Тихоокеанский шторм

Тихоокеанский шторм — вариант с измененной компоновкой эпизодов.

Тихоокеанский шторм-4 (название рабочее).

Пролог.

Лазарев — выбор пути.

М.П. Лазарев, Адмирал Флота, неопубликованные воспоминания, 70-е годы, АИ МВ.

Сейчас я вспоминаю, с чего же все началось — как я перерос свое амплуа 'морского волка', став адмиралом Красной Империи, одним из создателей советского океанского флота. Оглядываясь на прожитые годы, вспоминая, каков был наш старт, трудно поверить в то, что всего за тридцать лет мы прошли путь от второразрядного прибрежного флота к положению одного из двух Владык Океана, на равных оспаривающих господство над Мировым Океаном у англосаксов — но мы сделали это, как ни фантастически это звучало тогда, в тяжелом и кровавом 43-м году, когда для нас было проблемой построить пару эсминцев, а американцы успешно строили колоссальные серии линкоров и авианосцев, крейсеров и эсминцев.

Наверно, все началось с беседы, которую предложил мне Николай Герасимович Кузнецов в декабре 1943 года — во время одного из посещений наркомата. Прошло много лет, но я до сих пор помню этот разговор в мельчайших деталях — впрочем, это и неудивительно, поскольку этот разговор также изменил мою жизнь, как и провал в прошлое 'Воронежа', как встреча с моей любимой, моей Анечкой.

После решения текущих дел Николай Герасимович предложил мне задержаться, после чего прямо мне сказал: 'Михаил Петрович, мне бы хотелось с Вами побеседовать о предельно серьезных материях — но этот разговор должен остаться между нами, не став достоянием кого-то третьего. Вы готовы побеседовать таким образом?'

Не стану лгать себе даже в этих воспоминаниях, изначально не предназначенных для опубликования, что положительный ответ дался мне легко — да, я прекрасно знал то, что Николай Герасимович, при всей его жесткости и решительности, является предельно порядочным человеком, никогда не замешанным ни в каких интригах, что он никогда не лез в политику; но я не менее хорошо понимал и то, что наше знание о будущем, пусть неполное и отрывочное, может стать, высокопарно изъясняясь, не только мечом против внешних врагов, но и отравленным кинжалом во внутренних интригах, недаром Берия лез из кожи, старательно обкладывая нас по всем возможным направлениям — дело ведь было не только в соблюдении режима секретности для недопущения классических утечек, но и в том, что наше знание могло стать оружием в борьбе элит внутри Советского Союза.

В общем, я колебался — и, наверно, если бы такой разговор мне предложил кто-то другой, я бы отказался — но сыграли свою роль и человеческая порядочность Николая Герасимовича, и корпоративная солидарность потомственного морского офицера, и, не стану скрывать, мое глубочайшее уважение к нему, как к создателю советского флота.

— Да, товарищ нарком — слово офицера, этот разговор останется между нами — ответил я.

— Михаил Петрович, давайте без чинов — предложил Кузнецов.

— Почту за честь — ответил я.

— Михаил Петрович, я никогда не спрашивал Вас о своей дальнейшей судьбе, считая это неуместным, хотя, не стану скрывать, мне очень хочется это знать — не сочтите мои вопросы завуалированной попыткой узнать свое будущее — начал объяснять свою позицию Николай Герасимович — но, сейчас в верхах начались нехорошие шевеления, касающиеся послевоенного распределения средств между армией и флотом, поэтому я хочу спросить Вас прямо — что было с флотом после войны, в Вашем прошлом?

Я немного помедлил — говорить горькую правду о послевоенном погроме флота мне очень не хотелось, но лгать Николаю Герасимовичу, не отделявшему свою судьбу от судьбы нашего флота, вложившему в него свою душу, я не мог даже 'во спасение'.

— Будет плохо, Николай Герасимович — глядя ему в глаза, ответил я — подробностей я, честное слово, не знаю, но после войны была большая драка не просто за финансирование, но столкнулись две концепции будущего флота — армейцы хотели видеть флот силой, обеспечивающей потребности армии, и не более того, тогда как моряки выступали за то, чтобы флот был силой, равноправной армии.

— Насколько я понимаю, Вы и Ваша команда выступали за постепенное строительство мощного, сбалансированного флота, со временем способного бросить вызов янки — армейцы же хотели, во-первых, поддержки приморского фланга армии, во-вторых, ставки на вторую 'Битву за Атлантику' силами подводного флота, чтобы в будущей войне пресечь поступление американских подкреплений и снабжения в Западную Европу.

— В этой схватке победили сухопутчики — результатами стали и разгром флотских кадров, и фактическое замораживание строительства тяжелых надводных кораблей, классом выше легкого крейсера на полтора десятилетия, и крайне однобокое развитие нашего флота, которое так и не удалось преодолеть, несмотря на все усилия Сергея Георгиевича Горшкова.

— Да, наш флот стал вторым в мире, после американского, да, мы присутствовали во всех океанах — но мы так и не избавились от крена в сторону легких сил и подплава, строя тяжелые корабли малыми сериями, и, в частности, построив единичный нормальный авианосец только в самом конце советской эпохи, кстати, его назвали в Вашу честь; отчасти и из-за того, что наша судостроительная промышленность сорвала по срокам все кораблестроительные программы ВМФ.

— В 1947 году был неправедный 'суд чести', именно что в кавычках, тогда же 'за глаза' названный 'Делом адмиралов' — на нем Вас, Галлера, Алафузова и Степанова, с подачи Булганина, обвинили в передаче союзникам данных по высотной парашютной торпеде, некоторым артиллерийским системам, картографической информации.

— Вас всех признали виновными, и дело передали в Военную коллегию Верховного Суда, где Вас понизили в звании до контр-адмирала, а остальным дали срока. Алафузову и Степанову Вы смогли немного помочь в 1951 году, добившись их перевода из одиночек в общие камеры, а Галлер умер в заключении в 1950 году.

— Михаил Петрович, очень деликатный вопрос — помолчав, спросил Кузнецов — поймите меня правильно, пожалуйста, — мне надо знать, кому я могу доверять — не для себя, для флота — кто предал?

Мне было трудно ответить на этот вопрос, очень уж это отдавало доносительством — но глядя в глаза Кузнецову, я понял, что он не лукавит — и не будет мстить авансом.

— Первоначальный донос написал каперанг Алферов — а топили Вас Абанькин, Левченко, Харламов под руководством старавшегося изо всех сил Кулакова.

Николая Герасимовича просто передернуло от брезгливости — и я его хорошо понимал, будучи наслышан еще от отца об исполнителях расправы.

Кадры, в самом деле, были 'один другого краше' — иначе и не сказать. Так, Алферов, при несомненных послевоенных заслугах в создании атомного оружия, в 30-е увлеченно искал и находил 'вредителей и врагов народа' на минно-торпедном производстве. Не замеченный в каких-либо успехах во время ВОВ Абанькин получил орден Ушакова, так сказать, 'за компанию' — надо полагать, на суде он 'отрабатывал' сию высокую награду. Харламов почти всю войну руководил нашей военно-морской миссией в Великобритании, так что объявить его английским шпионом было легче легкого — вот он и доказывал свою лояльность предательством. Левченко, после сдачи Керчи, заработавший прозвище 'подземный адмирал', и, спасенный Кузнецовым от расстрельной стенки, а, также 'отличившийся' 'выдающейся' организацией и планированием десанта на остров Соммерс — комментировать свойства этого организма, 'отблагодарившего' Кузнецова за спасение своей шкуры, мне просто не хотелось. Ну и главный инквизитор ВМФ Кулаков, вытащенный Кузнецовым из нешуточной опалы после поражений Черноморского флота, уникум в своем роде, дважды разжалованный из вице-адмиралов в контр-адмиралы, и, оба раза всплывший — в оценке этого деятеля батины сослуживцы придерживались редкого единодушия, искренне сожалея, что его никто не утопил в выгребной яме.

К сожалению, таковы уж были реалии сталинской эпохи — мужество и самоотверженность, честность и порядочность тесно соседствовали с жестокостью и предательством, доносительством и мерзостью, зачастую тесно переплетаясь в непредставимых для человека другой эпохи сочетаниях.

— Михаил Петрович, а что, по Вашему мнению, надо сделать, чтобы избежать такого исхода нашего противостояния с армейцами? — спросил меня Кузнецов.

Нельзя сказать, что я был шокирован, услышав этот вопрос — я просто выпал из реальности, услышав такое; представить себе вариант, когда Кузнецов просит у меня совета, я не мог. Вообще. Никак. Это было невозможно — и точка.

— Не знаю, Николай Герасимович, честное слово — ответил я — понимаете, я всю жизнь был простым исполнителем, и не более того — я просто не умею интриговать, не мое это, поверьте; а уж интриги в таких сферах настолько несовместимы с моими знаниями и умениями... Честное слово, я просто не знаю, что тут можно сделать.

— И, все же, как бы Вы решали эту проблему, окажись Вы на моем месте, Михаил Петрович? — настойчиво спросил Кузнецов.

— Поверьте, мной движет не досужее любопытство.

— Николай Герасимович, простите, пожалуйста, но я даже теоретически не могу оказаться на Вашем месте — искренне сказал я — попросту, это настолько за пределами моего уровня компетентности — я хороший командир подлодки, может быть, со временем я бы стал хорошим командиром дивизии АПЛ, но не более того.

— Хозяин, не исключено, совсем иного мнения — прямо сказал мне нарком.

Наверно, мое лицо сказало Кузнецову все — и он начал объяснять мне текущие расклады.

В кратком изложении это выглядело так — Хозяин давно мечтал об океанском, могущественном флоте, была у него такая 'любимая игрушка', но, то у Советского Союза не было экономических возможностей для этого; то, появились экономические возможности, но не тянула промышленность, при этом 'вставшая насмерть', лишь бы не допустить заказов в Германии; то, как это было перед самой войной — появились деньги на то, чтобы заказать два современных линкора с 406-мм орудиями в США, но дело сорвалось из-за 'морального эмбарго'.

— Когда я знакомился с документами, освещающими послевоенную кораблестроительную программу, у меня сложилось впечатление, что Сам был за масштабное военно-морское строительство — но стеной встали сухопутчики и летчики, которым требовалось коренное перевооружение на новую технику, вот все и 'спустили на тормозах' — грустно сказал Кузнецов — ну а меня с товарищами 'скушали', чтобы не путался под ногами со своими авианосцами и тяжелыми крейсерами, провернув интригу, чтобы все это выглядело благопристойно в глазах Хозяина.

— Возможно, что и оборонщики приняли участие — им хватало хлопот с новыми танками и самолетами, чтобы вешать на себя и новые корабли.

— Хозяину ведь приходится учитывать мнение и армейцев, и руководителей оборонки. С учетом этого становится понятно, почему был такой состав обвиняемых по 'делу адмиралов' — Алафузов и Степанов, соответственно, создатель советской теории морской мощи, разумеется, в классическом варианте, и его 'правая рука', применительно к штабной работе; и Галлер — руководивший созданием наших кораблестроительных программ, и, куратор программ морского вооружения; в общем, выбили ключевые фигуры, без которых я был как без рук.

— Вы правы, Николай Герасимович — 'прокачав' ситуацию, подтвердил я — тогда, в конце 40-х, ликвидировали кафедры оперативного искусства в военно-морских вузах — восстановили их, по-моему, только в 1963 году (не помню точно года, но соответствует РеИ В.Т.); показательно свирепо расправились с переводчиком книги 'Английская морская пехота' — каперанга, не помню его фамилии, лишили звания, боевых наград и посадили на 15 лет, по смехотворному поводу, обвинив 'в восхвалении английской морской пехоты' (это было В.Т.).

— Вообще теоретики флота очень пострадали — были репрессированы, кроме Алафузова, Белли, Егорьев, Боголепов — это те, кого я помню (полностью соответствует РеИ).

— Все сходится — кивнул Кузнецов — выбили тех, кто выступал за самостоятельную роль флота — готов поспорить, что Алафузову поставили в вину его теорию 'зонального господства'; а каперанг, которого Вы упомянули, по всей видимости, Травиничев — это наш ведущий теоретик морской пехоты — да, все так, похерили саму идею сильной морской пехоты, чтобы у флота не было даже мысли о чем-то более серьезном, чем высадка тактических десантов в рамках поддержки приморского фланга армии.

— Вы победили в споре, Николай Герасимович — согласился я — это назвали, по-моему, 'перелицовкой англосаксонской теории морской мощи'.

— Ну, обвинители сказали правду — горько улыбнулся Кузнецов — это действительно переделка англосаксонских теорий применительно к нашим условиям и скромным возможностям.

— Меня в юности очень удивляло, почему у нас с конца 40-х до начала 60-х вообще прекратили изучение иностранного опыта — припомнил еще одну 'странность' эпохи я — первый учебник, где излагался опыт Второй Мировой, полученный ведущими флотами мира, издали только в 1962 году (соответствует РеИ В.Т.).

Вот видите, Михаил Петрович, как все сходится — повторил Кузнецов.

— Теперь о Вас — Сам поручил Вам подготовить доклад о начальном периоде войны на Тихом океане, из чего можно сделать далеко идущие выводы, что ему нужен не просто командир 'Воронежа' Лазарев, но адмирал Лазарев, которого он, насколько я понимаю, 'примеряет' на роль моего сменщика, возможного главкома флота, в связи с чем, у меня есть к Вам несколько риторических вопросов. Строго говоря, Хозяин прав — сколько еще ресурса осталось у 'Воронежа', на полгода, год, если повезет? Использовать 'Воронеж' как опытовую лодку, как Вы предлагаете — да, несомненно, но не кажется ли Вам, что с этим справится человек и меньшего калибра, чем Вы? Полагаю, не слишком рационально будет заколачивать гвозди золотым молотком.

— Поймите, когда Сталин сказал 'Кадры решают все', это был крик души — полагаете, я не знаю настоящую цену тем же Октябрьскому с Трибуцем? Просто нет гарантии, что их сменщики не окажутся еще хуже.

— Николай Герасимович, слово офицера — я никогда не буду Вас подсиживать — искренне сказал я — и в мыслях такого не было.

— Я верю Вам, Михаил Петрович — глядя мне в глаза, сказал Кузнецов — но Вам никогда не приходила в голову мысль, что Вы будете наилучшим для меня преемником на посту наркома флота — просто потому, что Вы, как и я, душой болеете за флот, Вы будете делать для флота все возможное; а в Вашем мире на мое место наверняка назначили кого-то, кто сидел 'тише воды, ниже травы'.

Я смотрел в глаза Кузнецову — и понимал, что он говорит правду, что он действительно готов жертвовать своим личным будущим ради флота Державы; что на фоне остальных кандидатов на его пост, того же Юмашева, я действительно буду лучше, пусть и ненамного; но, так же я понимал, что я этот груз не потяну, никак — ну не Кузнецов я, и не Горшков — и тем самым подведу человека, память которого наш флот свято чтил спустя десятилетия после его кончины.