Никчемный он был человечишка. Не то, чтобы с маху пронзить кабана на водопое копьем; не то, чтобы вскочить на жирного зверя мапингуари и темной обсидиановой смертью перехватить ему горло — нет! Толку было, что различал он сорок два оттенка закатной полосы и слышал, как черви под землей копают — племени то не приносило ни крошки. Племя нуждалось в охотниках сильней сильного, ибо Высокие не так давно забрали две руки мужчин: из семьи Рысей троих, из Манулов столько же, из Бабров столько же... Из Косматых взяли одного.

Вождя.

В отчаянии и безумии шаман позволил себе не только прикоснуться к Высокому, но и тряс его за грудки, словно собственного оплошавшего родовича: почему не убьете всех сегодня? Из четырех охотников трех отбираете — перед зимой! Что нужно от нас великому Ужасу? Чтобы мы помирали медленно?

Ничего не ответил Высокий. Скривил тонкие подрисованные губы в змеиной ухмылке да потрепал шамана по нечесанной гриве — почти ласково, как ученика, размотавшего без отцовской помощи длинный тяжелый след.

А потом Высокий махнул изящной кистью — и страшная бронза в шести местах разорвала высохшее тело шамана; руки старика отвалились от кожаных ремней Высокого как после дождя отлипают комки грязи — и так же, комками, отрубленные кисти шлепнулись в грязную воду первых дождей — а следом лужу расплескали куски побольше. Сильны Высокие, а оружие их не грубые дубины, усаженные по краю обсидиановыми пластинками. Оружие Высоких — отточенная бронза. Голова отдельно, половина тела отдельно; ноги и шея в стороны... Куча грязи, все!

Так вот и не стало в Закатной Семье Настоящих Людей — ни вождя, ни шамана, ни сильнейших бойцов. Знали Высокие, все знали наперед, хитрые твари — теперь Закатным идти некуда. Без двух полных рук бойцов не то, что мапингуари не загонишь — стадо кабанов толком не испугаешь. Такое уж тут зверье наглое, что три оставшихся охотника племя не прокормят. Зимой от голода вымрут дети; весной подростки. Если пережившие зиму и смогут рожать, то выкормить... чем?

И тут еще — он. Родился мальчик мальчиком, рос как человеческий детеныш... Но вот боли не переносил совершенно. Чуткий слух, острый нюх и внимательный взгляд для охотника хороши весьма... если только все это не сверх меры. Не прошел он Рождения, не получил мужского имени, по лесу ходил как неживой, нащупывая путь нечеловечески нежными ступнями. А на всякий резкий звук вздрагивал и охватывал голову, словно по ней дубиной ударили. Будь он хотя бы камнерезом! Но его излишне тонкий слух шум кипящей воды превращал в гром водопада; а уж когда нагретый в костре булыжник лопался пластинками в ледяной воде, он и вовсе с воем отбегал от ручья, и так очевидны были всем его муки, что побили уродца всего дважды.

Вот и собрались на совет уцелевшие трое мужей племени: Рысь, Манул, Бабр. Что остается делать? Идти к Черным Зубам и продаваться за еду. Не Высоким — Высокие и так возьмут что захотят; а вот слуги Высоких да слуги слуг — наверняка польстятся хотя бы на остатки племени.

А кто предложил продать его хозяевам боли... Вернее, кто первый заговорил об этом... Не признаются трое даже тогда, когда Радужная Собака Спящая В Небе заговорит с ними о втором рождении и даст на выбор новые тела и новые земные пути.

* * *

Путь до Черных Зубов укладывается всего в несколько дней. Еще за день хода до Реки начинают уже встречаться хижины местного люда. Настоящими Людьми этим уже не бывать никогда, и новые тела и новые пути Радужная Собака им не пожалует. Ходят они по земле и рвут ее тело острыми выбеленными клыками дуба, бросают в раны нечто малое, почти невидимое. Но сила земли так велика, что из этой жуткой драни поднимаются съедобные растения. А ведь выродки даже каплю собственной крови земле не жертвуют, как делает всякий Настоящий Человек, начиная с надеждой и заканчивая с благодарностью любое большое и малое дело.

Только — его продавая, Манул каплю крови на землю не пролил. Дело выходило гнилое донельзя и непонятно было, можно ли в таком помощи у земли просить... или лучше ее с подобной жутью вовсе не трогать. Чтобы потом на ночлеге упавшим деревом не задавило, или иного чего не случилось плохого.

Так или иначе, а дали за ущербного полную руку глиптодонов. Сказали — если кормить, проживут сколько надо; как багровая луна округлится, одного режете... резать вы, лешачье лохматое умеете, чего уж там... всех прочих до срока кормите, траву им из-под снега носите, дички вон поспевают, собирайте, хе-хе, морозы не бьют пока... луна округлится — это вам знак, режьте следующего... так, глядишь, доживете до нового солнышка... Охотнички...

Ничего на это Закатные не ответили, так что вволю посмеяться над неотесанными жестокими дурнями, продающими своих детей за еду всего лишь — у насельников города не вышло. Это ведь лешачье тупое называет рукотворные чудеса Ном-Урима по неразумию Черными Зубами, не умея отличить речные скалы от искусно притесанных друг к другу каменных блоков, поднятых в пирамиды колдовством Высоких. Люди же отличаются от зверья прежде всего разумом и способны оценить красоту великого поселения, главнейшего и важнейшего из всех поселений Высоких.

Город Ном-Урим строился пятьсот лет. Может, и больше — но тогда еще не знали люди волшебства письменного знания. Да что там — наверное, и сами Высокие не знали. Первые стелы со знаками Благодатной Тьмы, которые высекает посвященный самой длинной ночью в году, появились около полутысячи лет назад, если посчитать эти самые знаки.

И около полутысячи же разновеликих пирамид подымались черными базальтовыми ступенями из светло-зеленого вечного ковра. Словно бы город Ном-Урим не разумением Высоких возведен, а волею Тьмы вырос на земле как особый вид растений, как любимый образ черных цветов повелительницы. Самые высокие пирамиды — наполовину рукотворные, наполовину врезанные в Клыки — размещались по обе стороны реки, которая уже скоро за пирамидами изливалась в широкое море. Могучие колдуны устроили так, что от одной пирамиды к другой легла воздушная дорога, и связанные прочными канатами духи ветра хоть и раскачивали переход, но все же держали его — вечной была их служба, как и самая власть Высоких.

В пирамидах, несмотря на огромные размеры, внутренних помещений особых не было. Высокие умели поднимать камни с помощью священной музыки и колдовства; но сколько крови рабов ни проливали Высокие на черные плиты-крышки, так и не смогли дознаться — выдержит ли верхний камень пролета даже собственный вес, а не то, чтобы следующий ярус из таких же глыб и блоков, для обычных рук ни в какую неподъемных. Много важного открыла Высоким породившая их тьма — и секрет бронзы, и способы передвижения тяжестей, и колдовство паруса — который невесомостью своей двигал по Реке против течения груженые барки — а тайну построек сохранила, как хранит все и всегда.

Барки же двигались по Реке вверх и вниз. Вверх — доставляя к истоками, до самой Стены, ловчие отряды Высоких, а вниз богатства покоренных земель — рабов для услужения, зерно для пропитания, а для стройки — лес и камень.

Камни — ибо Ном-Урим строился еще и сейчас. В столице проживал род Высоких, повелевающий всеми прочими родами и семьями, равно и принадлежащими им землями. Населенность же владений Высоких благословением Тьмы была изобильна, и все прирастала — так что каждый оборот Двулуния давно уже отмечался не знаками на стеле, а новой черной пирамидой, вырастающей там и сям в городской окраине. Доставало и рук рабочих и тяжелого черного базальта.

И каждый оборот Двулуния новая пирамида посвящалась Тьме — великой Тьме, павшей на землю во времена незапамятные, стеревшей во всемогуществе своем имена и знания, народы и пространства, самые даже горы и реки — все переменила Тьма; вышли же из нее к свету лишь те, кто вовремя поклонился ей и понял, что более всего по сердцу госпоже.

А более всего по сердцу госпоже Ничто приходились боль и кровь. И потому каждый оборот Двулуния новая пирамида сверху донизу покрывалась красным — широка была власть Высоких, все дикие племена послушно присылали к Зубам что требовалось. Ибо не ведали они ни могучей боевой бронзы, ни оберегающих от голода посевов, ни таинства выгонки хмельного питья...

Ни искусства служения Тьме — великого и преисполненного жуткой красоты искусства преподнесения жертв. Для отправления ритуала в Ном-Уриме жил род хозяев боли, которым и продали одного из своих подростков жалкие остатки Закатной Семьи — за пятерку боевых глиптодонов, которые, наверное, уже перетоптали насмерть глупых лесных людишек. А не перетоптали, так после заката этим займутся. Все боевые звери Ном-Урима нападают ночью, ибо так угодно Тьме.

И ночью же на верхушке выбранной пирамиды хозяева боли преподнесли Всевеликой наилучшую жертву, а на всех прочих пирамидах города — жертву очередную. По многим признакам, коими руководствовались мучители, они определили, что совокупная боль нынешней ночью вскипела сверх всякого ожидания. Без сомнения, Тьма должна была почувствовать и возрадоваться — и так оно и вышло, ко всеобщему удовлетворению Высоких, плотными рядами стоящих на верхних ярусах пирамид.

Однако потомственные палачи не могли помыслить, что боль превысит не один лишь порог радости Всевеликой — но и меру терпения неизмеримо более могущественных сил.

* * *

Сила удара грома оказалась выше разумения человеческого. Кольцо неживого белого пламени охватило и выстроенные к маршу колонны, и россыпь велитов, и телеги с машинами, палатками, казной — словно огонь пожрал пролитое масло! В считанные мгновения девятый испанский вместо дороги к пиктам во славу августа Марка Аврелия — провалился в огненное слепящее кольцо, словно бы кит или сом неимоверной величины заглотил знаменитое войско. Заглотил целиком — от конной разведки, от орла и легата, от прибившихся к армии ученых книжников из Эборакума — до арьергардной когорты, до трехсот обозных рабов и стада овец, которыми легионеры к случаю разнообразили обед и ужин.

Все это собрание удивленных людей и удивительных вещей вмиг очутилось не на пиктской вересковой пустоши, привычной уже легионерам по опыту очередного восстания; но в некоем светлом лесу под блекло-синими небесами, простеганными незнакомыми звездами и освещенными вместо привычной одной луны — сразу двумя!

Тогда-то Гай Семпроний и сказал первые на земле Новорима латинские речи:

— Все, центурион! Марс поручитель, больше твоего вина в рот не возьму!

А центурион ответил:

— Ничего иного тоже не возьмешь, ибо кажется мне, что вон те насельники Гадеса и слуги Плутона, убивающие людей на верху пирамиды, не слишком радуются нашему приходу.

Тут опамятовался и сам легат. Не пытаясь пока что выяснить, кому из богов пришло в голову этак заковыристо пошутить, начальник легиона живо сообразил, что их присутствию тут не рады; да и трудно было бы вообразить иное. Ибо в самый сладкий миг принесения жертвы, когда сила тьмы переполняла сердца и иные части тел Высоких — вдруг, осиянные белым пламенем, явились неведомые существа в огромном изобилии. И тотчас, ревя и стеная, бросились на ближайшую пирамиду — прервать ритуал! Да кто же такое стерпит?

И потому Высокие, не расходуя излишних сил на возмущенные возгласы, выхватили что под руку пришлось — некогда было бежать в подземные хранилища и домашние арсеналы за грозными серповидными клинками боевой бронзы; но в умелых руках и обсидиановый нож... покоряемым людишкам хватало! А уж сейчас, когда повелителей Ном-Урима переполнила ярость Всевеликой на сорванный ритуал — Высокие, не задумываясь, рвали бы чужаков голыми руками!

Легионеры же, разглядев среди непривычных чешуйчатых древесных стволов вполне привычные по пиктскому восстанию полуголые скорые тени с ножами — почувствовали себя в родной стихии.

Имя той стихии было — Марс; и впервые боги Рима ступили на неведомые даже им просторы; и сказал прибившийся к легиону поэт из Эборакума:

— Смотрите! Алая звезда восходит!

* * *

Восходят к ритуалу неспешно; раз уж приглашает госпожа тайн и владычица боли — что торопиться, что скрывать? Солнечные лучи не проникают за широкие листья, за плотные ткани, за каменные стены — Тьма же проникает везде, Тьма неизменно приходит после каждого дня, Тьма от рождения поселяется в каждом сердце и во Тьму все уйдут. Сказано же: конец света; и что будет без света?

Тьма!

К алтарям ее никто и никогда не поднимался заискивающей рысцой или трусливо семеня. Служители и дети Тьмы такого себе не позволят и сами не захотят; если даже нерадивый слуга из людишек пожелает осквернить покой священного места спешкой — не смогут! Искусники Ном-Урима сделали в каждой пирамиде ступени неширокие, но высокие. Захоти бежать по ним — не сумеешь; поневоле будешь восходить неспешно и размеренно.

Так — не роняя достоинства — восходили к алтарям хозяева боли даже в страшное для Ном-Урима двулуние, когда под пирамидами боевые звери Высоких грызлись насмерть с проклятыми посланцами белого пламени — те и рычали словно нелюди, и покрыты были белым застывшим огнем, в котором отражались звезды; и даже знакомый небосвод лихорадило, ибо впервые появилась на нем Алая Звезда, и с первого же появления ее начали проклинать!

Проклятия сыпались с алтарей; где были рабы — под нож клали рабов и кровь текла красная; где не было рабов — сами дети жертвовали Тьме священную зеленую кровь. В ночи и то и другое проливалось черным, блестело тускло, точно обсидиановый нож и пахло омертвляюще, пахло погибелью! То там, то здесь негромкий шлепок или тошнотворный хруст провожали Высоких в последнее падение по ступеням; то там, то здесь по боевой бронзе с визгом проходило неведомое оружие Чужих — блестящее, отражающее небо с обеими лунами, острое как вулканическое стекло — и прочное настолько, что даже не с чем сравнить.

Впервые за столетия Высокие не находили слов и ничего не могли поделать. Опытные следопыты и находчивые людоловы, проницательные повелители рабов, изощренные искусники волшебных наук — ничего не сумели противопоставить Чужим в открытом равном бою. Где-то успели открыть арсеналы и раздать боевую бронзу — но копеши и махайры гулко лопались на огромных щитах, окованных неизвестным доселе металлом. Где-то открыли решетки и погнали на врага боевых глиптодонов — тех забросали копьями, сделанными из проклятого металла на треть. Копья прошивали кожистый панцирь, словно его и не было; не успели выгнать последнего зверя, как более половины уже билось в агонии, даже не дойдя до стены щитов. Здешние лесовики никогда не скапливались в подобном количестве, никогда не покрывали себя металлом — да они ведь бронзовых топоров не умели плавить, что уж говорить о ростовых щитах!

Словом, еще далеко было до рассвета — а чужаки уже владели всей землей между пирамид. Высокие лестницы, неудобные для тяжеловооруженных а для строя и вовсе непроходимые, надежно удерживали пришельцев от натиска на алтарные площадки. Но все чаще копья из "проклятой бронзы" свистели между алтарями, высекали искры и отскакивали от верхних ступеней пирамиды; а все, что пытались сбросить Высокие чужакам на головы, в свой черед отскакивало от щитов, поднятых над головами пришельцев и ловко составленных в подобие скатной крыши. Ни те, ни другие пока не могли продвинуться к своим целям, и в битве установилось зыбкое равновесие. Хотя и ясно было, что пришельцы куда сильнее хозяев города и даже хозяев боли.

1234

↓ Содержание ↓