Вторая попытка

Вторая попытка.

Никчемный он был человечишка. Не то, чтобы с маху пронзить кабана на водопое копьем; не то, чтобы вскочить на жирного зверя мапингуари и темной обсидиановой смертью перехватить ему горло — нет! Толку было, что различал он сорок два оттенка закатной полосы и слышал, как черви под землей копают — племени то не приносило ни крошки. Племя нуждалось в охотниках сильней сильного, ибо Высокие не так давно забрали две руки мужчин: из семьи Рысей троих, из Манулов столько же, из Бабров столько же... Из Косматых взяли одного.

Вождя.

В отчаянии и безумии шаман позволил себе не только прикоснуться к Высокому, но и тряс его за грудки, словно собственного оплошавшего родовича: почему не убьете всех сегодня? Из четырех охотников трех отбираете — перед зимой! Что нужно от нас великому Ужасу? Чтобы мы помирали медленно?

Ничего не ответил Высокий. Скривил тонкие подрисованные губы в змеиной ухмылке да потрепал шамана по нечесанной гриве — почти ласково, как ученика, размотавшего без отцовской помощи длинный тяжелый след.

А потом Высокий махнул изящной кистью — и страшная бронза в шести местах разорвала высохшее тело шамана; руки старика отвалились от кожаных ремней Высокого как после дождя отлипают комки грязи — и так же, комками, отрубленные кисти шлепнулись в грязную воду первых дождей — а следом лужу расплескали куски побольше. Сильны Высокие, а оружие их не грубые дубины, усаженные по краю обсидиановыми пластинками. Оружие Высоких — отточенная бронза. Голова отдельно, половина тела отдельно; ноги и шея в стороны... Куча грязи, все!

Так вот и не стало в Закатной Семье Настоящих Людей — ни вождя, ни шамана, ни сильнейших бойцов. Знали Высокие, все знали наперед, хитрые твари — теперь Закатным идти некуда. Без двух полных рук бойцов не то, что мапингуари не загонишь — стадо кабанов толком не испугаешь. Такое уж тут зверье наглое, что три оставшихся охотника племя не прокормят. Зимой от голода вымрут дети; весной подростки. Если пережившие зиму и смогут рожать, то выкормить... чем?

И тут еще — он. Родился мальчик мальчиком, рос как человеческий детеныш... Но вот боли не переносил совершенно. Чуткий слух, острый нюх и внимательный взгляд для охотника хороши весьма... если только все это не сверх меры. Не прошел он Рождения, не получил мужского имени, по лесу ходил как неживой, нащупывая путь нечеловечески нежными ступнями. А на всякий резкий звук вздрагивал и охватывал голову, словно по ней дубиной ударили. Будь он хотя бы камнерезом! Но его излишне тонкий слух шум кипящей воды превращал в гром водопада; а уж когда нагретый в костре булыжник лопался пластинками в ледяной воде, он и вовсе с воем отбегал от ручья, и так очевидны были всем его муки, что побили уродца всего дважды.

Вот и собрались на совет уцелевшие трое мужей племени: Рысь, Манул, Бабр. Что остается делать? Идти к Черным Зубам и продаваться за еду. Не Высоким — Высокие и так возьмут что захотят; а вот слуги Высоких да слуги слуг — наверняка польстятся хотя бы на остатки племени.

А кто предложил продать его хозяевам боли... Вернее, кто первый заговорил об этом... Не признаются трое даже тогда, когда Радужная Собака Спящая В Небе заговорит с ними о втором рождении и даст на выбор новые тела и новые земные пути.

* * *

Путь до Черных Зубов укладывается всего в несколько дней. Еще за день хода до Реки начинают уже встречаться хижины местного люда. Настоящими Людьми этим уже не бывать никогда, и новые тела и новые пути Радужная Собака им не пожалует. Ходят они по земле и рвут ее тело острыми выбеленными клыками дуба, бросают в раны нечто малое, почти невидимое. Но сила земли так велика, что из этой жуткой драни поднимаются съедобные растения. А ведь выродки даже каплю собственной крови земле не жертвуют, как делает всякий Настоящий Человек, начиная с надеждой и заканчивая с благодарностью любое большое и малое дело.

Только — его продавая, Манул каплю крови на землю не пролил. Дело выходило гнилое донельзя и непонятно было, можно ли в таком помощи у земли просить... или лучше ее с подобной жутью вовсе не трогать. Чтобы потом на ночлеге упавшим деревом не задавило, или иного чего не случилось плохого.

Так или иначе, а дали за ущербного полную руку глиптодонов. Сказали — если кормить, проживут сколько надо; как багровая луна округлится, одного режете... резать вы, лешачье лохматое умеете, чего уж там... всех прочих до срока кормите, траву им из-под снега носите, дички вон поспевают, собирайте, хе-хе, морозы не бьют пока... луна округлится — это вам знак, режьте следующего... так, глядишь, доживете до нового солнышка... Охотнички...

Ничего на это Закатные не ответили, так что вволю посмеяться над неотесанными жестокими дурнями, продающими своих детей за еду всего лишь — у насельников города не вышло. Это ведь лешачье тупое называет рукотворные чудеса Ном-Урима по неразумию Черными Зубами, не умея отличить речные скалы от искусно притесанных друг к другу каменных блоков, поднятых в пирамиды колдовством Высоких. Люди же отличаются от зверья прежде всего разумом и способны оценить красоту великого поселения, главнейшего и важнейшего из всех поселений Высоких.

Город Ном-Урим строился пятьсот лет. Может, и больше — но тогда еще не знали люди волшебства письменного знания. Да что там — наверное, и сами Высокие не знали. Первые стелы со знаками Благодатной Тьмы, которые высекает посвященный самой длинной ночью в году, появились около полутысячи лет назад, если посчитать эти самые знаки.

И около полутысячи же разновеликих пирамид подымались черными базальтовыми ступенями из светло-зеленого вечного ковра. Словно бы город Ном-Урим не разумением Высоких возведен, а волею Тьмы вырос на земле как особый вид растений, как любимый образ черных цветов повелительницы. Самые высокие пирамиды — наполовину рукотворные, наполовину врезанные в Клыки — размещались по обе стороны реки, которая уже скоро за пирамидами изливалась в широкое море. Могучие колдуны устроили так, что от одной пирамиды к другой легла воздушная дорога, и связанные прочными канатами духи ветра хоть и раскачивали переход, но все же держали его — вечной была их служба, как и самая власть Высоких.

В пирамидах, несмотря на огромные размеры, внутренних помещений особых не было. Высокие умели поднимать камни с помощью священной музыки и колдовства; но сколько крови рабов ни проливали Высокие на черные плиты-крышки, так и не смогли дознаться — выдержит ли верхний камень пролета даже собственный вес, а не то, чтобы следующий ярус из таких же глыб и блоков, для обычных рук ни в какую неподъемных. Много важного открыла Высоким породившая их тьма — и секрет бронзы, и способы передвижения тяжестей, и колдовство паруса — который невесомостью своей двигал по Реке против течения груженые барки — а тайну построек сохранила, как хранит все и всегда.

Барки же двигались по Реке вверх и вниз. Вверх — доставляя к истоками, до самой Стены, ловчие отряды Высоких, а вниз богатства покоренных земель — рабов для услужения, зерно для пропитания, а для стройки — лес и камень.

Камни — ибо Ном-Урим строился еще и сейчас. В столице проживал род Высоких, повелевающий всеми прочими родами и семьями, равно и принадлежащими им землями. Населенность же владений Высоких благословением Тьмы была изобильна, и все прирастала — так что каждый оборот Двулуния давно уже отмечался не знаками на стеле, а новой черной пирамидой, вырастающей там и сям в городской окраине. Доставало и рук рабочих и тяжелого черного базальта.

И каждый оборот Двулуния новая пирамида посвящалась Тьме — великой Тьме, павшей на землю во времена незапамятные, стеревшей во всемогуществе своем имена и знания, народы и пространства, самые даже горы и реки — все переменила Тьма; вышли же из нее к свету лишь те, кто вовремя поклонился ей и понял, что более всего по сердцу госпоже.

А более всего по сердцу госпоже Ничто приходились боль и кровь. И потому каждый оборот Двулуния новая пирамида сверху донизу покрывалась красным — широка была власть Высоких, все дикие племена послушно присылали к Зубам что требовалось. Ибо не ведали они ни могучей боевой бронзы, ни оберегающих от голода посевов, ни таинства выгонки хмельного питья...

Ни искусства служения Тьме — великого и преисполненного жуткой красоты искусства преподнесения жертв. Для отправления ритуала в Ном-Уриме жил род хозяев боли, которым и продали одного из своих подростков жалкие остатки Закатной Семьи — за пятерку боевых глиптодонов, которые, наверное, уже перетоптали насмерть глупых лесных людишек. А не перетоптали, так после заката этим займутся. Все боевые звери Ном-Урима нападают ночью, ибо так угодно Тьме.

И ночью же на верхушке выбранной пирамиды хозяева боли преподнесли Всевеликой наилучшую жертву, а на всех прочих пирамидах города — жертву очередную. По многим признакам, коими руководствовались мучители, они определили, что совокупная боль нынешней ночью вскипела сверх всякого ожидания. Без сомнения, Тьма должна была почувствовать и возрадоваться — и так оно и вышло, ко всеобщему удовлетворению Высоких, плотными рядами стоящих на верхних ярусах пирамид.

Однако потомственные палачи не могли помыслить, что боль превысит не один лишь порог радости Всевеликой — но и меру терпения неизмеримо более могущественных сил.

* * *

Сила удара грома оказалась выше разумения человеческого. Кольцо неживого белого пламени охватило и выстроенные к маршу колонны, и россыпь велитов, и телеги с машинами, палатками, казной — словно огонь пожрал пролитое масло! В считанные мгновения девятый испанский вместо дороги к пиктам во славу августа Марка Аврелия — провалился в огненное слепящее кольцо, словно бы кит или сом неимоверной величины заглотил знаменитое войско. Заглотил целиком — от конной разведки, от орла и легата, от прибившихся к армии ученых книжников из Эборакума — до арьергардной когорты, до трехсот обозных рабов и стада овец, которыми легионеры к случаю разнообразили обед и ужин.

Все это собрание удивленных людей и удивительных вещей вмиг очутилось не на пиктской вересковой пустоши, привычной уже легионерам по опыту очередного восстания; но в некоем светлом лесу под блекло-синими небесами, простеганными незнакомыми звездами и освещенными вместо привычной одной луны — сразу двумя!

Тогда-то Гай Семпроний и сказал первые на земле Новорима латинские речи:

— Все, центурион! Марс поручитель, больше твоего вина в рот не возьму!

А центурион ответил:

— Ничего иного тоже не возьмешь, ибо кажется мне, что вон те насельники Гадеса и слуги Плутона, убивающие людей на верху пирамиды, не слишком радуются нашему приходу.

Тут опамятовался и сам легат. Не пытаясь пока что выяснить, кому из богов пришло в голову этак заковыристо пошутить, начальник легиона живо сообразил, что их присутствию тут не рады; да и трудно было бы вообразить иное. Ибо в самый сладкий миг принесения жертвы, когда сила тьмы переполняла сердца и иные части тел Высоких — вдруг, осиянные белым пламенем, явились неведомые существа в огромном изобилии. И тотчас, ревя и стеная, бросились на ближайшую пирамиду — прервать ритуал! Да кто же такое стерпит?

И потому Высокие, не расходуя излишних сил на возмущенные возгласы, выхватили что под руку пришлось — некогда было бежать в подземные хранилища и домашние арсеналы за грозными серповидными клинками боевой бронзы; но в умелых руках и обсидиановый нож... покоряемым людишкам хватало! А уж сейчас, когда повелителей Ном-Урима переполнила ярость Всевеликой на сорванный ритуал — Высокие, не задумываясь, рвали бы чужаков голыми руками!

Легионеры же, разглядев среди непривычных чешуйчатых древесных стволов вполне привычные по пиктскому восстанию полуголые скорые тени с ножами — почувствовали себя в родной стихии.

Имя той стихии было — Марс; и впервые боги Рима ступили на неведомые даже им просторы; и сказал прибившийся к легиону поэт из Эборакума:

— Смотрите! Алая звезда восходит!

* * *

Восходят к ритуалу неспешно; раз уж приглашает госпожа тайн и владычица боли — что торопиться, что скрывать? Солнечные лучи не проникают за широкие листья, за плотные ткани, за каменные стены — Тьма же проникает везде, Тьма неизменно приходит после каждого дня, Тьма от рождения поселяется в каждом сердце и во Тьму все уйдут. Сказано же: конец света; и что будет без света?

Тьма!

К алтарям ее никто и никогда не поднимался заискивающей рысцой или трусливо семеня. Служители и дети Тьмы такого себе не позволят и сами не захотят; если даже нерадивый слуга из людишек пожелает осквернить покой священного места спешкой — не смогут! Искусники Ном-Урима сделали в каждой пирамиде ступени неширокие, но высокие. Захоти бежать по ним — не сумеешь; поневоле будешь восходить неспешно и размеренно.

Так — не роняя достоинства — восходили к алтарям хозяева боли даже в страшное для Ном-Урима двулуние, когда под пирамидами боевые звери Высоких грызлись насмерть с проклятыми посланцами белого пламени — те и рычали словно нелюди, и покрыты были белым застывшим огнем, в котором отражались звезды; и даже знакомый небосвод лихорадило, ибо впервые появилась на нем Алая Звезда, и с первого же появления ее начали проклинать!

Проклятия сыпались с алтарей; где были рабы — под нож клали рабов и кровь текла красная; где не было рабов — сами дети жертвовали Тьме священную зеленую кровь. В ночи и то и другое проливалось черным, блестело тускло, точно обсидиановый нож и пахло омертвляюще, пахло погибелью! То там, то здесь негромкий шлепок или тошнотворный хруст провожали Высоких в последнее падение по ступеням; то там, то здесь по боевой бронзе с визгом проходило неведомое оружие Чужих — блестящее, отражающее небо с обеими лунами, острое как вулканическое стекло — и прочное настолько, что даже не с чем сравнить.

Впервые за столетия Высокие не находили слов и ничего не могли поделать. Опытные следопыты и находчивые людоловы, проницательные повелители рабов, изощренные искусники волшебных наук — ничего не сумели противопоставить Чужим в открытом равном бою. Где-то успели открыть арсеналы и раздать боевую бронзу — но копеши и махайры гулко лопались на огромных щитах, окованных неизвестным доселе металлом. Где-то открыли решетки и погнали на врага боевых глиптодонов — тех забросали копьями, сделанными из проклятого металла на треть. Копья прошивали кожистый панцирь, словно его и не было; не успели выгнать последнего зверя, как более половины уже билось в агонии, даже не дойдя до стены щитов. Здешние лесовики никогда не скапливались в подобном количестве, никогда не покрывали себя металлом — да они ведь бронзовых топоров не умели плавить, что уж говорить о ростовых щитах!

Словом, еще далеко было до рассвета — а чужаки уже владели всей землей между пирамид. Высокие лестницы, неудобные для тяжеловооруженных а для строя и вовсе непроходимые, надежно удерживали пришельцев от натиска на алтарные площадки. Но все чаще копья из "проклятой бронзы" свистели между алтарями, высекали искры и отскакивали от верхних ступеней пирамиды; а все, что пытались сбросить Высокие чужакам на головы, в свой черед отскакивало от щитов, поднятых над головами пришельцев и ловко составленных в подобие скатной крыши. Ни те, ни другие пока не могли продвинуться к своим целям, и в битве установилось зыбкое равновесие. Хотя и ясно было, что пришельцы куда сильнее хозяев города и даже хозяев боли.

Но Высокие получили свое прозванье не за тонкую кость и рост на голову больший, чем у любого человечка-лесовика. Дети Тьмы в рождении своем переживали и не такой жесткости битвы; племена и роды Высоких во времена незапамятные ногтями подкапывались под вражьи укрепления, собственными обломанными костями пробивали чужое горло; душили и рвали зубами любого, кто не свой — и в таких схватках не было пощады ни матерям ни детям, потому как схватывались во тьме за родник, за глоток волшебного эликсира, за горсть додревнего лекарства, за охотничьи отнорки с выводком слизней — и выигрывали не славу или бесполезное золото, выигрывали возможность прожить еще сколько-то... ведь даже и счет дней смешала и стерла упавшая некогда Тьма... и уж кто из нее вышел — тех было не испугать кровавой дракой, не остановить одним крепким ударом в зубы. Не просто так и совсем не сразу лесные охотники человечков оставили свои урочища, не в один день и не в сто лет согнулись они под стопой Ном-Урима. Было у Высоких истинное могущество и помимо боевой бронзы да прикормленных глиптодонов.

За этим-то могуществом в потаенные глубины пирамид спускался сейчас властитель Высоких. Вождю сотни тысяч не было нужды в имени, и всю жизнь он звался как и его народ — Высокий. Наследнику Тьмы не было нужды в факелах или свечках; зодчему Ном-Урима не было нужды наощупь выискивать правильные повороты — сам же властитель некогда выстроил и пирамиду, от которой начался город — и весь лабиринт под нею. Вот последняя дверь на пути бесшумно отворилась, и повелитель Высоких вступил под низкие клинчатые своды самой потаенной палаты во всех землях Двулунья.

А в самой потаенной палате ждало повелителя святотатство, ибо в сердце тьмы на алтарном камне высотой чуть выше колена сиял ровный белый квадрат. В квадрате том попеременно вспыхивали то алые, то лиловые, то зеленые нити; сменялись картины неведомые, непонятные. И племянник Высокого, хозяин тайны, прозванный за то Равновысоким, щурил привыкшие к тьме глаза — но все же глядел не отрываясь на проклятый и спасительный свет, и не обернулся на легкий шорох шагов, ибо и так узнал вошедшего.

— Что же, — помолчав, обратился Высокий к родичу, — Нам не устоять против неведомых чужаков. Служат они вечному врагу Тьмы, и приход их возвестило кольцо белого пламени, и покрыты они белой проклятой бронзой, и оружие их блестит, отражая любой луч света, а ярость их подобна лесному пожару. Нет у нас иного выхода; я приказываю тебе — делай что следует!

Равновысокий воспринял речь дяди в почтительной тишине, как и подобало младшему. Но после сказал совсем не то, что ожидал и мог услышать повелитель кровавой империи:

— Признайся... Ты тоже ее ненавидишь?

Высокий даже отшатнулся к двери, словно от удара; поднял медленно руку и уронил, не донеся до груди. Но все же ответил — тихо, словно бы в сердце тьмы можно было утаить от нее хотя бы вздох:

— Нас двое дожило до сей ночи... двое из всех, кто видел рассвет, кто жил в настоящей тьме. Здешние ночи мы сделали для всех исполненными боли и ужаса; но их-то мучение всегда кончается и потом все же восходит солнце; твоя и моя ночь тянулась так долго, что в наших сердцах не рассветет уже никогда. Наша ли вина, что бессчетные годы мы не видели восхода и разучились его любить? У наших предков была обычная красная кровь; у наших потомков — зеленая, в ней словно частицы той же руды, из которой мы плавим бронзу. Мы с тобой убили родителей, когда те состарились и обременяли род на пути и в боях; но мы последние, кто делал такое скрепя сердце — наши потомки поступят с нами так же, но радостно и с полным осознанием правоты поступка. Для нас тьма — это тьма; для всех потомков — Всевеликая, Вездесущая, хозяйка боли, Утешительница. Все они родились во тьме; все они проживут еще сотни лет — если сегодня, пока мы тут беседуем, их не перережут до белой кости и черного волоса... Я разучился любить свет; мне ли уметь ненавидеть его отсутствие... Делай, наконец, что должен!

Равновысокий, не говоря более ни слова, склонился над световым полотном и быстрыми движениями тонких пальцев передвинул несколько алых нитей, затем — багровую и голубую.

— Смотри внимательно, родич, — поманил он Высокого ближе к алтарному камню, — Вот наша мировая линия. Черный значок — это выброс боли тараном разорвал мировую ткань. До сей ночи не было столь чуткого к пыткам и столь сильно переживающего их человечка у нас на алтарях... Вот вливается новая мировая линия — и не одна... сотни и сотни сотен сотен... Вот их судьба, вот наша. От этой точки они более неразрывны, избыть нашествие и вышвырнуть чужаков за мир Двулунья не в наших силах... и уж тем более не в силах Тьмы, — тут глухой голос говорящего прервался неприкрытой издевкой, — Ибо тьма всего лишь отсутствие света... а Тьма, которую мы творим в сердцах своих и подданных нам... конечно же, Тьма, Всевеликая и иже, и паки... Но она скорее отрава и болезнь, нежели оружие и сила... Итак, дядя! Все, что в силах наших... и додревних создателей сего волшебного зеркала... сместить место встречи мировых линий.

— Чужаки все же явятся в наш мир? — шипение пересохшего горла Высокого царапало слух ученому племяннику, но тот не сбился ни с ровного тона, ни с мысли:

— Явятся, родич и повелитель. Но явятся послезавтра, когда жертвоприношение будет завершено и мы напитаемся силой Тьмы. Явятся при свете привычного им дня, будут изумлены, но совсем не испуганы. Надо встретить их как должно, улестить и умаслить. И то, что сейчас убивает нас — будет служить нам же!

— Ибо такова сила Тьмы...

— И воля ее, — откровенно забавляясь, оскалился Равновысокий, — А все же, дядя, я был прав. Ты ее ненавидишь.

— Ты тоже, — отвечал Высокий, — Но это пустые слова. Лучше поясни, отчего вот эти линии все равно сходятся здесь... и здесь?

Равновысокий еще сильнее сощурился, вглядываясь в слишком яркий для темного подземелья белый квадрат. Подумал, пошевелил пальцами... но менять ничего не стал.

— Мы немного опоздали, дядя. Ведь битва и резня уже идут и многие погибли. Сдвигая мировые линии, я не всех подобрал; да это и невозможно. Об этой ночи будут помнить многие. И все — по-разному. Кто-то будет помнить бой и святотатство; но гораздо больше окажется таких, кто запомнит завтрашнюю праздничную встречу при свете дня. Их память восторжествует и в конце концов все возмущения мировых линий худо-бедно успокоятся вот здесь...

— Двести лет! — присвистнул Высокий.

— Теперь уже я должен сказать, — отвечал Равновысокий, — Иди и делай, что должен. Ведь чем больше смертей, тем больше опасность, что их мировые линии так и останутся прерванными. А со шрамом в ткани судьбы не то что мы не сталкивались — создатели зеркала не сталкивались тоже. Во всяком случае, никаких указаний или сведений на сей счет они не оставили...

Тогда Высокий, не говоря более ни слова, оборотился через левое плечо и вышел из освещенной комнаты в полностью темные коридоры лабиринта; а через них уже на пирамиду; а уже потом по ступеням, важно и размеренно, поднялся на верхушку Закатного Клыка, где как раз подошел к завершающей точке ритуал.

И не было вокруг никакого боя и вражьего одоления; и кровь текла только правильная — рабов и жертв; и звуки ночи были все те же, привычные и обыкновенные для ритуального двулуния. Истинно могучее волшебство сделало бывшее — небывшим, неслучившимся, неопасным для всего палаческого царства Высоких.

И лишь подняв глаза к восточному горизонту, откуда скоро уже должно было взойти безжалостное для глаз и кожи Высоких дневное светило, вождь кровавого народа передернулся от макушки до пяток.

Никогда прежде на восточном небокрае не появлялась нахальная алая искра. Зеркало отсрочило приход чужаков; но над небесами Двулуния даже у него полной власти не было. И теперь Высокий молча, кусая губы, наблюдал, как восходит непокорная ничьему колдовству Алая Звезда.

* * *

Алая звезда на чистом восточном небосводе — первое, что увидали конники передового дозора. Солнце нового мира еще не взошло, и потому алая искорка сияла призывно, смело — почти там же, где на небосводе Земли перед рассветом появляется Венера.

— А здесь, получается, вместо Венеры правит Марс? — сам у себя спросил командир девятого испанского, и сам же себе ответил: — Медлить не будем. Рассвело. Пересчитайте людей, составьте списки. Примипил — охранение лагеря. Префект каструм — валы и палисад. Центурион второй — разведку во все стороны! Наконец-то восход, хотя бы узнаем, куда мы попали.

В том, что легион оказался вне Земли, никто уже не сомневался. Днем бы еще ладно, а вот две луны на небе, да еще и разного цвета — это и на вино не спишешь. Спьяну может и три луны привидеться, так ведь одинаковые же!

А сны в новой земле привиделись легионерам тревожные, беспокойные и страшные. Словно бы поглотило их кольцо белого пламени — всех поглотило, от вексиллария с орлом до распоследнего пастушка с баранами — во сне начиналось точно как и наяву. Но вот потом легионеры очутились не на разбитой лесной дороге — а будто бы посреди вражьей земли... город не город, лес не лес — прямо между огромных деревьев и чуть ли даже не папоротников высятся черные ступенчатые пирамиды, чем-то напоминающие египетские; а на тех пирамидах высокие тощие нелюди с болезненно-бледной, даже чуть ли не светящейся кожей, режут исступленно кричащих людей, вынимая сердца еще у живых... Проснувшиеся легионеры орали громче букцин и седели на глазах!

Хорошо хоть, закончилась ночь и вот наступает рассвет. Лес такой же, как и во сне. И тоже на Земле никому неизвестный — ни в Британии, ни в земле пиктов за Стеной Адриана, ни в Нубии, ни в Ливии. Ни даже у истоков Нила, откуда привозят гиппопотамов для императорских цирков. Тут ученые книжники, путешествующие по северу Британии, оказались к месту и начитанностью своей и пятью ящиками свитков. Ну, а что ученые книжники делали в легионе, понятно: легион к пиктам ведь не на праздники пришел, а мятеж подавлять. В мятежной земле мирному римскому книжнику лучше и правда путешествовать с армией.

По крайней мере, теперь ученые книжники увидят столько диковин, что еще пять ящиков свитками заполнят; может — и пятьдесят. Все-таки новый мир...

Легат особенно не доискивался, кто из богов так подшутил над девятым триумфальным, девятым македонским, наконец — девятым испанским. И под рукой божественного Юлия, когда девятый получил орлов и номер, и на Рейне и в Сирии; и даже в страшной резне с восставшими британцами королевы Боадицеи — не склонились орлы Девятого, хотя из каждых пяти человек тогда пало четверо. А из тысячи выживших еще пятьсот умерло потом, от ранений и нестерпимой усталости. Но не побежал Девятый, вынес и раненых и казну, и шестьдесят штатных баллист выкатил. Тогда — как и всегда — римское войско спас заблаговременно укрепленный лагерь. Не раз доходило дело до триариев; случалось легионерам и умываться кровью. Но вот чтобы лагерь взяли — этого не то что ученые книжники, этого сам легат, поседевший в походах, вспомнить не мог.

И потому прежде всего легионеры занялись укреплениями, выкопали по периметру квадрата ров, вынутой землей насыпали вал. По гребню вала забили палисад из нарубленных тут же в лесу кольев... из хвощей, правда, колья получались не очень, а земного вида деревьев попадалось маловато. Но нет таких крепостей, которые не смогли бы выстроить легионеры Девятого Испанского! Справились и с этим; растянули палатки. Паек был роздан еще перед выходом на пиктов, так что оставалось его сварить и обедать. Чем войско и занялось, пока всадники разведки, ободряя коней поглаживанием, направили их в непривычные заросли во все стороны от лагеря; ну а кое-кому повезло разведывать и дороги.

* * *

Дорогу Манул обнаружил быстро; невеликое дело для охотника из Настоящих Людей. Великое дело еще только предстояло, и была то месть за всех погибших. Видать, напрасно пожалел Манул каплю крови перед торгом; а может, зря своего родича продал на мучительную смерть... Думал еду на племя добыть, ценой одного общую смерть отсрочить.

Так ведь смерть же. Ее не обманешь. Ночью сбесились купленные на мясо звери. Мигом разорвали веревки, и в несколько ударов сердца вытоптали всю стоянку, не пугаясь ни костров, ни факелов. Копья о толстые шкуры ломались, дубины только хрупали да скребли панцири... Кто успел запрыгнуть на хвощ, тех стрясли на землю и затоптали. А на секвойи попробуй влезь, у них ствол такой, что надо всем родом за руки взяться, чтобы обнять.

Род теперь беседует с Радужной Собакой, Спящей В Небе. Добро, коли даст она второе рождение. Она хоть и Радужная, но все же Собака, а Манул — это Манул. И все тотемы у Закатных кошачьи были, а уж Бабр и вовсе собакам да волкам смертный враг. И кроме того, замазался род грязью по уши. Своего продал; а теперь вот месть совершить не в силах. Что с того, что Манул единственный остался? Перед судьбой равны силы и духа, и человека, и племени.

И даже, наверное, силы Высоких. Хотя об этом больше спросить не у кого. Шаман — вот кто единственный из них правильно умер. Почти как в битве, пал от честного оружия. Отнятых охотников опоили и убили во Тьме, выживших растоптали и изглодали проклятые звери... Остался Манул. Все, что в его силах — подстеречь ловчий отряд Высоких, который рано или поздно проедет по дороге от Черных Зубов за новыми жертвами. А там как Радужная Собака и духи предков скажут. Либо напасть и убивать, либо пойти тенью, предупреждая встречные племена, срывая людоловам развлечение — точно так прошлым летом Закатных уберег неизвестный охотник из Потаенных.

Правда, кончилось все одинаково — и одиночка из Потаенных пропал где-то на болотах, и Манул остался один и тоже, скорее всего, пойдет к своим. С Радужной Собакой говорить...

Но тут печальные мысли разбились непривычными звуками с дороги. Манул живо подполз так близко, как позволило чувство опасности, и приготовился смотреть.

По дороге двигались совершенно невиданные охотником существа. Верхняя половина у них была человеческая, одетая и даже с тонкими копьями, изостренными неизвестным охотнику камнем. Нижняя же ни на что не похожа. Четыре ноги и вторая голова, ничуть не человеческая! Пока несколько рук существ пылили мимо засидки, Манул вертел в уме образы всех лесных зверей, но так и не вспомнил, у кого бы росла такая голова. Единственное, что понятное в существе — хвост. Хвосты эти развевались; существа проскакали на полночь к Ном-Уриму; Манул отполз подальше от дороги. Подумал, и двинулся к полуденной стороне, откуда твари появились.

* * *

Появились в лагере вернувшиеся разведчики около полудня, когда пришельцы уже немного опамятовались. Как на глаз римлянина, все в новой земле было немного чересчур. Слишком светлый небосклон — даже по меркам жителей совсем не мрачного Средиземноморья. Слишком высокие деревья с невероятной чешуйчатой корой красно-коричневого окраса — будто не кора, а кожа. Стволы титанов могли обхватить только десять-двенадцать человек, растянув руки в огромном хороводе, а верхушка терялась в белом светящемся небе. К реке местность понижалась, во влажных местах росли папоротники — на вид обычные вырезные перья-листья... но под ними легко укрылась бы от дождя манипула! Ну ладно, пускай половина манипулы. Все равно много!

В чаще раз или два мелькали звери — будто бы лось или олень, но под брюхом его гастат пройдет не склоняя копья, а не то, чтобы головы!

А вместо травы хвощевина да мхи; листьев опавших на земле мало — видать, нескоро еще осень — а земля жирная, черная, так и просит пахаря — благо на полянке видели пятерых будто бы черепах, панцирь которых возвышался в полтора человеческого роста. Двигались те не по-черепашьи резво, и судя по тому, что панцирь был не костяной, скорее кожаный — вовсе то были и не черепахи. Но в плуг аж просились — они даже хвостом проводили в мягкой земле борозды глубиной в полколена, какова же будет силища с бороной или на корчевке!

Словом, получается мир гигантов — уж не в Тартар ли занесло бесстрашный Девятый Испанский?

Только река, пожалуй, чем-то напоминала легионерам все знакомые им потоки сразу. Цвет воды в ней был светло-коричневым, а вода наполнена илом и песком — видимо, река текла не по каменистым землям, и такая жирная земля простиралась по всем ее берегам. Что радовало — хотя бы вырастить прихваченное с собой зерно получится. Знать бы еще, какова тут зима — как в Египте? Как в Галлии? Или все же как за Стеной Адриана?

Ширина реки такова, что с западного берега до восточного не менее четырехсот шагов. Тибр даже возле устья все-таки был поуже. Кто бывал на Рейне и Евфрате, сравнивали с ними. Только Рейн все же был прозрачнее, а Евфрат мощнее и шире. Обсудив и взвесив, решили пока что назвать реку Тибром — до отыскания местного названия. Почему-то сомнений в обитаемости нового мира ни у кого не возникло. И ни один из двадцати центурионов, обсуждавших все за обедом — да и сам легат тоже — не признался себе, что уверенность та проистекала из ужасного кровавого сна, где легионеры рубились и резались с рослыми ловкими противниками между черных ступенчатых пирамид. Которые тоже торчали прямо посреди леса и превращали местность в нечто, не имеющее определения.

И окаменели чеканные римские профили, и судорожно сжались пальцы на рукоятях кинжалов, когда вернувшиеся с полудня разведчики доложили собранию командиров — именно такое поселение, ни лес ни город, но сборище черных ступенчатых зданий — находится в пяти-шести милях на север от спешно возведенного римлянами лагеря.

* * *

Лагерь Чужие разбили умно. Сколь ни кружил за оградой Манул, выследить одиночку не открылось никакой надежды. Ловчие отряды Высоких, становясь на дневку, более полагались на изощренный слух, да хитроумные сторожки. Причем не гнушались они в таких случаях и колдовства, да и что им гнушаться? Не своей же кровью Высокие за волшбу платили!

Чужаки полагались более на силу. Но и ум — жесткий, прямой, неотсюдный — отражался в каждой мелочи их обитания. Неизвестно, откуда и зачем пришли Чужие к столице проклятого царства. Но они на пустой дороге собственными руками и довольно простыми способами — ямой да насыпью, да забитыми кольями — выгородили себе безопасное пространство, где можно снять снаряжение, удобно вытянуться, расслабить уставшее тело, спать не вполуха и не вполглаза. А значит, и на следующий день отдохнувшие охотники и воины Чужаков будут сильнее, чем противник. Через их укрепления даже глиптодон не проломится, ров помешает. Даже мастодонту придется заметный срок вертеться на краях рва, растаптывая себе удобный подход к частоколу. Махайрод, пещерный медведь или мапингуари перескочат ров, разметают частокол — но все это будет не вдруг. Сторожа поднимут шум, Чужие проснутся... они ведь и сейчас, днем, жгут огонь в нарочно устроенных решетчатых сосудах — ночью не придется им раздувать притухшие костры, свет к их услугам будет всегда. И тогда их воины навтыкают в любого зверя столько копий, сколько потребуется. Или огнем же и отпугнут.

Но ведь кто-то же из них выдумал все это заранее! Возможно, они кочевой народ, живущий всегда в пути? Вон даже шалаши от дождя носят при себе. Тогда понятно, отчего до сих пор никто и ничего не слыхал про Чужаков — те просто пришли с юга, из-за гор или из-за устья Реки.

Но если они кочевой народ, то где их жены? Идут следом?

Манул сел на задницу и окончательно утонул в размышлениях. До сих пор сильная семья Настоящих Людей была четыре-пять рук воинов, столько же их жен, столько же разного возраста детей и подростков; ну и один-два старика, неведомо как убереженных судьбой на охотах и от болезней. Впрочем, всегда подумывал Манул, что духи предков нарочно берегут для каждой семьи хотя бы одного старика, видевшего сорок-сорок пять зим. Чтобы не прерывалась связь рождений. Почти во всех известных Манулу семьях этим стариком был шаман.

Здесь же Манул уже насчитал шесть полных рук лишь седовласых людей — все на подбор, здоровенные, рослые, даже и молодым охотникам Настоящих Людей впору. Одни распоряжались, другие слушались. Причем бывало и такое, что седоволосые крепкие Чужаки подчинялись сущим соплякам; от чего это зависело, лесной охотник вовсе понять не мог. Ведь не по одежде они друг друга различают, в самом-то деле? Пожалуй, за всю жизнь Манул не видел столько Настоящих Людей — во всех родах, всех полов и возрастов — сколько легионеров, рабов и других римлян занималось своими делами сейчас в лагере. А потому лесной охотник не мог уразуметь ни понятия о воинских званиях; ни того, зачем они нужны; ни принципов руководства большим скоплением людей, не знающих друг друга поименно. Осознав, что ничегошеньки он так и не понял, Манул отполз подальше в чащу, где уже поднялся в рост. Для разговора с духами предков годилось не всякое место, и Манул безуспешно подыскивал его весь остаток дня. Настоящие Люди живут днем, ночью же спят или при великой потребности ходят по миру снов. Заговорить с духом предков может любой. Но вот отвечать духи станут одному шаману, который за этим в племени и нужен... Да, все это знает любой безымянный ребенок племени! Но что делать, если ни вождя, ни шамана больше нет?

До сих пор Манул никогда не оставался один. Но и в роду и в семье никто никогда не берег его сон в защищенном выгороженном пространстве. Даже когда род становился на зимовку, Настоящие Люди не в силах были выстроить частокол за всю осень — костяные топоры и рубила с обсидиановыми, кремневыми вставками требовали добрых полдня, чтобы кое-как перепилить-перегрызть хотя бы одно такое бревно, которое глиптодон не снесет первым же выдохом. А уж копать землю Настоящим Людям просто в голову не приходило! Легко выдумать лопату и кирку, если догадаешься, что выдумывать надо именно лопату, а не поварешку или там рыболовную сеть!

И вот сейчас голова у Манула натурально распухла от обилия новых знаний, непривычных понятий... А ведь начинал-то дело охотник какое? Ведь хотел отомстить Высоким; да напоролся на такое, что может...

Что — может?

Манул застыл вполоборота к стволу секвойи. Светло-серебристые небеса быстро мутнели, напитывались Тьмой, которой поклонялись Высокие, на которой стояло их проклятое царство, причина гибели всей семьи Закатных Настоящих Людей... И не только Закатных, а и Потаенных, Рыболовных, Крылатых...

Крылатых?

Охотник поднял голову. Сквозь редкие мощные стволы в уже заметно потемневшем восточном небе блестел глаз духа предков, до сих пор Манулу неведомого. Глаз духа подмигивал кровавым блеском — уж не род ли Закатных, вытоптанный прошлой ночью глиптодонами, дает знак последнему выжившему?

Или к себе зовет?

Манул огляделся: удобное для похода в мир снов место отыскалось именно сейчас. Без сомнения, в небе явился знак, и охотник не колебался более. Взбежав на замшелый пригорок, Манул принял правильную позу: лежа на спине, с вытянутыми руками, с копьем под правой и ножом под левой. О безопасности ночующего на земле охотника в таком случае заботятся именно что предки; а наступит мастодонт или пробьет копытом лось — стало быть, в мире духов охотнику теперь и место.

* * *

Место размещения легиона решили не изменять. Сон так сон; повторенный многократно, он, несомненно, пророческий. Но вот пророчествует что?

Опросили всех легионеров и вообще всех людей в лагере — многим примстилась битва. Но отнюдь не всем. И даже не каждому второму, а примерно одному из восьми. И никто не вспомнил, с чего та битва началась, и никто не мог сказать, чем битва закончилась — а это в пророческих снах едва ли не самое важное!

Важное было вот что.

Едва влетели конники фракийской алы в Черный Город, как навстречу им вышли жители. Правда, обликом они впрямь оказались сходны с врагами из сна — но не все, много вышло и обычнейших людей. А второе отличие было то, что встречу разведке оказали ласковую и достойную. Без излишней слащавости, которая бы дала подозрение в ловушке. Без грубости и заносчивости.

Жители Черного Города заговорили с фракийскими разведчиками на латыни! На вульгарной, ломанной, небогатой словами. Но вполне разборчивой и понятной.

И сказали встречающие, что появление легиона жители Черного Города ожидали, ибо их мудрые вожди владеют волшебными искусствами и могут предвидеть будущее — что и произошло позавчера. Колдовство же позволило Высоким понять некоторые латинские слова, а на их основе составить и достойные приветствия.

Но есть у Высоких и другие слова, которые должны быть сказаны между вождями.

А потому как будет угодно благородным гостям Ном-Урима: встретимся ли в городе среди священных алтарей Всевеликой или же примете нас в шатрах — наши вожди явятся без оружия. Колдовское знание будущего дает им уверенность в безопасном исходе дела, а полагаются кроме того на благородство и честь могущественных пришельцев. Спешки нет ни малейшей. Пусть гости на земле Ном-Урима отдохнут после долгой дороги из-за той стороны заката; пусть вкусят освежающего сна. Высокие — дети Тьмы и предпочитают ночь; но из уважения к благородным гостям явятся хоть в полдень, если будет на то воля гостей...

И много еще сладких речей было сказано фракийским разведчикам, и было все это слишком уж хорошо и приятно для легиона, перенесенного в неведомую землю. Долго судили и рядили об этом легат и центурионы, высказывались о том и примкнувшие книжники. И сошлись на двух бесспорных вещах.

Первое, сильно нуждались в легионе Высокие дети Тьмы. Но вот нуждались как в союзнике или как в источнике жертв своей Всевеликой богине? Ибо нюх фракийцев обмануть не удалось — Черный Город пропах кровью, а обрывки снов объясняли, откуда та кровь текла. Конечно, и в истории Рима крови довольно — взять хотя бы децимацию бежавших легионеров Красса после известного поражения от Спартака. И с богами шутить нельзя. В небесах Новорима вместо светлой Венеры сверкает кровавый Марс. Очень может оказаться, что жертвы на пирамидах вполне заслужили свою участь, как заслужили ее преступники, бросаемые львам в цирках.

Второе бесспорное было то, что вводить Высоких в римский лагерь — глупо и безрассудно. Первое посольство в Черный Город по определению не может быть велико. Если Высокие все же нападут на послов, шесть тысяч бойцов в двадцати когортах, в пятидесяти центуриях возьмут город штурмом. Насколько разглядели разведчики, город обширен и многонаселен, однако же вовсе не имеет стен. Подниматься по ступеням пирамид в полном снаряжении и с сохранением строя невозможно — значит, инженеры получают приказ изготовить штурмовые мостки по образцу морских корвусов, а баллистарии готовятся стрелять по верхним ярусам.

А вот сведения о том, что насельники Черного Города не пользуются железом и вовсе даже не имеют его — ни гвоздика, ни ножика, ни колечка, ни лорики, шлема, ни рабского ошейника — после длинного спора все же сочли небесспорным. Скрыть подобное вполне по силам крепкой власти, признаки которой в Ном-Уриме на каждом углу.

Так обсудив дело, потомки Ромула и Рема постановили (и в строгом порядке занесли на начатый по такому поводу свиток Новоримской Хроники) следующее:

В город пойдет посольство, где не будет самого легата, а только первый за ним по званию командир первой центурии — примипил.

Легион будет в готовности и с оружием ожидать, нет ли необходимости выступать на город.

Быть этому посольству завтра на рассвете, чтобы в случае недоброго развития событий иметь впереди себя день, а не благоприятную детям Тьмы ночь.

Все прочие действия можно предпринимать только после возвращения посольства.

Пока же пусть легионеры вместо праздного обсуждения и вымышления диких слухов укрепят лагерь получше, а потом свободные от караула хорошенько отдохнут. Заодно и проверим, повторится ли вещий сон.

* * *

Вещий сон отлетел на рассвете, как и полагалось. Манул открыл глаза: вокруг него неподвижно сидели четыре высших духа предков, сберегавшие охотника всю ночь.

Мысли в голове двигались ясные и четкие — как рыба в ручье. Все знания — старые и новые — духи предков уложили в четкую цепочку. Вот первый дух в облике лесной кошки, прощаясь, поставил на грудь охотника ледяную лапу и прочертил три кровавые полоски — первый Знак цепи.

"В том лагере больше воинов, чем было во всех племенах, родах и отдельных семьях Настоящих Людей. А в ловчем отряде Высоких никогда не бывает более сорока воинов. Есть ли во всех пирамидах Ном-Урима столько нелюдей, сколько ты видел одних лишь воинов за оградой?"

Дух растаял в утреннем воздухе; а второй поставил холодную лапу на правое плечо и тоже провел с нажимом.

"Пришельцы вооружены и защищены лучше Высоких. Как видно, в их лагере все продумано для защиты от враждебного окружения. Пришельцы намного искушеннее в хитростях войны, а не резни беспомощных."

Третий дух поставил Знак прямо на щеку охотника.

"Пришельцы сильнее Высоких и убьют всех нелюдей, стоит им только пожелать."

Четвертый Знак выживший охотник Закатных мог бы поставить и сам, но надо же проявить уважение к предкам. И последний ледяной кот легонько надавил на лоб охотника, крутанул пушистой лапкой:

"Достаточно их поссорить."

Четвертый кот не растворился в утреннем тумане, наползающем с Реки, а пошел совсем как живой зверь, виляя хвостом; и уже почти скрывшись в тумане обернулся — подмигнул!

Точно так подмигнул, как вчера с неба подмигивал новый дух:

"Мы поможем."

* * *

— Помощи от благородных гостей, пришельцев с изнанки заката, ждет Ном-Урим...

Примипил Девятого Испанского не спеша осматривается.

— ... Претерпевая жестокие утеснения от злокозненных горных карликов...

Самое дивное тут — висячий мост через совсем не узенькую речку. И ведь ни травинки не видно — из чего канаты? Шерсть чья-то? Или поля льна где-то в иной земле?

— ... Подвергаясь бесчестному обману от бывших наших братьев, кои презрели родство и смешали зеленую кровь детей Тьмы с красной кровью потомков рабов...

В остальном же все точно так, как и в проклятом сне. Пирамиды черные. Густой жесткий ковер между ними — то ли темно-зеленый мох, то ли изумрудный хвощ, то вовсе даже прибитый в войлок папоротник.

— ... Уповаем на дружескую помощь от многосильных гостей...

А небо светлое, серебряное небо. Не голубое! Не раз еще затоскует легион о синем небе Земли.

— ... Не пожалеем для наших союзников, друзей и братьев ничего, на что покажете пальцем...

Примипил оживляется. Девчушки в цветочных венках, выставлявшие угощение на стол — куда как хороши. Ничего, кроме венков, на них нет. И поэтому очень хорошо видно, что девушки не из бледнокожих, а полностью обычные человеческие.

— Мне вон ту светловолосую. Вторую справа! — легионер Девятого Испанского своего не упустит ни в старом Риме, ни в новом. Да и надо же проверить, насколько правдивы речи Высокого.

Высокий, по всему видно, ожидал чего-то подобного. Жест — и девушка скрывается за колонной.

— Ее подготовят... Не беспокойтесь, все будет наилучшим образом... Ко времени конца переговоров...

* * *

Переговоры закончены были около полудня.

В скором времени после возвращения послов из Ном-Урима, заревели букцины. Все свободные от караулов легионеры собрались на сходку перед шатром легата; все центурионы были налицо; пригнали рабов; плотной кучкой сбились отчего-то крупно дрожащие книжники.

Слово взял центурион шестой. Краткими словами предложил создать из легиона семя гражданского общества и вручить для того легату Девятого Испанского полный империум, сиречь набор полномочий военной и гражданской власти. В легионе второй день уже судачили именно об этом, так что Императором Новорима легата выкрикнули очень быстро и единогласно. И поднесли Септимию Гаю Гракху алый плащ, и подняли его высоко на щите, чтобы все видели.

И стал новый Император отдавать повеления.

Прежде всего Император распорядился всем рабам стать на колени, а центурионам сорвать с них рабские ошейники и бросить в отхожее место.

Затем же объявлено было, что всякий, попрекнувший нового римского гражданина рабским прошлым будет казнен тотчас же.

Все рабы встали с колен и немедленно Император призвал новых граждан в легион, и повелел центурионам учить их строю и бою. И обернувшись к группке книжников, призвал в легион их тоже, определив рисовальщиками карт, лекарями и делопроизводителями. Поэту же из Эборакума приказал написать стихотворный учебник по римской истории и грамматике, да уж заодно и риторике; да немедля выучить грамоте всех новобранцев.

А затем приказал опустить щит на землю, и уступил место на щите главе посольства, и повелел тому доложить кратко и четко, как подобает потомку квиритов.

Тогда подняли на щите примипила и выслушали его.

И никто не поверил в сказанное; а потому выслушали его еще раз.

И сходка разделилась на тех, кто поверил — и тех, кто не поверил.

* * *

— Я ведь поверил тебе!!! — хрипел Высокий, — Тебе и проклятому твоему зеркалу!!! Что же ты не предвидел такого?

Равновысокий сидел на полу подземелья перед алтарным камнем, на камне же светилось полотно волшебного зеркала; в зеркале метались, свивались и переплетались мировые линии.

За спиной Равновысокого стоял начальник людоловских отрядов, который по могуществу и власти в кровавой державе числился третьим; и потому носил такое же имя. А кроме имени носил еще тяжеленный бронзовый серп-копеш величиной с добрую руку, заточенный по внутренней грани.

Высокий ходил взад-вперед по тайной палате, сжимая и разжимая кулаки до крови из-под ногтей.

— Кто допустил этого ублюдка в пирамиду?

Равновысокий молчал.

— Кто-то же продал ему или выдал от боли тайное слово и повязку приближенного слуги!

Равновысокий молчал.

— И никто не проследил за тем, что подается на стол? Все были предупреждены, все!!!

Третий пошевелился; а Равновысокий промолчал и здесь.

Высокий остановился. Поглядел на племянника:

— Говори! Я приказываю! Говори! Или Третий отрубит твою глупую голову!

Равновысокий поднял глаза и криво улыбнулся, но смолчал. Высокий прямо-таки зарычал:

— Делай! Сдвигай линии еще вперед! На день! На час!

Племянник поднял глаза и наконец-то ответил:

— Ткань судьбы повреждена и повреждение растет. Я боюсь порвать ткань вовсе. Никто не знает, что вообще будет после этого с Двулуньем, а уж тем более — с нами. Приказываешь?

Высокий неожиданно успокоился и сделал успокаивающий знак Третьему:

— Опусти оружие. Значит, что будет с Двулуньем, да?

— Да, вождь и родич, да! Не это ли зеркало в свой срок привело на землю и саму великую тьму, долгую ночь, за которую были утрачены умения делать подобные зеркала или хотя бы понимать их! Мировые линии пришельцев и нас запутываются все сильнее, и вот еще людишки приплетаются. Сдвину что-нибудь — и даже сам не пойму, что потянется следом! И нет об этом ничего ни в записях, ни в хрониках, и в самом зеркале тоже нет упоминаний, что такое хотя бы раз случалось!

— Все когда-либо случается впервые, — отвечал вождь, — Помнишь, мы впервые сражались во Тьме? Впервые вышли под солнце через год после рассвета? Впервые победили лесовиков? Построили первую пирамиду? Вот эту самую, которую сейчас берут приступом чужаки? Мы пятьсот лет выбивали людишек, чтобы те не размножились; лучших из них резали во имя Тьмы, чтобы людишки не додумались до литья бронзы, щитов и строя и еще чего-нибудь; ты думаешь, мы остановимся сейчас просто потому, что может стать хуже? Хуже, чем Ном-Урим, заполоненный чужаками; хуже, чем сгоревшая Дорога Ветра, чем потоки зеленой крови поверх красной?

— И все из-за одного ублюдка! — скрипнул зубами Третий.

— Да что он сделал-то? — не выдержал Равновысокий.

— Посол выбрал девку, — объяснил Высокий, — Было объявлено, что угодившие гостю перейдут от жертв к рабам и вместо ножа получат ошейник; а кто уже имеет ошейник, те станут слугами слуг; слуги слуг же станут слугами; слуги же получат свободу. Так что в том, что девка вывернется из кожи чтобы ублажить пришельца, я был полностью уверен... Но слуга, который должен был отвести девку к искусницам, чтобы украсили ее и одели... Слуга отвел ее на кухню.

— И что? Она же и без того кухонная, на стол подавала.

— Слуга отвел ее на кухню. И передал, будто я велел: "Приготовить ее". И ее живо забили, выпотрошили, начинили как обычно, украсили плодами, выложили на блюде. И тот же слуга отнес блюдо в зал и поставил перед послом.

Равновысокий усмехнулся:

— А не случись этого, рано или поздно кто-нибудь сказал бы послу, что носящие ошейник имеют право на легкую смерть, а носящие на шее нож могут быть убиты любым из нас в любой миг, а слуги и слуги слуг могут брать от них что угодно когда пожелают... Пришельцы людишки, а не нашего рода, и они предсказуемо встали на сторону своей крови. Мы выстроили царство боли, мы нашли неимоверно чуткого человечка, но не нашли ничего лучшего, чем замучить его. И теперь наша очередь расплачиваться — только и всего.

— Но ты же видел в зеркале, что переплетения мировых линий успокоятся лет через двести!

— А я и сейчас это вижу. Но кто будет сверху, даже зеркало предсказать не может.

— Тогда обойдемся без него. В этот раз. Третий, отводи выживших подземными тропами за окраину, а оттуда в Хал-Темгал. Оставить Ном-Урим. Молчать! Я приказываю — оставить! Разошлем гонцов, соберем войско. Вернем столицу, когда пришельцы ослабнут, вкусив отравленного пива и проса, гнилой воды. Племянник — пакуй свое проклятое зеркало, уходим!

* * *

Уходил Манул достойно имени Настоящего Человека. Взяли его прямо в зале, и били так, что очень скоро ослабело зрение, и уже не различал Манул глаз посланника Чужих, и не видел, как тот принял блюдо. Вдруг Чужие окажутся еще хуже чем Высокие? Вдруг им понравится, что выбранного человека тотчас запекают с дикой грушей во рту?

Вытащили Манула на верх пирамиды и хотели уже наскоро вырвать сердце — ловко это было поставлено у хозяев боли — но долетел грозный приказ не делать этого при посланнике, а потом все вокруг заметались, забегали, и охотника с переломленным хребтом позабыли. Так он и лежал на алтарном камне до вечера, когда неподалеку затрубили букцины, завизжала сталь по бронзе, и раскатилось по миру Двулунья — впервые и навеки! — то же, что заставляло пиктов и галлов ронять оружие, а тевтонов судорожно перехватывать секиры.

— Баррррааааа!!! — ревело внизу стальное море, покрывая даже скрежет металла по щитам и костям, заглушая хлопки тетивы аркбаллист и гулкий грохот штурмовых мостков, — Барррраааа! Хиспаааанаааа!!! — и вверх, вверх поверх неудобных ступеней лезли манипулы по заранее подготовленным плахам; и то тут, то там внезапно замирал человек или Высокий, пораженный точным совпадением развернувшегося вокруг ада — с картинами своего страшного сна. И почти сразу застывшего в неподвижности прошибала римская гаста, либо бронзовый копеш весом двадцать фунтов рубил сквозь лорику от шеи до печени.

На место убитого становился сразу же новый боец — и опять пахло кровью, пахло погибелью, и над всем этим торжествующе сияла в полную силу Алая Звезда, которой с той ночи в Двулунье не радовался уже никто и никогда!

А левее Алой Звезды улыбалась охотнику Радужная Собака Сидящая В Небе и духи предков — четыре ледяных зверя — все настойчивее гладили его холодными лапами.

(с) КоТ Гомель

23.01.2015г