У Колчака в тюрьме

У Колчака в тюрьме.

Несмотря на то, что прошло 8 лет после того, как был освобождён Урал от Колчаковской банды, а в памяти ещё крепко сидит тот тяжолый, кошмарный проведённый год в Колчаковской тюрьме. Да и не мне одному приходится вспоминать о нём, а всем тем, кто испытал на своей шкуре прелести колчаковской нагайки. Все переживания, какия пришлось вынести, вряд ли когда забудутся. Вот об этих переживаниях я хочу написать несколько строк.

В 1918 году, когда фронт был под Нязепетровском, я работал в Нязепетровском совете в отделе снабжения армии. Наша Красная армия находилась только что в зачаточном состоянии и требовала многово. Нужно было в обоз, в артелерию, кавалерию лошадей, сбрую, сёдла, телеги, хлеб, фураж и т.д. и т.п. Всё это приходилось доставлять с большими трудностями. Все, кто имел это и у кого надо было взять это, скрывались в лесах или же просто уходили к чехам. Иногда приходилось действовать, не считаясь с классовым принципом, только бы своевременно доставить всё, что требуется для армии.

В связи с затяжкой фронта на одном месте ближайшие селения были обобраны, и меня продовольственная часть фронта командировала с отрядом красноармейцев на риквизицию лошадей в дер. "Кенчерку" в 28 верстах от Нязепетровска, расположенная в глухом лесу.

Прибыв туда поздно вечером, провели учёт лошадей, а риквизицию отложили до утра, так как лошади паслись на подножном корму по лесам, и собирать их нучью не представлялось возможным. [8]

После учёта поужинали, легли спать, ничего не подозревая, хотя всё время были наготове. Я в шинели, с винтовкой около себя лёг в комнату и, возможно, только что уснул, слышу, как меня будят. Встаю, выхожу на кухню. Сидят, пьют чай тов. Писярин, начальник продовольственной части фронта, и его помощник. Спрашиваю: "Вы зачем сюда попали?" Отвечают: "Вас предупредить, чтобы вы с лошадями не могли возвратиться в Нязепетровск, его заняли белые". А эта вещь могла случиться, если бы не предупредили.

Ночью все быстро снимаемся и пробираемся лесами, болотами через Ревденский завод на Екатеренбург. Прибыв в Екатеренбург, заявились в военный комиссариат. Последний готовился к эвакуации, пришлось и нам пойти на вокзал.

Отряд погрузился в вагоны, а я, получив у тов. Уфимцева денег двести рублей, решил их переслать жене, т.к. она осталась в Нязепетровске с детями на квартире, не имея ни копейки денег. Пошёл в Верх-Исетский завод к знакомой моей жены передать ей деньги, чтобы она, когда займут Екатеренбург белые, перевела их жене. Пока туда ходил, эшалон ушёл, и больше отправки не предполагалось. Я надумал пойти к нашим пешком через В-Исетский завод, а поэтому решил пойти утром раньше, а до этого пробыть на квартире.

25 июля стал чуть свет, из В-Исетска пошол в Екатеренбург к ближайшему булышнику захватить хлеба на дорогу, т.к. на кануне хлеба не было, и он обещался приготовить. Иду через площадь, где стоит цирк, вдруг слышу: "Стой! Руки вверх!" Оказывается, раскинута цепь местных белогвардейских востанцев. Бежать некуда: [9] кругом открытое место, пришлось подчиниться.

Подходит ко мне вроде офицера, формы не было, но по выходки можно определить, спрашивает так вежливо:

— Вы знаете, с кем дело имеете?

Я отвечаю:

— Нет.

— С белой армией, ваши документы.

Я немного помялся и, боясь, чтобы меня не обыскали, достаю один из документов, в котором было указано, что я член Нязепетровскаго совета, подаю ему. Он говорит: "Очень приятно, вас и нужно". Обыску я боялся потому, что у меня ещё было ряд документов, если бы они попали им в руки, то возможно, что они немедленно бы меня отправили в лоно отца Авраама-Исаака.

После всех наших разговоров команда: "С право пять человек сюда!" Подходят, окружили и повели в ближайший угловой дом, номер дома не знаю, бывшая канцелярия 126 полка. Толкают в подвал, там уже трое сидят. Знакомимся: тов. Лобанов, Скарпе и Шилов, а в след за мной привели ещё несколько человек. В общем, за несколько часов натолкали полно.

Спрашиваем:

— За что арестовали?

— Не знаю, шёл на работу, и арестовали.

Подвальное помещение имело несколько продухов в ограду, но всё-таки этих продухов не хватало. Дышать было нечем, тесно, даже сидеть места не было, и так держали целый день, а в это время, пока мы сидели в подвале, г-д занимался чехами и казаками.

Местной буржуазией и интелегенцией было устроено шествие с иконами с пением: "Боже, царя храни". В ограде интелегентная молодёжь, гимназисты и т.п. вооружались, кто чем мог. Разные дамочки, кисейныя барышни в этой же ограде накрывали столы — встречать и угощать дорогих избавителей от нашествия большевиков. [10]

Продержав нас в подвале до 3-4 часов дня, начинают перекличку, хотя до этой переклички несколько раз обыскивали, поверяли, снимали и отбирали, что нравится. У меня было взято: шинель, тужурка, бумажник с деньгами, часы и ещё что-то, забыл.

Вызывают Лобанова, меня, Скарпе и Шилова в ограду и направляют назад ограды к поленнице дров. Лично я думал, что не иначе, как расстреливать хотят. Оказывается, нет. За нами ещё начинают выходить и ставят в ряд в две ширинки.

Когда всех построили, команда: "Поворот налево, левое плечо вперёд, шагом марш!" Выходим за ворота, и что же? Почти от самых ворот по площади до тюрьмы N*1 построен конвой коридором в две ширинки на каждой стороне, а за ними кавалерия, шашки на голо, а дальше уже толпы народа. Пока нас вели до тюрьмы, можно было слышать лестные выкрики. Кто кричит: "Растрелять надо, куда их повели?" Кто кричит: "Отдайте нам их, мы сами с ними разделаемся" А некоторые говорят: "Комиссары бодрее идут впереди, чем сзади красноармейцы и рабочие".

Благополучно прибыли, открываются тюремные ворота, вводят в ограду. Там опять поверка, а потом начинают разводить по камерам. Опять начали с нас. Меня, тов. Лобанова, Скарпе ведут в одиночку верхняго этажа N*5 или так называется секретная камера, садят вместе, потом привели Шилова.

В одиночке пусто — ни койки, ни табуретки, ни стола, одним словом одне стены и окно на кладбище. Осмотрелись, порасспросили друг друга откуда и как попал, а потом залегли на пол спать. И надо сказать, [11] я основательно спал — подряд двое суток, и вставал только к поверке.

За эти двое суток порядочно отправили на тот свет. Это мне потом тов. рассказывали. Сначало выводили мад"яр, латышей, а их много было арестовано, ну и не обошли и русских. Начинаем и мы подумывать, что и нас такая же участь ожидает, но с этим как-то скоро смирились. Ко всем расстрелам стали относиться без различно, т.е. перестало уж так волновать, как было сначало. Думаем, не всё ли равно, сегодня помереть или завтра, а пока живы, давайте будем устраиваться.

Выпросили койки, соломенныя матрасы, одеяла и стол, раздобылись картами, тюремной работой, литературой и стали заниматься, кто чем может. Но всё это скоро надоедало, дни стали длинными, скочными, однообразными. Некоторые тов. начинают падать духом. Если что воодушевляло, так это всевозможные новости, а их в тюрьме достаточно, в г-де ещё ничего не знают, а тюрьма знает. А потом начинают водить на допросы в чрезвычайную белогвардейскую комиссию, после чего ждут результатов приговора. Всё это вносило разнообразицу в тюремную жизнь. Ну, иногда и основательно встряхнёмся, когда из той или другой камеры после поверки вызывают людей, и которые уже не возвращаются, хорошо знаем, что они завтра будут в яме.

Относительно продовольствия тоже обижаться было не следует: ¼ фунта чернаго, как глина, хлеба из самой затлой муки и деревянное ведро кипятку, ну и кушай, если хочешь скорей умереть. Впрочем, из хлеба хорошие шахматы делали. Иногда приносили супу: [12] в горячей воде спущено несколько колобков из этой же муки, в доброе время свинья не будет есть.

Наши условия самой жизни в одиночке были ещё сносные, сидело нас самое большее пять человек, представлялось возможным соблюдать чистоту. Что же касается общих камер, то там творилось что-то ужасное. По кубатуре полагалось 17 чел., а насадили 70 и 80 человек. Не только можно леч спать, но и сидеть нельзя было, спали стоя. Окна худые, сырость, грязь. Ночной посуды не хватало, по полу разливалась слизь. В баню не водили, а в предаток к этому голод. Всё это послужило хорошим рассадником тифа.

В особенности массовое заболевание тифом началось в ноябре и декабре, когда наступили холода, так что каждое утро выбрасывали из камер челов до 15 мёртвых, сваливали на сани и отправляли [в] заранее приготовленные ямы, а к этому и не переставали расстреливать. Мало того, так применялись другие меры издевательства. Чуть человек не может встать на поверку или невежливо обратился к надзирателю — тащат в карцер, после котораго человек в таких условиях долго не живёт.

Были и такие случаи — только кончился обед, слышим, где-то в камере крик, как будто погибающаго, а за ним другой, в чём дело, не знаем. И в это же время шум шагов по направлению к нашей одиночке. Дверь с шумом открывается, влетают челов до 7 казаков, шашки обнажены и с нагайками в руках. Прежде всего налетают на тов. Зиновьева (после посажен в нашу одиночку), снимают с него костюм, пенснэ, оставляют в одном нижнем белье, [13] а после этаго пустили нагайку в ход, в результате чего его спина была превращена в кусок мяса. И после этого взялись за Скарпе и меня. С меня снять было нечего, так и расплата была дешёвая — всего только три удара. Тов. Зиновьев после этого лежал неделю без движения. Натешившись вдоволь, казаки отправились в другую камеру, и так чуть не до вечера в тюрьме стоял стон и крик. Чья морда казакам не понравилась, вечером после поверки были выведены и расстреляны.

В одно утро получаем известия, что сегодня посетит тюрьму чешский генерал Гайда. И действительно, после обеда заявляется, обошол все камеры, порасспросил кое-кого арестованных о положении и ушол. После его посещения положение немного улучшилось: разрешили полы мыть, в баню ходить, хлеба стали давать вместо 0.25 до 0.5 фунта, мясной суп на обед подавать, но из какого мяса — это вопрос. А похоже было на то, что вызвало рабочих Ленских приисков на забастовку в 1912 году. А расстрелы всё-таки не прекращались. Наша одиночка не избежала этой участи.

18 ноября ст.ст. после вечерней поверки открывают дверь нашей одиночки, заходит старший надзиратель и предлагает тов. Лобанову и Мыжевскому (последний также был посажен после) одеться и следовать за ним в контору на допросы. Мы сначала поверили, стали ждать возврата. Время поздно, а их нет. Настроение наше пало ниже нуля, стали догадываться, что их увели покончить с ними. Просидели всю ночь, спать никто не хотел, все прислушивались, не раздасся ли где выстрела, но и этого не слыхали. Наступило утро, [14] но наших тов. нет. Перед обедом узнаём от одного надзирателя, что ваших товарищей вечером зарубили шашками. О тов. Мыжевском было сообщено жене. Она приняла меры к розыску трупов, и когда нашла, то могла признать своего мужа по лакированным сапогам, а его тов. по матросским брюкам. Трупы были превращены в сплошную кровяную массу. И так приходилось быть всё время в ожидании расстрела или вроде этаго.

В конце января м-ца городское правление надумало произвести разгрузку тюрьмы, хотя она и так разгружалась основательно тифом и расстрелом. Первую партию отправили в 30 чел. в Николаевскую тюрьму (Н.-Туринский исправдом) для очистки, а потом сформировали партию человек 250, в каковую попал и я. Переписали, в порядке переклички вызывали ограду, построили колонной, опять перекличку, окружили конвоем и повели через город на вокзал N*1. Прибыв туда, в вокзал не пускают, оставили на площади около стены здания. Ребята большинство были полураздетые, в сапогах или худых ботинках, мороз достигал до 35 градусов, и в таком положении продержали четыре часа. Конвой менялся через несколько минут, а на арестованных не обращали внимания, и результат того — когда прибыли на место, ещё схоронили 35 человек.

Жизнь в Николаевской тюрьме немного изменилась. Чистота в камерах, стирка белья, еженедельно баня, разрешили выписывать газеты, улучшили пищу. Во всём этом приходится [15] отдать предпочтение нач. тюрьмы. Хотя он и старый служака был, и говорили, что раньше уголовных мучил, но с нами и в обще со всеми арестованными обращался вежливо и старался улучшить положение. Но всё же это арестованных не устраивало. У каждаго было желание бежать из тюрьмы, и это желание кому можно было осуществляли, в особенности, когда показалась земля из-под снега.

Первый случай был — бежали семь человек, и второй — десять человек. Как первый, так и второй побег был с работы в огородах. Отбирали у конвоиров винтовки и скрывали. Когда бежали десять человек, им пришлось отстреливаться, и в результате ранили одного надзирателя, а самим удалось благополучно уйти. И последний побег был двух стариков, кои возили утром рано навоз на пашни. Ну, [у] этих, похоже, был зделка с конвоиром, т.к. он дал тревогу после тогда, когда они ушли в лес.

Из нашей же камеры на работу, за исключением водокачки, никаго не отпускали. Мы начали строить план побега с водокачки. Поскольку туда гоняли по двадцать человек по очереди из камеры, [а] в нашей камере сидело 32 челов., то мы сделали подбор, кто посмелей и здоровей. Спланировали, как разоружить конвой, куда бежать и что делать в дальнейшем, хотя это дело было связано с большим риском. Всё это дело мы должны были проделать на глазах конвойной команды в количестве 100 чел., живущих и хорошо вооружённых в особом здании, но всё-таки решились. [16]

На следующий день наша очередь пойти на водокачку. Подготовились, ждём утра, и что же? Утром рано до поверки открывают дверь нашей камеры и кричат: "Выходи в коридор!" Выходим, начинают обыскивать сначало нас, а потом перетресать все наши манатки в камере. После обыска всех нас двадцать человек, кои хотели бежать, расформировали по разным камерам. Меня направили в н.этаж, камера N*2. В этой камере ребята были подобраны неплохия, большою частью Тагильские, одним словом, с разных заводов. Что же, одно сорвалось, нужно придумывать другое.

Чувствуется, у белых с фронтом неблагополучно. Факт потвердился тем, что пригнали арестованных, эвакуированных из Оханской тюрьмы. Устроили несколько человек в своей камере секретное совещание, на каковом решили с организовать общее выступление, т.е. всей тюрьмой.

Повели подготовительную работу. Прежде всего, нужно было выявить смелых и способных ребят, начать дело самого выступления, заручиться согласием на это дело от всех арестованных и построить план выступления. Всё это проделали быстро, арестованные согласились. Начало же выступления должна была сделать наша камера. Посколько в ней сидело человек 30, то пришлось опрасить, кто из"являет согласие. Двадцать человек согласились, а остальные отказались, оказались малодушными.

Эти двадцать человек распределили между собой обязанности. 4 челов. должны были ( в числе их я был должен принять участие), [17] как только откроют камеру, пойти в уборну, броситься на надзирателей, разоружить их, отобрать ключи и открывать все камеры. 16 челов. должны броситься в дверь конторы, из них восемь человек остаются в конторе обезоружить всех, кто там есть, и открыть склад с оружием. Оружие днём находилось на руках надзирателей, сопровожд. на работы, а на ночь складывалось в этот склад. Остальные же восемь челов. пробегают, негде не задерживаясь, в ограду и нападают на пост в количестве восьми человек. Так был построен план выступления.