала взять себя за руку...

— А потом, твой первый смех, который ты не смогла сдержать, в ответ на мою шутку про боцмана. Потом первый поцелуй...

— Хотя нет, — внезапно смутился папа, — первый поцелуй был значительно позже.

— А что за шутка про боцмана? — заинтересованно спросила Тома.

— Так, — решительно сказал папа, — завершаем вечер воспоминаний и возвращаемся к нашим баранам.

Внезапно ветер переменился, и, подкравшись, попытался сорвать скатерть со стола, но ему удалось лишь дернуть ее за края. Масляная лампа мигнула, породив множество монстров, бесшумно и неощутимо облапивших их всех своими черными лапами. Разгулявшийся же порыв ветра принес очередные строчки:

А ты ий дай такый отвит, яка чудова майська нич

Вэсна идэ, любов нэсэ, а тий краси радие всэээ

— Дочка, ты пойми, мы не хотим тебя обидеть, но... — начала было мама, но тут, очередной порыв ветра окончательно добил решимость мамы обуздать непокорную дочь, бросив ей в лицо:

Мамо моя, ты вже стара, а я красыва й молода,

Я жыты хочу, я люблю, мамо нэ лай доню свою

— Да не лаю я доню свою, — в сердцах произнесла, мама, — и совсем я не старая еще..., — и, вдруг замолчав, посмотрела на папу.

— Так, — папа хлопнул ладонью по столу, — раз такие пироги, то значит пришла пора бросать щенков в воду. Раз наша компания дочку уже не устраивает, то, знаешь ли, насильно мил не будешь. Каждый родитель должен быть готов к разводу с собственным ребенком. И лучше подготовиться к этому заранее. Перестроить жизнь так, чтобы не оказаться у разбитого корыта. Поэтому, думаю, нам действительно стоит вместе, без молодежи, проплыть по местам былой славы. Тряхнуть, так сказать, стариной...

— Любимая, — вдруг неожиданно добавил он.

— Как же так, — всхлипнула мама, — они же еще совсем дети.

— Никакие мы не дети, — встрепенулась Тома.

— И, знаете, у Яси непереносимость качки еще больше чем у меня. Прямо настоящая морская болезнь! — последний туз был вытащен из рукава и, со всего маха, шлепнулся на стол.

— Правда что ли? — испугалась мама и обернулась к Ясе. — А почему ты нам раньше об этом нам не говорила?

— Стеснялась, — отвернувшись к улице, коротко ответила Яся.

— Так, девчонки, кончаем застолье и идем собирать вещи, завтра рано вставать, — поставил точку в разговоре дядя Вадим.

Понедельник, 22 августа 1977 г, день.

Берег Азовского моря.

Черная волга, фырча и урча, жадно и неутомимо глотала пыльную трассу, километр за километром. Тома, разомлев, сидела на заднем сиденье и одним глазом следила за битвой мировых шахматных титанов, которая разворачивалась, одновременно, в далеком прошлом, и сейчас, на доске Яси. Вторым же глазом рассеяно скользила по строчкам взятого с собой томика. "Такой крошечный, крошечный челнок по заливу бороздил, такой вкрадчивый, вкрадчивый океан посулом его заманил, такой жадный, жадный бурун сглотнул его целиком, и не заметил царственный флот мой челнок на дне морском". И, перед своим внутренним взором, она отчетливо увидела этот несчастный челнок, лежащий на дне и хорошо видимый сквозь прозрачную толщу воды. А на его палубе несчастную хозяйку этого челнока, так и не сумевшую выплыть из пучины. И было ее безумно жаль.

— Смотри, — воскликнула вдруг Яся, — суслики!

Тома проследила ее взгляд и увидела, как на бугорке неподвижно, словно солдатики у мавзолея, стоят, замерев, крошечные суслики и провожают их взглядом.

— Море! — еще громче воскликнула Яся.

И, правда, волга внезапно выскочила на высокий обрыв и, прямо перед глазами, во всем своем великолепии, огромным вспыхнувшим экраном развернулось море. Казалось, что к глазам приложили огромный, охватывающий весь мир, калейдоскоп, который переливался снизу всеми оттенками зеленого, а сверху всеми оттенками синего. А прямо над ним, слегка касаясь, ослепительной белизны облака, равнодушно и неподвижно висело солнце. Но стоило лишь чуть-чуть перевести на него взгляд, как, тут же, гигантский калейдоскоп вспыхивал всеми оттенками желтого и красного. Но делать это было больно до рези, поэтому Тома сразу же перевела взгляд на горизонт, где, словно вырезанные из детской картинки, слегка окутанные дымкой, касаясь горизонта, стояли на рейде белые маленькие кораблики.

— Оно какое-то не такое! — воскликнула Тома. — А почему оно такое светлое?

— А потому, что не черное, — хмыкнула Яся. — Мы привыкли к Черному морю, а это Азовское. Оно менее соленое и, поэтому, в нем плавать тяжелее, легче утонуть. И очень мелкое. Хотя тебе утонуть хватит, — она перевела взор на Тому. — А еще тут везде песок, это тоже цвет меняет.

— Какая ты умная. Все знаешь. А еще и плаваешь хорошо, — позавидовала Тома.

Потом тяжело вздохнула:

-А я плаваю плохо. Получается если только ногой отталкиваться.

— Буду тебя учить, — безапелляционно заявила Яся. — Зря, что ли, у меня взрослый разряд по плаванию. Хоть какая-то польза от того, что я годами бороздила просторы различных бассейнов. И не отвертишься на этот раз. Мол, я маленькая еще, я боюсь, я не готова. Пока норму ГТО по плаванью не сдашь, я от тебя не отстану. Нельзя так жизнью рисковать.

— Ну и ладно, ну и подумаешь, ну и выучусь, — буркнула в ответ Тома, — подумаешь, плавать научиться. Да я одной левой! Еще и тебя спасать буду!

Дорога змейкой заструилась змейкой вниз. Уставшая волга провалилась, вниз, ускоряясь, вызывая желание у девочек визжать и схватиться руками за спинки сидений.

— Так, девчонки, сейчас едем на базар отовариваться, — устало оторвался от руля дядя Вадим. Его лицо скривила гримаса, он осторожно приложил руку к животу, но тут же, сразу вернул ее на руль.

— Фрукты, овощи, сметана, молоко, рыба, мясо, макароны, крупы, мука, яйца... Что еще? — задумчиво произнес он. — Надо ничего не упустить, а то на косе с этим напряженка, надо будет опять в город возвращаться, если что упустим. Так, спички, соль, сахар, масло, чай, туалетная бумага, мыло, шампунь...

Сверившись со список, удовлетворенно захлопнул блокнот и строго сказал:

— Держаться строго со мной, никуда не отлучаться. Шаг в сторону считается попыткой побега, а за побег, наказание — запрет покидать комнату на сутки. Прыжок на месте тоже считается попыткой побега. Девочки, без шуток, не потеряйтесь. Я за вас в ответе.

Базар их встретил многолюдьем, шумом и гамом, запахами и многоцветьем товаров выложенных на огромном количестве прилавков выстроившихся рядами.

— Та ты шо? Так гнылэ тоби й продала? — сокрушалась рядом с ними крошечная старушка. — От жеж падлюка!

Гомон, в котором преобладал украинский язык, непривычный для Феодосии, а уж тем более для жителей северной столицы, имел какой то свой неповторимый колорит.

Дядя остановился, возле рыбных прилавков, оценивая улов текущего сезона.

Девочки, стоящие сзади, с интересом прислушивались, к жаркому диалогу, между продавщицей, загоревшей почти до черноты, теткой, и, покупательницей, чем-то ужасно напоминающей мадам Грицацуеву:

— Люды! Гляньтэ на нэйи! Та вона ж нас прямо грабуе!

— Йды и сама ловы, якщо ты така грамотна! То настояща красна рыба! Вялена! Тому така дорога!

— Та, тю на вас! Хто ж у вас такэ дорогэ купэ?

Рядом, совсем молоденькая, но полная решимости девочка, отгоняла бомжеватого мужика, неопределённого возраста от своего прилавка:

— Йдить вжэ дядьку, нэ триться тут, бо так вдарю, шо мало нэ покажэться. И нэ пробуйтэ ничого! Нэ хватайтэ я сказала!

Они прошли рыбные ряды и вошли в молочные. В самом начале его, за прилавком, стояла огромная бабища, подпоясанная шалью. Ее глаза, смотрели на них с такой любовью, что, казалось, она, лишь увидев их, сразу влюбилась, и тает от счастья, что они подошли до нее:

— Смэтана, свижа смэтана! Пробуйтэ! Смачна! И мэд прямо с улика! Сьогодни ночью качала! Пробуйтэ!

По ее виду, было абсолютно ясно, что сметана у нее самая свежая на рынке, а мед, без всяких сомнений, тоже самый лучший.

Через два часа, не чувствуя под собой ног и еле волоча за собой сумки, они, наконец-то, вернулись к своей машине. Яся, была просто поражена умением дяди Вадима торговаться, поэтому, уже у машины, удивленно посмотрела на него и вдруг ехидно спросила:

— А коммунисту не стыдно торговаться?

— Коммунист должен уметь все. В том числе и торговаться. Особенно с классовыми врагами. Да и марксизм не догма, а руководство к действию, — весело ответил дядя Вадим, и подмигнул ей. — Все, на неделю нам продуктов за глаза хватит. А свежую рыбу мы у рыбаков купим. Они браконьерствуют тут. Никак пока не удается с ними сладить. Поэтому, пока приходится с ними сотрудничать. Ну, что девчонки, сейчас идем в кафешку обедать. Там я вас угощу местным наполеоном, он тут особенный. Потом заедем в хозяйственный магазин, потом квасу наберем из бочки, по мороженому и нах остен, то есть вперед. Такой у нас ближайший план действий.

Волга устало проехала по узкой улице мимо квадратного бетонного здания, без крыши, и запетляла мимо прилепившихся, друг к другу, домиков явно сельского вида.

— А что это? — развернулась к зданию Тома.

— Это летний кинотеатр, — ответил дядя Вадим. Киносеансы — понедельник -четверг, в пятницу же, субботу и воскресенье — танцы.

— Здорово, — сказала Яся, — значит, вечером у нас будет культурная программа!

— Никакой культурной программы у вас не будет — твердо возразил дядя Вадим, — я обещал твоим маме и папе, что в девять вечера вы будет уже дома. И, ни ногой на улицу. Телевизор — вот ваша культурная программа.

И добавил, как-бы даже оправдываясь:

— Там ведь сеансы только в одиннадцать начинаются. А я просто обязан выполнять взятые на себя обязательства. Вы же знаете, слово коммуниста нерушимо, иначе, что это за слово? Танцы начинаются раньше, но на танцы вам тоже еще рано. Тут такие встречаются! Лучше вам держаться от них подальше.

— Опять в рабство попали, — проскулила Тома. — Дядь Вадь, ну мы же взрослые уже! Как можно над нами так измываться?!

— У вас сейчас переходной возраст. Самый опасный возраст, — твердо ответил дядя Вадим, останавливаясь у предпоследнего дома в конце улицы. — Так считают ваши родители, так считаю и я. Вас нельзя сейчас оставлять без присмотра. Пока что вы сами себе не хозяйки. Гормоны и все такое прочее. Поэтому слушаться меня неукоснительно! Все закрыли тему! А сейчас я вас познакомлю с бабой Маней. Она у нас будет убирать и готовить обеды, пока мы будем тут жить.

Во дворе сушились сети. В глаза сразу бросились связки бычков и тараньки, которые весело крутил ветер, безуспешно пытаясь оторвать от качающейся веревки, к которой они были привязаны. От двери хаты, косолапо переваливаясь и с трудом переставляя свои непропорционально толстые ноги, уже шла тучная старуха преклонных лет. Ее, на удивление молодые глаза, юрко обшарили девочек с ног до головы, все замечая и, казалось, залезая даже им под платье. Осмотрев их, она с удивлением и осуждением повернулась к дяде Вадиму.

— Это моя племянница и ее подруга, — уловив во взгляде старухи осуждение, поспешил сказать тот. — Планы поменялись, готовить надо будет на меня и на них. Я доплачу.

— Мне что на двоих готовить, что на троих, — пожала плечами старуха, — разницы никакой. Были бы продукты да деньги плочены.

— Рано мы вряд ли будем вставать, поэтому уборку лучше совместить с приготовлением обеда. А с завтраками мы уж как-то сами разберемся. Сегодня мы уже пообедали в городе, так что жду вас завтра.

Баба Маня теперь уже внимательно осмотрела Вадима и вдруг спросила:

— А что это ты такой бледный? Испарина вон. И чего руку к животу прижимаешь?

Тут и Тома вспомнила, что во время их похода на рынок, дядя постоянно гладил себя по животу и морщился.

— Да съел что-то несвежее, живот вот и разболелся. Ничего, пройдет.

— Э, нет, — возразила ему баба Маня, — зря, что ли я пятьдесят лет в хирургии медсестрой работала. Нашего клиента я издали вижу. Вот тут болит? — он вдруг протянула руку и ткнула пальцем Вадиму в живот.

Тот ойкнул и отпрянул.

— Значит так, — сказала баба Маня, — отвозишь девчонок, а я вызываю скорую.

Баба Маня развернулась, не обращая внимания на протестующий возглас Вадима "да я сам, если надо будет", и уткой пошла к хате.

Из хаты, спустя минуту, выскочила небольшая девчушка, вся загоревшая до состояния черноты, вскочила на велосипед и помчалась, навалившись на руль и не опускаясь на сидение, куда-то в сторону кинотеатра.

Машина, пренебрежительно фыркнув на хату, выехала опять на дорогу и устремилась к роще, виднеющейся вдали.

— У вас что, действительно сильно болит? — встревожено спросила Яся.

— Да ерунда все, съел что-то несвежее. Пройдет. А Баба Маня известная паникерша, вечно что-нибудь напридумывает.

— А там, что больше никого нет? Только ваш домик? — сменила тему Яся, продолжая, тем не менее, испуганно поглядывать на дядю Вадима.

— Нет, там и другие живут. Просто дома стоят отдельно друг от друга. Мой просто первый, — не стал вдаваться в подробности дядя Вадим.

Волга обогнула небольшую рощицу и въехала на открывшуюся за ней большую поляну, плавно переходящую в пляж. Посреди полу обхваченной деревьями поляны, огороженный высоким кирпичным забором, стоял, как будто сошедший с картинки модного журнала, аккуратный двухэтажный кирпичный дом, с широкими балконными дверями и террасой на втором этаже. Сквозь прутья ворот во дворе виднелась клумба, ярко пылающая розами самых разных цветов и оттенков.

— Нифига себе домик, — пораженно выдохнула Яся, — шоб я так жила. Хорошо у нас коммунисты живут!

— Мало у кого такой есть, — смутился дядя Вадим. А мне просто повезло, подвернулся шанс и я его не упустил. Теперь буду расплачиваться с долгами много лет. Все, хватит болтать. Сумки в руки и на кухню. Их нужно разобрать и разложить по холодильникам. Один на кухне, а второй в кладовке. Марш!

Девушки уже почти разложили продукты по холодильникам, когда возле палисадника затормозила большая белая машина с красным крестом.

— Вот жеж, — досадливо сплюнул Вадим, — вызвала все-таки.

Из нее неторопливо вылез тучный врач, чем то неуловимо похожий на бабу Маню. За ним, но уже не с переднего сидения, а изнутри, еще более неторопливо вылезла сама баба Маня.

— Где у нас тут больной? — спросил врач у подскочившей к воротам Томы.

— Тут он, проходите!

— Ну, какой я больной... — начал было Вадим, но был остановлен жестом врача.

— Вы, вместо того, чтобы болтать, лучше снимите рубашку и ложитесь вон на диван...

— Ну что же, — сказал врач, складывая стетоскоп в сумку после осмотра, — все ясно. Классическая картина аппендицита. Надеюсь, он еще не гнойный, но надо спешить. Больной, дойти до машины сможете? Сможете? Ну, тогда пойдемте.

— Нет, уезжать надо прямо сейчас, и не просите, — врач сразу же отмел наметившиеся возражения Вадима.

Уже залезая в машину, ошарашенный Вадим, достал из бумажника деньги, передал бабе Мане и просительно сказал:

— Присмотрите за девочками, пожалуйста. Живите прямо у меня, я доплачу сколько нужно. Хорошо?

Та, не отвечая, просто кивнула в ответ.

— А вы, слушайтесь бабу Маню как меня, — теперь он обратился уже к девочкам. — Не подведите меня, пожалуйста.

Замершие девочки проводили взглядом отъезжающую скорую помощь.

Баба Маня, тяжело шаркая ногами, подошла к впавшим в ступор девочкам:

— Пойдемте, нечего тут больше выглядывать.

Они зашли на кухню. Баба Маня обошла всю кухню, пооткрывала кастрюли, брезгливо принюхиваясь к их содержимому, осмотрела содержимое холодильников, и, лишь потом обратила свой взор на притихших девчонок.

— Ну вот, что я скажу вам девоньки, — баба Маня, кряхтя, повернулась от одной к другой и тяжело присела на табуретку. — Я не понимаю, зачем нужно присматривать за двумя такими дылдами как вы. У меня и дети, и внуки, с пяти лет, сами целый день на море шастают. И ничего, не утонул пока никто, слава богу. Присматривать же за вашей девичьей честью... Знаете, как говорится, сучка не захочет, кобель не вскочит.

— Сидеть! — громко осадила она, пытающуюся вскочить возмущенную Тому, — я не договорила еще. Так вот, нянькой я рядом с вами сидеть не собираюсь. У меня огород, у меня скотина, у меня своих дел полон рот, да и артрит у меня, будь он неладен, пожалели бы бабку. Накормить — приготовлю, убраться — внучку пришлю, а надзирать над вами, увольте. Вот деньги на расходы. А вы достаточно взрослые чтобы присмотреть за собой сами.

Она отделила несколько купюр от переданных ей Вадимом денег и положила их на кухонный стол. А потом хитро взглянула на них и добавила, казалось даже заискивающе:

— И давайте пусть это будет наша маленькая тайна. Ни к чему с вашим дядей об этом делиться. Будем считать, что вы выполняете мою работу по надзору над самими собой. И получаете за эту невыносимо тяжелую работу эту заслуженную оплату, — она неожиданно гулко захохотала, демонстрируя широкий темный провал в верхнем ряде зубов.

-Мы согласны! — вскочила на ноги Тома, быстро сметая, лежащие на столе купюры, себе в карман. — И, спасибо вам! — она неожиданно подскочила к бабе Мане и поцеловала ее в щеку.

Тот же день. Там же. Вечер.

Наконец-то пытка кухней кончилась. Баба Маня не стала откладывать процесс приготовления еды на завтра, мотивируя это тем, что ей тяжело ходить туда — сюда. К удивлению девчонок они не были отстранены от приготовления еды, а, наоборот, привлечены самым плотным образом. Причем слезы от резания лука, не явились основанием для освобождения от кухонной повинности, а вызвали лишь новые и удивительно обидные замечания бабы Мани об их способностях и умениях. Вернее неумениях. Картошка была почищена, толщиной оставшейся от нее кожуры им беспощадно ткнули в нос. Баба Маня не отпустила их, и когда варился борщ, подробно объясняя последовательность добавления и особенности приготовления ингредиентов. Замешивать тесто им тоже пришлось самим. Также как и прокручивать в машинке фарш, до боли прикусив губы от усилий и добавляя в него сухари, при этом судорожно отдергивая, не желающие стать добавкой в фарш, пальцы.

Наконец-то борщ был сварен и только доходил в казанке, а умопомрачительный запах уже наполнил не только всю кухню, но и просочился даже на веранду. В центре стола нетерпеливо дожидалась своей участи головка чеснока. Вареники, и с вишней, и с картошкой, томились в котелках, заботливо укрытые полотенцем. Рядом с ними, в другой кастрюльке, остывали, перед тем как быть помещенными в холодильник, паровые котлеты. За котлетами золотились манящей коркой пирожки с картошкой и капустой. Жареная картошка была заботливо укрыта в сковороде не только крышкой, но и полотенцем. В холодильнике ждала своей участи банка со сметаной, в ней твердо и непоколебимо торчала забытая ложка. Рядом с ней охлаждался, бочковый, но от этого не менее вкусный квас.

А девчонки, наконец-то отпущенные бабой Маней, с визгом понеслись к морю.

— И свобода, нас встретит радостно у входа! — весело орала Тома.

— Да, да, свобода! — вторила ей Яся.

— Она со мной, наигрывай! Лей, смейся, сумрак рви! Топи, теки эпиграфом, к такой как ты любви! — от переизбытка чувств Тома переметнулась с Пушкина на Пастернака, и закружилась на берегу моря в вальсе.

— Да! Я с тобой! Наигрывай! Рви сумрак! Так его! Топи! — не отставала от нее Яся.

Вдруг Тома остановилась. Также остановилась, замолчала и стала с ней рядом Яся.

Навстречу им, сбоку, по берегу моря, закинув удочки на плечи, шли три пацана, примерно их возраста. Центральный сразу бросался в глаза. Он был постарше, лет шестнадцати, и сразу было видно, что именно он является центром и лидером компании. Стройный, с короткой прической каштановых волос, примерно одного роста с Томой, он ступал как-то гордо. Также гордо он держал голову и плечи. Все это не оставляло сомнения, что он чувствует себя главарем своей маленькой ватаги.

Слева от него шел мальчишка помладше, долговязый, с прической похожей на одуванчик. Справа шел полноватый мальчишка, по которому явно было видно, что дополнительные занятия физкультурой ему совсем не помешали бы. Он шел полу развернувшись, заглядывал все время в лицо главарю и, махая руками, что-то быстро тому говорил. Поэтому он самый последний заметил стоящих поблизости девчонок. Их путь пролегал мимо девочек, предусмотрительно остановившихся, чтобы не попасться им на пути. Их же главарь, похоже, заметил их давно, и смотрел на них во все глаза. Он изменил направление и пошел к ним. Его спутники, немного замешкавшись, тоже повторили его маневр.

— Кто такие? — строго и требовательно спросил главарь.

— А сами вы кто такие? — не менее высокомерно ответила Яся. — И чего это вы тут расспрашивались?

— Мы? — наконец-то главарь перевел взгляд с Томы на Ясю. — Мы — аборигены! — и внезапно улыбнулся широко, искренне и светло.

— Они аборигены, — уточнил он, кивая на мальчишек. — Я, с Крыма, к двоюродному брату приехал на лето.

Его улыбка была столь неожиданная, что у Томы заломили скулы, и ей захотелось прикрыть глаза от ее сияния. Яся оказалась менее чувствительна к его обаянию:

— А, мы, не местные, проездом тут. Еще вопросы есть?

— Они идут от дач блатняков. Я даже, догадываюсь, откуда, там недавно какой-то партийный дом купил — предано заглядывая главарю в глаза, сказал полный мальчишка.

— Да ясно кто они, — сплюнул через расщелину между зубов долговязый. — Посмотри на кожу той рыженькой. Маасквички они, — протянул он. И добавил с искренним презрением, и, подражая московскому говору, — каларады!

Яся не смогла сдержать себя:

— Никакие мы не москвички, из Ленинграда мы. Слышал такое название или у тебя двойка по географии? А сюда, тоже, с Крыма приехали. Еще вопросы есть?

— Есть, — не смутился главарь, — зовут как?

— А ты разве не знаешь, что подошедший первым здоровается и представляется. Тебя в школе этому не учили?

— Учили, — покладисто согласился главарь, не обращая внимания на колкость Яси и продолжая глазеть на Тому.

— Вот этот, — он повернулся к долговязому, — Лохматый. Этот, — небрежно махнул рукой, — Пузан.

— А я... я — Костя. Просто Костя.

И, весело, совершенно не фальшивя, запел:

— Шаланды полные кефали, в Одессу Костя привозил! И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил!

— Слышали? — и, не дождавшись ответа, добавил. — Про меня песню написали! — улыбкой показав, что шутит, и опять солнечно улыбнулся Томе.

— Тома я, — прервала затянувшееся молчание Тома. — А ее зовут Яся, — добавила, поняв, что сама Яся им своего имени ни за что не скажет.

— Тоома, — протянул Костя. А потом опять запел, неуловимо исказив текст так, что тот стал звучать крайне двусмысленно:

Девушка, здравствуйте!

Как вас звать? Тома?

Семьдесят вторая! Жду, дыханье затая!

Быть не может, повторите, позовите Тому!

А, вот уже ответили... Ну, здравствуй, — это я!

— Во, какой крутой бард о тебе песню написал, — уважительно сказал Костя и снова посмотрел ей прямо в глаза. Тома увидела искорки в его глазах, но так и не поняла, шутит он, говорит серьезно или насмехается.

— Ведь это о тебе Высоцкий эту песню написал? Это же он о тебе? Ты с ним знакома? — продолжил Костя. И, не дождавшись ответа, подражая Высоцкому, снова пропел:

— Ну, здравствуй, это я!

Тома вспыхнула вся. От шеи до кончиков волос. Как же она ненавидела эту свою особенность — краснеть, когда это было делать совсем нельзя. И как краснеть. Так что даже слепой не мог это не заметить.

Она прошмыгнула мимо них, сумев лишь пробормотать:

— Нам пора.

— До встречи мон амур! — не стал оставлять за Томой последнего слова Костя и изящно помахал рукой на прощание. Все у него получалось как-то легко и изящно.

Яся вызывающе посмотрела на Костю, но не нашлась, что сказать и молча увязалась вслед за Томой.

Момент первого свидания с новым морем был безнадежно испорчен. Тома чувствовала, что кровь еще не отлила от кожи и старательно отворачивалась от Яси. Яся, не зная чем можно помочь и как защитить любимую подругу, наливалась яростью.

— Ну вот, — не сдержалась она. — На весь берег три человека. Всего лишь три маленьких засранца. И опять все снаряды в одну воронку.

— Ладно, не заводись, — с благодарностью положила Тома свою ладошку на руку Яси, — все уже хорошо. Это же просто мальчишки. Глупые, самодовольные мальчишки. Вот представь, что этот Костя, размером с палец, стоит сейчас у тебя на ладошке и, так же, надуваясь, поет всякие пошлости тоненьким писклявым голоском. А ты его, хвать, и сжала. А он выпучил глаза, моргает ими, а ничего сказать уже не может, только рот как рыба открывает. А ты все сжимаешь руку и сжимаешь и спрашиваешь его "Ну як, допомоглы тоби хлопчыку твои нимци?" Представила?

Яся представила и, не сдержавшись, прыснула. За ней прыснула Тома. Злость мгновенно улетучилась и заменилась весельем.

Девчонки, оглянулись, увидели, что мальчишки уже скрылись за изгибом берега, и, не сговариваясь, выскочили из платьев, в одних купальниках, с визгом и брызгами с разбегу бросились в море.

А море, теплое и ласковое Азовское море, с любовью приняло их в свои объятья.

Тот же день. Там же. Полночь.

Несмотря на плотный и вкусный ужин, усталость после купания, и все дневные переживания и события, Тома все никак не могла уснуть.

В доме оказалось две спальни. Обе на втором этаже, поэтому девочки, почувствовав неожиданную свободу, выбрали каждая свою. Для Томы это было непривычно. В предыдущие годы, когда они однажды тоже вместе ездили на море, они спали вместе в одной комнате. Тома улыбнулась, вспомнив, как они, тесно прижавшись, мелко дрожа, рассказывали друг дружке страшные истории про черную руку и прятались, от нее же, обнявшись, под одеялом...

Луна, как и тогда, отражаясь от окна балконной двери, казалась глазом чудовища, заглядывающего в комнату и выискивающего жертву.

Но, теперь, Тома, не испугалась ее и даже вышла на балкон.

Теплый ветер, уже несущий в себе легкую прохладу ночи, как будто караулил ее. Резким порывом он проник под взметнувшуюся ночную рубашку и прохладным языком прошелся по всему ее телу от коленок к груди. Тома вздрогнула, инстинктивно прижала рубашку к телу, зажала ее коленями, и, даже, чуть попятилась назад, но тут же остановилась, отпустила рубашку и шагнув вперед, с удовольствием разрешая ночному ветру ласкать ее.

Под антрацитом непривычно черного неба, усеянного яркими звездами, высоко в небе висела луна. Под ней, переливаясь всеми оттенками от темно-синего до черного, разбрызгивая капли серебра, разбившегося о море отражения луны, накатывали на берег волны. Движение их сопровождалось мягким рокотом, переходящим в недовольное шипение после встречи с берегом. Сам же берег был опоясан, бесконечной длины, жемчужным ожерельем. У самого прибоя, в плеске волн, мерцали мириады таинственных огоньков.

Как будто почувствовав ее желание, на балкон, из соседней спальни, вышла в ночной рубашке Яся.

— Ты видела? — зачаровано спросила Тома. — Как думаешь, что там за огоньки такие?

— Видела. Не знаю. Может водоросли какие...— ответила задумчиво Яся.

— А пойдем, посмотрим, — вдруг загорелась она.

— Боязно, — усомнилась Тома.

— Ничего не боязно! С вечера берег совсем пустынный, никого не было. Уже ясно, что ночью тут никто не ходит. Пойдем! — решительно сказала она. Не слушая возражений Томы, она схватила ее за руку и потащила на улицу. Выходя, она, прихватила фонарь, лежащий у входа. Песок вспыхивал искорками в свете фонаря. Песок мягко обволакивал ноги. Попадающиеся в нем ракушки, заставляли вздрагивать и отдергивать ногу. Тома убеждала себя, что именно от этого ей становится зябко и тревожно. Яся же, не обращая на такие мелочи внимания, упорно тащила ее к морю.

По мере приближения море становилось все загадочнее. Вся вода, казалось, светилась изнутри мягким светом. В прибое она превращалась в сияние, разбиваясь на тысячи маленьких искорок, которые гасли и, тут же, возрождались вновь.

Красота... — прошептала Яся, — какая же красота....

Вдруг она повернулась к Томе, посмотрела ей прямо в глаза и сказала, каким-то осевшим голосом:

— Знаешь, я всегда мечтала искупаться в море. Без ничего, чтобы только я и море.... И, чувствую, если сейчас это не сбудется, то я не решусь уже никогда... Неужели решусь? — она замолчала и робко взглянула на Тому. — А ты, ты со мной пойдешь, если решусь?

Томе было реально страшно. Неведомое страшило ее. Ей было страшно раздеваться ночью на берегу. Страшно входить обнаженной в темную воду. Но, вот, Яся... Она же доверила ей свою страшную тайну и мечту. И Тома поняла, что она не может обмануть ее ожиданий.

— Конечно Ясенька! Где наша не пропадала! Вперед!

И, спеша, боясь испугаться и остановиться, одним движением, сбросила с себя платье, умудрившись даже не зацепиться ни за что в поясе. Затем расстегнула и сняла купальник. Весело повернулась к Ясе и проорала:

— А ты со мной?! Чур, кто первый залезет в море, тот первым вытирается полотенцем!

Яся пораженно посмотрела на нее, вдруг улыбнулась, и сказала:

— Как я тебя люблю.

Потом заорала:

— Я первая! Пусти меня первую!

И, как змея, выскользнув из платья, роняя по пути все остальное, понеслась к воде и, с разбегу, бросилась в волны.

И столько было радости в Ясе, что Тома, сорвалась с места, понеслась в море, и, с разбега, кинулась, широко раскрыв руки, на, призывно машущую ей, Ясю, пытаясь повалить в воду. Не ожидавшая этого Яся, откинулась на спину, забулькала и погрузилась с головой.

— Учи меня немедленно плавать! — заорала, обхватив Ясю руками и ногами, и опять зануривая ее, Тома, — Учи, а то утоплю!

-Завтра, все завтра! Кто ночью учит! — отфыркиваясь и весело смеясь, отбивалась от нее Яся.

Огоньки же в воде, сначала испуганно разбежались от резвящихся девчонок, потом осмелели, окружили, и устроили вокруг них хоровод.

Вторник, 23 августа 1977 г, утро

Свист, возникший непонятно откуда, проникал в голову, всверливался через глаза, вызывал резь и жжение и сверлил уже затылок изнутри головы. Тома открыла глаза и поняла, что режет глаза ей не свист, а солнце, отражающееся от стекла балконной двери. Но, свист, резкий и продолжительный, вдруг снова возник, и она поняла, что он раздается снизу, с улицы.

Тома встала, протерла заспанные глаза, накинула халат и выглянула на балкон. Внизу, засунув самозабвенно пальцы в рот, предавался художественному свисту их вчерашний знакомец. Двое других стояли невдалеке, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Рядом хлопнула балконная дверь и на соседний балкон вышла не менее заспанная Яся. Тома взглянула на нее, вспомнила ночное купание, улыбнулась, и крикнула вниз:

— Ты чего рассвистелся шантрапа?

— Вставайте граф, рассвет уже полощется! — ответил, широко улыбаясь, Костя. — Вернее графиня!

— Какая я тебе еще графиня? А ты, что, грамотный, да? Визбора наслушался и теперь считаешь, что можешь всех по утрам будить?

— Все, девушки, хватит пререкаться, нас ждут великие дела! — ответил Костя, как бы даже не замечая возмущения Томы. — А именно рыбалка! Вставайте и собирайтесь, пока клев не кончился!

— Я сейчас дядю позову! — пригрозила Тома.

— А нету никакого дяди, — весело ответил Костя. — Увезли дядю.

И, заметив, что Тома недоуменно смотрит на него, добавил:

— Разведка донесла. Ну Танька, внучка бабы Мани сказала. И то, что уже нормально все с дядей, тоже сказала. Ну хватит вам уже межеваться. Быстро одевайтесь и на выход!

— А поехали! — вдруг сказала, сладко потянувшись Яся. — Что нам целый день на пляже валяться? Скучно же.

И улыбнулась Томе, радостно и светло. Тома сделала вид, что задумалась, потом тоже улыбнулась ей и повторила, согласно:

— А поехали!

Волны мягко качали проплывающую мимо берега лодку.

— Вот это левиафан! — восхищенно проговорила Яся, глядя из-под руки, приставленной козырьком к голове, на лежащий на берегу скелет огромной рыбы.

— Белуга, на берег выкинулась. Давно уже тут лежит. Птицы уже и склевали ее всю — ответил Пузан, презрительно отвернувшись от, так поразившего Ясю, зрелища.

Костя и Лохматый синхронно опускали в воду весла. Мышцы упруго перекатывали по Костиному телу, заставляя Тому смущаться и отворачиваться. В отличие от Яси, которая сидела в купальнике, Тома платье не сняла. Дело было не только в смущении. В отличие от Яси, на которую загар ложился великолепно, и которая уже сейчас была практически не отличалась от мальчишек, Тома загорала плохо и часто сгорала и облезала на солнце.

— А ты ловила, когда-нибудь, рыбу? — спросил у Томы Костя. Почему-то он обращался практически исключительно к ней. Причем видно было, он не игнорирует Ясю. Так же с улыбкой, отвечал и ей, но обращался исключительно к Томе. Ей это, в какой-то мере, нравилось. Она чисто по-женски чувствовала его интерес к себе.

— На рынке покупала, — ответила та, отрицательно качнув головой. — И как мы ее будем ловить?

— О! — ответил Костя, — Существует множество способов не только отъема денег, но и ловли рыбы. Во-первых, ее можно ловить руками...

— Как это? — пораженно обернувшись, перебила его Тома.

— Я тебя обязательно научу, — пообещал, улыбнувшись ей Костя. — Видела, на набережной, там много камней в воде. Так вот бычки прячутся между камнями. Нужно нырнуть, засунуть руки в проход между двух камней и ловить их руками. Главное не боятся глаза в воде открыть. Одной рукой затыкаешь один выход, а вторую суешь и хватаешь, как только почувствуешь шевеление под рукой. Только быстро надо хватать, а то они юркие, выскальзывают, навык надо иметь. Потом ловить можно на удочку, как мы обычно делаем. Дело трудное, требует упорства и, не побоюсь этого слова, мастерства. Вам вряд ли понравится сначала. Еще можно ловить сетью. Но это уже профессиональная ловля.

— Что предпочтете? — теперь уже Костя повернулся к Ясе и посмотрел ей прямо в глаза, понимая, что без ее согласия, ни один из вышеперечисленных вариантов не реализуется.

— Никогда не понимала, как можно сидеть весь день с удочкой, — пожала плечами Яся. — То ли дело шахматы. Так что мы, — сказала, переглянувшись с Томой, — предпочитаем профессиональную рыбалку, сетью, — и выразительно повела взглядом по лодке, в которой отсутствовала сеть.

— Ну что же, сетью, так сетью, — нимало не смутился отсутствию сети в лодке Костя. — Только мы сами не потянем сеть, ее очень тяжело вытаскивать. Вот за тем мысом сейчас должен ловить рыбу дядя Семен с командой. Они никогда нам не отказывают. Правда, за это дают только бычки, тараньку себе забирают. Так что едем, будет вам профессиональная рыбалка...

Вторник, 23 августа 1977 г, вечер

Ноги гудели, руки ныли, плечи нестерпимо жгло. Ладони, непривычные к канатам саднили. На кухне стояли, дожидаясь бабы Мани, две сумки наполненные бычками. Несмотря на то, что весь день Тома не снимала платья, и даже заходила в нем в море, ей все же, не удалось уберечь от ожогов плечи. Яся обеспокоено потрогала ее лоб и сказала:

— Да у тебя, я гляжу, температура. Как же так? И что, за бабой Маней бежать?

Дверь скрипнула, и в комнату вошел запыхавшийся Костя.

— Никакой бабы Мани! — авторитетно заявил он. — Сами лечиться будем. А ну скидывай платье!

— Что? — вскинулись практически одновременно обе девчонки.

— Совсем оборзел? — c угрозой добавила Яся.

— Давай снимай, — мягко, но решительно повторил Костя. — Ну что, я тебя в купальнике не видел, что ли? Лечиться будем. У нас все так солнечные ожоги лечат.

— Это как? — спросила уже Тома.

— Кефиром, — торжественно ответил Костя, — универсальное средство!

Он открыл сумку, достал из нее бутылку кефира, свернул с нее крышку и протянул Ясе:

-На, бери, намазывай сама, если мне не доверяете. Только учти, дело тонкое, требует навыка и опыта.

Яся посмотрела на багровые плечи Томы и заметно побледнела.

— Томочка, давай пусть он. А? Ну, раз он умеет. Я боюсь даже прикасаться к тебе. Ну, снимай, не упрямься. Ведь надо, что-то делать. Да ты, не бойся, я же рядом. Я, если, что, сразу ему шею сверну.

Тома, шипя через стиснутые зубы, и постоянно замирая, все-же стянула с себя платье.

— Ложись солнышко сюда, — Костя похлопал ладошкой по кушетке, — не бойся, сейчас станет легче.

Тома, с видимой опаской, все же умостилась на кушетке.

— Вначале может быть больно, — предупредил Костя, — надо будет потерпеть, — и начал, поглаживая, наносить кефир на плечи и спину Томы.

Тома зашипела, стиснув зубы, потом замолчала, потом умолкла прислушиваясь к себе.

Сначала было больно. Но, потом, по мере того как кефир покрывал ее тело, боль начала уходить, жжение уменьшилось, а поглаживания вызывали уже не боль, а даже какое-то непонятное щекочущее удовольствие, отдающееся звенящей сладостью где-то глубоко внутри. Тома почувствовала, как уплывает куда-то вдаль, из которой ее с трудом вырвал голос Кости:

— К утру уже будет терпимо, но, уверен, о море завтра можно даже не мечтать. Поэтому утром отлеживаетесь, высыпаетесь, вешаете сушиться бычки. И пожарьте обязательно. Поверьте, вкуснее свежих жареных бычков тут почти ничего нет. В обед, я за вами заезжаю, и мы едем в село. Тут обедать не надо, пообедаем там, а потом едем на ставок с ночевкой.

— Это еще, на какой такой ставок? И что это за ночевка такая? — хмуро глянула на него Яся.

— Друг у меня есть. Вместе с братом служил. Не разлей вода, были в армии. Весной только вернулся. В селе живет. Шофером там работает в колхозе. Тут не далеко, час езды автобусом. У них там рядом ставок. Ну, озеро, по-вашему. Так, там такие раки! Закачаешься. Вот я сказал, что вкуснее свежих жареных бычков ничего нет? Так я соврал. Вареные раки, с солью и укропчиком, да еще и с пивом они вкуснее! Проверено.

И добавил, заметив, как неуверенно переглянулись между собой девчонки:

— Да вы не бойтесь, у Мишки жена есть. Этой весной женился. Как с армии вернулся, так сразу и женился. Шустрый. Сначала к ним заедем, пообедаем. Я вас с бабушкой Килей познакомлю. Вы в болгарском селе были когда-нибудь? Что такое болгарское гостеприимство знаете? Поверьте, ни русское гостеприимство, ни украинское ему в подметки не годятся. Тебя там все просто любят. Для них прямо праздник, когда к ним приезжаешь в гости. А обедали, когда-нибудь, когда на столе все свое? И хлеб, свой, испеченный в печи, и лапша самодельная, масло собственноручно взбитое из молока выдоенного своими же руками, сыр из того же молока сделанный, яичница из яичек из-под своих курочек, колбаска из своего кабанчика? А вино свое пробовали? Которое, только для себя, из своего же виноградника сделано? Если не пробовали, то, гарантирую, на всю жизнь запомните, потому, что вкуснее вина не бывает. Магазинное вино, по сравнению с ним — помои.

А потом они, с женой, с нами тоже на ночевку поедут. А там у нас целая культурная программа будет. Ночью спать не будем. Сначала ловля раков, рыбу поудим, костер разожжем. Потом раки варим, с пивком. Будем учить вас их чистить. Вам, как гостьям, разрешается клешни не высасывать. Все хвосты ваши будут! Уступим! Я научу, как раков есть надо. А в полночь идем в посадку, там колхозная пасека. Миха сказал, что дед Матвей заболел, и ее никто не охраняет. А, я через забор перепрыгну, я же гимнаст. А вы пробовали мед прямо с улика? Не тот, скачанный, на рынке. А вот прямо с воском, чтобы его еще и отсасывать пришлось? Перед этим конечно медленно опустив его в воду, чтобы пчел не покусали. Затем, идем на другую сторону ставка. Там, ждановские, землю арендовали, и кавуны выращивают на продажу. Жадные, даже на стороже деньги экономят. Знаете что такое кавуны? Ну, арбузы, по-вашему. Пробовали, среди ночи, кавуны есть? Не купленные на базаре, а добытые в ночной вылазке? Прямо с поля. Вокруг темнота, тишина, только кузнечики поют, сердца стучат и жадное чавканье. Вкусные они там, уписаться можно! Ну и, в завершение, если сил хватит, спускаемся вниз по речке. Там колхозные виноградники. Там собака есть, но, Мишку она знает, и на него лаять не будет. Пошлем Мишку за виноградом. Самый вкусный виноград растет там. Березка называется. И дамские пальчики тоже там есть. Вкус у него там уникальный. На рынке такого не бывает. Только для своих держат. Зуб даю. Ну, что, девчонки, поехали? Не забздите? — в самом конце, он попытался взять их на слабо.

— Вы же вдвоем, а я один буду, Отобьетесь, — он опять улыбнулся им своей уже знаменитой улыбкой.

Тома с Ясей переглянулись, и Яся ответила, помолчав:

— Не забздим. Только ты себя в руках держи, хорошо? Знаешь кто ее дядя?

— Знаю, договорились! — улыбнувшись и весело выдохнув, ответил Костя. — Держите краба боевые товарищи и подруги! Ждите завтра после четырех.

Среда, 24 августа 1977 г, полдень, село.

В селе их, действительно, встретили очень гостеприимно. Прямо от калитки и до самой хаты, расположилась лужайка с зеленой, явно ухоженной травой. Справа, уже на вымощенной щебнем площадке, стоял небольшой, старенький газон, с открытым кузовом и скамейками в нем. Справа от хаты, рос огромный орех, свешивая свои ветви прямо к окнам. За ним, виднелся сад, с яблонями, пригнувшими к земле ветки, густо усыпанными яблоками. Прямо на лужайке, уже ждал их, гостеприимно укрытый белой скатертью, и уставленный тарелками и блюдами, стол. За ним сидела крохотная сморщенная старушка.

Завидев их, она не поленилась, встала и засеменила к калитке.

Оглядев их, своими маленькими глазками, она улыбнулась. Ее сморшенное, как варенное яблочко лицо, залучилось добротой и радостью:

— Каких ты, Костик, нам красавиц привез! Проголодались дети? А, ну, пойдемте обедать. — Она повела их к столу.

Как будто дожидаясь их, из хаты, тут же вышли парень и девушка.

Парень был, не так, чтобы высокий, скорее гармонично, как греческая статуя, развитый, с широкими плечами и добродушным лицом.

— Миша, — протянул он свою, совсем не маленькую, ладонь девушкам, улыбнулся, а потом они с Костей дружески стукнулись кулаками.

Девушка была совсем молоденькой, чуть старше Томы. Маринка — поняла Тома. Кожа лица, у Маринки, была нежная и очень белая. Густые, темно каштановые волосы, шикарной волной клубились вокруг ее головы. Маринка обладала той удивительной красотой, которая встречается лишь у украинок и болгарок, причем в возрасте до двадцати лет. Куда они после этого деваются, Тома не знала, но женщин с красотой этого типа она старше двадцати лет не встречала. Она была обаятельна, и непроизвольно рассыпала вокруг смешинки так, что, рядом с ней, в ответ, все начинали непроизвольно улыбаться.

Увидев девушек, она, сразу выбрала Тому, заулыбалась ей, схватила под руку и повела к столу. Ясю, же, не выпуская ее руки, усадила рядом с собой бабушка.

Костя шепнул Томе, что Миша специально взял отгул, чтобы поехать с ними на озеро. Миша работает шофером и отвезет их на своем грузовике на озеро. Благо машин в колхозе больше чем шоферов.

Обед длился долго. Бабушка Киля, вокруг которой и сели девочки, как то ласково, с большим интересом стала их расспрашивать обо всем. О школе, о себе, о родителях, о Ленинграде. К концу обеда уже казалось, что она знает о них больше чем они сами о себе. А она, сама, стала казаться им их родной бабушкой.

По поводу еды, Костя их не обманул. Даже, пожалуй, не договорил. Ни Тома, ни Яся, никогда не ели такой вкусной еды. Самая обычная еда, оказавшись во рту, сразу же это доказывала.

Белый, еще теплый хлеб, корка которого вкусно хрустела во рту.

Ложка баклажанной икры, оказавшись во рту Яси, оказалась не тем, к чему привыкла Яся, и заставила ту замереть, став на мгновение одним большим языком.

Нежные, горячие лепешки с творогом, поставленные на стол, заставили перестать отламывать корку у хлеба и переключили все внимание на себя.

Брынза. Наконец-то Тома поняла, что такое настоящая брынза.

Лапша, оказалась и вовсе не лапшой, а чем то, просто таявшим во рту.

Да, даже, обычная яичница, с кусочками домашней колбасы, была совсем не той, привычно, съедаемой на завтрак, перед школой. Она одуряющее пахла и, ее, хотелось накладывать, с огромной сковороды, еще и еще.... Но, больше было некуда....

Завершал все компот, пахнущий ягодами, летом, взрывающийся кисло-сладкими взрывами, попавших на язык, и лопнувших, там, ягод.

Во время обеда, Тома, постоянно ловила на себе, удивительно благожелательный и заинтересованный взгляд Маринки.

Миша же, был внимателен ко всем, но, при любой возможности, передавая что-нибудь, или оборачиваясь, старался прикоснуться к Маринке.

После обеда, ребята, не дали им впасть в послеобеденную нирвану. Быстро загрузили груду рыболовных снастей, палки, как выяснилось, для шалашей, брезент, сумки с едой и напитками в грузовик, стоящий тут же во дворе. Ясю, Тому и Костю усадили на съемные скамейки в кузове грузовика. И, машина, неспешно запылила по сельской дороге, в неведомую даль...

Среда, 24 августа 1977 г, вторая половина дня, озеро.

Бесконечное шелестящее золото пшеницы, как-то сразу, перетекло в голубую сталь озера. Озеро было большое. Томе рассказали, что оно искусственное, потому и называется ставком, и, где-то далеко, справа, есть дамба. На берегу стояли редкие, явно посаженные, высокие деревья. Они оттеснили от воды кустарники и лес. Сам берег представлял череду полян, разделяемых вылезшим на берег камышом. Противоположный берег, в голубой дымке, виднелся впереди.

По приезду, ребята, удивительно быстро и сноровисто, поставили три шалаша, укрыв их брезентом. Для Маринки с Мишей, для Яси с Томой, и, отдельно, для Кости. Сначала Костя их горячо убеждал, что нужно только два шалаша, что Ясе с Томой, нужно обязательно спать с ним, в одном шалаше, а то им будет страшно. Но, встретив яростный отпор, смирился, и согласился на третий. Единственно, что ему удалось, это поставить свой шалаш рядом с шалашом девочек. Маринка и Миша поставили свой шалаш на другой стороне поляны.

После установки шалашей, ребята, нагрузившись, всякой рыболовной всячиной, пошли расставлять ее вдоль берега. Яся, которую всегда интересовало все непонятное, увязалась за ними понаблюдать.

Маринка, оставшись вдвоем с Томой, как будто ждала этого.

— Воспользуемся моментом! — быстро и сноровисто, расстелила цветастое покрывало. Усадила Тому рядом, пресекая всякие попытки ей помочь.

При этом она удивительно мелодично и весело, напевала про себя:

Сегодня праздник у девчат, сегодня буду танцы!

И щеки девушек горят! С утра, горят румянцем!

Напевала она настолько убежденно, что нельзя было усомниться, что действительно, сегодня, праздник у девчат. И, что, действительно будут танцы, тут, прямо на берегу. И, щеки девушек, или уже горят румянцем, или, еще обязательно будут.

Достала из сумки бутерброды, фрукты, насыпала на тарелку орехи. Потом, осторожно, достала из сумки темную бутыль, и сказала, как-то даже торжественно, со значением:

— Знаешь, что это?

— Откуда, — удивилась Тома.

Маринка, поставив бутылку, повернулась к Томе:

— Это вишневая наливка, которая специально настаивалась к моей свадьбе. Самая лучшая вишня, самые отборные ягоды, самое правильное время для сбора. Все самое лучшее. Сама бабушка настаивала, никому не доверила, — и, оглянулась посмотреть, какое впечатление произвели ее слова. Слова впечатление произвели. Довольная этим, Маринка продолжила:

— Та, что осталась, отложена для больших семейных праздников. Сегодня такой праздник, и, мы, его будем праздновать сейчас, с тобой вдвоем!

— Какой праздник, удивилась Тома, — и, почему только со мной? Ничего не понимаю. А ребят, что, не будем ждать?

— Не будем, — утвердительно кивнула головой, — сейчас объясню, а пока давай по маленькой.

Она наполнила, до краев, два маленьких стаканчика, они чокнулись, — пей до дна! — напутствовала Маринка Тому. Та последовала ее совету.

Вкус у наливки был... Томе, даже, захотелось удержать уже ускользнувшее чудо во рту. Живая вишня, запах косточек, костра, лета, летнего дождя — там было все. Тома никогда ничего подобного не пила. Когда-то она, тайком от родителей, пробовала финский ликер. Он ей понравился, но и он, не шел, ни в какое сравнение с этой наливкой.

Маринка, проследив за реакцией Томы, удовлетворенно кивнула головой, снова разлила полные стаканчики и протянула один Томе. Та, уже без звука, взяла его, и теперь уже, медленно, стараясь полностью окунуться в аромат, начала его смаковать. Увы, стаканчик тоже кончился почти сразу.

— На, закуси, — протянула Маринка один, из уже разложенных, бутербродов, Томе. — А то, она сладкая-сладкая, а потом, по ногам, как ударит!

— Знаешь, я, какая сегодня счастливая? — она посмотрела на Тому потеплевшими глазами. И утвердительно кивнула.

— И праздника это без тебя не было бы. Поэтому ты мой главный гость, на этом празднике! И, благодарно прислонившись к Томе, поцеловала ее в щеку.

Тома, от удивления, даже перестала жевать бутерброд.

Та, увидев ее удивление, улыбнулась, потом стала опять серьезной:

— Знаешь, год назад, у меня случилась любовь... сильная любовь... — и, как то вся погрустнела.

Заметив, что Тома начинает что-то понимать, согласно кивнула:

— Да, я и Костя. Первая любовь...

— А, потом он уехал... — казалось, воспоминание об этом все еще ранит ее, так изменилось ее лицо.

— Ты можешь себе представить, — она отвела взгляд от рюмки и посмотрела на Тому, — час до свиданья, воспринимать как муку. А тут, месяц, за месяцем, а его нет... и... писем тоже нет. Хотя, письма... мы ведь, так таились.... Письма, мама с папой, обязательно увидели бы и все поняли. Думаешь, у нас тут можно утаить? Все сразу бы узнали. Так, что, наверное, правильно, что писем не было. Но, все равно... и писем не было....

-А, тут вернулся из армии Миша... — она заметила, как расширились глаза у Томы, и испуганно сказала, — нет, нет! У меня с Мишей ничего не было. Я с ним не гуляла, в армию его не провожала, и, ничего ему не обещала. Да и он же намного старше. Четыре года разницы.

-Нет, он, конечно, интерес проявлял. Все, после школы, подлавливал, портфель норовил домой донести. Все, говорил, что от портфеля у меня спинка кривенькая сделается, и я буду не красивенькая. А, я, как дура, верила и отдавала ему портфель, — Маринка вдруг захохотала, так заразительно, воспоминаниям, что нельзя было и поверить, что она только что была в печали.

— Знала, конечно, что любит, хоть он в любви мне, до армии, ни разу не признался. Ну, да кто ж меня не любит? — она посмотрела на Тому, без всякого вопроса во взгляде, и, Тома, безоговорочно, поверила — да, Маринку любят все.

— Представляешь, — став опять серьезной, — вот иду я, вся такая несчастная, тоскующая. А тут, вижу, на меня такой шкаф, по дороге, летит и кричит — Мариночка! Подлетает, лицо... это надо видеть такое счастливое лицо. Хватает меня, подбрасывает высоко-высоко, ловит как пушинку, прижимает меня к себе, потом отстраняется, и, я вижу, как у него по щекам, просто бегут слезы... вот натурально, ручейком.

— Тут меня и пробило.... Обревела ему всю рубашку. Все ему вывалила. Все рассказала, ничего не утаила. И, что люблю другого, поэтому его полюбить не смогу. Что встречалась с ним... что жду его.... Думала, он развернется и уйдет сразу... а, он, знаешь, что ответил? — и она, испытующе, посмотрела на Тому.

Тома отрицательно качнула головой.

— Какая это все мелочь, по сравнению с тем, что ты рядом. Когда ты рядом, вокруг, как будто лампочек навключали, а, внутри, невидимый баян играет.

Я, все понимаю, ты любишь. И, мне больно не потому, что у тебя другой, а потому, что вся измучилась. Позволь мне просто быть рядом. Другом, знакомым, соседом, да кем только позволишь. Помочь, если чем смогу. Ты, для меня, чудо, позволь к тебе прикасаться хотя бы взглядом.

И, задумчиво, казалось сама себе, добавила:

— А, что, он с этого будет иметь, того и мне не понять....

У Томы расширились глаза.

Маринка, при виде ее удивления, в глазах, снова, запрыгали чертики.

— А, ты думала, мы тут умеем лишь коров доить, да баранки крутить? Зайди в школу, посмотри на стенде "Гордость школы", в разделе "Победители районных олимпиад". Там и моя фотография, и Миши. Моя — в разделе "Литература", его — в разделе "Химия". Хотя, моей фотки, давно нет. С тех пор пустует, — она снова рассмеялась.

Увидев в глазах Томы очередной вопрос, ответила:

— Я, не пошла дальше, после восьмого, учиться. Родители мои пенсионеры, мама у меня сильно болеет, бабушка вон еще. Помогать им надо. Одна я у них. В районный дом культуры осенью иду устраиваться на работу. Меня там уже ждут. Мишка же... Он мне, совсем недавно, признался, что, не стал, после школы поступать... в армию ушел... из-за меня.... Знал, что я от родителей никуда не уеду.

Пленочки, заблестевшие в ее глазах, набухли линзочками, лопнули, и, из глаз, выкатились две слезинки.

Она посмотрела на Тому, проверяя, верит ли та. Убедившись, что верит, кивнула и продолжила:

— И, вот он, два месяца, как по расписанию, до выпускного, встречал и провожал меня. Портфель мой носил. Веселил, смешил меня, развлекал. Он, знаешь, какой смешливый и клоунистый, если захочет! Все убеждал меня, что мои несчастья ничто по сравнению с его бедами. Делился со мной ими. Советы спрашивал, как быть. Я всю дорогу, прямо угорала. Советами делилась. Прямо рыдала от смеха. И, тут замечаю, что тоска-печаль моя понемножку развеивается. А он, все больше и больше нравится. Особенно тем, что ни словом, ни взглядом о своих чувствах. Друг и все. Мне даже обидно чуть-чуть стало.

— А, что за беды то у него были, что ты над ними смеялась? — заинтересовалась Тома.

— Ну, он же шофером сразу устроился работать. Поставили его девчонок на фермы развозить. Ну, те, видя такого, ладного да пригожего, только с армии, всего истосковавшегося по женскому вниманию, так и старались, или соблазнить, или просто посмеяться. Развлекались, женское отродье. Вот и рассказывал, как он от них отбивается, да совета спрашивал, когда не получалось.

— И, тут, прямо перед выпускными, вижу, идет рядом, грустный — грустный. Он редко мне таким показывался. Я, ему, Миша, ну вот зачем ты за мной ходишь и лишь себя изводишь? Ты же такой замечательный. Из тебя муж получится — золото. Любая, с руками оторвет. Ну, что ты себя мучаешь, ну, найди себе девушку. Вон сколько тебя звали, а ты ни разу не пошел. Я же по ним вижу, каждая до утра не отпустит. И есть ведь не хуже меня. Женись. Ну, ты же знаешь, я люблю другого. Вот, он приедет, и мы снова будем встречаться. И знаешь, ведь, это от меня не зависит. Это сильнее меня...

Прервалась, посмотрела, вдруг на Маринку очень серьезно и призналась:

— Это действительно так. Или, ты думаешь, меня Костя соблазнил? Еще чего. Да он еще тот, тогда, теленок был. Я же у него тоже первая. Это все я. Хоть мне и рано было. Что то, во мне. Влюбилась и крышу снесло.

— Так вот, — вернулась Маринка на прежнюю тему, — говорю, ему. Ну, зачем тебе жена нужна, которая на передок слаба, и ему не хозяйка? Вот приедет такой, ее зазноба, а жена твоя, по сеновалам, лови да лупцуй ее, без толку. Возненавидишь же!

— А он, что?

— Он? — Маринка шмыгнула носом, — говорит, когда ты рядом, я счастлив. Ты, чудо, рядом с которым мир ярок и жизнь радостна. Если есть у тебя кто, и ты счастлива, ну и хорошо. Ну, а если бы ты была моей женой, и влюбилась, я бы отстранился, стал просто другом. Ни словом, ни взглядом не упрекнул бы, старался только тебе помочь и оберегать.

— Я, конечно, не верила. А ты бы поверила? — взглянула Маринка на Тому.

Тома, отрицательно покачала головой.

— Думаю, вот ведь артист. В армии, что ли научился так девушек соблазнять? Вдруг поняла — это же он говорит, так, чтобы в постель меня заманить!

— Ну, думаю, я тебе покажу, как девушку, влюбленную в другого, соблазнять! Я и говорю ему, только, чтобы посмотреть, как он будет выкручиваться, — хорошо, я согласна.

— На что, согласна? — пораженно переспрашивает он.

— Стать твоей женой согласна. При условии, что ты мне все разрешаешь, и не обижаешься, если что.

— И, мстительно добавила, первый раз будет у нас только после свадьбы. И, смотрю на него, жду, как глазки отводить будет.

— Ты же знаешь, — посмотрела она опять на Тому. — У нас же жениться можно с восемнадцати. В исключительных случаях, с разрешения родителей, с шестнадцати. Представляешь парню два года терпеть?

— А он? — заворожено спросила Тома.

— Он? — глаза у Маринки снова потемнели. — Схватил меня на руки, и, всю дорогу, больше километра, в гору, от школы до дому, во весь опор. Я пытаюсь ему прокричать, что мол пошутила, мол пусти. А он мне рот поцелуями затыкает, меня не выпускает. Я отворачиваюсь, смеюсь с него как бешенная, так ничего и не смогла, ни сказать, ни вырваться.

— Он же, во двор к нам заскакивает, а там, папа и мама на нас, с испугом, таращатся. А он меня бережно ставит, в щечку чмокает, на колени перед ними бухается, весь мокрый, бурно дышащий, почти не способный говорить, и сипит из себя:

— Мама и папа, прошу, сделайте меня счастливым. Прошу, руки вашей дочери.

— Я, думала, отец его прогонит со двора, малолетка все же, шестнадцать всего исполнилось. Какой брак? А, папа, поднял его с пола, посмотрел на маму, потом на меня, и сказал просто "мы согласны, сын", обнял его и заплакал. Когда папа на меня смотрел, я сразу поняла, про нас с Костей, он все знает. Всю, словно водой холодной окатило.

— А, Мишка, вот ведь хитрюга, меня даже не спросил, согласна ли я. А я бы, точно сказала, что не согласна. А так, после взгляда отца, словно язык во рту проглотила. Возразить не смогла.

— Ну, я, отмерев, и пересилив себя, боясь отцовского гнева, вся уже жалеющая о шутке, чтобы старых не огорчать и говорю, — "хорошо..." В голове держа — хорошо, я тебе покажу, как родителей моих на посмешище выставлять. До восемнадцати еще два года, а там, ведь, или ишак помрет, или, еще, что-то случится. Не дотерпит он. Костя приедет, начну с ним встречаться, он с ума сойдет, уйдет от обиды, к другой. Ведь, как это, невеста, и, с другим встречается? Позор на все село. В общем, решила промолчать. Надо пережить, думаю, ситуацию, не обижать родителей, не позорить их, а потом, все рассосется.

А тут он и говорит плачущему отцу:

— Тато, я два года служил, и каждый день о ней думал. Каждый вечер она передо мной. Вот, фотографию ее у сердца держу. И, действительно. Вытаскивает, эту, скраденную со стенда, фотографию, всю потертую, из верхнего кармана, и показывает им.

— Тут уж, я обомлела, и поняла, что шутка зашла слишком далеко. И даже то, что это уже никакая не шутка.

— А он продолжает. Я, говорит, еще два года, пока ей восемнадцать стукнет, не выдержу, помру. Дайте, богом молю, свое согласие, чтобы ей в шестнадцать можно было выйти замуж.

А, отец, представляешь? Вместо того чтобы сказать ему "нет, она еще молодая, погодь", говорит опять, даже не глянув на маму или меня — "мы согласны".

— У меня ступор. Он схватил меня, прижал к себе, и ну, давай кружить. Закружил всю. Потом поставил, чмокнул, закричал "Бегу свадьбу устраивать!" и умчался. Мы только с батьками, растеряно смотрим, друг на друга и молчим. А весь мир передо мной кружится.... Это было в пятницу.... А, в субботу, нас уже расписали...

— Я была вся заторможенная, без единой мысли в голове.... В себя пришла, после того уже, как подпись поставила и "да" сказала.

— Даже не знаю, как ему это удалось.... Хотя знаю, тетка его — председатель поселкового совета. И, заявление задним числом приняли, и загс, в субботу, организовали.

— Так я вышла замуж... — Маринка задумалась и замолчала. Потом очнулась, налила. — За свадьбу мою! — и девочки, не чокаясь, и не чувствуя вкуса выпили.

— А Костя как? — поколебавшись, уместно ли такое спросить, все же задала вопрос Тома.

— Костя? — Маринка вдруг очнулась, заулыбалась и стала прежней, веселой и обаятельной. А, что, Костя? Приехал Костя. Через месяц после свадьбы.

— А Миша как к его появлению отнесся?

— Миша? Встретил Миша Костю, обрадовался, потискал, сказал, что вырос. Вспомнил, что давно уже к своему кровнику, старшему брату Кости, на рыбалку, на море, не ездил. Соскучился, говорит, по яхте. А, раз так, то вот сразу и поедет, тем более пятница, выходные впереди, самое удобное время, а то не выберется потом. Взлохматил Косте голову, сказал, что он у нас остается и никаких возражений не принимается. Маринка, сказал, вон тебе постелет.

— Я, виноватая, в коридоре, за руку его хватаю, остановить пытаюсь. А он, меня обнял, потормошил, расцеловал, весело смотрит на меня и говорит:

— Даже не смей чувствовать себя виноватой. Вот на это обижусь. Когда вернусь, хочу видеть твое личико счастливым. Увижу тебя счастливой, сам буду счастливым. Знай, я всегда с тобой и за тебя. Ты мне веришь?

— Верю... ответила я... и... действительно верю... я его, за этот месяц, узнала и с другой стороны. Сплошная доброта и ни капли ревности. И мое настроение как барометр чувствует. Когда у меня хорошее настроение, прямо лучится сам. Как похуже, тут же, крутиться начинает, рядом, ластится, улучшать настроение всячески старается.

— Только, я тебя прошу, говорит, пусть между нами останется доверие. Ты мне потом скажи, чтоб я не волновался, знал, что у тебя все хорошо, и знал как себя вести. Хорошо?

— Хорошо, говорю, а самой, стыдно, стыдно...

Она опять меня обнял, встряхнул, поцеловал, кулаком дружески в плечо ткнул, и уехал...

— А что ты? — Тома увлеклась, и автоматически выпила, не распробовав вкус, подсунутой Маринкой, наливки.

— Я? Знаешь, я хоть и виноватой себя чувствовала, хватала его за руку и пыталась не пустить.... Честно тебе скажу. Помня, как я любила Костю, как мне голову сносило, в глубине души, даже не признаваясь себе, была уверена. Если Миша уедет, я не удержусь. Не смогу удержаться. Да и не стану сдерживаться, стосковалась сильно. Да, и, как первый раз, после разлуки, увидела, сердце так екнуло и забилось.... Поэтому и возражать не стала, когда он меня целовать стал. Сама к нему прильнула и отвечать начала. Но, вот, когда целовались... я, вдруг, поняла, все... прошел морок. Знаешь, что еще поняла?

— Что?

— Я, когда Костю любила, даже когда он рядом был, постоянно мучилась. Мучительно ждала встречи. Все переживала, что он не так посмотрел. Почему задерживается. На каждое его резкое слово, переживала и прокручивала в себе, почему он это так сказал. Никогда не знала, любит меня, или нет. Переживала из-за этого. Только во время свиданий чувствовала себя счастливой. С Мишей же все наоборот. Когда он рядом, мне с ним радостно и тепло. Когда нет рядом со мной, все равно хорошо, потому, что я знаю, он, и вдали, любит меня. Любит, и как жену, и как дочку, и как сестру. И будет любить, как бы я не поступила. И, не обидится, даже если у меня с Костей будет. Представила, как буду, потом, у него на груди рыдать, а он будет меня целовать, по волосам гладить и утешать.... И, мне, сразу все стало ясно.

— А, дальше что было?

— Дальше? Что дальше? Поняла, хоть очень хочется, но нельзя. И, как решение приняла, мне на душе легко и радостно стало так, что, когда он остановился меня целовать, и уже кровать присматривать начал, я его сама поцеловала. По настоящему, прощаясь. А, потом, сказала, чтобы шел к родителям моим ночевать...

— У него конечно истерика. Во всех грехах, давай меня винить. Что не дождалась, что предала, что изменила. Жениться обещал, как восемнадцать стукнет. Развестись требовал. Смешной такой. Даже пощечину мне дал, — вдруг вспыхнула смехом Маринка.

— А, я, то тут, при чем, на твоем празднике? И почему праздник, я не поняла? — катая в руках согревшийся стаканчик с наливкой, удивилась Тома.

— При чем? — Маринка посмотрела на Тому благодарно. — Так он с тех пор, каждую неделю приезжает, Мишку рыбалкой напрягает. На меня, когда Мишки нет, все влюбленно смотрит, обнять пытается, с поцелуями лезет. Все отношения выясняет, поверить не может, что не его уже. А Миша, каждый раз, причины находит, уходит и, до ночи, пропадает...

— А, когда, на тебя, столько любви выливают, да и все к этому располагает, оно же и до греха не далеко.... Вот честно, измучилась я вся... да, и ребята измучились,— она открыто посмотрела на Тому, и та, сразу, ей поверила.

— И, тут, вчера, — взгляд ее вспыхнул признательностью, — приезжает и, на меня, по прежнему смотрит. Так как смотрел до того как влюбился. Договаривается о рыбалке и говорит, что с девушкой приедет, любимой. Я, сначала не поверила, думала, меня заставить поревновать хочет. А, потом, сегодня уже, как увидела, как он на тебя, когда ты не видишь, смотрит, и сразу ему поверила.

— Я, прямо счастливой себя почувствовала. Ты, как ангел к нам явилась! Такой гордиев узел разрубила. Мы, с Мишей, в неоплатном перед тобой долгу. В любое время, ты, самая желанная наша гостья! Приезжай, хоть одна, хоть с семьей. Или с Костей. Хочешь в хате, в отдельной комнате вам постелем, а хочешь, на сеновале. Знаешь как там мягко, а какие запахи?

— И никто не побеспокоит до утра, — уже лукаво и обаятельно посмотрела она на Тому, и дружески пихнула ее плечом. Заметив, как та покраснела, уже открыто рассмеялась и обняла ее.

— За тебя, мой ангел! — разбухала она остатки наливки в стаканчики.

— Да нет, между нами ничего, — возмутилась Тома.

Маринка, посмотрела на нее, с улыбкой, покачала головой:

— Это совсем не важно. Важно то, что он тебя любит.

— Да, и будет еще, — она заговорщицки подмигнула Томе, — я вижу. Да и он, знаешь какой! Уж поверь мне! — и она подняла вверх большой палец.

У нас все девчонки в него влюблены. Мне так завидовали. Ты не смотри, что я разлюбила. Все девчонки, не верят, что я сама смогла от него отказаться. Думают, это он сам меня бросил. Смотри, на него тут очередь. Ты не подберешь, другие подберут.

Костя с Ясей пропадали на другом берегу.

Миша, сказав, что место прикормленное, дал Томе удочку и поставил ее, рядом с собой, ловить на уху рыбу. Почти, сразу же, поплавок Томы, дернуло и резко уволокло вглубь. Она не ожидая этого, даже присела, потом, ойкнув, со всей силы начала тянуть на себя. Внезапно, леска ослабла, серебристая рыбка, размером с ладошку, вылетела из воды, и по широкой дуге улетела от берега, утаскивая, за собой, вырвавшуюся из рук, удочку.

Тома боялась взять рыбку, которая бешено скакала по траве. Лишь подошедший Миша показал, и как хватать рыбку, и как снимать с крючка, и как насаживать заново червяк.

Довольно скоро, дело наладилось и, вскоре, подошла Маринка, посмотрела в ведро, сказала, что хватит и, что пора идти к столу и пропустить по первой.

К этому времени, вернулись Костя с Ясей, что-то притащив в ведре, и, что-то, возбужденно обсуждая.

Все уселись вокруг сооруженного Маринкой импровизированного стола.

Не слушая возражений девочек, им налили по стаканчику домашнего вина, виноградного, отдающего внутри себя ароматом изабеллы. Потом, Маринка с Мишей, уютно уселись на расстеленной фуфайке, у костра, греться и дожидаться когда вода закипит в большом котле....

Вокруг воцарилась тишина. Лишь слабо трещал костер, и, где-то вдалеке, какая-то птица, била крыльями об воду...

После ухи, жизнь забурлила вновь. Маринка принялась варить раки. Миша, оценив объем принесенного Костей улова, пошел учить Ясю, драть раки руками. Тома же, сопровождала их на берегу, боязливо собирая в ведро, темные, бешено махающими клешнями, чудовища. Ей показали, как их хватать. Но, все равно, ей было очень страшно. Даже ухватив рака под голову, она все ожидала, что он больно ухватит ее за палец. И, испугавшись, часто их роняла.

Яся ползала в воде у берега, то опуская, то поднимая голову, упорно выискивая рачьи норы. Она визжала, как только ощущала, кусающие, ее, клешни. Тогда Миша, мягко оттеснял Ясю своим телом, запускал под воду руку, и, практически всегда, вытаскивал добычу и метал ее на берег.

Вдруг берег огласил победный вопль. В воде, стояла Яся, держа в руках, самостоятельно вытащенного рака. И, столько счастья и торжества, было в это крике, что Тома, не удержалась, и поддержала его своим воплем. На шум, прибежала Маринка, и смеясь, крикнула Мишке:

— Качать и целовать нашу красавицу! Пусть этот момент войдет в анналы!

Мишка, доказывая, что приказы выполняются, не размышляя, тут же, подхватив Ясю под мышки, стал подбрасывать ее вверх. Падающую, он, мягко, подхватывал, чмокал, и, опять подкидывал вверх.

Потрясенная, развернувшейся вокруг нее радостью, Яся, падая в очередной раз, обхватила Мишу за шею, и, выпустила, при этом, рака из руки...

Мишка, быстро отпустил Яську и метнулся в глубину, за удирающей добычей. Когда, он, вынырнув, огорченно развел руками, Маринка и Тома уже рыдали от смеха на берегу. Глядя на них, рыдала от смеха и Яська. Но, поскольку, она была в воде, а ноги ее тоже не держали, Мише пришлось взять ее на руки, и вынести из воды, чтобы она не утонула, прямо здесь, у берега...

Среда, 24 августа 1977 г, ночь, озеро.

Уже совсем стемнело, и пришла пора походов. Тома, опять отказалась, сказавшись, выздоравливающей больной. Яся, храбро, вызвалась участвовать во всех походах. В ее экипировке, приняли участие все, имеющие хоть что-то лишнее. Маринка, дала свои ей кеды и спортивные штаны, Миша поделился своей тельняшкой. Большой, болтающейся, но теплой и уютной, в которой Яся выглядела как Гаврош на баррикадах.

И, три добытчика, Яся, Миша и Костя, канули в темноту...

Тома осталась одна. Маринка недавно, вместе с Мишей, ушла к своему шалашу. Тома подоткнула одеяло вокруг сладко спящей Яси. Тому, тож,е уже клонило ко сну, и она уже начала обустраивать себе местечко рядом с Ясей. В тумане раздавалось тихое кваканье лягушек, в кустах звенели кузнечики и тихо потрескивал затухающий костер. Под арбузы и виноград места не осталось уже ни у кого, поэтому, арбузы, кучкой, а виноград, в сетке, лежали поодаль, ожидая завтрашнего утра. Там же, в котелке, лежали соты с медом, безжалостно вырванные из колхозного улика.

Появился Костя, наконец-то вернувшийся из своих бесконечных отлучек. Он, остановился у костра и вытряхнул, в, стоящее рядом, ведро, раков, которые держал в подоле рубашки.

— Это на утро...

Костя тихо присел рядом с Томой, взял ее ладошки и прижал к себе к щекам.

Ее ладошкам было тепло и уютно, и их совсем не хотелось забирать назад.

— Пойдем, погуляем, — прошептал Костя.

Тома, вспомнила ночные приключения Яси, ей стало завидно, она встала и пошла рядом с Костей.

— Куда мы идем?

— Вдоль берега пройдемся. Ты ночью на озере была? Тут так красиво. Лучше чем ночью на море. Можно увидеть, как короп выскакивает из воды, нерестится, или утка вылетает. Тишина, благодать.

Внезапно Костя замер и сильно сжал ее руку.

— Что случилось? — встревожено спросила Тома, но Костя не ответил.

Тома проследила за его взглядом. Они как раз вышли из-за деревьев и оказались прямо напротив шалаша Миши и Марины. Костя молча смотрел туда. В шалаше, с трудом проникая внутрь, плясали красно-черные отблески затухающего костра. Сквозь их хаотичное мелькание проглядывалось ритмичное движение двух обнаженных тел.

Сердце у Томы упало в живот и замерло. Она хотела отвести взгляд и не смогла. Ритмичность их движений загипнотизировала ее. Сердце ее отмерло и, подстраиваясь под ритм, гулко забилось внутри.

Костя обнял сзади Тому за талию, и тихо прошептал:

— Он любит не тебя, опомнись, бог с тобою, прижмись ко мне плечом...

И, Тома, не отрываясь, послушно прижалась. Сердце ее медленно и гулко стучало внутри живота. Потом оно ударилось уже о руку Кости, оказавшейся на ее животе. Подчинилось ей, и, не сбиваясь с ритма, медленно вернулось назад. И, уже там, стало сладко стучать, подчиняясь, уже ритму, сжимающей его, руки. Ночной лес, и так качающийся, от выпитого за вечер, стал, и вовсе, куда то уплывать. Вдруг Тома почувствовала как другая рука, опускается по ее ноге, останавливается, чуть выше колена, осторожно сжимает ее, и, медленно, начинает подниматься вверх, задирая ей платье.

Тома рванулась, как куропатка, попавшая в силки. Костя, не ожидавший этого, выпустил ее. Тома, ломанулась по лесу, не разбирая дороги, прямо к палатке, где спала Яся, сходу заскочила внутрь и, всхлипывая, прижалась к ней. Та, не просыпаясь, счастливо посапывая, обняла Тому. Тома затихла, тихонько перемещаясь, стараясь спрятаться за Ясей.

— Том, ну пожалуйста, не обижайся, я больше не буду, — услышала она, доносящийся сквозь стенку шалаша, полный отчаяния голос Кости. — Ну, пожалуйста, не обижайся, ну нашло на меня. Ну не удержался я. Ну ты же сама видела... Не удержался я, каюсь....

И после пазы горько добавил:

— Люблю я тебя. Не простишь — утоплюсь.

И, столько отчаяния было в его голосе, что она, как-то вдруг, вспомнив слова Маринки о его любви, к ней, сразу, бесповоротно поверила — да, утопится. Если она не простит. И да, действительно любит. Эти слова как холодным душем погасили ту смесь ярости и страха, которые начали разгораться в ее душе. И, несмотря на пережитый шок, душа ее стала заполняться, непонятным ей самой, торжеством.

— Ладно, не обижаюсь уже. Простила. Только, чтобы больше не смел, — сказала Тома после долгого молчания. — Иди уж. Не маячь. Утопленник мне тут выискался, — и фыркнула.

Четверг, 25 августа 1977 г, день.

Сразу, после обеда, Яся затеяла стирку. Тому, сунулась было ей помочь, но Яся отмахнулась и спровадила ее купаться.

Тома лежала на берегу моря и, сквозь закрытые глаза, ощущала, как, потерявшее, свой жар, солнце, то показывается, то снова скрывается за перистыми облаками. С моря, доносился плеск налетающих на песок легких волн. Вдруг стало заметно темнее. Явно было, что солнце загораживает, совсем не облако. Не открывая глаз, она сказала:

— Что, ты теперь, уже, пляжным зонтиком работаешь?

Освободившееся, от тени солнце, опять прибавило яркости оранжевому миру окружающему Тому. Она почувствовала, как кто-то сел рядом на песок. Кто этот, кто-то, сомнений у нее тоже не было.

— Для тебя хоть зонтиком, хоть чем угодно! — услышала она веселый голос Кости, отодвинулась, перевернувшись на живот, отвернулась от него, так и не раскрывая глаз.

— Ой, да ты лезешь! Нужно тебя обдирать! — и Тома почувствовала, как пальцы Кости коснулись ее спины, и, сразу под ними, легкую, тут же оторвавшуюся от нее боль.

— Не трогай, — дернула она плечами.

— Доктора надо слушать! — голосом строгого врача произнес Костя. — Ты помнишь, кто начал твое лечение? Да, даже Яся, признала меня твоим лечащим врачом... Том, ну, и вправду, надо кожу поснимать. А то, у тебя же, спина потом пятнами загорит. Ну, разве можно, такую чудесную спинку уродовать пятнами.

Тома внутренне согласилась и не стала мешать рукам Кости хозяйничать у нее на спине. Сначала она, даже слегка вздрагивала, но потом привыкла, и, даже, стала получать странное удовольствие, чувствуя, как со странным шелестом и, совсем странной болью, кусочки кожи отрывается от ее тела.

Вдруг руки покинули ее спину и она почувствовала другое, более острое ощущение. Она ощущала как Костя медленно водит по ее спине, чем то острым, странно и приятно щекочущем. Столь так приятно, что Тома, даже не стала возражать.

— Ты, что делаешь?

— Спичкой у тебя на спине рисую.

— А, откуда у тебя спички? Куришь?

— А, чем я по твоему вчера костер разводил? Нет, не курю, спортсмены не курят, но запас карман не тянет. Всегда с собой ношу. Так, что не волнуйся, чистой рисую, а не с берега подобрал.

Тома старалась понять, что же такое рисует у нее на спине Костя. Не выдержала и спросила:

— А, что рисуешь?

— Тебя рисую.

Вдруг характер движений Кости изменился, и Тома поняла, что он уже не рисует, а что-то пишет у нее на спине. Сообразив, что написанное может остаться и это увидят другие, и, опасаясь пакости, со стороны Кости, она спросила:

— Что ты там написал?

Костя не раскололся, — угадай! Я сейчас более крупно и помедленнее напишу.

Тома прислушалась к себе, узнала первую букву, потом, вроде узнала, вторую и заулыбалась:

— Я поняла, что ты написал. Ты написал "Я дурак!". Кстати, правильно написал. И восклицательный знак, в конце, к месту.

Помолчав, Костя ответил:

— Ты ошиблась даже в количестве слов. Хотя первую букву угадала правильно...

Помолчав, терзая любопытство Томы, и ответил, уже на немой вопрос:

— Я написал "я тебя люблю"

Тома, опять легла, отвернулась, и, уже тогда, сказала:

— Вранье.

Потом резко села, отряхнув песок и повернулась к Косте:

— Вот как можно быть таким лицемером? И, зачем ты меня повел к ним? Неужели не понимаешь, как это низко подглядывать? Да еще и за таким....

Костя покачал головой:

— Я не знал, что мы такое увидим. И специально туда на "посмотреть", не водил. Так случайно вышло. А повел я погулять вдоль берега. Показать какое красивое озеро ночью. Ну... и... поцеловать... свою любимую... если получится...

— Какой же ты врун!— Тома продолжала возмущенно отряхивать песок. Помолчав она добавила, — я все знаю...

— Что ты знаешь? — замер Костя.

— Все знаю... про Маринку... что ты ее любишь... что у вас было... врун несчастный...

Тома, возмущенно отвернулась. Но, не до конца, и, краешком глаза, продолжала следить за Костей.

Костя отмер, опустил голову:

— Все правда... кроме того, что врун....

— Прошлое лето, было не лето, а сплошное счастье. Я, как только приехал, влюбился в Маринку.... А она влюбилась в меня.... Ты же ее видела? Представляешь? Это было маленькое чудо.... Да, какое там маленькое. Это было огромное чудо. Месяц ежедневного счастья....

— А, потом, приехал отец, и сказал, что надо срочно, вот сегодня, уезжать. Он чудом достал путевки на круиз на теплоходе вокруг Европы....

— Когда я уехал, мне казалось, что сердце у меня вырвали, и оно осталось там, вместе с ней. Писать я ей не писал. Она сама попросила этого не делать. Знаешь, как мы таились? Маринка сразу предупредила. Если, хоть кто-то узнает о нас, ее застыдят, осудят. Меня же, выгонят из села взашей. И будут бить, если вдруг приеду снова. Поэтому, таились мы, как партизаны....

До конца лета сюда вернутся не удалось....

Потом школа....

— А, этим летом, я приехал. Летел к ней как на крыльях. А, там, как об стенку... она уже замужем.... Я, не поверил, ей же всего шестнадцать... зачем ей? Да, и любит, же она меня. Увидел ее глаза, понял, что все ерунда. Она меня все еще любит. Ну, ошиблась, с кем не бывает. Разведется, будем вместе, поженимся. Зацеловал ее, обнял, всю такую, родную. Она, и на поцелуи отвечала, так же как раньше, и обняла как раньше. А потом... отстранилась, и сказала — уходи....

— Меня будто бетонной стеной шарахнули... как будто я утонул. Все вокруг, серое и тусклое.

Костя надолго замолк.

— Так себя ощущал все лето. Жизнь кончилась. Все краски ушли.

— Пока не увидел тебя. Там на берегу. Такую веселую, воздушную, танцующую, что-то кричащую. В платье, которое, насквозь, просвечивало солнце... такую, всю... как радуга...

Тома покраснела.

— А, потом, когда мы подошли, и, ты, из-за моей глупой шутки, покраснела... вся, такая, как солнышко, прекрасная... Я, будто, из под воды, вынырнул. Ты меня оттуда вытащила...

— Так, что, не вру я. Люблю я тебя.... Маринку же, я любил. Наверное, еще, люблю, и сейчас. Но, главное там слово не "люблю", а "еще". Она — мое прошлое, ты — мое настоящее, и, я надеюсь, будущее....

Костя замолчал. Молчала и Тома.

— А там, когда мы увидели их, знаешь, как мне больно стало...

— Еще бы, — понимающе прошептала Тома.

— А потом сладко...

Тома недоверчиво посмотрела на него:

— Когда обнимал тебя.... А, потом, опять больно.... Когда ты убежала.... А, потом, опять сладко... когда простила...

— Вот, такой полосатый пикник у меня получился....

Костя встряхнулся, мотнул головой, как бы прогоняя воспоминания. И, теперь уже весело, но, как-то, просяще, спросил Тому:

— Томочка, ну вот что мне сделать, чтобы ты мне поверила? Ну, какое безумство? Может подвиг?

— Ну, если подвиг... — Тома кокетливо и, уже, совсем без обиды, мазнула по нему взглядом, — тогда, может и поверю.

— Сейчас! — Костя развернувшейся пружиной, вскочил на ноги. — Чтобы такого сделать плохого и убедить мою принцессу?

Внезапно он сорвался с места и подбежал, к небольшому причалу, для лодок, уходящему немного в море. Недалеко от него остановился, примерился, покачался в позе прыгуна в высоту, и, стремительно разгоняясь, побежал по тропинке к причалу.

Уже, на самом причале, он сделал колесо, за ним заднее сальто. Сердце у Томы замерло, ей показалось, что причал проломится под его ногами. Но, причал не проломился. Костя повторил сальто уже прогнувшись, приземлившись уже на самый краешек причала. Теперь уже сердце Томы замерло, так как ей показалось, что он промахнулся и, сейчас разобьется об край причала. Но, Костя попал, и, сильно оттолкнувшись, сгруппировавшись, улетел в двойное сальто уже в море. В воздухе он, раскрылся, провернулся и вытянулся в струнку. Если бы причал был на уровне воды, то он, вошел бы в воду, прямо ногами. Но, причал был выше, поэтому он совершил еще пол-оборота, и ударился об воду, со всего маху, плашмя, всем телом.

Тому, как будто кто-то тоже ударил, со всего маху, по всему телу. Она застонала, присела на колени, обхватила голову руками и почувствовала, как крупная дрожь бьет ее. Она, понимала, надо вскакивать, бежать, хватать его, вытаскивать его бесчувственное тело, откачивать. Но, она ничего не могла поделать со своими ногами. Ноги были способны не дать ей упасть на бок, но не были способны даже выпрямить тело.

Вдруг, чьи то руки, подхватили ее под мышки и помогли подняться. Она, отмирая, посмотрела и увидела перед собой, Костю. Живого и невредимого. Он, одновременно, весело улыбался, и морщился, потирая заметно покрасневший живот и грудь.

Тома вырвалась из его рук и закричала:

— Ты что, совсем дурак?! Да ты не из Крыма приехал! Ты прямо из Москвы приехал! Из Кащенко! И выпустили тебя оттуда зря!

— Тома, ну я же гимнаст, прыгал я уже тут...

Тома резко отвернулась, не слушая, подняла сарафан, который сразу же надела на себя.

— Если ты, еще раз, себе позволишь...

Она развернулась, чтобы досказать, что она о нем думает и, что с ним будет, если... и оказалась в его объятьях. Договорить же, ни, что ему уже позволять себе нельзя, ни, какая кара ему за это полагается, она не смогла, потому что ее губы встретились с его губами...

Облегчение, что все с ним обошлось, и он жив, затопило ее. Поэтому, не сразу, она смогла осознать, что Костя не просто целует ее. Она ему отвечает и целует его тоже. Ощущает его, живые, тянувшиеся к ней и жадно целующие губы. И она, целует его, все сильнее, и сильнее. Внутри волны радости затопившей ее душу, она ощутила сладкое звенящее пение сверчка, попавшего к ней внутрь, явно из его губ....

Наконец она смогла оторваться от него, и, тут же, пока он ничего не успел сделать, надела соломенную шляпку и зеркальные солнцезащитные очки.

Костя, попытавшийся было ее обнять снова, был остановлен зеркальной бронированной красотой Орнеллы Мути. Тома, же, ощущая свою власть над ним, соблазнительно изогнулась, выставила ладошку перед собой, покачала отрицательно пальчиком, отступила, и сказала:

— Я подумаю, над вашими словами и поступками, мальчик. И вынесу свой вердикт!

После этого, рассмеялась, развернулась и побежала домой. Убегая, она ощущала себя, Скарлет О'Хара, убегающей от влюбленного взгляда Ретта Батлера, и, от этого взгляда, бежать хотелось еще быстрей, а подпрыгивать еще выше...

Четверг, 25 августа 1977 г, ночь

Наконец то, ветер к ночи стих. Гладь моря напоминала зеркало, по которому пролегла серебряная дорожка, рожденная луной.

Томе, переживавшей, весь вечер, случившееся на пляже, захотелось увидеть Ясю и обсудить с ней произошедшее. Ее не остановило, то, что Ясю давно не было слышно и света в ее комнате не было. Тома осторожно открыла дверь спальни и вошла к Ясе.

Луна, сквозь полупрозрачные шторы, топленным молоком, залила всю комнату.

В ее полусвете тело Яси, мерцающим янтарем, выделялось на кровати. В полоске лунного света, прорвавшегося между занавесками, серебром светилась ее небольшая грудь. Волосы Яси, обычно темные, сейчас тоже отблескивали серебром, но уже темным. Яся спала, положив одну руку под голову.

Тома поняла — пооткровенничать, сегодня, не удастся.

Тут она вспомнила, как Маринка назвала Ясю красавицей, хмыкнула про себя, и посмотрела на Ясю уже совсем по-другому. Так, как раньше не смотрела на нее никогда.

И, с удивлением, поняла, что Маринка то была права. Яська, ее Яська, уже не была привычным угловатым подростком. На постели лежала прелестная, почти незнакомая, девушка, с узкой талией, совершенной формы грудью и длинными ногами. Полуоткрытая балконная дверь слегка колыхалась под легкими порывами ветра. Отблески луны, вторя колыханиям двери, стайкой маленьких фей носились по телу Ясе. Они устраивали хоровод, вокруг серебряных вершин груди, игриво касаясь их своими крохотными ладошками. Тут же, словно испугавшись своей смелости, на невидимых крохотных лыжах, быстро скользили вниз, в долину живота. На слаломе огибая пупок, устремлялись к бедру, выносились вверх, на его мягкую округлость. На вершине, замирали, потом, по одной, начинали медленно скользить вниз, постепенно растворяясь в гладком янтаре ног.

Яся, заворочалась, ее тело начало плавно перетекать из одной позы в другую, и, она повернулась на другой бок, засунув под щеку уже другую руку. Тома, впервые завистливо, скользнула взглядом по линиям ее тела. Ей жутко хотелось растормошить Ясю, и вывалить на нее все. Но, она пересилила себя, и, тихо, на цыпочках, вышла из спальни.

Пятница, 26 августа 1977 г, утро

Солнце сияло даже свозь оконные стекла. Небо блестело, в отражении стекла балконной двери, так, что сразу же хотелось зажмурить глаза, но, Тома, прикрываясь ладошкой, все равно, вышла на балкон. Ветер тут же начал обдувать и обниматься шелковыми занавесками. Открыв глаза, она перевела взгляд, от сияния неба, на берег, и, краешком глаза, заметила, что напротив, верхом на заборе, сидит Костя. Сидел он, похоже, здесь уже давно. Завидев Тому, он заулыбался, распрямился и гордо продекламировал:

— Вставайте графиня и дню улыбнитесь, сегодня, быть может, вы принцу приснитесь!

— Это тебе, что ли? — фыркнула в ответ Тома, — тоже мне принц нашелся. А, чего это, ты, на забор забрался?

— Посмотри, мой "Секрет" к твоим услугам!

Тома перевела взгляд на море и, чуть было, не выдохнула "ах". Напротив дома, стояла, покачиваясь, небольшая белоснежная яхта.

— Откуда это чудо у тебя? Стырил?

— Это яхта старшего брата. Курортников на ней возит на остров. Зарабатывает он на этом. Уехал он сегодня по делам. К вечеру только вернется. А мы... что мы, яхтой не умеем управлять, что ли?

— А, алые паруса, извини, сегодня в стирке, — деланно вздохнул Костя, радуясь реакции Томы. И, тут же, добавил:

— А ты почему еще не несешься к воде с криками "Я здесь, я здесь! Это я!"?

— Тоже мне Грэй нашелся, — фыркнула Тома, но, не удержавшись, улыбнулась и спросила:

— И куда же свою Ассоль повезет принц?

— На необитаемый остров! Купаться, загорать и рыбачить!

— На настоящий необитаемый остров? — Яся, тоже вышедшая на балкон, и, поначалу, недовольно глядевшая на Костю, удивленно замерла. — Здесь, что есть необитаемый остров?

— Еще какой! Девчонки, давайте собирайтесь в темпе, возьмите чего поесть и на борт! А то клев ведь пройдет, да и к вечеру дождь обещали!

Тома с Ясей переглянулись и не сговариваясь побежали на кухню.

Через час яхта, покачиваясь на легкой волне, стояла в десяти метрах небольшого обрыва. Лохматый и Пузан, не слезли на берег, и, теперь, разматывали удочки, а Костя, изображая опытного капитана, озабоченно поглядывая на небо произнес:

— Дождь уже к обеду будет. Так что часа два порыбачим и все.

Яся, бродящая по берегу и выбирающая ракушки, отмахнулась:

— И хорошо. Нам целый день на солнце нельзя, обгорим опять, — и взглянула на Тому.

Тома, блаженно лежащая на расстеленном полотенце, повернулась на бок и спросила Костю:

— А здесь, что людей совсем не бывает?

— Почему не бывает? Бывает. Но редко. Сюда приезжают на пикник и голышом позагорать. Только вот яхта только у моего брата и его приятелей есть. Монополисты. Поэтому, как мы привозим, так и приезжают. Так что не бойтесь, никого больше не будет.

Потом, насмешливо взглянув на девчонок, добавил:

— Вы тоже, если хотите, купайтесь и загорайте голышом. Нас не надо стесняться, мы привычные, — и прыснул.

Заметив, как на него хмуро набычилась Яся, поспешно добавил:

— Да вы идите на другой конец острова купаться, отсюда же ничего не видно, да и рыбачим мы с яхты, на берег не сходим, видите какой тут берег, не залезешь, да и не до вас нам, — честно, открыто и без всякой насмешки Костя посмотрел на Тому. — Только не заходите глубоко, там сильное течение.

— Пошли и вправду прогуляемся, — Тома схватила за руку, уже готовую взорваться негодованием, Ясю.

А Косте сказала:

— Хорошо. Рыбу ловите! Чтобы через час рыба на уху была!

— Есть ловить рыбу! — отдав четко честь, отрапортовал Костя и, повернувшись к пацанам, грозно добавил, — С яхты ни ногой! Слышали? Исполнять!

И повернувшись уже к девчонкам, добавил, подмигнув:

— Не бойтесь! Исполнят! Честное комсомольское! — и, вытянувшись, непонятно зачем отдал пионерский салют.

Девчонки, не сдержавшись, прыснули и побежали наперегонки вдоль берега. Остров имел форму сильно вытянутого эллипса, с одного конца которого, возле крутого берега, предварительно высадив на берег девочек, и пришвартовалась на якоре яхта. В центре имелась небольшая возвышенность, на которой, цепляясь за песок, росли редкие кусты. С другой стороны острова, кусты постепенно переходили в пляж. Выйдя на песчаный пляж, Тома расстелила полотенце на песке. Яся же поднялась ближе к кустам, взглянула на яхту и сказала:

— И вправду, рыбу ловят. Бывает же такое. Ты посмотри, честные.

После этого повернулась к Томе и, весело блеснув глазами, сказала. Ну что, может и вправду? Искупаемся без купальников? По-настоящему? Днем? Пока эти шкодники рыбу ловят? По быстрому?

После этого, не дожидаясь ответа, расстегнула, прячущуюся внизу кнопочку и, стянула купальник через голову. Затем подошла к Томе и замерла с улыбкой Джоконды возле нее, глядя прямо в глаза. Улыбка была столь загадочна, а глаза смотрели так тепло и понимающе, что Тома, чисто автоматически ответила улыбкой на улыбку. Казалось, улыбка Томы притянула Ясю, она обняла Тому руками, при этом прикоснувшись к ней всем телом, а к щеке щекой. Тома инстинктивно отпрянула и, лишь, когда, вверх ее купальника, оказался в руках Яси, поняла, зачем та ее обнимала.

— Ну, не тормози! — Яся откинула его на полотенце и побежала в воду.

Тома на мгновение замерла, а потом, почти помимо своей воли, сняла плавки, неловко попрыгав сначала на одной, а потом на другой ноге, и побежала вслед за Ясей.

Вода была чуть свежее парного молока и приятно холодила ступни ног. Тома забежав в воду чуть выше колен и инстинктивно замерла, но, не дав ей привыкнуть, на нее накатила волна и прохладным языком лизнула внизу. Буквально ахнув, не удержавшись, она упала в следующую волну.

— Все, будем учиться купаться. А то, взрослая уже, а плавать не умеешь. Мне прямо стыдно за тебя! И дальше чем по шею не заходи! Слышала, тут течения.

Тома вдруг ощутила на себе руки Яси. Одна рука подхватила ее под грудь, другая под ноги, не давая коснуться дна. Не ожидая этого, Тома окунулась с головой и испуганно забулькала, пытаясь поднять голову над водой. Яся, испугавшись сама, подхватила Тому и вытолкнула ее голову наружу.

— Ну, ты даешь. Захлебнись еще там, где воды по пояс.

— Смотрим движение рук, — Яся поставила Тому на ноги и медленно поплыла вокруг нее.

— Теперь смотрим движения ног. — Яся ловко и изящно бултыхнула ногами. Потом снова взяла Тому на руки.

— Пробуй! — сказала та, и отвела руку, держащую Тому под грудью, при этом, другой рукой, не давая ей встать на ноги. Тома заполошно забила руками по воде, стараясь снова не нырнуть головой под воду.

— Как я тебе показывала, в стороны греби, а не по-собачьи!

— И ногами двигай! В стороны греби, а не бей по воде!

Казалось, это продолжалось вечность. Тома судорожно двигала руками, при этом ее голова неизменно уходила под воду. В этот момент рука Яси, подныривая под грудь Томы, поднимала ее вверх. Страх отпускал Тому, она хотела встать на ноги, но Яся мешала ее это сделать, подхватывая ее уже под ноги. Тома пыталась двигать руками правильно, но, голова опять оказывалась под водой. Страх, вновь накатывал, но, на его пути вставала рука Яси и, все повторялось снова. Иногда Яся переставала поддерживать Тому снизу, но, тут же, правой рукой охватывала ее за талию и Тома чувствовала себя безопасно висящей над бездной с руками и ногами, медленно двигающимися как щупальца осьминога. Но, стоило ей чуть успокоиться, как Яся отпускала ее и, все повторялось опять.

— На первый раз хватит, — сказала, тяжело дыша, Яся. Видимо первый урок ей тоже дался нелегко.

— Иди, полежи пока, отдохни.

Тома пошла к берегу. Похожее ощущение она испытывала всего один раз в жизни, на своем дне рождения, когда она перебрала наливки, вместе с Дюшей и Ясей. Весь мир колыхался и плыл вокруг нее. Волны качали ее, а она качалась вместе с ними. Уже совершенно неотличимые от парного молока, они облизывали ее всю. Но, в отличие от момента входа в воду, эта ласка была теплой и ожидаемой. Всем своим телом она ощущала ласкающую нежность воды, ее теплоту, и, одновременно, прохладу. Внезапно она поняла, счастье, если оно есть, то это вот этот миг. Может в жизни еще и будут такие мгновения, но их будет немного и они ни за что не будут лучше этого.

Выйдя из моря, ее качнуло, и она чуть не упала, но удержалась на ногах. Пройдя, покачиваясь пару шагов, она вдруг ощутила, что, хотя волны и их ласка остались позади, но им на смену пришел ветер. Теперь уже он, удивительно прохладный, несмотря на жар солнца, лизал все ее тело, выращивая на них пупырышки. Чтобы лучше ощутить эту ласку, Тома раскинула руки, подставила все свое тело ветру и солнцу и закричала:

— Я люблю тебя мир!

Солнце ласкало глаза даже сквозь закрытые веки. Тома приоткрыла их и, сразу, чуть не ослепнув, опустила их вниз. Ее взгляд скользнул по кустам... А там... за кустами... стоял, пристально глядя на нее, Костя...

Казалось, весь мир остекленел. И, сквозь этот остекленевший и неподвижный мир беззвучно и невидимо прошла трещина. Тома безучастно удивилась, что еще за трещина, которую не слышно и не видно. И вдруг она поняла, что это не трещина, это кто-то кричит. Еще через мгновение она поняла, что кричит она сама. Этот крик разморозил, замерший было мир. Тома почувствовала как чувство стыда, огромное, всеобъемлющее и нестерпимое, покрывает, сначала весь мир, а потом перемещается к ней и стягивается в нестерпимый ком у нее в груди, угрожая остаться там навсегда. Мир, несмотря на яркое солнце, съежился и почернел. А она сама, развернувшись и, не прекращая кричать, прикрыв, грудь и низ живота, ладошками, понеслась назад в воду. Ее нещадно подгоняло ощущение, что теперь Костя пялится на нее сзади.

Она пробежала мимо, уже вышедшей из воды Яси, тоже визжащей и прикрывающейся ладошками, прыгнула в воду и побежала туда, вглубь, пытаясь скрыться от этого, обжигающего все ее тело чувства стыда.

Остановилась она лишь тогда, когда вода сомкнулась над головой, а нога, пытающаяся нашарить дно, его не обнаружила. Наоборот, что-то холодное, когда она пыталась коснуться дна, схватило ее за ноги и поволокло вбок, под воду, не давая ей вынырнуть и вздохнуть воздух. Тома забила руками и ногами, но, кто-то сильный и неведомый продолжал тянуть ее за ноги вглубь.

Тома закричала, лишаясь последнего воздуха, судорожно вдохнула в себя воду и, последними проблесками сознания, ощутила, как кто-то, не менее сильный и свирепый, ухватил ее за волосы и, на разрыв, стал отнимать ее у хватающего за ноги...

Сознание вернулось как-то сразу. Она висела в оранжевом пространстве и не могла вспомнить, ни кто она, ни где она, ни как сюда попала.

Внезапно кто-то резко и безжалостно нажал ей на грудь, причем так сильно, что она непроизвольно выдохнула воздух вместе с водой. Сразу же за этим чужие губы грубо раздвинули ее губы и вдохнули в нее воздух.

Она, дернулась, отвернула голову в сторону и закашлялась, выплевывая остатки воды.

И тут она вспомнила все. С ужасом ощутила, что лежит голая и мокрая на песке, что возле нее сидит Костя, ее голые груди сплющились под его руками, а, своими губами, он сильно прижался к ее губам. Этого ее психика вынести уже не смогла. Взрыкнув, она резко приподнялась и засандалила, склонившемуся над ней Косте, прямо в ухо, да так, что тот не удержался на корточках, и улетел в песок.

Дождик лениво накрапывал на нахохлившихся и не желающих идти в укрытие девочек. Костя виновато оглядывался на них, но те не удостаивали взглядом, ни его, ни его команду.

Яхта, не успела коснуться берега, а Яся уже спрыгнула в воду, вышла и приняла на руки, прыгнувшую вслед за ней Тому.

— Больше не смей ко мне подходить! Никогда! Сволочь! — не оборачиваясь, громко сказала Тома, и девочки побежали в дом.

Пятница, 26 августа 1977 г, вечер

— Да ты понимаешь, что ты могла утонуть! — Яся безостановочно моталась по комнате и никак не могла остановиться.

Тома недавно проснулась, приняла душ и, теперь, в халате, с замотанными полотенцем мокрыми волосами, сидела истуканчиком на кровати и испугано водила глазами за Ясей

— Да ты понимаешь, что ты уже почти утонула! — Яся остановилась и зло уставилась на Тому. — Тебя же пришлось откачивать!

— Ну, зачем, зачем, ты понеслась в глубину, прекрасно зная, что там течение? Тебе жить надоело?

— Он уставился на меня, — Тома опустила глаза. — Прямо дырку во мне прожег... Подонок!

— Ну, уставился, и уставился, что, из-за этого, без оглядки, в море убегать? Да еще не умея плавать! На меня он тоже уставился, так я же не бросилась в море! А я, в отличие от тебя, плавать умею! О чем ты только думала! — Яся подошла к креслу и яростно откинулась на спинку. Было заметно, что ее потряхивает, а руки слегка дрожат.

— Что с тобой? — испугалась Тома.

— Не знаю, — сбавив тон и, как-то вдруг растеряно, и по-детски, сказала Яся. — Я как проснулась, так сразу представила... представила...

— Меня, с того момента, трясет и трясет, и все никак не отпустит...

Она растерянно посмотрела на Тому, глаза ее расширились и, вдруг, она громко, навзрыд, заревела.

Да, что с тобой? — закричала Тома.

— Ничего, сейчас пройдет... — не смотря на эти слова, губы у Яси продолжали трястись. Дай воды...

Она громко застучала зубами, о край, тут же подсунутой ей Томой, кружки.

— Что ты представила?! — тоже же, чуть не плача, спросила Тома

— Я представила... представила... что ты умерла...

Яся отвернулась, и плечи ее затряслись в беззвучных рыданиях.

Тома, насильно повернула Ясю, взяла обеими руками ее мокрое лицо, которое та старалась увести в сторону, и начала целовать. В закрытые глаза, в губы, в щеки, в лоб, не выбирая.

Целуя она, успокаивающе, шептала ей:

Ну, я же не умерла, ну успокойся Ясенька. Ну, успокойся, пожалуйста. Моя любименькая, моя хорошая, моя самая-самая лучшая. Все же хорошо кончилось. Все живы и здоровы! Ну, перестань! Ну, я же сейчас и сама заплачу, если ты не прекратишь!

Внезапно она отстранилась и, совсем другим тоном, воскликнула:

— Я знаю что делать! Сейчас я тебя вылечу! Нет! Сейчас я нас вылечу!

Она схватила Ясю за руку и потащила за собой.

Распахнув дверь, Тома втащила Ясю в кабинет дяди Вадима. Там, впихнула, застывшую, было, Ясю, в кресло. Сама же открыла сервант, выхватила оттуда бутылку коньяка, коробку конфет, две рюмки. Кинула конфеты на стол, не ставя бутылку на стол, тут же налила полную рюмку и, сразу же, поднесла ее Ясе ко рту.

— А ну давай! За маму, за папу, за новый день рождения твоей лучшей подруги! Давай! — она не дала Ясе отвертеться, поддерживая ее голову, и не отпустила, пока та не выпила всю рюмку.

Не успела Яся скривиться, как Тома вытащила конфету из коробки и запихала Ясе в рот.

После этого, булькнув коньяк в рюмку, скривившись и выдохнув, решительно забросила коньяк в себя.

Яся, прожевавшись, протянула и взяла со стола бутылку коньяка.

— Ого, армянский, пять звездочек. И конфеты "Рот Фронт". Сразу видно, что мы в кабинете партийного функционера.

О! — встрепенулась Тома, — мы же совсем забыли о винограде! Зря, что ли ты, как Зена, в ночи, на вражеской территории, добывала его для нас. Хоть какая-то польза от этого засранца. С паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок!

Тома метнулась на кухню и вернулась с тарелкой доверху заполненной гроздьями винограда.

— А ну как проверим, как коньяк пойдет под виноград! И даже не думай возражать!

Теперь она уже разлила коньяк в две рюмки. Они чокнулись, и задержав дыхание, повторили.

— И вправду с виноградом лучше! — согласилась Яся и, подняв кисть практически у себя над головой, начала откусывать губами с нее виноградинки.

-Скажи...— замялась Тома. А кто... кто меня вытащил?

Он... — не стала скрывать Яся. — Когда я подплыла, он уже держал твою голову за волосы над водой.

На ее глазах опять появились слезы, — давай больше не будем об этом, а то я опять буду плакать.

— Хорошо, больше ни слова, — ответила, гладя ее по руке, Тома

После третьей, Ясю уже совсем отпустило, и, забыв об уговоре, они обе буквально рыдали от смеха, вспомнив эпизод, как Тома заехала кулаком в ухо Косте.

— Скажи, ну вот как так получается? — удивленно спросила Тома у Яси. Мы собрались весело провести время, тем более дяди нет. Ходить в кино, на море, на танцы, а, вместо этого, все время проводим, сопровождая, этого засранца, в его сомнительных походах. Как ему это удалось?

Танцы! — уже слегка пьяненькая, выхватила, из произнесенного, лишь одно слово Яся. — Ведь сегодня танцы! Причем прямо сейчас! Как мы могли забыть? А давай пойдем на танцы! Хоть посмотрим!

Если бы не коньяк, приключений на этот день девчонкам хватило бы с головой. Но их уже заметно развезло, и Тома, махнув пол рюмки недопитого коньяка, рьяно поддержала Ясю:

-Чего на них смотреть? Пойдем прямо на танцы! Девушки желают веселиться!

Тот же день. Через час. У кинотеатра.

Девчонки, весело галдя, и давясь смехом, подошли к кинотеатру. Бетонная коробка кинотеатра содрогалась и резонировала от буханья барабана, расположенного внутри. Свет лампочек, освещающих танцевальную площадку, мерцая, столбом поднимался над стенами кинотеатра. Из-за него, тьма у стен, снаружи, казалась еще гуще. Уже невидимое море, выдавало свое присутствие шумом набегающих на берег волн. Все окружающее пространство заполнял приятный мужской голос:

Червону руту не шукай вечорамы

Ты у мэнэ едина тилькы ты повир!

— Ого! — сказала Яся, — да тут живой ВИА, а не магнитофон.

У входа в кинотеатр, горела яркая лампочка, а прямо под ней, небольшая старушка, с бобиной билетов, отрывала их и продавала уже начавшимся подтягиваться парам и одиночкам. Сумка ее весело позвякивала, принимая в свой зев очередную порцию мелочи.

У самой двери, когда они уже взяли билеты, Тому неожиданно схватил за руку, непонятно откуда появившийся, Костя. Похоже, он всю дорогу из дому, шел за ними следом.

— Тома..., — начал, было, он, но, Тома, не глядя на него, вырвала руку, и, не дав ему продолжить, схватив Ясю за руку, затащила ее внутрь.

— Забыли о нем! — пресекла она попытку Яси что-то сказать. — Мы сюда развлекаться пришли, а не выяснения отношений устраивать.

— Хорошо, — согласилась та, оглянулась и спросила, — а с кем тут танцевать-то?

Танцплощадка еще пустовала. Вдоль стен стояли несколько пар. На сцене, в перерыве между песнями, бродили, настраиваясь, музыканты. Барабанщик заполнял паузы экспромтами. Несколько пар танцевали в центре зала а, рядом с ними, на предусмотрительно освобожденном для него пространстве, извивался в каком-то, своем, не согласующимся, ни с музыкой, ни со здравым смыслом, танце, явно пьяный дядька.

Он выкидывал коленца, отклянчивал зад, как-то странно и коряво сгибал руки и ноги, кружился волчком, одним словом, получал максимум удовольствия от вечера.

— А танцевать мы будем друг с дружкой, — твердо сказала Тома. — Сыта я уже по горло, как местными аборигенами, так и выходцами с Крыма.

Червону руту уже сменило море, и солист, под оглушающий аккомпанемент пел:

Море-море, мир бездонный,

Пенный шелест волн прибрежных...

— Пойдем, — потянула Ясю за руку Тома, — ну пойдем же!

Похоже коньяк совсем расслабил Тому. Она вытянула Ясю почти в центр.

Потом обернулась к ней, взглянула потемневшими глазами, и сказала:

-Какое счастье, что ты у меня есть. Какое счастье. Спасибо, что ты меня спасла, спасибо тебе. И молчи, даже не упоминай! Это именно ты меня спасла... Я тебе так благодарна. И знай, я тебя очень, очень люблю. Лучше подруги у меня не было и никогда не будет...

Крепко обняла за талию, прижалась, и благодарно поцеловала в губы.

Яся вся замерла, потом отмерла, и, секундочку поколебавшись, обняла Тому и прижалась к ней щекой. Так, их, тесно обнявшихся и подхватила музыка.

В это время, от входа, донесся какой-то шум.

— Платите, а то не пущу, — послышался испуганный голос старушки продававшей билеты.

— Нэ кипишуй стара, мы тилькы глянэмо, — раздался громкий, явно пьяный голос.

— Ты шо стара, зовсим з глузду зъихала? — раздался другой, но не менее противный и пьяный голос. — Ты шо, важаешь мы стрыбаты тут будэмо? Дивчат пидбэрэмо та пидэмо. Нэ суй мэни свои квыткы, а то, взад тоби йих засуну!

И тот же голос заржал, видимо, восхитившись своим юмором.

Послышалась возня, а потом в зал кинотеатра вошли двое.

Один был огромный с длинными, до самых колен, руками. Даже при его размерах, его голова казалась непропорционально огромной, в основном за счет нижней челюсти, выпирающей вперед. Весь он неуловимо смахивал на гориллу, которую обрядили в джинсы и рубашку. Он отцепил, вцепившуюся в него старушку и, огромной как лопата, лапой, небрежно выпихнул ее на улицу.

Второй был поменьше, поджарый, но тоже явно крепкий, с хорошо развитой мускулатурой, свидетельствующей или о занятиях спортом или о регулярной физической работе. Из кармана его штанов торчало горлышко бутылки.

Оба были явно пьяны.

Они стали обходить зал, откровенно оглядывая присутствующих и выбирая себе, как ясно было из разговора у входа, будущих сексуальных партнерш.

При их появлении, несколько танцующих пар, видимо услышавших пререкания у двери, остановились и вернулись к стенам. Несколько девчонок, стоящих парами, спешно, обходя их по дуге, покинули танцплощадку.

Девочек медленно качала обволакивающая их музыка, они забылись и не обращали внимания на окружающих. Постепенно в центре зала они остались одни.

Парочка, обойдя зал по кругу, подошла, наконец, и к ним.

Музыка закончилась. Девочки очнулись, и, только теперь заметили, кто стоит рядом с ними. Увидев, что остались одни в центре зала, начали испугано озираться.

— Дивчатка! — залыбился качок, заметив их испуг.

— Яки красыыывииии! — затянул, делано восхищаясь.

— Як, собакы! — вдруг неожиданно гаркнула горилла, и они оба, заржали. Видно было, что это у них дежурная шутка.

— Оцэ гарни дивчата! Мыко, твоя яка? — повернулся качок к горилле.

— Рыжэнька, — кивнул тот головой на Тому.

— Ну, а моя нехай будэ чорнэнька, — не стал возражать качок. — Тэж гарна.

— Та куды ж вы дивчата? — гигант, неожиданно ловко преградил дорогу девчонкам, дернувшимся к выходу. — А потанцюваты?

Неожиданно Тома с ужасом ощутила, что она, как клещами, зажата в объятьях гориллы и смысла дергаться не больше, чем у мухи на липучке.

Мыко повернулся к музыкантам и гаркнул:

— А ну грайтэ, давайтэ! Вжарьте хлопци!

— Грайтэ давайтэ, а то щас до вас пидийду!

Те, после небольшой заминки, заиграли, видимо очень модного тут, Антонова:

Вот как бывает, где лета звонкий кpик.

Вот как бывает, где счастья светлый миг.

То шо трэба! — Томин партнер, показал им, огромный, похожий на сосиску, большой палец, удовлетворенно кивнул головой, и закачал Тому, принуждая к к танцу. Зажатая, как тисками, Тома, чтобы не упасть, подчинилась. Потом прижал ее еще сильнее грудью, потер об себя, и удовлетворенно сказал:

— А гарни у тэбэ цыцькы. Малэньки, а тверди як яблучки.

Тома испуганно вскрикнула.

— Крычы, крычы, — удовлетворенно кивнул головой Мыко, — трэнуйся. Тоби сьогодни ниччю багато крычаты довэдэться. Вид радости, вид щастя. Так шо трэнуйся.

Внезапно его огромная ладонь облапила левую ягодицу Томы.

— О, и жопка гарна, — еще более удовлетворенно кивнул головой Мыко, — хоч малэнька, а твэрда як кавунчик.

Тома понимала через слово, но ужас сковывал ее все больше и больше.

— А шо цэ ты пыла? — внезапно заинтересовался он и принюхался, поводив своим огромным носом прямо по ее лицу.

— О, коньяк!— в первый раз он опустил на нее глаза, причем, кажется, даже с восхищением. — Ты дывы, а ты своя в доску!

— Оцэ повезло! Тилькы прыйихалы, а таки гарни ляли зразу попалысь, — почуяв запах коньяка, он, почувствовав в ней родственную душу и разговорился:

— Та ты не бийся. У нас гроши ее. Мы нэ жадни. Заплатэмо. И нэ дывысь, шо я такый крэмэзный, я ласкавый, — в его пьяных глазах, действительно мелькнул намек, что бояться не надо.

После этого кивнул напарнику, — Мытько, а ну тягны портвейн, тут заполирувать трэба. Ридна душа знайшлась. Та й ты свою нэ ображай, нэ хватай кажу, шо ты в нейи вклищывся, як не в ридну. Своя вона, нэ втэчэ.

Мытько чуть ослабил хватку, отцепил одну из рук, которыми обхватил под грудь Ясю, и не давал той вырваться, и полез в карман за бутылкой.

— Щас выпьешь, й воно попустэ, — заметив, как в глазах Томы плещется ужас, казалось, даже с лаской, сказал Мыко Томе. — Гарно станэ. Потим пидэмо до нас. У нас и портвэйн и закусь е. Видтягнэмося по повний. Та нэ бийся, нэ будэмо вас ображаты.

К этому моменту, Тома практически сомлела от ужаса и была на грани потери сознания.

И, в этот момент, она, тесно притиснутая к телу Мыко, прямо свозь его тело, ощутила сильный удар, нанесенный тому в спину. Мыко, содрогнулся, чуть не свалив ее на пол, ослабил объятья и обернулся.

— А ну отпусти ее, ты, чмо колхозное! — услышала Тома злой голос Кости.

Мыко, отодвинул Тому в сторону, повернулся, окинул Костю взглядом, и, как-то, даже не веряще, спросил:

— Цэ шо було? Цэ ты мэнэ вдарыв?

Тут же, осознав, что так оно и есть, взревел "Убью!" и, размахнувшись, во всю ширь своих длиннющих рук, разгоняя пудовый кулак, чтобы послать его прямо в голову Кости.

Костя, не стал ждать когда, этот, безусловно, смертельный для него, снаряд прилетит ему в голову. Тома сразу заметила, что стоит он перед Мыко как-то странно. Расслабленно, слегка присев, но с выпрямленным корпусом, слегка выставив вперед левую ногу.

Когда кулак громилы начал набирать свою смертельную силу, Костя сделал быстрый, скользящий шаг правой ногой вперед, и, одновременно с ним, казалось, не ударил, а ввинтил свой кулак в живот противника, завершая нанесенный удар, громким выкриком с выдохом.

Мыко замер. Казалось он прислушивается к себе. Ярость ушла с его лица, там появилось удивление, а, сразу за ним, и детская обида. Потом его ноги начали подгибаться, он согнулся в поясе, прижимая руки к животу. Из его рта ударила туга вонючая струя, от которой Костя ловко увернулся. Мыко же, уже совершенно не обращая на Костю внимания, свалился на землю, свернулся в позу эмбриона, и засучил ногами.

Мытько, став свидетелем этой сцены, не задержался ни на миг. Он отшвырнул Ясю, быстро присел, совмещая приседание с ударом бутылкой о бетонный пол, и, прыгнул к Косте прямо с полу приседа, яростно прочертив, розочкой, полудугу справа налево, метя тому в горло.

Костя заметил нападение Мытька в последний момент. Единственное, что он успел сделать, это резко отклониться в сторону и прикрыться рукой, поэтому острые края бутылки впились ему не в горло, а прошлись по руке.

Тому, как будто, кто-то ударил под дых. Время замедлило свой бег. Как в увеличительном стекле Тома увидела, как медленно движутся острые края бутылки, как они вспарывают кожу на руке Кости, как капли крови брызжут в стороны, и почувствовала, как одновременно с этим, возникает резкая физическая боль, в том же месте пореза, но уже у нее на руке.

Время опять проснулось и побежало, и, уже быстрее чем раньше. Мытька пронесло мимо Кости, но он, резко тормознув, качнулся как маятник назад, и яростно махнул бутылкой снова, теперь уже на уровне лица. От этого удара Костя увернулся уже легко. Казалось, он не замечает раны у себя на плече, хотя кровь, струйкой, сбегала с руки на пол.

Не сумев задеть противника, Мытько замер, ощерившись розочкой бутылки в сторону Кости и, казалось, зарычал.

Томе показалось, что Костя испугался и ей стало страшно и одиноко. Костя сделал движение, как бы отворачиваясь, готовый убежать от противника. То же, подумал Мытько, свирепо ощерился и сделал шаг вперед, намереваясь догнать, наглого юнца, и воткнуть тому розочку в спину. Но, Костя, вместо того, чтобы развернуться и убежать, провернулся на одной ноге. Вторая его нога, быстро ускоряясь, по возрастающей спирали, взлетела на уровень головы и впечаталась, пяткой в лицо, совершенно не ждущего это, Мытька.

Мытько замер, постоял, и, столбиком, расслаблено и медленно, не подставляя рук, рухнул на пол. При падении голова его глухо стукнулась о бетон пола.

Костя, резво подбежав к впавшей ступор Томе, крикнул:

— Бежим! Тут нельзя оставаться! То, что я вас защищал, не спасет. У нас секция подпольная. Я всех подведу, и тренера, и ребят, если в разборки с милицией вляпаюсь!

Видя, что Тома в шоке и никак не реагирует, подскочил уже к Ясе:

— Хватай Тому и бегите скорей домой, запритесь и тушите свет. Никому не открывайте. Если будут ломиться — звоните в милицию. Для милиции — вы меня не знаете. Кто-то, да, дрался, кто — без понятия. Все понятно?

Яся понятливо кивнула. Она впервые видела, чтобы Костя так волновался.

— А мне сейчас бежать надо к бабе Мане. Сама видишь, латать меня надо. И, передай пожалуйста Томе... Пусть не обижается на меня. Последнее, на что я способен, так это обидеть ее.

Костя подбежал к, лежащему в отключке Мытьку, одним резким движением оторвал, вывалившуюся из штанов, полу рубашки, намотал на рану, останавливая кровь, и исчез в проеме двери.

Яся схватила за руку Тому и тоже, бегом, поволокла ее вслед за ним...

Суббота, 27 августа 1977 г, утро

Ночью к ним никто не приходил. Утром позвонил дядя, сказал, чтобы о нем не беспокоились. К нему приехала тетя Валя, она о нем и позаботится. Напомнил, когда поезд и где лежат билеты, проинструктировал, что все продукты надо выкинуть. Яся нелицеприятно высказалась об умственных способностях дяди Томы, собрала целую сумку, и двинула со двора к бабе Мане. Момент для ухода она выбрала самый неподходящий. Это Тома поняла, когда застыла над открытым чемоданом и соображала, что же она забыла. То, что она обязательно что-то забыла, она знала точно. Но вот что именно, сообразить никак не могла. А подсказать, что именно, могла только Яся, но та удалилась, игнорируя свои самые святые обязанности.

Скрипнула дверь, и Тома, облегченно вздохнув, сказала не поворачиваясь:

— Как хорошо, что ты так быстро, а то я, без тебя, как без рук.

Не получив ответ, повернулась и взвизгнув подпрыгнула.

Сверху, практически от потолка, на нее сыпались лепестки алых роз.

Тома была полностью ошарашена, поэтому задала, наверное, самый глупый, в этой ситуации, вопрос:

— А почему лепестки алые?

— А ты разве у горсовета не была? Там же только алые розы растут...

— Росли... — грустно, добавил Костя, — пацаны, наверное, ночью все сорвали. Я им команду дал, а сам с ними не пошел. Вас ждал, извиниться хотел. Поэтому один и оказался...

Костя , явно волнуясь, вдруг взял Томины ладошки себе в руки, и заговорил, сбивчиво и волнуясь:

— Томочка... Я... как увидел вчера, что тебя прижал к себе этот урод, так у меня прямо внутри все оборвалось. Знаешь, вот тогда и понял, как же я тебя люблю. Что жить не смогу, если с тобой, что случится. И то, что дороже тебя для меня никого нет. И, какой же был дурак раньше. И то, что влюбился в тебя с первого взгляда, просто себе признаться боялся. Признаться боялся, а перед глазами все ты. Засыпаю с мыслями о тебе, просыпаюсь — перед глазами ты. Во сне тоже ты. Не даешь себя обнять и все ускользаешь. На пляже на каждую девушку оборачиваюсь, все ты мерещищся...

Костя, прижав ее ладошки к своей груди, виновато взглянул:

-Прости меня, пожалуйста. И за то, что ночью у ставка было. Я там просто с ума сошел, оттого, что ты рядом. И за остров. Я же на ставке твою грудь погладил. Так у меня, до сих пор, рука чувствует ее. Ее тепло, какая она. Вот мне и захотелось посмотреть, на нее еще раз... потому и подглядывал. Я же честно говорю... за такое нельзя обижаться...

Тома неловко вытащила ладошки из его ладоней и прижала к себе, словно защищая предмет обожания Кости.

Костя замер, не зная, куда девать руки, брошенные ладошками Томы. Потом осторожно, боясь, что его оттолкнут, взял Тому за локти, скользнул ладонями к плечам, легонько сжал, и, робко, попытался потянуть Тому к себе.

Тома, не далась, испуганно прижала локти к телу, оторвала ладошки от груди, быстро положила их на плечи Кости. Она вспомнила, что, после случая на озере, она его ненавидит, поэтому его нужно оттолкнуть и велеть убираться. Но, ощутив, под правой ладошкой, тугую повязку, замерла...

Взглянула на него исподлобья и тихо спросила:

— Больно было?

— Боль это ерунда... — сказал Костя, и замолчал...

Потом, тихо и неловко, добавил:

— Вчера, за тебя, я, жизнь был готов отдать...

Что-то, мешая дышать, сжало горло Томы...

Потом, ушло, брызнув из глаз слезами...

Удивительно, но только сейчас до Томы дошло, что вчера, что-то ужасное могло произойти не только с ней и Ясей, но и с ним, Костей.

И, что, за всю ее жизнь, никто-никто, кроме Кости, не рисковал жизнью ради нее...

Поэтому, когда Костя робко потянулся к ее губам, она не отпрянула, как сделала бы еще минуту назад. Наоборот, приоткрыв губы, и закрыв глаза, стала ждать...

Костя, почувствовав доверчивость полуоткрытых губ, не стал торопиться.

Он гладил ее каштановые кудряшки, беспорядочно разметавшиеся и прилипшие ко лбу. Зарывался руками в ее волосы. Гладил щекой щеку. Целовал ее ушки, с искорками золота внизу. Когда они вспыхнули, от его слов, там, на берегу, он сразу понял — эту девочку, он, не отдаст, никому и никогда. Ушки, как и тогда, ярко алели. Целовал ее щеки, уже слегка порозовевшие. И, лишь потом, прикоснулся к ее губам...

Тома почувствовала как его губы гладят и ласкают ее губы,. Когда губы стали настойчивее, и стали жадно целовать ее, она, еще не готовая к этому, пытаясь ослабить их давление, начала отклоняться назад, потом села, а потом и прилегла на кровать...

Тома лежала на спине и чувствовала как Костя целует, то верхнюю ее губу, то нижнюю, а то обе одновременно. Ей казалось, что она лежит не на постели, а плывет в каком-то теплом, обволакивающем ее облаке. Поэтому, почувствовав, как ладошка Кости боязливо гладит ее грудь, то вяло, скорее, для порядка, побарахталась, пытаясь стряхнуть ее, не смогла, закрыла глаза, и, опять отдалась теплому потоку. Вдруг губы ее опустели, и она почувствовала, что ее левую грудь, гладит уже не рука, а целуют губы. Рука же теперь гладит другую ее грудь. Ее стало заполнять странное, непривычное томление, а уже знакомый ее сверчок, изменил тональность, запел, уже на другой, более высокой ноте.

— Любимая моя, счастье мое, моя единственная — шептал, между поцелуями, Костя, — Я знаю, ты уедешь, и без тебя все вокруг опустеет, а я больше никого не полюблю. Но я буду всегда помнить тебя, твою улыбку, твои поцелуи, твои губы. Я понимаю, нам не быть вместе, я об этом не могу даже мечтать. Но, сейчас, я счастлив. Я с тобой.

Слова Кости падали в душу Томы сладкими капельками, питая, и так уже распевшегося вовсю, сверчка.

Костя, целуя ей грудь, невесомо, потянув за кончик пояса, и он развязался, освобождая полу халата. Костина рука нырнула под нее, и, он почувствовал, внутренней, самой чувствительно ее стороной, как она, уютно устраиваясь, легла на прохладную обнаженность скрипичного изгиба талии и бедра.

Пола халата бесшумно отвалилась, и, Костя, зачарованно стал следить, как его ладошка скользит по бархату кожи, вниз к сужению талии. Там, она замерла, не зная какой путь выбрать дальше....

Ладошке хотелось все.

Хотелось гладить живот, ощущая как он, дышит, быстро и часто, то прижимаясь, то убегая от нее. А, потом, соскользнуть вниз....

Хотелось нырнуть, по изгибу талии, вокруг спины, прижать любимое тело животом к лицу...

Но, ладошка, выбрала третий путь. Она обтекла бедро, ощущая его упругую твердость, и, заскользила по ноге. Маленькие, едва видимые золотистые волоски, не смогли оказать ей сопротивление. Возбужденно нахохлившиеся, она покорно ложились под ладошкой, и, лишь сладкой щекоткой, напоминали о, проигранном ими, сражении.

Ладошка нежно погладила коленку, и легла на внутреннюю сторону бедра.

Наблюдающий за ней, Костя, почувствовал, как чувство восторга заполняет его грудь, словно воздушный шарик.

Ладошка медленно заскользила все ближе и ближе, туда к полупрозрачному нейлону, почти ничего не скрывающему, и, лишь подчеркивающему беззащитную прелесть сходящихся, внизу, линий.

Ладошка стала осторожно протискиваться, между, слегка касающимися, а потом, снова расходящимися, у самого нейлона, ногами. Ощутив, то ли сопротивление, то ли ласку, шелковой кожи, сразу обеих ног, Костя почувствовал, как восторг заполняет его уже всего и становиться густым и сладким. Ладошка, прошла между ними, слегка раздвинула, и легла на гладкую упругость нейлона. Костя почувствовал, как нейлон, пружиня, вздрогнул под его ладошкой. Он поднял на Тому глаза, увидел ее расширенные зрачки, и, что-то сладкое, ударило его в низ живота....

Тома почувствовав, прикосновение ладошки, там, где она ее совсем не ждала, вздрогнула. Глаза ее широко открылись. Взгляд, испуганной бабочкой, выпорхнул наружу, и, там, на полпути, встретился с замершим взглядом Кости....

С Томой случился приступ дежа вю. Хотя ситуация была невозможна в принципе, она что-то мучительно напоминала. Ее озарило, она вдруг, мысленно, перенеслась, во вчера, на остров. На нее сейчас, как и тогда, тем же взглядом хищника, загнавшим дичь, смотрел Костя. Только хищник был уже совсем рядом, а жертва была уже в его руках....

И снова, как и тогда, чувство стыда захлестнуло ее, вымывая все желания.

Она ойкнула, отодвинулась, резко сжала ноги, вскочила, запахнула халат, ожесточенно завязала его дрожащими руками, и отпрянула от Кости в угол комнаты.

У Кости, от обиды и разочарования, задрожали губы...

— Уходи... если любишь, уходи... прямо сейчас... — голос у Томы дрожал и прерывался, — пожалуйста, ухо...

Договорить она не смогла. Вместо этого, громко и навзрыд, разрыдалась.

Лицо Кости запылало. Он хотелось броситься к Томе, обнять, успокоить, уложить на кровать, зацеловать, загладить, увидеть вновь ее доверчиво распахнутые глаза и колени...

Но, увидев, льющиеся из глаз, и, текущие по щекам, слезы, обреченно замер...

Глубоко вздохнул, успокаиваясь, и, помедлив, сказал:

— Хорошо, я уйду. Прости Тома. Одно хочу сказать на прощание. Эта неделя, с тобой, была самой счастливой неделей в моей жизни. Год назад, прошлым летом, я думал, что счастливее меня нет. Этим летом, я думал, что жизнь кончена. И лишь, встретив тебя, я понял, что это не так. Жизнь продолжается. Ты меня спасла и ты мне подарила эту неделю. Последнюю неделю лета. Спасибо тебе за это. Наверное это неправильно, но, мне так хотелось, чтобы, мы с тобой, были также счастливы... как были мы...с Маринкой...тогда...первый раз.... Чтобы ты стала, по настоящему, моей... навсегда....

Молчание затянулось....

— Знаешь, о чем жалею? У меня нет на память даже твоей фотографии..., — и он посмотрел на Тому, просительно и доверчиво.

Тома словно очнулась.

Какой хищник? Напротив нее стоял влюбленный в нее мальчик. Защищавший ее от бандитов, которые ранили его, а могли и убить. Первым бросившийся спасать ее, когда она тонула. Рисковавший жизнью, лишь для того, чтобы понравиться ей. Засыпавший ее, в первый раз в жизни, цветами. А, может, это будет с ней и последний раз в жизни? У нее на глазах опять навернулись слезы.

Да, он любит и хочет смотреть на ее, целовать и гладить ее... всю... везде... даже там.... Да, и, делать с ней, то, о чем она читала только в книжках.... Но... любящие... они ведь всегда этого хотят? Этот, внезапно возникший у нее вопрос, заставил ее замереть. И, она, с беспощадной ясностью, поняла. Да, любящие всегда этого хотят. Получается, Костя не виноват? И там, на озере, и там, на пляже, и там, на острове, и тут? Его толкала на это любовь? Когда диктует чувство, оно же, на сцену, шлет раба? Разве не так? А она, получается, мучит его, не разрешая ничего? И, даже, получается, хоть невольно, но дразнит, что еще мучительней?

Тома почувствовала себя виноватой.

Да и, кто тут жертва? Кристалл ситуации развернулся, перед Томой, новой гранью. Перед нею промелькнула череда прочитанных книг, показывающих, как беспощадна и жестока отвергнутая любовь. Этот мальчик полюбил всем сердцем, а его отвергли. Пытаясь выбраться из омута несчастной любви, он бросился в омут другой.... А его и тут, получается, жестоко отвергают? Что он должен чувствовать, дважды отвергнутый?

Томе стало безумно жаль Костю. Жалость вымыла из ее души остатки страха. В груди опять стало тепло и томительно. Ей захотелось обнять его, взъерошить ему волосы, сказать, что она рядом, никто его не бросал. Поцеловать его, улыбнуться, видя, как оживают его глаза, прижаться к нему грудью.... Тут Тома поняла, что кузнечик никуда не убежал, он просто умолк, а сейчас, опять, начинает тоненько звенеть внутри...

А, она, она, любит его?

Этот вопрос заставил ее, уже сделавшей шаг ему навстречу, снова замереть...

Она вспомнила...

И уплывающий лес, на озере, и, сладко сжимающиеся, в унисон с рукой Кости, и сердце, и грудь....

И ее, вздрагивающую от удовольствия спину, когда он писал на ней — "я люблю тебя"....

И свои, отвечающие на поцелуи, губы, на пляже....

И, как она весело неслась, после этого домой....

И кузнечика, все громче и громче, поющего, под жадными поцелуями Кости.

И тяжесть, и возбуждающий жар его ладони, там, на нейлоне....

И она отчетливо поняла. Да. Она его тоже любит. И, сейчас, ладошку, она бы, уже, не прогнала. Не смогла бы прогнать. Наоборот, ей хочется, чтобы она опять была там. Гладила ее там. А, она бы, прижалась бы к ней сама, открываясь, выгибаясь, и разрешая ей еще большее. Тома представила, что случилось бы дальше, и, внутри у нее, все сладко занемело. Теперь она покраснела вся. Жаром горели не только уши и лицо, но, и шея, и даже руки.

Пылающая, она отвернулась, порылась в полусобранном чемодане, и достала своего плюшевого мишку. Того мишку, с которым ложилась спать уже много лет. Мишку, которого, давным-давно, подарила ей Яся.

— На, возьми, — протянула его Косте. Помолчала и добавила:

— Я пришлю свою фотографию... бабе Мане... для тебя...

И, совсем тихо, добавила:

— Я приеду еще... — и, боязливо подняла на него глаза.

Костя вспыхнул как лампочка. В его глазах заплескалось неприкрытое счастье.

— Только, обязательно приезжай... — прошептал Костя, — я умею ждать....

Тома почувствовала, что счастье, не удержалось в глазах Кости, оно выплеснулось оттуда и, теперь, затапливает уже ее душу.

Она почувствовала, что, еще немного, и она не удержится. Ноги не удержат ее. Она прижмется к нему. Утонет в его объятьях. Сольется с ним губами. Растворится в нем. И, тогда то, что чуть было, не произошло, но, что так ярко привиделось ей, обязательно случится. И, ни страх, ни стыд, ее уже не спасут....

Тома испугалась, уже своих желаний. Поэтому, на зажегшийся было надеждой, взгляд Кости, она, с трудом, покачала отрицательно головой, не дала себя обнять, клюнула его в щеку, развернула, и вытолкала из комнаты...

Когда Яся вернулась от бабы Мани, собираясь хвастаться двумя длинными связками сушеных бычков, нанизыванием которых она сама занималась, то застала Тому, стоящей посреди спальни, и неподвижно глядящей в окно...

— Вот это да! — восхищенно произнесла Яся, оглядывая засыпанную лепестками комнату, — Все видела, а такого не видела! Что случилось? — тут же перешла она от восхищения к беспокойству. Подошла и стала осматривать Тому.

— Боже, да ты заплаканная вся! Что случилось? Этот ведь приходил? Он цветы натащил, да еще и оборвал их все? Убью, если он тебя обидел!

— Не надо его убивать, — очнувшись, прошептала Тома, — он хороший... и он любит меня...

— И я люблю его... — добавила, и зашмыгала носом.

— Он что с тобой сделал? — продолжала допрашивать Яся и, с ужасом, добавила, — У вас было? Он воспользовался?

— Мы прощались. И да, мы целовались, — уловив недоверчивый взгляд Яси, твердо добавила, — только целовались! — и покраснела.

К ее удивлению, Яся этого не заметила.

Понедельник , 29 августа 1977 г, утро

Колеса поезда мерно отстукивали последние километры до Ленинграда.

Одинокая чаинка плавала в давно остывшем, но так и не тронутом, стакане с чаем. Тома, как и всю дорогу, неподвижно смотрела в пролетающие мимо дома, но взгляд ее за них не зацеплялся, а смотрел, в какую-то, видимую только ей, точку.

Яся сидела рядом, придвинувшись к ней плечом, и нежно, одной рукой, гладила безвольную руку Томы, лежащую на ее коленке. Второй же обнимала ее за талию. Напротив них, на соседнем сидении, лежало уже сложенное и подготовленное к сдаче белье и свернутые матрацы.

— Томочка, ну я тебя умоляю. Ну, это же просто мальчишка. Ну, нельзя так расстраиваться из-за какого-то там мальчишки. Ну, подумаешь, целовалась. У всех это бывает в первый раз. От этого не умирают.

— Я понимаю, — Тома наконец-то оторвалась от окошка, и уставилась теперь в крышку стола, — я все понимаю....

И опять, в который раз, тихо и беззвучно заплакала.

Поезд ритмично покачивал вагоны...

— Все! Прекрати ревы! Через полчаса приезжаем, там мамы встречают, а ты вся зареванная выйдешь? Да они меня убьют! Прекрати, я сказала!

— Как же так, всего неделя как мы знакомы, сутки как мы расстались, а я уже скучаю и места себе не нахожу. Как же так? Вот так взяла и влюбилась? — не слушая Ясю, похоже сама себе, шептала Тома.

— А Антон? Вот так и все, получается, пшик и нет любви? Я такая получается ветреная?

— Знаешь, — Тома повернулась наконец-то к Ясе, — я ведь не только из-за расставания плачу. Мне, знаешь, и перед Дюшей стыдно. У меня прямо душа ноет. Я совсем не знаю как мне с ним дальше быть. Я же, наконец, поняла, что значит любить и как это больно когда расстаются. Ему же будет так больно, а я, не хочу делать ему больно. Но, и обманывать его не хочу...

— Ну как мне быть? — Тома, безнадежно и отчаянно посмотрела на Ясю.

— Да никак! — возмущено ответила Яся, — Мы в ответе за тех, кого мы приручили, но не в ответе за тех, кто приручился сам. И рассказывать ему ничего не надо. Не хочешь его видеть, ну и не надо. И выкинь из головы по поводу стыдно. Стыдно у кого видно. Ты ему не навязывалась, ничего не обещала и ничего ему не должна. А потом, знаешь, мне, почему-то кажется, что он это переживет. А вот переживет ли твое нынешнее чувство его напор, этого, я даже, не знаю. Так что, все, выкинь всех мальчишек из головы. Ты наша принцесса, подними носик повыше! Никакой мальчишка не стоит и слезинки из твоих глаз!

— Стыдно у кого видно? — переспросила, растерянно, Тома, зажмурилась и закрыла руками, начинающие гореть уши. — Да уж... так стыдно было... когда видно было... что и не передать...

Девчонки переглянулись, покраснели, и синхронно прыснули. Потому тихонько засмеялись уже тому, что вместе прыснули, потом сильнее, потом практически навзрыд.

Поезд тихо начал втягиваться на перрон. Мимо окна промелькнули, заметившие их, улыбающиеся и машущие, Томина и Ясина мамы.